Вероника  капустина

*  *  *

1

В полночь ты получаешь весть, которой ждал.

Утром выходишь Ез дому налегке.

Жизнь иногда бывает сплошной вокзал —

будто стоишь на платформе с цветком в руке.

Хочется сделать ремонт, подогнать дела,

приобрести подержанный велосипед.

Только при том условии, что была

в полночь получена весть, а иначе — нет.

Кто перестал тебя мучить, тот, значит, спас.

Злость невозможна, непредставима месть.

Только не думай, как бы ты жил сейчас,

если бы в полночь не подоспела весть.

2

Утром ты выйдешь Ез дому и вдохнешь

август. Достанешь мысли, которых две.

Взглядом косым равнодушно пройдется дождь

по желтоватой уже, но живой траве.

Мыслей же две, и одна из них — «Боже мой!»,

«Больше не любит» — вторая, и так весь день.

Лучше признайся, ты выдумал их зимой:

холодно, хмуро и думать другое — лень.

Ну и не любит! Но куст, но рассвет, но дрозд…

Бог, наконец, который глядит, любя…

Что ж ты так плачешь и ловишь свой плач за хвост,

словно боясь, что и он покинет тебя.

* * *

Зрачок, обведенный печальной лиловой каймой,

неправильно видит весь мир, но красив до того,

что ты, повернувшись спиной и уехав домой,

тайком продолжаешь не видеть, так помнить его.

Пока мы размеренно, медленно сходим с ума,

пока мы от времени молча темнеем лицом,

от мрака такие глаза защищает кайма,

все важное тонким своим окружая кольцом.

Когда проживаешь подробно последнюю треть,

становится мир, полыхающий ярко вокруг,

соринкой в глазу. И она так мешает смотреть.

И цвет раздражает. И взгляд обжигает, и звук.

И шепот мешает, и вздохи и всхлипы любви,

и шорох грохочет, как будто кирпичный завод.

Мы сами мешаем чему-то такому в крови,

что больше нас всех, но без нас никогда не живет.

* * *

Я видела во сне

Огромный красный крокус.

Он двигался ко мне,

И в этом был весь фокус.

Достаточно уснуть,

Припасть ко сну щекою,

Чтобы пустилось в путь

Что быть должно в покое,

И бросилось в глаза

Что просто попадалось,

И вспыхнуло, грозя,

И вызвало бы жалость.

И думалось потом

О мести смирных видов,

О бунте их простом,

О книжке «День триффидов»,

О нежности оков,

О диктатуре ласки,

О воске лепестков,

О бледненькой окраске,

О том, что злость и кровь

Сгущаются под старость,

Ненужную любовь

Преображая в ярость.

* * *

А старость подойдет не изувером

с отчаянным лицом глухонемого

и жестом вопросительным: «Готов?»

Она — лишь трепет алого на сером

в ноябрьский день, ну, например, седьмого,

семидесятых, может быть, годов.

Она же — прямизна узкоколейки.

Она же — прямота Большого брата.

Она же — бодрость первых пятилеток,

ползущая к концу во весь опор,

потертая монета в две копейки,

что в прорезь телефона-автомата

легко войдет и, звякнув напоследок,

оплатит трехминутный разговор.

* * *

Красиво, да: и листья под ногами,

и дым, и даль, и ели вдалеке,

и если все расстанутся врагами

и побредут по свету налегке,

и ночь так неожиданно проворно

свое наденет черное пальто,

и одиночество окажется просторно

и так великолепно, что никто

не станет продолжаться ни в потомках,

ни в разговоре дольше трех минут,

то хоть меня, пускай меня в потемках

у перехода за руку возьмут.