ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Лариса  Шушунова

«НАД ВЧЕРАШНЕЙ ПРАВДОЮ ГАЗЕТ»

Не убивают птиц, когда они

Вторгаются в воздушное пространство

Инакомыслящих держав;

Неуловим шпион по кличке «ветер»

С отъявленной душой космополита,

Шныряющий

По всей эпохе войн и революций,

И Солнце беспрепятственно несет

Свои опознавательные пятна…

Не правда ли, вышеприведенный верлибр интонационно напоминает хорошие переводы иноязычных поэтов ХХ века? Впрочем, хороший верлибр — это такая редкость, что само словосочетание звучит как оксюморон. Да, хороший верлибр — это когда в нем не сразу замечаешь отсутствие рифм…

Глебу Сергеевичу Семенову (1918—1982) было подвластно в поэзии многое. Он не боялся быть похожим на кого-либо, не стремился к узнаваемости любой ценой — просто писал о том, что его волновало. Он не пестовал свое лирическое «я» и, видимо, любил «стихи в себе» больше, чем «себя в стихах», раз так легко западал на чужие интонации — от Пастернака до Ходасевича. Может быть, поэтому для большинства любителей поэзии он остался более известен своей литературно-воспитательной деятельностью, но об этом уже написано достаточно много. Можно назвать коллективный сборник мемуаров, статей и стихов бывших участников ЛИТО при Горном институте — «Под воронихинскими сводами» (СПб., 2003), а также интереснейшую книгу воспоминаний Елены Кумпан «Ближний подступ к легенде» (СПб., 2005)¹ .

У Глеба Семенова есть цикл, посвященный Марине Цветаевой, написанный в ее манере. Есть стихотворение «Cмерть Ходасевича», представляющее собой по форме своеобразное попурри из «Европейской ночи». Именно «по форме». Это тот случай, когда можно смело употребить термин «разрыв между формой и содержанием», ибо здесь он возведен в ранг приема. Это тот же, казалось бы, метод, который в наше время широко используют поэты-концептуалисты, создавая коллажи из цитат. Но если у них литературная игра остается игрой, то
у Семенова этот же прием преследует другую цель — выразить потрясение трагической судьбой великого русского поэта, умершего в эмиграции. Первые слова стихотворения — цитата из «Окон во двор» Ходасевича («Что верно, то верно. Нельзя же силком / Девчонку тащить на кровать»). Как же надо было знать этого поэта, чувствовать ту грань смешного и страшного, на которой держится почти вся поздняя лирика Ходасевича, чтобы использовать эту строчку вот так:

Что верно, то верно — нельзя же вот так:

Накрыть простынею — и в морг.

Еще не забыл его спину пиджак

И душу Господь не исторг.

И пусть эта койка в углу у окна

Под новое тело нужна, —

Оставьте: уснул в кои веки Орфей,

Не зная о смерти своей.

Сразу понимаешь, сколь иллюзорно различие между судьбами тех, кто уехал, и тех, кто остался…

Начать статью с верлибра под названием «Мир» из книги «Покуда живы» (1952—1956) мне показалось необходимым потому, что в нем отражены и гражданская позиция, и экзистенциальная тема поэта Глеба Семенова. Ибо сводить его поэтические задачи к мужественному противостоянию советским порядкам, к «кукишу в кармане» (по его собственному признанию) было бы несправедливо, хотя нельзя не признать, что это противостояние не только имело место, но и во многом питало его поэзию. Но если бы за этим «кукишем» ничего не было, то его стихи не волновали бы нас сегодня.

Ценители формальной новизны в поэзии могут сколько угодно говорить о том, что он не создал настолько же яркой и узнаваемой поэтики, как его учителя — Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий, Ходасевич, — ну и что? Собст­венная поэтика — это критерий, отличающий гениального поэта от хорошего. Подлинность интонации — это несколько иное. Подлинность интонации проявля­ется в ее имманентности той ситуации, которая разыгрывается в стихотворении. Это всего лишь необходимая составляющая, без которой стихи — не стихи,
а набор рифмованных строк. В лучших стихах Семенова есть своя интонация, своя экзистенциальная тема, которая впервые прозвучала в раннем, ученическом сти­хотворении «Видение» и к которой он возвращался на протяжении всей жизни:

Косматый лес, в лишайниках, в грибах,

Завел меня, как лютый провожатый,

В гнилые чащи, в сумрак суковатый,

Где из-под каждой кочки лезет страх.

По первым строчкам видно, что это стихотворение написано под влиянием Заболоцкого. Неслучайно в качестве эпиграфа к нему Глеб Семенов взял первую строку известного стихотворения учителя: «Вчера, о смерти размышляя...» (1936). Собственно, «Видение» как бы расцвечивает это бледное графическое изображение, используя барочную эстетику более ранних стихов того же Заболоцкого. Поэтические штампы первоисточника — «тьма лесов», «природа вековая», «оже­сточилась вдруг душа моя» — превращаются у Семенова в конкретные яркие образы: «сумрак суковатый»; «Белесый пар струился из болота»; стволы, «Соседями пронзенные насквозь»; «Повышенным давленьем полумглы / Меня прошибло до седьмого пота». Необходимо вспомнить, что на формирование философских и эстетических взглядов раннего Заболоцкого огромное влияние оказал XVIII век с его натурфилософией, опосредованное влияние которого мы видим и у Семенова: «светляки, / Как сбитые с орбит своих кометы, / Сшибались всем ньютонам вопреки». Но если в исходном стихотворении экзистенциаль­ный выход звучит несколько декларативно: «И сам я был не детище природы, / Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!», то у Семенова его лирическое «я» в полном смысле слова умирает, растворяется: «Я стал ничем в сиянье вечной мглы. / Но мысль моя жила: мой ум бесплотный / И стал той гибкой плесенью болотной, / Что обвивает мертвые стволы».

Однако сама тема — «мучительная тоска разъединенья» духовного и природного — не была взята Глебом Семеновым напрокат, это была выстраданная тема, он возвращался к ней на протяжении всей жизни в стихах, написанных в самой разной манере. Именно поэтому я не стала бы помещать верлибр «Мир» в раздел «гражданской лирики» — это философское стихотворение, в котором главная, экзистенциальная тема преломляется в гражданственном ракурсе. А лирический повод может быть, разумеется, любым — от охоты на космополитов до зрелища искореженного паровоза, увязшего в болоте:

И паровоз, убитый наповал,

Ушел всей тяжестью в болото,

И судорожно выгнулся металл,

И на колосниках застыли капли пота. <…>

Пусть тяжко нарастает гул колес,

И, всеми поршнями работая взасос,

Над ним собрат его победно паром пышет, —

Тот, мертвый паровоз —

Не слышит.

Казалось бы, ничего, кроме описания, нет, а между тем сказано здесь о вечной оппозиции «войны» и «мира», о равнодушии природы к человеческим страданиям, о которых впрямую не говорится, они как бы проецируются на неодушевленный предмет — паровоз. Разумеется, это часто используемый прием в лирике ХХ века, традиция идет от Анненского. Но, с другой стороны, очеловечива­ние техники напоминает опыты поэтов другой формации: «Уже окунувшийся / в масло по локоть / рычаг начинает / акать и окать» (Э. Багрицкий). Именно за счет подобных смещений и возникает то «свое», что отличает поэта и от предшест­венников, и от современников. Размер стихотворения не задан изначально, он реагирует на малейшие изменения интонации: как много говорит читателю это сокращение последней строки до двух коротких слов, понуждая сделать перед ней паузу, интонационно выделить.

Необходимо упомянуть о том, что с середины 1960-х Глеб Семенов приступил к пересмотру своих юношеских стихов, следовательно, его ранние тексты воссозданы заново и объединены в циклы уже достаточно зрелым поэтом. Существует точка зрения, что возвращение к старым стихам, их правка противоречит самой природе лирики. Но далеко не всегда стихотворение, написанное «на одном дыхании», как принято говорить, лучше, чем стихотворение, написанное в несколько приемов. Зачастую стихи, на которые потрачено много труда и времени, производят впечатление более органичных, чем те, которые писались в один прием. Во всяком случае, от первой книги Семенова «Парное молоко», составленной в 1960-е годы из ранних стихов, остается ощущение цельности.

Из влияний, как уже было сказано, самым сильным можно назвать Заболоцкого, однако было бы несправедливым умолчать и о влиянии на раннего Семенова лучших образцов есенинской лирики: «Едва я только выйду с поезда, / Мне ветер — словно пес — на грудь. / Ромашки кланяются поясно / И зазывают отдохнуть». Почему два столь разных голоса уравновешены в голосе третьего поэта и книга не производит впечатления разнородной? Видимо, это стало возможным в силу того, что и Есенина и Заболоцкого волновала одна и та же философская проблема, которая не давала покоя и Глебу Семенову, хотя каждый решал ее по-своему. Может быть, потому, что для человека, живущего в условиях тоталитаризма, природа становится единственным оплотом свободы:

Спят-недосыпают горожане,

А в садах безлиственных, чуть свет,

Между этажами-гаражами,

Над вчерашней правдою газет,

Беспардонно, будто нынче праздник,

На большую мощность включены

Тысячи взъерошено-прекрасных

Громкоговорителей весны.

                                           «Грачи»

Это замечательное стихотворение из третьей его, послевоенной книги «Прохожий» (1945—1949), на мой взгляд, немного портит концовка («Рассержусь: „Мешаете же людям! / Тише вы…“ А мне в ответ: „Молчи! / Что ж такого, если и разбудим: / С нас и взятки гладки, мы — грачи!“»): подобные объяснения лирике только вредят. В двух (буквально) словах сказано о плотности застройки и перенаселенности городов в наш индустриальный век («гаражи-этажи»), ведь этажи — у домов, а гаражи — рядом с домами, но посредством написания через дефис это расстояние уничтожается. Нельзя не оценить тонкий юмор уподобления птиц средствам массовой информации — птичий хор, тем не менее, остается «Над (курсив мой. — Л. Ш.) вчерашней правдою газет».

Лирика Глеба Семенова военного периода — очень интересный пласт его творчества, и, пожалуй, именно в ней его поэтическая индивидуальность раскрывается наиболее полно. Если в стихах о природе он нередко соскальзывает в интонации Пастернака, Заболоцкого, Есенина, то здесь он не похож ни на кого. Это совершенно иное, чем блокадные стихи Ольги Бер­ггольц, Веры Инбер или даже стихи Анны Ахматовой военного времени — «Мы знаем, что ныне лежит на весах…», «Когда погребают эпоху…». Все-таки даже у Ахматовой слышны отголоски «большого», эпического советского стиля, а стихи Семенова — это именно лирика, рожденная в условиях блокады, в чем и состоит ее особенность. Они ни к чему не призывают, не выносят приговоров, в их интонации нет торжественности и пафоса. Каждое стихотворение навеяно конкретной жизненной ситуацией, в каждом из них есть то, что называется «лирическим событием», — движение от «внешнего» к «внутреннему», от «частного» к «общему»; их интонация изменчивая и живая:

И зажигалки даже любим

Мы по сравнению с фугасками

(Всегда же выбор нужен людям, —

Не выбирать же только галстуки!)

Так и называется — «Выбор». В эту оговорку — «Не выбирать же только галстуки!» — вмонтирована мысль, по сути противоречащая основной установке гуманистической цивилизации, приведшей к тому, что единичный индивид стал воспринимать себя как существо, рожденное для того, чтобы получать удовольствия от жизни. И то, что эта глубокая мысль подана в метафориче­ской форме, брошена вскользь, в виде оговорки, приправлена черным юмором, и то, что это обобщение не навязано «сверху», а вытекает из заданной ситуации — все это
и делает эти строки живыми стихами, а не «образцами» гражданской поэзии.

Если при чтении блокадных стихов Глеба Семенова и напрашивается какая-либо аналогия, то не столько с поэзией военного времени, сколько с книгой Лидии Гинзбург «Записки блокадного человека», в которой представлен собирательный образ интеллигента, оказавшегося в осажденном Ленинграде, не утратившего способности мыслить, рефлектировать, вспоминать по случаю строки из «Войны и мира», замечать детали, фиксировать изменения, происходящие в собственном организме и сознании, и даже шутить по этому поводу. Так же и лирический субъект блокадных стихов Семенова сохраняет ясность сознания, хотя оно и дает иногда крен в сторону абсурда: действительность воспринимается с долей юмора — черного, разумеется:

Мы — настоящие герои,

Хоть суеверней стали втрое,

Не растеряемся, когда

Перебежит дорогу кошка…

…Ах, кабы к ней еще картошка —

И чем не заяц, господа!

                                     «Подвиг»

Обратимся к статье Елены Кумпан: «При чтении второй книги Глеба Семенова обращает на себя внимание прежде всего ее четкая структура. Книга состоит из 37 стихов, за редким исключением — коротких, а иногда и очень коротких, каждое стихотворение имеет название. Горечь и страдание наполняют книгу. Никакого пафоса и героизма — только фиксация ситуации…»²

Смерти нет в сорок первом году!

Может, завтра и я на ходу

Упаду —

Не дойду

До того поворота.

Пропадающий хлеб мой имея в виду

(с чем сравнима такая забота!),

Вынет теплые карточки кто-то,

Не взглянув на меня свысока.

Будет липкой от пота

Рука

Добряка.

И медаль через годы

Улыбнется с его пиджака!

                                 «Бессмертие»

На первый взгляд заявление «Смерти нет…» кажется пафосным — чи­та-тель ожидает, что дальше последует призыв громить фашистов, сражаться за Родину... Но торжественная интонация первых строк неожиданно сменяется ироничной, а дальше речь идет и вовсе о мародерстве — было и такое в блокадном быту. Такое сознательное «заземление» темы придает первым строкам несколько иной смысл: «смерти нет» не в каком-нибудь философском, умозрительном смысле, а в том смысле, что смерть одного дистрофика может послужить для спасения другого — того, кто вытащит из его кармана хлебные карточки.

(Интересно отметить, что спустя более полувека первая строка стихотворения отзовется в лирике Кушнера: «Смерти, помнится, не было в сорок девятом году… / Жданов, кажется, умер, но как-то случайно, досрочно». Но у Кушнера «смерти нет» в том смысле, что разговоры о ней в литературе не поощрялись советской идеологией, занятой «созиданием».)

«Тексты пронизаны горестной иронией, — пишет Елена Кумпан, — ходульный героизм отсутствует. Более того, автор нередко бывает беспощаден к себе, признается с прискорбием и в трусости, и в малодушии»^3 : «Ах, теперь не эта­жи — / Перекрытия! / Вот и смотришь вполдуши / Из укрытия» («Чердак»).

Как кстати здесь это наречие-неологизм «вполдуши»: душевных сил не хватает даже на то, чтобы отдаться полностью чувству страха.

Вообще при чтении блокадного цикла обериуты, а то и Чуковский, время от времени приходят на ум, и я думаю, это неслучайно: «Каково тебе, червяк, каковошеньки? / Нет уж, лучше на чердак — ближе к Боженьке». Не державинский «червь» (он же, как мы знаем, и «Бог»), а именно «червяк». У Олейникова человек низведен до таракана, блохи, у Семенова — до червяка… Или вот:
«А кран едва кровоточит, / И — как кишка голодная — / На кухне жалобно урчит / Труба водопроводная». Нельзя не вспомнить «Столбцы» Заболоцкого: страшный в своей телесности, бездушный мир, «сдвинутая» образность. Но если в контексте творчества Заболоцкого эти образы воспринимаются как символы, то в контексте блокадной книги Глеба Семенова это уже голое естество. Контекст придает сходным метафорам иной семантический оттенок.

В эвакуации Семеновым была написана третья книга стихов — «Случайный дом». «Место действия — Приуралье, деревня Шибуничи под Пермью. И опять для этой книги, так же как и для блокадной, характерно отсутствие патетики, но рамки ее раздвигаются настолько, что, несмотря на конкретный адрес, местом действия становится вся страна. Если „блокадный человек“ был предоставлен, как правило, самому себе и один на один боролся за выживание, не смея просить помощи у себе подобных, то „эвакуированный человек“, наоборот, оказывался на великих просторах огромной страны в гигантском коллективе себе подобных»⁴. Отношение с «себе подобными» выстраиваются по-разному — от классической оппозиции «свой — чужой» («Про нас говорят: „жиды“, / И мы принимаем как должное») до чувства единения перед лицом обрушившейся на страну беды:

Вроде повезло ей, тете Даше, —

Получила сразу два письма.

Радости-то сколько, если даже

И не больно грамотна сама!

Поросенку хряпы нарубила,

Молока пол-литра нацедила,

Справила домашние дела

И ко мне нарядная пошла.

Вскрою треугольник, прочитаю:

«Лично всем поклоны…

Жив-здоров…

Бью проклятых гадов, не считая…

Гвардии ваш сын Иван Бугров».

Развернув, начну письмо второе:

«Пишут вам товарищи героя…»

Тетя Даша смотрит на свечу.

Пересохло в горле — и молчу.

Слышит? Нет, задумалась о чем-то.

Даже улыбается слегка…

…Что же я не смахиваю к черту

Со стола бутылку молока?!.

                         «Бутылка молока»

Писать сюжетные стихи в середине ХХ века, когда ассоциативный принцип почти вытеснил повествовательный, — задача не из легких. Как организовать подбор деталей, психологических подробностей, чтобы за внешним сюжетом угадывался внутренний, лирический? В данном случае это достигается за счет того, что внешний сюжет стихотворения прерывист: автор фиксирует только те бытовые подробности, которые необходимы для развития психологического события. Вот женщина получает сразу два письма с фронта («радости-то сколько!»), но все равно сначала нужно закончить рабочий день, потому что так уж устроено крестьянское сознание: помирай, а поле сей… И только после этого она приходит к грамотному соседу — с подарком, «нарядная». Прийти в будничной одежде по случаю столь радостного события непозволительно. В прозе непременно присутствовал бы сам момент просьбы. Но здесь эта сцена упущена, потому что соблюдение событийной последовательности ничего нового не внесло бы в развитие лирического события. В следующей строфе Семенов имитирует манеру торопливого чтения — «гвардии ваш сын Иван Бугров», и этим передается, во-первых, напряженное ожидание матери, которой не важно звание сына, — главное, что жив; во-вторых, отношение самого автора к героине: ему тоже передается ее психологическое напряжение. О главном вслух не говорится: «Пишут вам товарищи героя...» — и все понятно… Разве в прозе возможна такая мгновенная смена ракурсов, не требующая объяснений?..

Говоря о послевоенной лирике Семенова, Елена Кумпан характеризует ее основное настроение как «потерянность и растерянность послевоенного человека», который не может найти себе места в обновленном мире. Война как некая черта между прошлым и настоящим ощущается самим городом:

А за решеткой Летний сад

Наискосок ходил по клетке —

Весь в теневых своих шатаньях:

Бесшумен, вкрадчив, полосат.

Теперь, закрытый на просушку,

Свою ручную довоенность

Он возвратить решил назад.

                                    «Апрель сорок пятого»

Первая послевоенная книга «Прохожий» (1945—1949) самим названием передает это чувство заброшенности в мире, в котором тебе отведена периферийная роль наблюдателя:

По окнам различаются дома.

Вот голубой, вот розовый уют.

Где молятся, где плачут, где поют,

Где хлеб жуют, где карты раздают,

Где выживают из ума.

Старухи руки в боки. Старики

С подтяжками свисающими. Дети,

Которых водружают на горшки. —

Бесхитростные кинокадры эти

О людях повествуют по-людски.

Ну что придумаешь честней

Раскрытых настежь окон, их теней

И отсветов! — Поверх толпы понурой

Слежу — как скрытой камерой — за ней,

За жизнью, не порезанной цензурой.

                                      «Свет в окнах»

На первый взгляд в первых двух строфах — одно описание, бесстрастная фиксация мимотекущей жизни. Но эта бесстрастность иллюзорна, авторское отношение явлено в таких мелочах, как глагольные рифмы первой строфы («поют», «жуют», «раздают»), передающих механистичность происходящего; в слове «водружают», примененном не по отношению к знамени или кресту, а по отношению к детям, сажаемым на горшки (каково смещение!)… И это замирание голоса после «за ней», настраивающее читателя на ожидание (за кем?), разрешается таким естественным, как выдох, экзистенциальным выходом: «За жизнью, не порезанной цензурой». У кого из поэтов встречалась такая необщая форма признания в любви к жизни? Не надо прямых пафосных объяснений — достаточно паузы.

В поздней лирике Семенова проблема «мучительной тоски разъединенья», дихотомия «природа — человек» трансформируется в дихотомию «природа — социум». Поиск «чистого воздуха» становится доминирующей темой. В послед­ней его книге «Хождение за три оврага» эта извечная российская проблема возведена в афоризм: «Много воли и мало свободы». Приводить в пример все стихи, в которых заявлена тема разъединения-соединения с природой, нет смысла, их очень много. Глебом Семеновым даже написан целый цикл или, если можно так сказать, лирическая поэма «Отпуск в сентябре», воспевающая будни грибников. Содержание ее — благоговение вырвавшегося на волю горожанина перед величием леса. Оно выражается в пристальном внимании и к открывающимся пространствам, не требующим особых усилий души, чтобы быть замеченными, и к скрытым от поверхностного взгляда мелочам — от сосновой иголки под ногами до «букашки самолета» над головой. Но при всей наглядности и прелести описаний в этом цикле, как мне кажется, чувствуется некоторая статичность, отсутствие лирического события — за исключением, может быть, той главы, содержанием которой является встреча со старухой, словно «Из детской сказки вычитанной вслух»…

Мастерское описание человеческих судеб, умение в нескольких строчках раскрыть трагедию рядового человека сближает Семенова с Некрасовым; особенно ярко это проявляется в стихах военного и послевоенного времени, в одном из которых представлен обобщающий портрет народа-победителя:

Когда все кончилось победой

И не в кого уже стрелять;

Когда все стало песней спетой

(не дай бог петь ее опять!),

Когда, сменив парадный китель

На зависевшийся пиджак,

Помылся в ванне победитель,

В военкомат сходил и в жакт…

Психологическая интрига стихотворения «Победитель» состоит в том, что человеку, вернувшемуся с войны, предлагают увидеть «Вторую с краю, с автоматом, / Судьбу безусую свою» вновь — на сей раз уже с киноэкрана… Появление этих «передвижнических», сюжетно-описательных мотивов в творчестве Глеба Семенова Елена Кумпан объясняет той новой волной «критического реализма», импульс которой дала смерть Сталина. Перед глазами читателей проходит целая галерея портретов людей из народа — девушка-киномеханик, однорукий учитель, бывшие политзаключенные, вернувшиеся из лагерей…

Многообразие мотивов лирики Семенова влечет за собой многообразие выразительных средств. От реалистических портретов — к изображению сцен, напоминающих мрачный мир художников-авагардистов 1960-х — 1970-х… Неприглядный быт коммуналок, отраженный в кривом зеркале сюрреалистиче­ского метода, неожиданно приобретает своеобразную, труднопостигаемую привлекательность:

На кухне затевают свару

От лютой скуки.

За стенкой мучает гитару

Дочь потаскухи.

Девчонке вроде и немного —

Всего пятнадцать,

Но как такой вот длинноногой

Не запятнаться?

Старухи шаркают за дверью.

Любая — сводня!

…Ах, почему я так не верю

Тебе сегодня!

 «Одиночество»

Начиная с книги «Остановись в потоке» (середина 1960-х) неприятие советской действительности становится для поэта едва ли не самым сильным лирическим импульсом. Он «как никто понимал странную прелесть и угнетающий ужас нашей жизни, понимал мучительное наслаждение — противостоять, сохраняя живую душу. Из этого понимания вырастала его поэзия»⁵. Я сказала «советской», но этот эпитет можно заменить на любой другой, а то и вовсе упустить, ибо мыслящему человеку жить трудно во все времена, — эта мысль, разумеется, тривиальна и ни на какое открытие не претендует. Семенову «подвернулась» советчина как повод для реализации своего дара, а живи он в наше время или в царской России — поводов для несогласия было бы ничуть не меньше. У любой социальной проблемы есть экзистенциальное измерение, и задача поэта — его увидеть. Когда в сознании гражданина тоталитарного государства возникает вопрос: «Может быть, другой какой-то смесью / Дышим, а не воздухом уже?» — это уже выход за рамки бытовых неудобств, это вопрос самый что ни на есть философский, бытийный. Эта невыносимость существования ощущается и передается по-разному: то как нехватка воздуха («Все жареной рыбой до звезд провоняло»), то как загромождение пространства («По всей эпохе высятся кресты, / И на небо взглянуть — уже заслуга»), — но так или иначе тема эта звучит в самых разных его стихах, будучи облаченной в самые разные «метафорические рубашки» (по выражению Александра Кушнера). Человеческие ценности — любовь, природа, искусство — приобретают еще большее значение: «О, как ты нужна мне! — хоть ломтиком льда, / Завешанной лампой ли, грелкой линялой» («Адам»). «Ты», которая нужна в любом из проявлений — «ломтиком льда», «грелкой линялой», — это сама жизнь, то лучшее в ней, за что держится душа, когда весь мир вокруг сходит с ума.

Перевести социальную проблему в экзистенциальную, не скатиться в псевдо­гражданский пафос, устоять перед этим сатанинским соблазном под силу далеко не каждому. Сколько талантливых поэтов-шестидесятников было погребено под осколками рухнувшего колосса, а стихи Глеба Семенова, хотя и во многом навеянные уродством социальной жизни, устояли.

Одним из самых сильных стихотворений, в которых «гражданские» мотивы переведены в иной план, мне представляется «Памяти самих себя» из книги «Остановись в потоке». В этой книге обращает на себя внимание ряд стихотворений, посвященных памяти ушедших поэтов — «Смерть Ходасевича», «Мандельштам», «Когда погребают эпоху». И в этом окружении посвящение памяти самих себя, заживо погребенных, кажется особенно убедительным:

Живем себе, кропаем и корпим,

Треск духовых оркестров нестерпим.

Ни полстроки в угоду не изменим;

Мы будем воду пить за неименьем

Вина, есть голый хлеб, вдыхать густой,

Благословенный смрад воспоминаний...

Это все о том же — о «мучительном наслаждении» жить в своей стране на правах интеллигентов-отщепенцев, «лишних в триумфальной колымаге», все видя и все понимая («Свидетельствовать — тоже ремесло! / Чтоб бывшее быльем не поросло»).

А вот стихотворение, посвященное памяти одного из тех, кто сделал свидетельство своим ремеслом, — писателя и журналиста Фриды Вигдоровой, благодаря которой суд над Бродским стал достоянием истории. Казалось бы, вот где простор для обличительного пафоса! Но стихотворение совершенно не об этом:

Не горечь, не горесть, не горе…

Душе не сказаться никак!

Обрывки афиш на заборе,

И дождь, и при входе — сквозняк.

Каким же он кажется нищим,

Тобой покидаемый мир, —

С бредущими мокрым кладбищем

Владельцами теплых квартир!

Стекают осенние лица.

И, тычась в изгиб рукава,

Душа, угловая жилица,

Роптать получает права.

Сестру снаряжая в дорогу,

Своих не касаясь обид,

Душа обращается к Богу,

Гражданских поверх панихид.

Что наших речей безысходней? —

Поплачем над бездной земной,

И вечное наше сегодня

Набрякнет твоей тишиной.

       «Памяти Фриды»

И опять же говорится вроде о банальных вещах — о том, что чувство утраты невозможно обозначить ни одним из привычных слов, о том, что после ухода яркого человека мир становится беднее, о том, что в такие минуты «душа обращается к Богу» даже в атеистическом государстве, заменившем церковные обряды гражданскими панихидами. Но как много здесь весит каждое слово! «Душа — угловая жилица, / Роптать получает права». Кто не увлекался романами Достоевского и не испытывал особого чувства к петербургским доходным домам с колодцами дворов, вряд ли сможет оценить точность попадания… И здесь Глеб Семенов не похож на поэтов предыдущей эпохи, скорее — предвосхищает те интонационные ходы, которые характерны для современной поэзии… «С бредущими мокрым кладбищем / Владельцами теплых квартир!» Когда встречаешь примеры подобной виртуозности, невольно возникает вопрос — как выглядел черновик? Сколько вариантов этой строфы было испробовано, прежде чем возникло это решение? Сама рифма «нищим» — «кладбищем», допустим, предсказуема, но ведь заполнить строку можно было бы гораздо тривиальнее. И ни одной метафоры, это высокое напряжение здесь достигается за счет головокружительного синтаксического виража — цепочки существительных в творительном падеже, которая ничуть не отягощает строку.

Впрочем, в наше время, по выражению Бродского, «загаженное дурно понятым модернизмом», кое-кому стихи Глеба Семенова могут показаться слишком простыми. Те, кого приводят в восторг чудовищные нагромождения псевдометафор, выдаваемые за новаторство, или пустая игра созвучиями, вряд ли оценят психологизм, глубину, точность наблюдений, подлинность интонации — поэзию настоящую.

¹ Название книги Е. А. Кумпан — строка из стихотворения Глеба Семенова блокадного периода «Памятник»: «Снег белей простыни / На пустом постаменте. / Дальнобойные дни — / Ближний подступ к легенде...»

² Кумпан Е. А. «Вполоборота перед веком…» / Глеб Семенов. Стихотворения и поэмы. СПб., 2004. С. 20.

³ Там же. С. 22.

⁴ Там же. С. 23.

⁵ Гордин Я. А. О Глебе Семенове / Глеб Семенов. Концерт для возраста с оркестром. Стихи. СПб., 2000. С. 6.