Александр Леонтьев

Грядущий Нью-Йорк

Андрею Бураго 

С утра в окне сёра, как водится в Сиэтле.

Не курят в доме (эй, а пепельницы нет ли?).

Во дворике шезлонг, над ним зеленый тент.

В забор пушистый хвост просовывает хвоя,

И белка в ней снует… Не знаю никого я.

Не помню ничего. Сижу, ловлю момент.

Мы, если заглянуть вперед хоть лет на сто,

Уже никто: пальто — и в нем инкогнито.

Накрапывает март над съежившимся садом.

Смотрю туда, где спит озерная вода,

Что вскрыта, словно жесть. И горная гряда

Ее консервный жест сподобит водопадом.

Сижу себе, курю. Надежно неподвижен.

Клубится вешний рой почти расцветших вишен.

Что жизнь уже прошла, понятно мне еще,

Но даже то, что боль доставит и печаль нам,

Уйдет, как почта в Сеть, и станет виртуальным.

В Сиэтле Майкрософт. В Сиэтле хорошо.

В стакане — скотч и лед. Поставлю на цемент

Веранды. Звонкий стук. Сижу, ловлю момент.

Воспоминаний нет. Ау, семья и школа!

На сленге говоря, поюзаешь судьбу —

И на тебе, апгрейд. Сплошной дилит в гробу.

Передо мной забор — заместо файервола.

Озона благодать. Она лицензионна.

И нужен здесь не взлом, не зло, что вне закона,

А номер, данный всем; но всякому — один.

А так… У всех тоска. У всех неразбериха.

Когда не будет нас, на свете станет… тихо.

Заросший палисад, пустынный мезонин.

Пойдет в Сиэтле дождь. Озера тронет дрожь.

Мир будет тем, чем был. Но тем-то и хорош,

Что пресноводных брызг не ставит ни во что он.

От шумных наших слез, кровоточащих ран

Останется потом лишь Тихий океан.

Совсем один, без нас… Он, кажется, взволнован?

* * *

Прелестна была! Со спонтанным доверьем,

Таким как их собственное, торопясь

Слегка потрепать всем кустам и деревьям

Листву, подержать ее плотную вязь:

Ладошкою вверх — это клены и липы,

Ладошкою вниз — это кашка, жасмин…

Погладь и за то, что они не смогли бы

С аллеи свернуть и привстать из куртин.

Как козочка — в травке паслась, обрывая,

Жуя одуванчика влажный желток:

«А сладко! Попробуй!» Такая живая,

Что сердце, которое чует итог,

Щемило… И все-таки — берег залива,

Июнь, фонтанирующий Петергоф…

Уж так это радостно, так это живо,

Что даже и к лучшему я не готов.

Duomo

Стынет пена мрамора пустая.

Подобрать сравнение смогу

После — в самолете пролетая:

Словно Альпы в бежевом снегу.

Те же аркбутаны и нервюры.

Здесь движенье выглядит как ложь.

Род безлюбой, злой архитектуры.

Бабочка, исколотая сплошь.

Кто наполнит воздухом небыстрым

Грузный многоярусный орган,

Кладку труб, скользя по всем регистрам? —

Аравийский только ураган!

Так ли эта тяжесть не близка мне?

…Упаси создать когда-нибудь

Кружево — с коклюшками из камня,

Со станком, откуда не вспорхнуть…

Разве мы, любимая, не рады

В лабиринт ажурный забрести?

Но зачем же множатся преграды

И слабеют ноги на пути…

Что, еще поднимемся? Повыше?

Холодно в хитине из химер.

«Руку дай!» — просил тебя на крыше:

В нежности нуждался, маловер.

Весь Милан, чьи кольца суетливы,

Виден с грандиозной высоты.

Но милей — ленивые оливы

В пригородах, первые цветы.

Спустимся! Не головокруженье

Виновато ль? Что-нибудь реши.

Церковь Духа? — страх и отторженье.

Как собор, в котором нет души.

* * *

В канал сапожок окунула —

Держись! В ослепительный день,

Как ласточка, тень промелькнула,

Когда заскользила ступень…

Пустяк — оступилась неловко

В зеленую воду, беда.

Грядущего, что ли, уловка.

Но дрогнуло сердце тогда.

Мы залюбовались на блики

Торцов и балконов, увы,

Нам было не до повилики

Придонной, глубокой травы.

А там среди мрака мерцало

Такое, что лучше не знать.

Венеции вечной зерцало,

Косматая смертная прядь…

Все высохнет — обувь и слезы.

И кто ж доверяется снам,

Готовящим метаморфозы

Невнятные, страшные нам.

Библиотека

С. А. Лурье 

Аллея колонн, не дающая тени.

Ведущие к бывшему порту ступени.

Но море на семь километров ушло —

Чтоб не возникало у шлявшихся праздно

Войти в те же воды пустого соблазна

Умершему здесь Гераклиту назло.

Мы к портику, лучшему в мире, ей-богу,

Подходим, порогу, осилив дорогу…

Но время давно отчеканило: цельсь! —

В стремленье каверны из мрамора высечь:

Ни свитков — а было двенадцать их тысяч, —

Ни цельного зданья, что выстроил Цельс.

И воздух один поселился навеки

Во внутреннем дворике библиотеки,

В ларце пустотелом. Случайный турист,

Четыре примерно отмерил я метра

Под свист и сипенье асийского ветра —

И был небосвод безучастен и чист.

Вот так и закончится книжная эра.

Фасад монитора, экрана химера —

Затоптанный толпами наш палимпсест.

Не полости каменной, в сущности, жалко:

Пускай пустота! — пустота, а не свалка!

Присутствие неких отсутственных мест!

Мне нравилось это безмолвие, эта

Зыбучесть теней мозаичных и света,

Их пегая шкура на пыльном полу…

Величье? Пожалуй. И — да, благородство.

Всю богооставленность нашу, сиротство

Прочувствуй — и, смертный, воздай им хвалу.

Все схлынет, как море. Все люди, все свитки.

История — что это? Только убытки.

Но ты ведь, свидетель красы и тщеты,

Гулял тут, курил, поминал Гераклита…

Любой позабыт, но Ничто — не забыто,
Покуда есть каждый, покуда есть ты.

* * *

Не бессмертье, но дленье момента,

Бесконечный контекст красоты,

Точно движется не кинолента,

А ее созерцающий ты.

Здесь оптический узел — не слез ли?

Так до раны — незрим кровоток…

Что, любимая, вспомнится после,

Если есть он, слепящий итог?

Тот фонтанчик и жаркий апрель я

Сохраню, словно счастья следы:

Вот в руках у тебя ожерелья

Засверкавшей на солнце воды.

Как же так… Не картина, не книга.

Перечесть невозможно. Но где

Протяженность цветущего мига —

В этой памяти, в той ли воде?

«Мостки»

Михаилу Окуню 

Зловоньем несло от канала,

Не сыростью — серой: вода,

Могилы размыв, добежала

Из мертвого мира сюда.

Ну вот же оно, это жало,

Вот ада победа — беда…

Шел дождь, вместе с нами — от Блока

До бедной кузминской плиты.

Зарыли, однако, глубоко.

А глазки уже налиты —

Стоим, помянув одиноко

Культурные эти пласты.

Не чокаясь, чокаясь… Впрочем,

Не все ли равно им, увы,

Когда-то до жизни охочим?

Мы легким дождем не размочим.

Воистину — ниже травы.

Ни водкой, ни даже слезами.

Мы только чужую тоску

Своей поверяем глазами,

Строкою, читая, строку.

Мы сами… Но кто эти «сами» —

На чуждом узнают веку.

Пускай же натужная шутка

Нам скрасит печальный визит.

Живому — все в радость, все жутко.

А мостик над бездной висит,

Что нас глубиной промежутка

В загробной воде отразит.

* * *

Ну вот, и грехи отпустили

Столетье спустя, нараспев.

Кадили ему на могиле,

В своей правоте преуспев.

От звона часовни с ограды

Снежок осыпался, с ветвей.

Мы рядом как будто, мы рады.

Раз памятней — значит живей?

Открыли и доску на доме,

Руине сдавая внаем...

И в палевой стыл глаукоме

Слепой, в облаках, окоем.

И всё? Ведь хорошее дело!

Пошли… Оглянулся в тоске —

На желтого пса, оробело

Разлегшегося на песке.