ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

БОРИС  РОХЛИН

О стихах Анатолия Гринвальда

Анатолий Гринвальд написал три книги стихов: «Чернильный город», «Настоящее», «Здесь был Толя». Первая издана в Туле в 2003 году, вторая и третья в Москве.

Доверительно, неторопливо, приглушенно его стихи рассказывают о вы­бранном или сочиненном автором мире. Сам же он переживает и передает
в слове пережитое одинаково лаконично, скупо, переходя от «я» к «другому», но не покидая своего «я», оставаясь внутри него. Это не значит, что ему там удобнее, комфортнее, уютно-теплее. Ему оттуда виднее.

Предметы, попадающие в сферу его слова, лишены принуждения, как если бы его собственное хотение определяло бы их бытие и форму. Несмотря на меланхолическую отрешенность, фаталистическое приятие мира, стихам свойственна ирония, малозаметная и почти неуловимая.

Описываемое он не провоцирует и не принижает, но осматривает произвольно, беззаконно. Он субъективен и эгоистичен в своем говорении. Ирония относится и к рассказчику, и к рассказываемому.

Вряд ли Анатолий Гринвальд ставил перед собой задачу создать поэтиче­ский декамерон или гептамерон, но, скажем, книга «Чернильный город» — это книга новелл, точнее — новеллин.

Можно определить поэтическую новеллистику Гринвальда как романтиче­ский натурализм. Причем и романтическое начало, и натуралистическое уже на излете, в свободном падении. Оттого ирония его меланхолична. Мир собственного «я» и миры «я» других видятся ему на закате, в вечерних сумерках.

Нигде об этом не сказано прямо, открытым текстом. Герои-монады сами подтверждают это своей нелепой и хрупкой жизнью, ее краткостью.

Время и пространство замкнуты. Они ограничены. Изнутри — человече­ской мимолетностью и непостоянством, извне — шаткостью и непредсказуемостью мира.

Свойственна ли искусству дьявольская или ангельская сущность, имеет ли мир три измерения, какой принцип лежит в основе бытия: метафизический, мелодический, ритмический или геометрический, сотворена ли Вселенная или вечна, — все это мало трогает поэта:

В небе, лишенном богов,

В серп превращается месяц.

Человек вовлечен в природный поток собственного естества, собственной натурологии. Выбраться из него не дано: «…основной инстинкт основнее прочих». И: «Ключик от неба потерян верховным жрецом по пьянке, / И теперь никто не может сказать, наступит ли завтра».

Есть реальность — томительная, притягательная и безысходная. Страсти цикличны, каждая завершается, чтобы уступить место другой, не менее притягательной и не менее безысходной. «Во многой любви» много печали, ее умножение умножает скорбь.

Поэта занимает конкретика существования, тревога сердца, диалектика души, как сказано было о первых повестях Л. Толстого. Его привлекает и интригует не душа биологического вида, а душа влюбившаяся. Предмет влюбленности меняется, но диалектика остается, как и ее загадка.

Иногда новеллино переходит в балаганчик. Ирония становится явной.

Говорит исполнитель любовных куплетов почтенной публике…

Нет, я не буду петь, — в мою любимую попал снаряд

Во время вчерашнего артобстрела… дайте мне беломора…

Налейте мне водки стакан, я хочу умереть сегодня…

Я не верил… не верил… что и она может быть смертной…

Исполнитель куплетов молчит… стреляет себе в висок и картинно падает.

Он срывает аплодисменты…

Исполнитель любовных куплетов не может отказаться от анатомирования собственной меланхолии. Ироничного анатомирования:

Никогда не дарил ей цветов… был слишком ленив

Воровать их из оранжереи…

Его поэзия — путь паломника, не выбравшего места паломничества, путь без цели, ради самого пути, сентиментальное путешествие через сердечные тревоги, сердечную неволю, житейская философия зоологического вида, сон в красном тереме, замененном на скверики, дворики, школьные уборные, китай­скую водку на голодный желудок.

Автор — фаталист и как таковой вписывает в «амбарную книгу» поэзии печальный инвентарь существования.

Давай купим печаль с лошадиной мордою,

Будем петь ей песни после обеда…

Он запечатлевает, передает и, передав, останавливается в удивлении.

— Что я хотел сказать? — спрашивает он себя.

И отвечает: — Да я уже все сказал.

Утром ведут на расстрел… я немного боюсь и нервничаю…

Но когда до моей головы пуле лететь остаются какие-то миллиметры,

Она превращается в бабочку…

Психологические этюды, мининовеллы, краткие, жесткие, с намеренно бес­сознательной объективацией пространства, пространства личного, «я-пространства».

Стоит влюбиться — и оказываешься в параллельном мире, где никогда не сойдутся не только линии, но и индивиды. По отношению к предмету любви влюбленный всегда «персона нон грата». В этом мире нет встреч и проводов. Есть только агония чувств.

Зарисовки, пейзажи с натуры, праздник, который остался в прошлом. Праздник, который всегда с тобой, поэту незнаком.

Дворовое детство, парадники, мусоросборники, девочки, в которых влюблен, или они в тебя, — первые лицеи поэта:

Здесь, за этим столиком на копейки в карты играли.

Выигрывал почти всегда Юрка…

А в тридцать его убили.

На глазах у жены…

Всё ходит теперь по кварталу…

И улыбается.

Автор ходит по дворикам прошлого. Он не улыбается. У него много работы. Он снимает мерку со своих персонажей.

Поэт не деятель и не участник, а писец краткости и эфемерности страстей, «совпавших с вибрацией Вселенной».

Он художник. И настаивает на этом: «Ведь он художник с правом сочинять…»

Хорошо освободиться от притяжения и зависимости любого рода. Стать на мгновение без скреп, без привязки, безадресным, бесштемпельным.

Приехать в город твой…

Искать, где ты…

Наткнуться на… приличный водоем

И утопиться в нем…

Но моряки спасут в который раз,

Отматерят и вытянут на сушу…

Тогда с бомжами греться у костра…

Им песню петь… наверно, будут слушать…

«Все досталось мне в этом мире», — сообщает поэт. Наследство не только печально, но и сомнительно:

Что это — сон? А может, это мы

Приснились сами все жестянщику-китайцу…

Обычно собеседники поэта — его возлюбленные. Больше обращаться не к кому:

Да что говорить, что ни скажешь — все попусту.

Страна глухих…

Рот собеседника — черная пропасть,

Не поскользнуться бы… Не упасть бы.

Возвышенно-отвлеченное отвергается. Скудная, нищая жизнь не дает забыть о себе, входит в сны:

Горох

Из жестянки, подобранной рядом с бачком,

По виду не свеж, тем не менее — это еда.

Поделен на равных с окрестным одним дурачком:

Мессией, спустившимся с неба сюда для суда.

У снов своя логика. Исчезает расстояние между жестянкой с горохом и…

Сыграйте, Бах, мне что-нибудь из Бога,

Хотя мой слух для этого убог.

И подскажите, как расставить буквы,

В каком арифметическом порядке,

Чтоб во Вселенной было все в порядке.

Существование трагично. Причина — неправильно расставленные буквы: «Я и сам случайно стал / Строчкой…»

Так поэт ищет гармонии — предустановленной:

Зима кончается,

Теряет власть.

И все качается

Играет вальс.

Кончится и «зима тревоги нашей», и «зима тревоги» персонажей реальных и воображаемых, «зима тревоги» автора и его снов:

Море, оно навсегда, если раз его видел.

Дождь перспективу штрихует. Отсутствие горизонта,

Некуда плыть… Приплыли… Идиллия.

Недосказанность, разрыв между фразами, их автономность по отношению друг к другу. Поэт пропускает строчки, пишет через одну, оставляя на произвол читателя открытие «заштрихованной перспективы».

Если верить Эзре Паунду, именно в подобных разрывах, пустотах, междуречьи строк скрыт «абсолютный ритм» чувства и поэтического слова.

Поэту не чужды исторические экскурсы. Он помнит Колумба, открытие Америки, автохтонных жителей материка, но восторги Шатобриана, Эредиа или Стефана Цвейга оставляют его равнодушным. Есть сомнение насчет «звезд­ных часов человечества», их звездности:

…Жить лучше всего в Америке,

Но не в этой, а в той, которую еще не открыли:

Ацтеки ценили поэтов. Потом появился Колумб,

Поэты с тех пор живут в резервациях.

А те, о ком они рассказывают, в них умирают:

Из-за окон кричали женщины на диком наречии

О том, как прекрасна жизнь, и вдруг песню запели

Про тень ласточкина крыла над быстрою речкой

И замолчали, словно ласточка не успела

Перелететь через реку, — или начался ливень,

Или крыло надломилось от тяжести неба.

Сержант вытер ладонью пот и увидел, что пока воевали, созрела олива.

Сорвал и съел одну…

Восприятие поэта не оценочное, не горькое, не торжествующее. Оно отстраненно-отсутствующее. В снах тоже кричат, поют, воюют и срывают плоды фруктовых деревьев. Он записывает для памяти. Для себя. Потому что слезы его склевали птицы, руки его из глины, и он не умеет быть сильным: «Два­дцать девятый раз с разбега головой все об ту же / Зиму в окне…»

Экскурсы в историю — набеги вольнослушателя, прогулки одинокого мечтателя, метафора его «я», его персоны, ее судьбы. Прошлое — странствие по чужбине, которую он хочет сделать своей. Это театральное представление, маска­рад, примерка не одежд, а образов. В этой исторической примерочной автор может становиться и Марком Аврелием, и Жанной д’Арк, и… Гримерная и грим — способ самопознания, развоплощения и анатомирования своего «я».

Автор поэтически взрослеет. Круги его поэзии расширяются. Он не выходит в мир, он вбирает его в себя. Письмо — продолжение личности, переведенной на язык слова. Жизнь, ее «скотопригоньевск», однообразна. «Нетерпение сердца» ищет и не находит выхода. Ритм задан раз и навсегда. Вырваться из одномерности бытия не дано. Отсюда мизантропия, адекватная миропорядку, лишенному стиля:

Время не знает, куда идти… ориентир потерян и неизменно веками

Количество липкой, как грязь, тоски на квадратный метр.

Поэт обращается к фигуре клоуна, к символу, знаку инаковости. Взглянуть на мир глазами клоуна. Взять напрокат его зрение. Меланхолическим жестом отвести «заснеженную Тосканию» на обочину сознания. Но пейзаж реальности, где даже «ветер устал», довлеет себе, необратимый и самодостаточный: «А на карте моей страны, куда ни ткни, всюду Азия или Сибирь…»

Взрослеешь, заглядываешь по-детски доверчиво за вырез кофточки, стараешься мыслить, влюбляешься, мечтаешь с философом-собутыльником, рождаются дети, не от тебя, а могли бы, чемоданы остаются в прихожей, написанное без отправки, играет Моцарт, зябнут колени. Копаешь могилы и разгружаешь вагоны. Зайдет ангел, спросит, как живешь, как погода. А когда умрешь, останется звук имени и неотосланное до востребования.

Эстетическое преодоление как внутренней, так и внешней реальности — это путь, не предполагающий достижения цели.

Поэт вышел из пункта «А», но до пункта «Б» он никогда не дойдет. На карте поэзии таковой отсутствует. Он отмечен на карте жизни и называется «летальным исходом». Изъятый из сферы эстетической, он пребывает в сфере «записей актов гражданского состояния», сфере бюрократическо-иронической.

В мире поэта «заплакали боги», но ту, что нарисована углем, «не сотрет уже ни участковый и ни всевышний».

В поэзии хрупкость и эфемерность — залог ее долгожительства.

Читая Анатолия Гринвальда, вспоминаешь французскую прозу. Непосредственность письма, корректность формулировок, преданность заблуждениям сердца и физиологии радостей. Сочетанием романтического и натуралистического в потоке меланхолического проговаривания жизни. Аналогия недосказана и с одышкой. Но в его новеллино есть нечто, что пробуждает прозаическую память.

И если упадет, то не вниз полетит, а вверх…

Но, и падая вверх, можно разбиться… о звезды.