ПИСЬМА С ФРОНТА

ПИСЬМА С ФРОНТА

Передо мной письма с фронта Великой Отечественной войны, сохранившиеся в нашей семье, несмотря на многочисленные переезды. Это письма отца, адресован­ные главным образом жене, но есть и письма к дочери, к другим родственникам, а также письма однополчан отца и ученика моих родителей.

Отец погиб, когда мне было шесть лет. Знала я его, вернее видела, только до трехлетнего возраста. Хранившийся в душе образ был сформирован воображением, рассказами знавших его людей и этими письмами. Образ этот я очень любила и даже ревновала маму, причем очень бурно, если за ней кто-нибудь начинал ухаживать. Мама была очень красивой женщиной и осталась вдовой всего в 29 лет. Замуж она так и не вышла, может быть из-за меня. Теперь нет и мамы.

В письмах отца часто звучат жалобы на редкие письма от мамы или нервный их тон. Но он не мог знать, что как раз в это время в жизни семьи были очень тяжелые обстоятельства.

Перед войной отец окончил с отличием Ленинский пединститут в Москве, тогда институт имени Бубнова. Ему предлагали поступить в аспирантуру, но вместе с моей мамой, окончившей этот же институт, они поехали в Сибирь, в Ачинск. Там их застало известие, что мамин отец репрессирован. Александр Александрович был видным деятелем просвещения в Туле. Вместе с Луначарским он занимался созданием Тульского механического института и работал в нем профессором математики. Мама обожала своего отца, и это известие было для нее большим ударом. Обстановка в Сибири была неспокойная, шли процессы над КВЖД-инцами. В техникуме, где работали родители, тоже проходили собрания с осуждением то одного, то другого сотрудника. В сложившейся ситуации родители решили скрыть, что Александр Александрович репрессирован, тем более что они ждали рождения ребенка и собирались уезжать. Родители вернулись в Елец, на родину отца, в 1938 году, когда на свет должна была появиться я. Работали они в школе (отец — учителем математики, мама — учителем физики). Жизнь молодой семьи текла весело: часто приходили друзья, ученики, слушали пластинки Вадима Козина, играли в шахматы, танцевали. Мой отец был широкообразованным человеком, хорошо знал литературу, философию, искусство. Родители любили свою работу. У них были прекрасные отношения с учениками. Особыми любимчиками были Римма Моисеева и Борис Розов, имена которых будут часто встречаться в письмах. В 1941 году ребята закончили 9 классов. Борис ушел на фронт. Его письма приведены ниже.

События развивались стремительно. В октябре 1941 года немцы подходили к Ельцу. Нужно было эвакуироваться. Оставаться при немцах было невозможно, тем более что мама была дочерью «врага народа». Скрыв этот факт в Сибири, в дальнейшем она всегда в анкетах указывала, что отец ее репрессирован.

Выехать было очень сложно. Спасло то, что Евлампий Георгиевич Широков, отец папы, был начальником почты, он взял в почтовый вагон свою семью (жену, невестку и внучку). Отец остался в Ельце бойцом истребительного батальона.

Предполагалось, что мы поедем в Новосибирск, где жил с семьей дядя отца Михаил Тихонович Петрухин, работавший в обкоме партии. Но, добравшись до Свердловска, мама решила не ехать дальше. По-видимому, сказывалась усталость от дороги и то, что она была беременна вторым ребенком.

В Свердловске мама получила от гороно направление в Березовск, где вскоре поняла, что жить там будет очень тяжело. Первое письмо от отца (из тех, что есть у меня) было написано, когда он узнал, что мы в Березовске.

Наталия Широкова

 

 

4. 01. 42 г.

Милая Тася.

Только вчера узнал твой адрес. До сих пор ничего не знал о вашей судьбе. <…> Была надежда, что вы доберетесь до Новосибирска, я думаю, что там было бы лучше. Туда вам в разное время я переслал более 2000 р. И передал отцу, чтобы он вам выслал 900 р., послал несколько посылок с мукой, манкой, сахаром и оставшимися вещами. Как жаль, что вы это не получили. <...>

Послал в Новосибирск ценным письмом справку, что я красноармеец. Эта справка должна тебе хоть немного помочь. Не знаю, как вы устроились. Зинаида Михайловна (теща отца, т. е. моя бабушка.Н. Ш.) пишет, что вы сидите без света и топлива и что ты больна. Это ужасно. Все время думаю о вас. Относительно дороговизны можно только сказать, что не думайте найти где-нибудь лучше. Вероятно, у вас там можно менять вещи на продукты, поэтому постепенно меняйте все мои вещи и костюмы на продукты, ничего не жалейте. Я на этом настаиваю. Мне ничего не нужно. Если я выйду из этой войны живым, то я готов годами ходить в том, в чем приду, лишь бы вы были здоровы. Конечно, не сразу меняйте, а растяните на некоторый срок. Если дойдут мои деньги, то они должны вам помочь в самое трудное время. Постарайся после родов взять побольше отпуск. Итак, мое самое настоятельное требование: все мое белье, рубашки и костюмы меняйте на продукты.

Может быть, вы все-таки переедете в Новосибирск? (Хотя вряд ли скоро вы сможете двинуться с места.) Тогда можно им написать, чтобы они сохранили посылки.

Отвечайте скорее. Мне можно авиапочтой (бесплатно). Полевая почта 442, штаб 161 АЗП ОВС Широкову.

Целую вас всех.

Леонид

 

К моменту написания этого письма мама поняла, что оставаться в Березовске — значит погибнуть (местные жители были зажиточными, имели свое хозяйство, но ничего не продавали). В это время нас разыскал дед, который настоял на переезде в Новосибирск.

Следующее письмо отец пишет уже после всех этих событий, но он еще ничего не знает ни о нашем переезде в Новосибирск, ни о рождении сына.

 

24. 01. 42 г.

Милая Тасенька.

Посылаю уже четвертое письмо, а от вас все ничего нет. Пишу еще в надежде, что будешь чаще писать мне. Может быть, пока это письмо дойдет, ты будешь в больнице. Теряюсь в догадках о вашей жизни. Ничего не знаю. Вспоминаю Джемса Форсайта: мне тоже «ничего не рассказывают». <…>

Со мной по-прежнему работают Фирсанов и Лукин. <…> Они оба не одобряют моих планов относительно школы (отец решил поступить в военную школу. — Н. Ш.). Фирсанов, наоборот, боится, как бы его не отправили куда из нашего полка.

Не знаю, интересно ли тебе читать все это. У тебя теперь, вероятно, своими заботами забита голова. Не могу себе представить, как вы живете, если и ты и бабушка работаете. А в особенности, как будете жить, когда появится новый малыш. Вероятно, очень трудно без мебели и посуды?

Ну, пока, всего хорошего. Привет всем домашним. Поцелуй побольше Наташу. Целую тебя крепко-крепко. Кончаю письмо, т. к. появилась работа. Сегодня я опять дежурный.

Еще раз целую.

Леонид

 

Борис Розов — Т. А. Широковой

30. 01. 42 г.

г. Елец

Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать…

 

Да, да — наказать. За то, что я до этой минуты не приложил старания написать Вам, Т. А. Впрочем, не так-то я и виноват. Дело в том, что Вы так далеко забрались, что совершенно нельзя было узнать Ваш адрес в то время, когда я имел к этому возможность. Впрочем, интересно узнать: Вы не рассмеялись над моим эпиграфом? Знаете, Т. А., ведь я тот же, какой и был, т<ак> ч<то> обижаться нельзя на мое легкомыслие (если вы из старой Т. А., с которой был знаком и я, не превратились, как бы Вам сказать, во вторую Курочкину, что, конечно, невозможно).

Черт возьми, что я Вам пишу. Галиматья какая-то. Когда нужно рассказать Вам о многих вещах, о которых Вы, конечно, не знаете. А рассказать есть о чем.  <…>

Вы знаете, что мои родители эвакуировались из города, после чего от них не было ни одного письма. Недавно моя сестра через сестру мамы сообщила, что 4 ноября я остался без отца. Отец не выдержал всех лишений и незадолго до приезда на место скончался.

Таково начало того тернистого пути, на который я вступил после праздника Великого Октября. Дело в том, что меня не удовлетворяла жизнь в истребительном батальоне г. Ельца. Вы, конечно, прекрасно знаете мой характер, мои стремления и идеалы и поэтому, может быть, догадаетесь, к чему привело все это. Впрочем, я сам поясню немного.

Я пошел по дороге, на которой требуется беззаветная преданность делу истребления гитлеровских полчищ, железная воля, отчаянная храбрость, решимость и непоколебимая уверенность в себе, в своих силах. <…>

Это не просто слова. Человек, не раз смотревший смерти в лицо, не будет разводить напыщенные речи и произносить истасканные тирады о том, что всем так знакомо и ясно. Я хочу только сказать, как жестока смерть в своей странной простоте к нам, мальчишкам 18 лет, которые даже не знают, что такое жизнь и как она прекрасна даже вместе с лишениями и невзгодами, которые нас окружали. Как я был счастлив, когда сидел в своей маленькой комнате теперь разгромленного и ограбленного дома, окруженный кипами разнообразных книг, исписанных рукописей и тетрадей, настойчиво добиваясь решения какой-нибудь сложной задачи, читая знаменитую «Сагу о Форсайтах» и т. п., или играя в шахматы с Л. Е. в Вашей квартире, слушая тво­-рения величайших композиторов, романсы, песни на вашем патефоне, который впервые заставил меня полюбить Чайковского, Бетховена, Штрауса и других. <…>

Но всегда, сжимая сталь своего маузера, я думаю о том, чтобы жить; идет борьба между жизнью и смертью, и мы — воины жизни. И чем страшней смерть, чем острей лишения, тем прекрасней будет победа, которую мы, юноши, принесем к ногам нашей великой Родины. <…>

Вам не скучно читать, Татьяна Александровна? Знаете, иногда бывают минуты, когда хочется вылить все, что скопилось в душе. Но кому? Нет отца. Не знаю, где мать, где сестры, братья. И я один.

Выслушайте меня хоть Вы. Ведь мы были с Вами друзьями. Вы напишите мне. Но я забыл. Я человек без адреса и даже без имени. Нет больше Р. Б., есть чужое и незнакомое. Если Вы все же выберете время и напишете мне, а я очень прошу Вас об этом, я буду очень доволен. Пусть даже несколько строчек, которые скажут о том, что и у меня, хотя и далеко, есть друзья, которые думают обо мне. Если останусь жив, то прочитаю и Ваши строки, которые Вы, надеюсь, черкнете мне. <…>

Так пожелайте мне успеха на моем прекрасном, страшном и безвестном пути, пути, который я избрал себе сам. Вы поняли, кто я? Наверное, немного поняли. Когда Вас увижу, то расскажу свой роман жизни, а пока молчу. Иначе нельзя. Вы понимаете?

А пока помните обо мне, как вспомнил о Вас и я. Скоро в 3-й раз холод, лишения, смерть. Но я не трус. Формула времени ясна: «Надо». И это все. Ну, пока до свидания. Желаю наилучшего в Вашей работе и жизни.

Борис

 

02. 42 г.

Милая Тася.

Наконец-то получил первое за 4 месяца письмо от тебя. Передали мне его в штабе, и я целый день не мог работать — все был под настроением письма. Большой и радостной неожиданностью было то, что обратный адрес из Новосибирска. Я глазам своим не верил. Я думал, что вы уже не сможете выбраться из Березовска. <…> Второй радостью был для меня сын. Хотя и не такое сейчас время, чтобы радоваться маленьким ребятам, но все-таки я очень рад, что родился сын. Сейчас идя из штаба в свою хату, я думал о нем и невольно улыбался. Хорошо, что было уже темно, и никто не мог видеть моего лица. Так хочется посмотреть его. Увижу ли я его когда-нибудь? То, что он страшненький, я не верю. Ты так же говорила и про Наташу. Я раньше думал, что если родится мальчик, то назвать его Александром. Почему ты хочешь назвать его Виталием?

То, что пережили вы, конечно, ужасно, но хорошо, что все так кончилось и вы здоровы. Не вздумай, правда, идти на завод работать. Если не будет преподавательской работы, посиди пока дома, повозись с ребятами. Продавай мои костюмы, на какое-то время хватит. <…>

 

Сына мама назвала Виталием. Выбор имени был связан с тем, что как-то на вокзале она услышала пение Собинова и решила сына назвать в его честь. Но она перепутала: великий тенор был Леонидом Витальевичем, таким образом, брат оказался «Собиновым наоборот».

 

18. 02. 42 г.

Милая Тася.

<…> В суете и тревожных сборах мы даже не могли как следует проститься. Как жаль тебя, сколько ужасных минут, часов и дней пришлось тебе пережить. Как хочется побыть с тобой и пожалеть тебя. Надежда снова увидеться с тобой скрашивает все невзгоды. После сына ты стала как-то еще роднее. «Большое видится на расстоянии…»

Когда в Ельце кто-то пустил слух, что тебя убило в дороге, я не знал, кого мне больше жалко: себя или Наташу. Терялся всякий смысл жизни и прошлой, и будущей. В эти дни я часто вспоминал твои слова в вагоне при прощании. Как хорошо, что все это ужасное закончилось. Сейчас я почти спокоен. Теперь уже легко перенести любые лишения во имя вашего и, может быть, моего будущего. В это суровое время так тяжело одиночество, что письма хороших друзей из прежней жизни доставляют большую радость. Я несколько раз перечитываю письма Розова, открытки Риммы, когда посмотришь на них на расстоянии, то видно, какие это прекрасные дети. Сколько в них хорошего, высокого чувства.  <…>

Крепко тебя целую и наших малышей.

Поцелуй и ты их за меня.

Леонид

 

19. 02. 42 г.

Милая Тася.

«Судьба моя уж решена...» Два дня как я на курсах младших лейтенантов противотанковой артиллерии. Через несколько дней буду встречать немецкие танки на огневых рубежах. Спешу тебя предупредить, чтобы ты не устраивалась на работу. Самое большее через 2 месяца я вышлю тебе денежный аттестат рублей на 500—600. Поэтому тебе нет необходимости устраиваться. Все равно, если меня и убьют быстро, ты еще долго будешь получать по аттестату, до тех пор, пока ребятам не установят пенсии, а это будет нескоро.

Долгое время я колебался, поступать ли мне на курсы или нет. Самые разные сомнения и доводы «за» и «против» бродили в моей голове. Посове­товаться было не с кем. «Боевые соратники» отговаривали меня, но у них были другие соображения, которые ко мне не применимы, — их возраст. Когда я увидел, что все равно «не минует меня чаша сия», я сделал последний шаг.

Мои коллеги в большинстве случаев грубые, малограмотные, весьма развязные люди. У них есть большое преимущество передо мной: они или уже артиллеристы, или младшие командиры 3- или 2-годичной службы. Они практики. Мне придется за короткий срок многое одолеть. Но все-таки я чувствую себя сейчас лучше. Совесть моя спокойна. За последнее время я многое видел, и мой «идеализм» подвергся большому испытанию.

Хотя я и ненавижу войну со всеми ее проявлениями еще больше, чем раньше, но я буду честно выполнять свои новые обязанности. Жаль, что приходится писать «эзоповым» языком. Может быть, ты поймешь меня. Вам трудно, но и мне не легко. Ты знаешь, что это не мое призвание.

Ну, пока, целую тебя крепко. Привет всем. Пиши. Получил только одно письмо от тебя.

 

4. 04. 42 г.

Дорогая дочурка Наташенька.

Сегодня получил вместе с конвертами и маминым заказным письмом твое письмо.

Ты, видно, стала совсем большой, пишешь такие хорошие письма. Дорогая детулька, не скучай по мне и не жди меня скоро. Я приеду за вами, когда разобьем всех немецких фашистов. Жулик пропал, когда я был еще в Ельце. Он, вероятно, убежал от немцев. Кузьку я отдал на сохранение Лиле, а игрушки твои у Риммы. Попроси маму, чтобы она купила тебе новые игрушки, и играй с Наташей Петрухиной. Ухаживай за своим братиком. Больше играй, будь веселой и не скучай.

А когда кончится война, я тебе найду нового Жулика, и возьмем у Лили Кузьку, а у Риммы игрушки. <…>

Крепко тебя целую.

Твой папка

 

Я думаю, что письма за меня писала мама. Не знаю, какое участие я принимала в этом.

…42 г.

(Начало письма отсутствует.) Как только Витя подрастет, снимитесь с ним и пришлите карточку. Очень хочется посмотреть на него. Бабушка пишет, что он красивый. Вероятно, весь будет в отца?

Недавно в руки мне попалась хрестоматия, и я забросил свою артиллерию и запоем прочитал «Анну Каренину» и «Отцы и дети» — по книгам изголодался. Только сейчас особенно тяжело читать такие книги. И без того «жизнь — элегия и надежда в мечту».

Что я на курсах, не жалею. Совесть моя чиста и мне приятно, что я не похожу на типов вроде Н., которые проповедуют «теорию» бравого солдата Швейка. Если даже меня убьют (ведь это не обязательно), то все равно получится неплохо: у стариков будет внучка и внук еще лучше, чем я, они в будущем всем принесут много радостей. Да и ты будешь тогда меня вспоминать, глядя на малышей, и расскажешь им, что все время войны моя жизнь была полна думами о них и о тебе. А если я вернусь, то это еще лучше будет. <…>

Ну, пока, всего хорошего вам. Крепко тебя целую. Поцелуй ребят. <…>

Леонид

 

Борис Розов — Т. А. Широковой

25. 04. 42 г.

г. Моршанск

Привет Вам, Татьяна Александровна, из госпиталя! <…>

Судьба оказалась изменчива: 18 февраля во время наступления на дзот(ы) противника я получил тяжелое ранение в спину, но об этом после. Наш отряд для выполнения задания должен был пробраться в тыл противника у деревни N. Я имел автомат, около десятка ручных гранат и прекрасный небольшой маузер немецкого офицера. Весь отряд был вооружен примерно так же, и поэтому, как мне казалось, успех нам был обеспечен. Темной ночью, одетые в маскхалаты мы на танках, двигавшихся на малом ходу, продвигались к дзот(ам). Когда оставалось до них всего метров 150—200, начали огонь по огневым точкам. Одновременно вели огонь танковые орудия и пулеметы. Сзади нас залегла пехота. После обстрела мы должны были на полном ходу ворваться в расположение против­ника, а за нами должна была идти и пехота, но… танки повернули обратно. На том операция и закончилась. И вот перед тем, как танкам уезжать, меня и ранило осколками разорвавшейся вблизи мины, когда я, лежа у танка, перезаряжал автомат.

Вот вся моя история. А теперь лежу в госпитале третий месяц и уже выздорав­ливаю. Видите ли, Т. А., я, верно, родился под счастливой звездой: моя брюшная полость получила через одну рану (размером 2 на 4) ниже правой лопатки ни много ни мало полтора десятка осколков (два довольно крупных, остальные диаметром примерно от 1,5 до 3 мм), и, несмотря на то, что осколки лежат глубоко у позвоночника, ни один из них, по-видимому, ничего не повредил.

Сейчас чувствую себя неплохо: бодрое настроение, здоровый аппетит и нормальная температура. Чего же больше? Одним словом, все пока идет хорошо. Вся беда только в том, что я мало могу ходить, еще меньше сидеть и совсем не могу нагибаться, если гнуть туловище только в позвоночнике, и еще ко всему этому — кривоват на правый бок. В общем, некоторые изменения
в композиции. Признаться, у меня были даже минуты малодушия, когда мне казалось, что лучше быть дураком, чем уродом в любых формах. Как Вам это нравится? Будь что будет! На этом хронику ранения заканчиваю. Впрочем, добавлю еще, что рана почти зажила.

Здесь в госпитале чертовски скучно. Вообще такая жизнь не по мне. Ну что за радость лежать в кровати и глядеть в потолок? Правда, здесь иногда бывают концерты, кино; можно послушать патефон, читать книги, газеты. Но все это мне надоело. <…>

Из Вашего письма я вижу, что Вы поняли, чем я «забавляюсь». Сейчас дело немного особое, так как обстановка в корне изменилась. Было несколько проектов по непосредственному использованию нас и наших «талантов» командованием, но почему-то раздумали, поэтому в последнее время я занимался кое-чем другим. <…>

 

30. 04. 42 г.

Милая Тася.

Только сейчас строем ушли на вокзал мои товарищи по учебе. Ушли, и какое-то чувство тоски и одиночества снова охватило меня. К этим ребятам я привык, хотя мы имели очень мало общих интересов.

Начну по порядку. Вчера пришел приказ с присуждением новых званий. Мне присвоили звание младшего лейтенанта. Сегодня же узнал, что меня оставляют по ходатайству командования дивизиона при полку. Пока не знаю, то ли при курсах мл<адших> лейтенантов или при дивизионе. Очевидно, оценили мои «педагогические таланты» и оставили готовить кадры артиллеристов. Не пойму, рад ли я этому, или нет. Ребята все завидуют мне и поздравляют. Пожалуй, лучше бы сначала побывать на фронте, а потом уже попасть на курсы командиром. У меня даже была мысль отказаться от оставления, но потом я решил «не испытывать свою судьбу трижды» и покориться воле судеб. <…>

Леонид

 

4. 05. 42 г.

Милая Тася.

Сегодня принял взвод, которым я буду командовать (вернее учить). Готовим их на младших командиров (сержантов). Я тебе, кажется, не писал, что моя специальность не противотанковая артиллерия, как предполагалось вначале, а полковая, т. е. 76-м<иллиметровая> пушка. Это лучше. Срок обучения во взводе немного меньше, чем учился я. Таким образом, на некоторое время я остаюсь в этом полку. Зарплата моя будет 675 р. Числа 10-го вышлю тебе денежный аттестат. Аттестат высылается на горвоенкомат, как только он придет туда, тебя вызовут за получением денег. Когда получишь аттестат, прямо же напиши мне. Аттестат по новым правилам можно выписывать на 70% зарплаты, так что остальные деньги я буду высылать по почте. Мне деньги почти не нужны. Самогонку я не пью, а больше покупать нечего. На молоко я буду оставлять себе рублей 50. Хотя, вероятно, на днях мы лишимся возможности его покупать, т. к. переходим на летние квартиры, т. е. в лагеря. <…>

Жить мне теперь (до лагерей) придется с двумя командирами других взводов. Они тоже младшие лейтенанты. Оба они имеют 4-классное образование. Один из них был электромонтером. Что они за люди, пока трудно сказать, но речь их весьма выразительна: через каждое слово они произносят 5 слов мата. Комиссар батареи, кажется, считает себя «пупом земли», слова тянет и произносит в нос, уж не француз ли он. Хорошо, что целый день мне придется быть в поле и мало остается времени для общества с моими коллегами. Я никак не могу найти общий язык с этими людьми. Грубость их обескураживает, когда они начинают говорить, я лишаюсь дара слова. Иногда я им завидую, их красноречивому мату и непринужденной пошлятине. Перед ними я чувствую себя «отсталым, темным» человеком, который не может связать двух слов. Чтобы не одичать, вспоминаю прочитанные книги, стихотворения и

 

весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо,

и молча жду, тоскуя и любя…

 

Прошлая и будущая жизнь после войны кажется «землей обетованной». Нико­­-г­да я не думал, как я сильно привязан к книгам, математике, школе. У Д. Лон­-дона есть стихотворение:

 

Забытые бродячие стремленья,

Заглохшие в цепях культуры и веков,

Вдруг вновь себя находят — пробужденье

И зверь выходит из оков.

 

Мне раньше нравился этот отрывок и я думал, что в этом много правды. Но теперь я вижу, что у меня бродячие стремления уже не пробуждаются. И я с большим удовольствием надел бы сейчас «цепи культуры». Но все это, очевидно, после войны. Сейчас же об этом лучше не думать. Война без жертв не мыслима. Раз ты пошла работать, то, пожалуй, это хорошо. Только не набирай много уроков и не принимай близко к сердцу всякие неприятности. Я, кажется, за это время «научился властвовать собою». Это так необходимо в моем положении. <…>

Леонид

 

Без даты

Дорогая дочурка.

Что же ты мне не отвечаешь на мое письмо. То, что мама послала на Римму, вероятно, пропало. С этим письмом посылаю тебе марки. Ты умница, что их собираешь, это интересное занятие. Напиши мне, как ты играешь с Наташей Петрухиной. Помогаешь ли маме ухаживать за Виталиком? Напиши, как он ест кашку и что он умеет делать.

Я сейчас сижу под кустом в лесу. Кругом очень много цветов, и я сижу на цветах. Много ромашки, белой и красной кашки, будет очень много красных ягод, но они пока зеленые. Когда я смотрю на цветы, то всегда думаю, как хорошо было бы здесь играть Наташам и Виталику. Ты, вероятно, никогда не видала столько цветов и такой густой травы. Напиши, любит ли тебя Виталик и как ты с ним играешь. Напиши письмо сама, только попроси кого-нибудь записать, что ты будешь говорить. Напиши, понравились ли тебе марки. На одной из них Лермонтов, у него есть хорошие книжки, которые ты скоро будешь читать.

Крепко тебя целую, поцелуй за меня Виталика. Передай привет тете Ане, бабушке с дедушкой, Лидочке и Наташе Петрухиной. Маме я сам пишу.

Твой папка

Получила ли мои карточки?

 

3. 06. 42 г.

Милая Тася.

<…> Я все еще без дел. Временно назначили командиром взвода на курсах мл<адших> лейтенантов. Занимаюсь без интереса, потому что часто бесит отношение к делу курсантов. Злят вечные разговоры о том, что нам это не понадобится, так делать не придется и прочее. Точь-в-точь как разговоры наших нерадивых учеников: «Зачем нам физика или алгебра, и без них можно прожить».

Есть замечательные методы пристрелки, основанные на математике (в том числе и на теории вероятностей), правда, эти методы применяются только в дивизионной и выше артиллериях. Так вот эти методы и встречают скептиче­ское отношение. С этого и начинаются всегда глупые разговоры о том, что нам этого делать не придется, что командирами батарей быть мы не собираемся и прочее. Так и хочется силой вдолбить в головы, что это действительно нужно. Печально то, что и среди наших командиров часто можно услышать разговоры, что лучше «по-простому», что по правилам стрелять не всегда удобно, и прочие антинаучные рассуждения. Правда, таких очень мало, но все-таки это расстраивает. Такое же соотношение, как в 7-в классе: 2—3 плохих ученика портят всю картину. Соотношение и здесь такое же.

Недавно получил письмо от Розова из госпиталя. Вот, действительно, ученик, которым можно гордиться. Письмо его бодрое и хорошее. Объясняется в хороших ко мне чувствах и все вспоминает нашу жизнь в Ельце. Когда вспоминаешь о таких ребятах, как Розов, Соколовский, Афонин, Илющенко, становится как-то веселее. Соколовский потерял своих родителей (при каких обстоятельствах, Розов не пишет) и сейчас учится на воентехника. Афонин уже ранен (легко, в ногу). <…>

     

25. 06. 42 г.

Милая Тася.

Очень рад был твоему письму от 3. 06, которого я так долго ждал. Читал и перечитывал несколько раз. От письма повеяло снова воспоминаниями о зиме и весне 1937 г. Конечно, не сами факты вызвали эти воспоминания, а тон письма.

Теперь «вопрос желудка». Неужели и вас коснулась опять костлявая рука голода? Это самое страшное, мысли о чем я всегда гоню. До этого ты не писала ничего об этом. Напиши подробнее обо всех условиях вашей жизни. Я плохо себе их представляю.

Ты просишь написать, как я себе представляю Виталика и какие чувства я к нему питаю. Представляю я его, действительно, очень плохо. Виновата в этом ты, до сих пор не сфотографировав его и не описав подробно. Ты пишешь, что он очень слабенький и болезненный, а также, что он очень славный. И вот я могу из этих описаний составить образ. Из всех чувств к нему у меня почему-то больше преобладает жалость. Когда я думаю о нем, мне кажется, что он несчаст­ный, и очень жаль его. Может быть, это вызвано твоими описаниями его болезненности (возможно, они и не так заметны, но ведь я его не вижу), а также тем, что с ним нет отца. Но я часто думаю о том, какая будет картина, когда он будет ходить с Наташушкой. Будет очень интересная пара. <…>

Целую тебя, милая детулька, много, много раз. Как хорошо, что ты веришь мне и в будущую хорошую жизнь. Привет всем. Поцелуй ребят.

 

Дорогая дочурка.

Получил твое письмо с картинками и был ему очень рад. Это письмо я все время ношу с собой и многим показываю. Рисунки твои всем нравятся, но только не все верят, что это ты сама писала и рисовала. Напиши мне, неужели ты уже сама умеешь писать? <…>

Я слышал, что ты по-прежнему очень хорошая и послушная девочка, мне очень приятно, что у меня такая хорошая дочурка. Продолжай быть такой же. Пиши мне чаще. Что ты умеешь делать? Умеешь ли ты читать? Как считаешь? Во что вы играете?

Пиши. Поцелуй Виталика и маму. Привет всем.

Целую.

Твой папка

 

31. 07. 42 г.

Милая Тася.

На днях выпускаем, наконец, курсантов; выпуск задержался, т. к. некоторое время мы выполняли не свои обязанности, я тебе об этом писал. <…>

Все наши фотокарточки перед отъездом я отдал Римме на сохранение вместе с альбомом. Но вряд ли они целы теперь. Вообще нужно считать, что все, оставленное в Ельце, пропало без возврата, т. к. дом почти разрушен, открыт и подвергается воздействию природы и мародеров. Вероятно, такая же история и у Риммы: не повезли же они с собой наши игрушки и книги.

Особенно жаль книги, я до сих пор не могу примириться с мыслью, что все эти книги, собранные за несколько лет, погибли. Их жаль как человека, и я часто о них вспоминаю. При этом я стараюсь рассудком подавить в себе эту жалость, но, увы, хотя я и понимаю, что об этом сейчас глупо думать, но так уж устроен человек, сердце щемит, когда вспоминаешь о книгах и думаешь, что они попадут в руки варваров 20 века и будут гореть в печах или валяться в снегу и грязи. Почти с каждой книгой связано какое-нибудь воспоминание. Одни куплены в Москве, в годы студенчества; купив их, я часто сидел на одном хлебе, но не жалел об этом; другие из Ачинска, Красноярска, Тулы. Как часто среди них я находил покой после какой-либо ссоры или неприятности в школе. Только перелистывая их, я уносился в дальние горизонты. При этом часто вспоминались слова Тимирязева: «Среди попранных идеалов и разбитых надежд, быть может, одна лишь наука, положительная наука переступает порог столетий без колебаний и сомнений, в спокойном сознании исполненного долга в прошлом и в гордой уверенности, что ничто не в состоянии остановить ее победное шествие в будущее…»

Хотелось бы, чтобы книги сохранились в хороших руках, лучше в родных. Если мои надежды разбиты, то, может быть, с этими книгами подружился бы Виталий и совершал бы шествие в школу, институт, аспирантуру. Может быть, его надежды не будут разбиты и идеалы попраны. А может быть, и наша Наташа будет какой-нибудь Ковалевской или Яновской? Часть наших книг сгорела в физкабинете в школе. Там же погибли и оставшиеся пластинки.

Привет Петрухиным. Поцелуй ребят. Целую крепко.

Леонид

 

20. 10. 42 г.

Милая Тася!

В моей жизни произошли некоторые изменения: получил новое повышение по службе. Теперь я работаю заместителем командира дивизиона. Недавно распрощался со своим бывшим заместителем Матвейчуком (я о нем тебе, кажется, писал) и со многими другими. Должен был ехать и я, но меня опять оставили, несмотря на то, что было требование. Назначение было хорошее — командиром гаубичной батареи, и я сам просился, чтобы меня отпустили туда, но ничего не вышло. Скоро будет год, как я нахожусь в этой части. За этот год я прошел путь от писаря до заместителя командира дивизиона.

Вчера получил от Розова письмо, как всегда жизнерадостное и бодрое. Недавно слушал доклад о международном положении лектора ЦК ВКП(б). Жаль, что я не могу поделиться с тобой впечатлением. Эта лекция на многое открыла глаза.

Хочется самому принять непосредственное участие в боях. Я постепенно вошел во вкус командирской работы. «Есть упоение в бою…» На занятиях время проходит быстро. Но я еще не считаю месяцев, которые нас могут отделять друг от друга. Мне кажется, что их еще очень много. А может быть, и бесконечно много. Но все же живешь надеждами и грезами. Армейская жизнь действует, совершенно неожиданно, на меня благотворно: я стал спокойней, выдержанней. Иногда я даже удивляюсь на себя. Отчасти это можно объяснить тем, что перед призраками смерти и войны мелкие чувства и желания не играют уже в душе такой роли, как раньше.

Пиши чаще. Привет Петрухиным. Целуй ребят.

Целую тебя крепко.

Леонид

 

Следующее письмо адресовано Борисом Розовым отцу. Почему оно оказалось у нас? Вероятно, отец переслал его маме.

 

Борис Розов — Л. Е. Широкову

12. 02. 43 г.

Здравствуйте, дорогой Леонид Евлампиевич!

Не дождавшись ответа, решил написать Вам еще. Впрочем, так оно и должно быть: на одно Ваше письмо Вы должны получить два (ведь я «болтун», не так ли?). Я помню, Вы называли меня так.

Прежде всего скажите, получили ли Вы мою фотокарточку. Хотелось бы, знаете, еще сфотографироваться, прежде чем надеть погоны. (Мы еще не «перекрасились».) Только теперь больше не удастся, т. к. я живу в несколько иных условиях, чем раньше. Прежде даже, пожалуй, лучше, интересней. Живу приблизительно в таких же условиях, в каких живете Вы и целый ряд нам подобных: знаете, как у Некрасова: «И скучно, и грустно, и некого в карты надуть», а хотелось бы как у Лермонтова.

Итак, Леонид Евлампиевич, скоро пришьют погончики. Пока этот клочок бумаги дойдет до Вас, Вы будете иметь счастье носить отличия советского офицера. Да и я тоже — солдат храброй русской армии. Как странно! Впрочем, Вы, наверное, не поняли, что именно странно. Мне странно, что эти погоны будем носить мы — я и Вы. Ну, скажите, наконец, черт возьми, кто бы мог подумать, что Вы, всеми почитаемый преподаватель средней школы с истинно «гражданскими» настроениями и антивоенными привычками, вдруг станете командиром. Ей, ей как-то не укладываетесь Вы в моем воображении в своей серой шинели. Я всегда вспоминаю Вас бегущим по школьной лестнице, перешагивающим сразу через три ступеньки, с классным журналом или еще чаще без него, в Вашем сером костюме и белой рубашке. <…>

Борис

 

      23. 07. 43 г.

Милая Тася.

Сегодня получил твое письмо от 5. 07. Письмо дошло очень быстро. Перед этим письмом были две открытки, но это было по меньшей мере полтора месяца тому назад. Ты, вероятно, забываешь, когда посылаешь открытки. Время проходит быстро, и тебе кажется, что ты пишешь часто, а я редко. <...>

Теоретически я объясняю себе редкое получение писем всякими объективными причинами: полевыми работами, возней с ребятами, прочими хозяйственными нагрузками. Но это не исключает досады и подчас обиды на такое «забвение» пока еще живого человека. Сейчас мне почти никто не пишет; это обстоятельство и некоторые «элегии» и «сомнения» создают ощущение полного одиночества. Очевидно, чья-то мудрость, что «человек — общественное животное» и он не сможет полностью удовлетвориться своей скорлупой и своим «я», — верна. Особенно это остро чувствуешь в такие дни, как сейчас.

У меня большие неприятности по службе, вызванные собственной глупостью. Воистину, если бог захочет наказать человека, то сначала отнимет
у него разум. Если бы это случилось с другим на моем месте, то последствия были бы весьма тяжелые. У меня же дело как будто кончится малым, а именно, только неприятностями и ухудшением отношений с командованием. <…>

От Розова давно не получаю писем. Боюсь, не погибла ли эта горячая и несчастная голова. Мне его очень жаль. Он сменил (вернее, ему сменили) место жительства. Он теперь где-то в центре пекла. (Окончание письма отсутствует.)

                                                                                                                                                     

16. 09. 43 г.

Милая Тася.

После долгих походов мы, кажется, на некоторое время задержались в одном из сел Украины. Есть возможность переслать письма.

От тебя писем давно нет, но это не ново. Как говорят: «по привычке и в аду хорошо».

Сегодня первый осенний день, с утра пасмурно и целый день моросит дождь. Опять стала мила серая подруга — шинель. Наступает третья бездомная осень. «Унылая пора, очей очарованье…» Два года как будто небольшой срок, а кажется, что прошли годы и годы. С непривычки временами бывает тяжело, находят периоды элегии и минора (как в сегодняшний вечер), но потом приходит «второе дыхание», «и вдаль бредет усталый караван…»

Сегодня получил от Розова письмо, он жив и здоров. Последнее время он скитался вокруг тех же мест, где был и я, очевидно, он попал в тот же фронт. Так что, возможно, он и сейчас где-нибудь близко от меня. <...> (Окончание письма отсутствует.)

 

25. 01. 44 г.

Милая Тася.

Пишу письмо «сверх нормы», т. е. не в ответ на твое, хотя однажды я принял решение писать тебе столько, сколько пишешь ты. Но сегодня у меня «лирическое» настроение, спать не хочется, достал керосиновую лампу и, глядя на своего коллегу Купянского, пишущего письма, решил написать тебе «внеочередное послание».

Я сейчас сижу в одной из комнат казармы, отремонтированной после немецкого разрушения нашими руками. В эрзац-камине трещат дрова. Эрзац-камин — это большая железная бочка, в которой прорублены две дыры, одна для дров, другая для трубы. Прямо за окнами начинается лес, как говорится — дремучий, и болото. Снега нет, вчера шел дождик, по болоту — зеленая трава. Может быть, от этих «парадоксов» природы я опять загрипповал. Сегодня случайно нашел один из томов «Войны и мира» без начала и конца и почти весь день наслаждался чтением. По ассоциации вспомнил о возрасте нашей Наташуши. Боже мой! Ведь ей уже идет 6-й год, через два года она идет в школу. Как, вероятно, она изменилась. Неужели она не забыла меня? Да и Витальке пошел 3-й год. Как много все-таки прошло времени с начала войны, а конца не видно. В октябре будет три года нашей разлуки. Сколько еще? <...>

Мы часто с Купянским вспоминаем прелести цивильной жизни (т. е. гражданской), преимущества нашей работы, учебы и пр. Он сегодня сказал: «Вам еще не поздно будет после войны в аспирантуру». Но, очевидно, приближается время всяких пределов. Хотя про этот возраст Данте сказал: «на полпути земного бытия…» У меня сегодня действительно «лирическое» настроение, и ты, вероятно, уже скептически улыбаешься. Но нужно мне иногда «отвести душу» после всяких приказаний и распеканий, выслушивания жалких слов и пр.

Ведь ты знаешь — я раньше был до мозга костей гражданским человеком и мне не без труда далось превращение в человека сугубо военного.

Последнее время почти ни от кого не получаю писем и не пишу сам. Недавно у меня пропала записная книжка с записями за два года и с ней пропали все адреса, т<ак> ч<то> в моей памяти сохранилось только несколько адресов и я не могу писать, например, Розову, а он, вероятно, обиделся на мое молчание и тоже давно не пишет, но… «Уж близок день, лампада догорает, еще одно последнее сказанье…»

      Пиши чаще. Целую тебя и ребят.

Леонид

18. 02. 44 г.

Милая Тася.

Получил вчера твое письмо от 7. 01. 44. Долго идут письма до 27-го° Гринвичского меридиана. Хотел ответить на твое письмо еще вчера и уже написал целую страницу, но не понравилось, и я ее порвал. Дело в том, что я вчера устал до ломоты в костях и до отупения. Сегодня пришло «второе дыхание», и я отвечаю на твое письмо. Оно мне понравилось и бодростью, и большим, чем обычно, объемом. Из него я неожиданно «открыл», что Виталька уже говорит и даже знает, что папка пишет письма. Не могу только себе представить, чтобы он был лучше Наташи, особенно описания ее с косичками и кудряшками. Это, вероятно, просто замечательно. Но, увы, опять приходится поднимать вопрос о «внимательности» — до сих пор я не имею карточки ни Наташи, ни Виталика.

Не понимаю, о каких «путных» мужьях, которые побывали дома, ты пишешь. Я бы тоже мог получить у своего «хозяина» отпуск дней на 15—20, но зачем он мне, если до вас доехать нужно более 15 дней, да обратно — столько же. Или ты думаешь, что фрицы, отступая, оставляют ж/д транспорт в порядке? И не рвут ж/д мосты через реки?

      Будем надеяться, что до встречи осталось по крайней мере меньше, чем прошло со дня разлуки. Про встречу в 1944 году говорить не решаюсь, ведь исход, вернее сроки окончания разгрома немцев, зависит от многих причин, даже от исхода президентских выборов в САСШ. Ясно только одно, что победа будет за нами. Хорошо, что

 

Дни в томительной пляске,

А часы как минуты…

 

Уже скоро весна, а зимы я и не видел еще. Только сегодня пробует начаться зима, сковало лужи, замерзла грязь и сильный ветер наметает снег на голую землю. Реки до сих пор не замерзли и помогают немцам, создавая естественные рубежи. А через месяц начало весны. Тогда и вовсе начнется полное бездорожье.
<...> (Окончание отсутствует.)

 

24. 02. 44 г.

Милая Тася.

Поздравляю вас с праздником К. А. Я праздник отметил неплохо для военного времени. Была горилка и даже пиво, и неплохая закуска: ветчина, яйца, масло, пирожки с грушами и «з маком» (здесь говорят не «с маком», а «з маком»). Погода была тоже праздничная, после нескольких дней зимы опять тепло, солнце и снова запахло весной. Очевидно, сказывается 50-я параллель.

Все бы ничего, но опять, как говорится, «влип в историю». Опять неприятности по службе, на этот раз из-за чрезмерного доверия к людям. Чем все это кончится, не знаю, но хожу как осужденный. Суровое время — суровые законы, того и гляди или погоны слетят, или еще что-нибудь. Но иначе и нельзя в такой момент. Может быть и на этот раз мне повезет и дело кончится переживаниями. <...>

Леонид

 

2. 03. 44 г.

Милая Тася.

Писем от тебя опять давно нет. Придется в будущем опять применять тактику «око за око» и писать только при получении от тебя писем.

Завтра буду отмечать свою 29-ю годовщину. Эта годовщина совпадает с важными изменениями в моей жизни. Дело в том, что вчера приехал мой преемник, которому я должен сдать дела и командование, сам же уезжаю на другую более ответственную работу. «Что день грядущий мне готовит?»

Неприятность, о которой я писал в прошлом письме, уже как будто «рассосалась». Гроза разразилась над другими. Пословица «не имей сто рублей,
а имей сто друзей» получила еще одно подтверждение. Сдача дел затянется еще дней на 5. Так что отсюда я уеду, вероятно, через неделю. Письма продолжай писать по старому адресу, мне их перешлют. Новый адрес напишу сразу же, как только узнаю.

Пожелай мне успехов на новой работе. «Некому мне шляпой поклониться, ни в чьих глазах не нахожу себе привет...» Собственно работа не является новой — она есть старая, но более ответственная и трудная. В воздухе настойчиво пахнет весной. Всюду топкая грязь. Что за небывалая зима в этом году. Кажется, что тянется или непрерывная осень, или затяжная весна. Это совсем как у Блока:

 

О, весна без конца и без краю,

Без конца и без краю мечта.

Узнаю тебя, жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита.

 

В связи с изменениями у меня какое-то «торжественное» настроение, почти как в день экзаменов. Может быть, это предчувствие чего-то. Я где-то читал, что славяне имеют тяготение к мистике. Вера в предчувствие — это тоже мистицизм. Ты, конечно, посмеешься над моими «причудами». У тебя более трезвый рассудок, но «у нас у каждого в душе есть странное».

Как бы мне хотелось посмотреть ребят. После твоего письма, где ты пишешь, что все «путные» мужья побывали дома. Я много об этом думаю. Но, увы, для меня это совершенно невозможно, конечно, не потому, что я «беспутный».

Когда я думаю о Наташе, я почему-то вспоминаю Флер Форсайт, но, кажется, Наташа по своему характеру не будет на нее похожа, не будет похожа
и на тебя.

Целую крепко ребят и тебя.

Леонид

 

Отсутствие писем в это время связано с очередными событиями в Новосибир­ске. Однажды бабушка, попробовав на базаре творог, заразилась брюшным тифом. Течение болезни было не типичное. Лечили ее от малярии. В результате она стала вся желтая и очень худая. И только когда от нее заразилась мама, был поставлен правильный диагноз. Я помню, как их увозили в больницу на санях. Мы с братом остались одни. Я помню, что мне было очень страшно. Мы сидели почему-то без света, пока не пришли с работы мамины друзья и не забрали нас к себе. Мама болела очень тяжело.

 

9. 03. 44 г.

Милая Тася.

<...> Сегодня хоронил своего командира. Он умер легкой, хорошей смертью: пуля прошла через сердце навылет и смерть была мгновенной. Какая ирония судьбы, на днях освободили его родной город, и он только собирался писать письмо жене и ребятам, с которыми не имел связи около трех лет. Может быть, и их уже нет в живых, а может быть, они еще надеются на встречу.

Сегодня перевел тебе 400 р. за февраль. В письме от 12.07 ты пишешь, что вкладываешь карточку в письмо. Но я этой карточки в письме не нашел. Вероятно, ты была настолько внимательна, что забыла это сделать.

Удивляюсь, как ты до сих пор не можешь догадаться, где я нахожусь. По двум последним письмам можно вполне понять, где я. Писать об этом в письмах я не имею права. Правда, написать об этом очень трудно. Я уже не там, где был 7 дней назад, и завтра не буду там, где я сейчас. Ведь мы «вечные странники». В памяти перепутались сотни деревень, десятки городов, леса, реки. Где-то спал на печке, где-то на полу, там на лавке или на сене в сарае, все это в лучшем случае, а то и в шалаше, землянке и пр.

 

Покой нам только снится.

Чрез дым и пыль...

 

Началась весна, и сейчас особенно остро чувствуешь, что идет третий год войны. Ну ничего, осталось уже меньше.

Пиши. Целую крепко тебя и ребят. Привет всем.

Леонид

 

Отец не мог писать, где он находится, поэтому в одном письме он пишет о 27° Гринвичского меридиана, а в другом о 50° широты. Следовательно, в это время он находился в Западной Украине.

 

29. 03. 44 г.

Милая Тася.

Сейчас получил твое письмо с карточками ребят от 27. 02. Наконец-то я дождался этих карточек. Наташа очень сильно изменилась, а Виталик похож на меня в таком же возрасте. Есть карточка, где я снят примерно в таком же возрасте, так сходство большое. Твою карточку с группой школьников тоже получил. Или это такая фотография или действительность, но ты тоже здорово изменилась. (Во время тифа маму побрили наголо, и потом у нее были очень короткие вьющиеся волосы. Кроме того, мама за годы войны очень похудела. — Н. Ш.)

Я только что вернулся из командировки в глубокий тыл. Был в Киеве, жил там несколько дней. Несмотря на то, что я большой патриот Москвы, должен признаться, что даже сейчас лучшие районы Киева мало чем уступают московским. Там только лучшая улица Крещатик совершенно уничтожена, по бокам стоят мрачные громады обгорелых стен. В остальных районах разрушены только некоторые дома.

За время пребывания в Киеве я, как говорится, «дорвался» и 4 раза был в театре, а днем 2 раза ходил в кино. Был в Оперном театре, слушал «Русалку» и оперетту «Коломбина». Оперный театр мне понравился, он значительно меньше Большого, но сделан внутри по его типу. Костюмы и декорации мало чем уступают Большому. Поют на украинском языке, так что сначала как-то странно, но я к украинскому языку привык и почти все разбираю. В здании театра русской драмы был на концерте ансамбля белорусского фронта и на вечере какой-то украинской танцевальной труппы.

В кино смотрел «Радугу» и «Бравого солдата Швейка». Если ты не смотрела «Радугу», то и не ходи, картина очень тяжелая и ты ее все равно не будешь смотреть. <...>

Вчера узнал, что мне дали еще одну медаль «За боевые». Посылали на орден, но дали пока медаль, вероятно, решили, что пока не заслужил большего.

Ну пока всего хорошего. Целую тебя и ребят.

Передай Наташушке, что сегодня напишу ей ответ на ее письмо, если не уеду дальше, а кажется, так и будет — сейчас вызывают в штаб.

Леонид

 

20. 05. 44 г.

Милая Тася.

Сегодня выписал на тебя аттестат на 600 руб. Как только получишь, сразу же напиши независимо от настроения и обстановки. Не понимаю, почему ты не написала мне, в чем состоят твои неприятности в школе. Или это военная тайна?

Аттестат выписал, начиная с мая, так что если он запоздает (а это, вероятно, так и будет, ведь от двадцать пятого меридиана до Новосибирска путь не мал), то ты получишь в июне за два месяца.

Несколько слов о своей жизни.

Работа стала более ответственной и беспокойной, о других ее сторонах не говорю. Сейчас я сижу в хорошеньком кирпичном домике под цинковой крышей (здесь это часто), кругом цветущие сады, в саду пасека. Дом брошенный и пасека брошенная, как все кругом. В этом домике моя «берлога», рядом во дворе, но уже в земле — другая, запасная. Около стола кожаный диван, иногда — это моя постель. Сейчас хорошая погода. Я уже привык к «климату» и точно знаю, когда начинается «буря». Но в общем сравнительно тихо. Но, как говорится, затишье перед бурей. Люди все новые, и я еще не совсем к ним привык, так что чувствую (внутренне) себя не совсем «в своей тарелке». Правда, я привез сюда с собой своего «пятницу» — Санько. Это мой ординарец, который со мной уже около двух лет. Он простой парнишка из села, но с хорошим характером и честный, не испорченный войной. Как мне кажется, он ко мне тоже привязался. Он ухаживает за мной по типу диккеновских героев. Это имеет большое значение — меньше чувствуется одиночество. На днях он где-то разыскал замечательную цинковую ванну, и я с удовольствием в ней выкупался. Вчера купили где-то овцу и сегодня жарят котлеты и пр. Но все это наши будни, не знаю, интересно ли тебе это и понимаешь ли ты мое состояние. В связи с переездом уже более месяца не получаю писем.

Итак, напиши, получила ли ты мои карточки и аттестат. Получила ли Наташа мое письмо из Киева? Привет всем. Целую тебя и ребят.

Леонид

 

Борис Розов — Т. А. Широковой

23. 05. 44 г.

Дорогая Татьяна Александровна!

Годы войны, фронтовые невзгоды, ранение — все бури жизни прошедших лет не успели еще развеять память такого далекого и в то же время близкого прошлого, в котором Вы с Леонидом Евлампиевичем остались для меня одними из самых близких и дорогих людей, которые оставили в моих воспоминаниях такую хорошую память, После очень долгого перерыва, пользуясь свободным временем, я решил еще раз напомнить о себе. Нахожусь я сейчас в Западной Украине на одном из участков 1-го Украинского фронта. Жизнь течет обыкновенная, фронтовая, и в этом потоке однообразия трудно разыскать что-нибудь необыкновенное, т. к. то, что прежде было необыкновенным, теперь давным-давно стало обыкновенным. Единственной радостью по-прежнему остались для меня письма родных, друзей и знакомых, которых осталось не так-то уж много. Пишет, конечно, мать, сестра, пишет Леонид Евлампиевич, но самыми верными друзьями по-прежнему остались Леля Шустова и Вика Хренникова.

Если говорить лично обо мне, то я просто не могу ничего добавить к уже сказанному прежде. Все мое настоящее можно выразить в одном слове «солдат», который не хуже и не лучше, чем миллионы подобных, поэтому никакой добавочной характеристики, чтобы представить меня, не требуется. За время войны побывал во многих житейских и чисто военных передрягах, но духом пока не падаю, потому что надеюсь на лучшее. Да и как не надеяться? Без этого жить здесь невозможно, а жизнь здесь, сами знаете, не курорт, да иначе и быть не может, что уж тут говорить-то.

Ну, а у Вас как? Что нового в жизни? Натуська, наверно, уже большая, в школу скоро. Особенно интересно знать о Ваших школьных делах. Теперь ведь так много нового в школе, что ее порядки совсем не похожи на старые. Что за ребята в Ваших классах, какие у них успехи? Пишет ли Вам кто из старых учащихся? Одним словом, пишите обо всем.

Всего хорошего. С приветом к Вам

Борис

 

23. 06. 44 г.

Милая Тася.

Наконец-то получил после долгого перерыва (около трех месяцев) коротенькую открытку. Как говорится: и на том спасибо. В этой открытке, почти как в песне: «в каждой строчке только точки, догадайся, мол, сама». За что обида? О каком моем поведении идет речь, можно только догадываться. И мне кажется, что я угадал, о чем идет речь. Вероятно, о моих «развлечениях» в Киеве? Не буду дискутировать на тему, имел ли я право использовать предоставившийся раз в 3 года случай посмотреть кино и оперу или не имел. Ясно одно, что такого случая не будет ни через месяц, ни позже.

Я уже писал, что я на новом месте. Место замечательное. Все буквально утопает в зелени. Леса, сады и опять сады и леса. Очень много цветов: розы, жасмин, белая акация, отцвела сирень и много неизвестных мне цветов. <...>

Оборона наша проходит в лесу. Среди высоких деревьев вьются наши траншеи. Слово «траншеи» говорит о многом. А впереди, метрах в 50-ти, немецкие. На многих участках друг друга не видно. В таких местах отойдешь по траншее метров 100 и «войны не видно», ее только слышно.

Работа нервная, бестолковая — за все отвечаешь. Частенько напоминают о подсудности и пр. Тяжело еще тем, что нет толковых помощников и все приходится делать самому. Со мной в этих краях Грибилин, бывший Елецкий прокурор. Мы с ним в приятельских отношениях. Он на ранг выше меня по званию и по должности, только другого рода войск (он в пехоте). На днях был убит его сын. Парнишка лет 16-ти. Около него разорвался снаряд. <...>

Итак, начинается 4-й год войны. Я частенько вспоминаю твоего лектора, который тебе понравился и который на лекции измерял расстояние до Берлина. Его бы прислать сюда к нам. Чтобы он посмотрел, какой ценой здесь измеряются метры нашей земли. Но это так, в порядке критики.

Недавно случайно попалась в руки книжка на русском языке, здесь это большая редкость. Называется «Пятидесятая параллель». Прочел с интересом.
В этой книжке описываются места боев мировой войны, обильно политые русской кровью. Места, которые несколько раз переходили из рук русских в руки немцев. Вообще война со всеми ее тревогами, драмами и ужасами. Описание той войны мало чем отличается от современной. <...>

Недавно принят в члены ВКП(б).

Целую тебя и ребят.

Леонид

 

Без даты

Милая Тася.

Вчера получил письмо с карточками ребят, но до сих пор не имел возможности прочитать внимательно письмо и как следует разглядеть ребят. Сейчас «переправа», и я имею свободные минуты.

Дни временных неудач и трудностей прошли, и мы снова движемся вперед, и вот сегодня мы у переправы (третьей по счету). Описать и понять, что такое «переправа», очень трудно. Это нужно пережить. Кто-то сказал: «Не испытывай судьбы своей дважды». Здесь же происходит непрерывное испытание судьбы. Очередь переправляться моему подразделению не пришла, и я читаю твое письмо, разглядываю ребят и пишу эти строчки.

Ребята, действительно, хорошие, особенно Наташа. По сравнению с такими же карточками, присланными раньше, они здорово изменились. Уже по лицу Виталика можно сказать, что это большой «Фука». Наташа же стала неузнаваемой. По-моему, у нее очень одухотворенное личико. Хотелось бы посмотреть их в жизни. Совершенно не представляю себе их голоса, действия, их развитие. Мне Наташа как-то прислала письмо с картинками. Ты так и не ответила, сама ли она его писала. Умеет ли она читать?

А вообще, я совсем не представляю вашу жизнь. За это время я совершенно одичал и «опростился». Например, сейчас мое самое сильное желание — поспать. Но обстановка совершенно не «сонная». Лежу в какой-то канаве на берегу реки под палящим солнцем. Над рекой гудят самолеты, «ухают» тяжелые зенитные пушки, «гавкает» МЗА. Уже три раза немецкие «асы» сбрасывали свой смертоносный груз на переправу. Последний раз бомбы попали в строящийся мост в двух местах. Это еще более оттягивает переправу. В этой же канаве «пообедал». На обед пожаловаться нельзя. На первое — холодная гусятина, на второе — американские консервы «свиная тушенка». Правда, послед­нее я почти не ел — приелось. Последнее время у нас очень хорошая пища — гуси, куры, свинина, телятина во всех видах. Дело в том, что этой живности сейчас очень много брошено хозяевами и очень много гибнет под огнем артиллерии. Как бы мне хотелось переслать вам гуся или теленка. <...>

Ну пока всего хорошего. Целую тебя и ребят.

Леонид

Попробую поспать.

 

9. 08. 44 г.

Милая Тася.

Та неприятная история, о которой я тебе писал в одном из последних писем, раздулась в целое дело. На днях меня будет судить ревтрибунал. «Ты успокой меня, скажи, что это шутка…» Но, увы, это — не шутка, а жестокая действительность.

Вкратце дело обстояло так: в один из трудных моментов для нашего подразделения из строя был выведен мой непосредственный командир. Я вынужден был принять на себя командование. Обстановка осложнялась. Наше подразделение в некоторых местах оказалось без прикрытия пехоты. В результате чего часть нашего вооружения вывели из строя немцы, а часть пришлось самим вывести из строя, чтобы не оставить немцам в исправном состоянии, и бросить, с остальной частью подразделения отойти вслед за пехотой. После положение было выправлено. Но, очевидно, нашему большому начальству свыше был дан «нагоняй». Надо было найти «козла отпущения» и таким «козлом» сделали меня. Четыре дня я ходил следом за прокурором (он, конечно, ехал), т. к. наступление продолжается и вслед за наступающими частями продвигается и прокурор со своей свитой. И за эти четыре дня было создано «дело» стараниями юстиции и при настойчивом требовании большого начальства.

Очень трудно доказать, что ты не «верблюд», а я оправдываться не умею. Короче, завтра или послезавтра меня будет судить ревтрибунал. О результатах я, конечно, постараюсь тебе написать. Но сам я ничего хорошего не жду. В военное время законы суровы, судопроизводство — быстро. Все это я очень тяжело переживаю, от меня почти ничего не осталось, и мне сейчас хочется только одного — быстрого исхода всей этой истории, и никакой конец меня не страшит.

«Во блаженном… — вечный покой».

Все мне сочувствуют, удивляются такому обороту дела, но мне это существенной пользы не приносит. Авторитет большого начальства покрывает все остальное. Все стараются мне оказать внимание, относятся ко мне даже лучше, чем когда я был командиром.

Очень трогательно внимание моего «Санчо Панса», т. е. Санько. Он каждый день находит меня на новом месте и привозит что-нибудь вкусное, то блинчики с молоком, то жареное, а вчера разыскал где-то малиновое варенье и угощал меня чаем.

Как-то странно и обидно, что в это время меня окружают чужие люди, а близкие, каждый из них чем-то мною обижен (якобы).

Придется взять свое сердце обеими руками и, как Иосиф Флавий, сделать последний шаг. Я думаю, что при любых обстоятельствах смогу написать тебе письмо о результатах суда.

Целую тебя и ребят.

Леонид

 

29. 08. 44 г.

Милая Тася.

Сейчас ухожу из этой части: получил приказ о направлении меня в штрафной батальон сроком на один месяц. Срок, конечно, никакого значения не имеет. Передо мной теперь два исхода — или убит, или ранен. Правду всегда лучше говорить, ничего не скрывая. Простился сейчас почти со всеми штабными офицерами и со своим подразделением. Прощание было необыкновенно сердечным и теплым. Даже мое огрубевшее сердце было тронуто. Но все это очень и очень тяжело. Для меня не выполнили унизительную церемонию зачитки приказа перед строем офицеров. Но и без этого тяжело сейчас шагать под тяжестью этой ноши. Сейчас сижу на опушке лесочка около старинного разрушенного замка. Позади остался грохот разрывов и вой «Ванюш». Скоро они будут еще ближе…

По старому адресу больше не пиши. Как приду в штрафной батальон, напишу еще.

Поцелуй ребят.

Не думай, что я виноват во всей этой истории.

Целую.

Леонид

 

Борис Розов — Т. А. Широковой

15. 09. 44 г.

Здравствуйте, Татьяна Александровна!

Вчера ночью получил Ваше письмо, которому был несказанно рад. Не теряя ни минуты, я сейчас же прочитал его, так как я надеялся услышать нечто новое о Л. Е. Последнее его письмо ко мне пришло примерно с тем же содержанием, что и к Вам, из которого я понял в основном все, что послужило причиной его злоключений. Но, несмотря ни на что, я ни на секунду не теряю уверенности в полной его непричастности к тому, в чем его обвиняют. По-моему, он все же не из той категории людей, которые падают духом и теряют всякое управление собственной волей в минуту опасности. Все то, что сейчас на его жизненной дороге, ни более ни менее как дьявольское нагромождение случайностей, которые ни в коем случае не могут быть признаны фактом, совершенным им самим. Трудно, конечно, давать заочно оценку всему происходящему, не вникнув предварительно в подробности дела, однако у меня все же твердая уверенность в том, что все обойдется благополучно. Должно быть благополучно!

Никак не хочется верить, что все происходящее с ним — действительность. Просто это скверный сон, который скоро забудется. Хочется верить в это. Вам, конечно, еще тяжелее, чем мне: мне это понятно. Тяжелей тем более, что Вы, отлично зная его и понимая полную необоснованность предъявленного ему обвинения, ничем не можете ему помочь. Как жаль, что меня нет с ним. Мне кажется, что я сумел бы ему помочь.

Когда я получил Ваше письмо, то я был уже готов услышать о счастливом исходе всего дела. Однако Вы знаете немногим больше, чем я. Думаю, что на днях получу от него письмо, которое рассеет все туманное. Но уверяю Вас, Татьяна Александровна, все будет лучше, чем Вы думаете. Не падайте так духом. Все, что произошло, случается не первый и не последний раз и, во всяком случае, не зависит от воли, желаний и талантов одного человека. Только дурак может утверждать это, честное слово. Вот и все об этом. Самое главное — не преувеличивайте действительность. Это хуже всего. Помните, что Вы не одна, у Вас детишки, а оно сейчас — прежде всего.

Я вот о себе пример приведу. Еще в 1941 году я не раз попадал в разведке в тылу у немцев в такое положение, когда, признаться, не раз мороз по коже продирал. Думаешь: «Все», — а потом: «Нет, врешь, не все». И вот верно оказывается — живой, хотя покалеченный изрядно. Помню, как я сам себя чуть было не отправил к богу в рай. Вы ведь знаете: ранили меня в нижнюю часть грудной клетки. Так вот, ранили, а я и думаю: «В животе у меня теперь из моих внутренностей — бифштекс по-гамбургски: значит крышка. Чем мучиться, лучше сейчас…» А потом потерял сознание и больше к этому не возвращался. Стыдно самому перед собой стало. «Эх, — думаю, — дурак какой: на тот свет отправиться всегда не трудно, а ты выживи». И выжил. Так что не падайте духом.

Ну, пока все. До свиданья.

Борис

 

В конце 1944 года пришло известие о гибели отца. Мама лежала ничком на кровати. Бабушка ходила вокруг нее. Была гнетущая тишина. Я боялась пошевелиться.

 

Борис Розов — Т. А. Широковой

30. 12. 44 г.

Дорогая Татьяна Александровна!

Прошло уже пять дней, как я получил от Вас письмо — единственное, которому я не был рад. Оно принесло мне настолько страшную весть, настолько ужасную, что я все эти пять дней хожу как помешанный. У меня все эти дни стоит странное настроение, в котором наряду с сознанием безвозвратной потери любимого человека, друга и учителя, преобладает какое-то бешенство, злоба к причинам, породившим эту ужасную действительность. Мне хочется драться, ругаться, крушить все, что попадется под руки. Ведь мне так тяжело! И без того у меня все кругом так тускло, так тоскливо и тут…

Татьяна Александровна, дорогая! Если б Вы только знали, как я его уважал! Все его письма, каждое его слово были понятны мне до малейшего оттенка его настроения. Все его письма дышали на скорый конец войны, на лучшее будущее.
И знаете, Татьяна Александровна, Вы все же не всегда понимали его, честное слово. Ему ведь очень часто было так тяжело за Вас, за детишек. Тяжело вдвойне, т. к. он к тому же был еще и на фронте, где многое заставляет волноваться и без того. Иногда наступает такая минута, когда не жаль ни близких, ни будущего, ни жизни. Так, верно, было и с Л. Е., т. к. подобные минуты пережил я сам. <...>

Вы, наверное, знаете больше, а мне тяжело и без подробностей. Скажу только, что не должен был умирать он, не должен! Кто другой, но только не он. Он, верно, слишком рисковал собой, забыв, что не имеет никакого права на это. Ах, Л. Е., Л. Е.! Какая жестокая несправедливость!

Место, о котором Вы пишете, находится от меня не дальше, чем 50—60 км на юг. Если мне удастся, то я, конечно, побываю там, чтобы в последний раз попрощаться с ним. Ну вот как будто и все. Я, правда, не написал Вам обо всем, даже не полностью ответил на Ваше письмо, но… Не могу я сейчас ни думать спокойно, ни писать. Мысли путаются, перебивают друг друга… Когда-нибудь после я напишу Вам обо всем, что хотел написать сегодня, но не могу. Ведь так мерзко на душе.

Итак, до следующего письма.

Борис

 

Санько — Т. А. Широковой

8. 12. 44 г.

Привет с фронта.

Здравствуйте, многоуважаемая Т. А.

Сегодня получил от Вас печальное известие. До сих пор я не знал этой печальной истории. Со дня на день я ожидал от него письма, но мои ожидания были напрасны. Мне удалось получить от него только одно письмо, которое я Вам посылаю в своем конверте. Вы писали в своей открытке тому, кто знал Леонида Евлампиевича. Знали очень много людей его. Тех начальников, с которыми он работал, уже нету. Кого убило, кого ранило, кого отправили в другую часть. Я хочу Вам сказать то, что больше, чем я, никто не знал Леонида Евлампиевича, больше никто Вам не может сообщить, как я. С ним пришлось мне прожить 7 месяцев (в качестве ординарца. — Н. Ш.). За семь месяцев я так к нему привык, что считал его за своего родного отца. Жизнь моя при нем была очень хорошая. Иногда приходилось жить с ним лучше, чем дома. Ни единого разу он не обидел меня. Всегда относился как к товарищу, несмотря на то, что он капитан. Я был в запасном полку, когда он еще имел звание лейтенанта. Способность к работе была очень большая. Весь личный состав, который находился под его руководством, очень уважал его, высшее командование очень ценило его, как опытного командира, за что и был награжден 2 раза. Конечно, награды были малые, это потому что в тылу большую награду не давали. Учитывая его большую способность к военной работе, высшее командование направило его на фронт в действующую армию. Он забрал меня с собой. Здесь он своим умелым руководством понизил старых вояк. Неко­торые из них заимели недовольство и ждали удобного момента расплаты. Война — это картежная игра. Бывают случаи, и проигрываешь, но это с правильной точки зрения все пустяки, ту ошибку, которую иной раз приходится допускать, можно исправить очень легко и еще с большей пользой для энского подразделения. Но высшие чины не посчитали нужным учитывать исправимые ошибки, решили отомстить, и, посчитав виновным в невинном деле, направили в штрафной батальон на один месяц. Если бы вы знали, как трудно мне было расставаться с ним. Жизнь моя стала совсем хуже. Вы просили сообщить Вам, сам ли он перевод денег делал или нет. Перевод он делал сам, я это хорошо знаю, потому что я был вместе с ним в то время. Уходил он от нас со своим званием, веселый. Я ему до этого за день раньше баню сделал, он переоделся в чистое и примерно 15 сентября в 12 часов дня на углу леса я простился с ним, заплакал и ушел в свое расположение. Вот все, что я могу Вам сообщить. Я знаю, как Вы плачете. Да, трудно забыть Вам любимого мужа, а мне как родного отца.

С тем до свидания. Пишите ответ, как живете, какие у Вас новости в тылу. Я буду Вам сообщать новости на нашем участке фронта. Передавайте приветы всем родным и знакомым Л. Ев.

Писал бывший ординарец Л. Е. — Санько Александр.

 

Публикация, пояснения Наталии Широковой

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России