Евгений  Каминский

*  *  *

Душа под градусом изныла

доить унылую строку,

пока июль идет на мыло

и млеет в собственном соку.

Пока, счастливо прижимаясь

к юнцу прыщавому, с трудом

идет грядущей жизни завязь

на консультацию в роддом.

А ты с утра, как «Ванька мокрый»,

свой юный выплакавший цвет,

готов измазать мрачной охрой

все здесь вокруг, мол, жизни нет.

Тебе-то жизни нет?! Тебе-то,

что добывал такой глагол,

за коим умники с Тибета

могли бы броситься в Тобол…

Жизнь не длинней, чем переправа

и пересыльной мглы барак.

Лишь умирая, жил ты, право,

по-человечьему, дурак.

Лишь что-то отрывая с кровью

от сердца гордого, ты мог

толпы мычащей поголовью

сказать о главном, видит Бог.

Душа, плачь скрипкой Страдивари,

виной мучительно давись.

Не умалясь до жалкой твари,

не вымолишь у неба высь.

Тот, кто изрек: «Memento mori…» —

не ямб учтет и не хорей,

а сколько правды было в море

прозрачной горечи твоей.

*  *  *

Пока еще, пылая вполнакала,

но мозг уже безумьем опалив,

желание в аорте кровь толкало.

Страсть, страсть влекла нас в дюны на Залив.

Дождь океан обрушил на округу.

Мы шли вперед, не ведая пути,

не зная, что сказать потом друг другу,

но зная: друг от друга не уйти.

Мы шли и шли (вот так по углям в танце

идут, идут с закушенной губой),

друг к другу прирастая, как сиамцы,

повязанные кровью и судьбой.

А дождь все лил и миловать едва ли

намерен был. Нам было все равно,

и, Ноем позабытые две твари,

шли жадно страсти пагубной на дно.

Счастливые подставив ливню лица,

и долг, и честь, и родину забыв...

Так шли, что если вдруг у ног обрыв,

то все равно нет сил остановиться.

*  *  *

Смотрит душа отлетевшая сверху на стол

в личное тело — раскрытое, как саквояж.

В горле першит вечной жизни застрявший глагол:

жизнь оказалась не больше, чем жизни муляж.

Тушит окурок о мраморный лоб санитар.

Ливер из недр выгребать в оцинкованный таз —

это ль не жизни отчаянной черный пиар

для человеков, в себе разделившихся враз?!

Смотрит душа, леденея, на тихий кошмар.

Грузный прозектор готовит вердикт подшофе:

нюхает битую дичь, недовольный корчмарь,

ищет, колючий поэт, нестыковки в строфе.

То ль еще будет, когда небеса распахнут

ангелы тихие с лицами цвета зари

и о тебе порасскажут такое, что тут

хоть извивайся, но пламенем синим гори.

Плачет душа: значит, жизнь — это просто обман,

если и женщин объятья, и пьянок галдеж

взять невозможно с собою, припрятав в карман…

Да и карманов к погибшей душе не пришьешь.

Квартира

Ночь над кварталом воспарит, и уколоться

нисходит агнец в неолит двора-колодца.

Покуда штиль над головой, в пальтишке рваном,

спешит от жизни штормовой нырнуть в нирвану.

Иван какой-нибудь уже, а может, Марик

внизу в веселом мандраже зажег фонарик:

мол, здесь я, все огнем гори, в руке два шприца

и море дури до зари, как говорится…

Нетленным душам этим ад готовит тленье —

аж крылья черные скрипят от вожделенья!

«Сейчас все будет нормалек!» — смеется тихо

и мчится к счастью мотылек с глазами психа.

Ему все в жилу, все к лицу в огне желанья,

лишь бы не в дом, под нож к отцу, не на закланье.

Уже не держат тормоза, темно от дури.

Лишь смерти черные глаза светлей лазури…

Пока он — навзничь до зари — в нездешнем мире,

в угрюмом доме номер три, в его квартире

спит царство, где бессилен яд и вера в разум,

где насмерть на своем стоят, взахлеб, все разом,

где любят, чтоб погорячей и чтобы — в теле,

и чтобы стойкий запах щей, как у «Шанели»,

где если заговор, то уж бубновой масти,

и где семь шкур с несчастных душ спускают страсти,

где душ плюется кипятком, как сумасшедший…

Но — проглоти обиды ком сюда вошедший.

Ведь жизнь, как смерть, здесь холодна, и от порога

здесь, прости господи, одна у всех дорога…

Отбушевало море зла. Теперь, как может,

всех ублажит ночная мгла (на ноль помножит).

Пока она, как смерть, кругом забвенью служит —

своим печальным утюгом мозги утюжит,

душа твоя — вся боль и гнет, саднит во мраке…

А ты усни и — заживет как на собаке.

Как на жене сей, что — на вид черней батрачки —

урвать кусочек норовит от общей спячки:

меж грудой стирки роковой и грудой штопки

спит, как ворует, рядовой солдатик робкий.

Пусть грудь ее своей пятой (железной лапой)

смял падший ангел, налитой дурной «Анапой»,

пусть сок ее бессильных губ он пьет бесстрастно,

когда-то ласковый инкуб, — она согласна.

Он после рухнет поперек, как Божья воля…

А ей все ладно, лишь бы лег нелюбый Коля.

Лишь бабка там, чуть ночь взойдет, всех перекрестит,

потом, кряхтя, поклоны бьет — и сто, и двести…

На сердце камень, в теле дрожь… Стучится глухо,

пока не крикнут с неба: «Что ж, входи, старуха!»

И отлетела б в небеса душа, да только

не бросишь и на полчаса здесь сына Кольку,

бродягу внука, что во мгле к иному раю,

похоже, сидя на игле, скользит по краю,

Кощеем чахнущую без любви невестку…

А им пока Господь с небес не шлет повестку.

Уже кровавый пот со лба... Но как не гнуться?!

Ведь за кого дойдет мольба, те и спасутся.

А в небесах немеет Бог, внимая бабке.

Уже Им миру некролог написан краткий.

Близ, при дверях уже, потоп — расперло бочку!

И только слово надо, чтоб поставить точку.

Но Бог безмолвствует, пока идет молитва,

как бой пехотного полка, кровопролитна.

Ну что тянуть-то? Тьма кругом да тлен разора.

Куда ни плюнь — везде Содом, сиречь Гоморра, 

поруганной любви гнилье… А только все же

Ты слов своих меж слов ее не вставишь, Боже.

«Встать, суд идет!» — не рыкнешь ведь, весь гнев и трепет,

покуда сотрясает твердь старухин лепет,

пока Давидов горький стих огнем глаголов

не выжег слух у Сил Твоих и у Престолов.

*  *  *

Беспощадный будильник с утра промывает мозги.

Это значит — пора, и давай обувай сапоги,

даже если твой сон неприступней, чем крепость Азов,

словно Лазарь из гроба, изволь появиться на зов.

Тьма такая вокруг, что спросить себя надо б о том,

а не умер ли ты? Ведь тогда эти звоны — фантом

и не надо спешить впопыхах на работу бегом,

изнывая под пыткой испанским почти сапогом.

Если ты уже умер, то мир сей не больше, чем сон.

Спи спокойно. К виску не приставит судьба смит-виссон,

не погонит сквозь строй одуревших от тьмы фонарей,

чтоб как лошадь тебя ломовую загнать поскорей…

Тьма почти гробовая… Ну что ты звонишь и звонишь,

как от правды убийственной некто сбежавший в Париж?!

Если я здесь как мертвый, то просто не хочется знать

эту жизнь как мучительный долг день за днем умирать.

Но звонит, принуждая: на свете еще поживешь,

отрывая надушенных Свет от бездушных Алеш,

похромаешь еще здесь в испанском своем сапоге,

как влитом, только — в левом, сидящем на правой ноге.

*  *  *

Еще со страхом смерти не знаком,

я задавал проклятые вопросы,

и ласково чугунные колоссы

мне классовым грозили кулаком…

Какой царил во мне веселый мрак,

когда я, дрожь и музыка восторга,

шел — как на Голиафа — на профорга,

убить за правду гада! Вот дурак!

Исканье правды в мире — чепуха!

Нет, мир не храм, а грязная хавронья,

жующая детей своих спросонья.

Вот и молчи подальше от греха.

Еще вчера над пропастью во ржи

романтики созвездиям внимали…

А нынче — всё: забудь об идеале

и музыку внутри себя держи.

С того, кому здесь на ухо медведь

вдруг наступил, небес спадают чары,

и всей толпой идут они, волчары,

ища, кому б навеки замереть…

Слов тверже междометий их металл.

Закончен век ноктюрнов и прелюдий,

смотри: вот так выходят звери в люди —

те, кто во тьме зубами скрежетал.

Вот так последний строится режим,

суть коего умом непостижима,

где нежно так железная пружина

вам делает на горле пережим.

*  *  *

Эта погода не так

чтобы совсем хороша,

но вопросительный знак

свой отменяет душа.

На восклицательный нет

сил еще, но и на том,

право, спасибо. Рассвет

в душу польется потом.

Надо чуть-чуть потерпеть,

сжав кулаки, постоять.

Жизни последняя треть —

время, чтоб все потерять,

тихо совсем и без слез,

будто снега замели…

Чтоб отцепиться всерьез

от притяженья земли.

Чтобы уже не вникать

в то, как тайком, на краю

вырвали из дневника

жизни страницу твою.

Как ни мучительно здесь

знать, что погаснет звезда,

но утешение есть:

свет от нее навсегда.