ВОЙНА И ВРЕМЯ
Геннадий
Капышев
ВАЛЯ — ВАЛЮША —
ВАЛЕНТИНА
Памяти близких
Ах, война, что ж ты сделала, подлая...
Б. Окуджава
В
злополучном 1941 году Валя Чернышева жила с мамой в поселке Урицк
(Лигово), недалеко от Кировского завода. Они занимали
небольшую, но удобную комнату на втором этаже бревенчатого дома. Грозой всех
жильцов был управдом — мужчина с рыжими усищами, всегда в военной одежде, с
полевой сумкой на боку, непрерывно куривший свои вонючие
«козьи ножки». Взрослые между собой называли его Хозяин, а ребятня — Бармалей.
Мать
работала на заводе резиновых изделий «Красный треугольник», поблизости от
Балтийского вокзала. Она клеила галоши, сильно уставала от загазованности
воздуха и постоянной боязни задержать свою операцию на конвейере. Из-за
трехсменки устроила единственную дочь в детский сад с круглосуточным режимом,
поблизости от работы, на улице Шкапина. Навещала по
будням, домой забирала на выходные и праздники.
В
город и обратно они ездили электричкой от станции Лигово.
Но можно было ездить и на трамвае. Маршрут № 36 от Стрельны
до города пролегал мимо Урицка. Однако электричкой
получалось все ж таки лучше.
В
начале июня, как обычно на лето, детский сад выехал в поселок Сиверский, а Валюша осталась с мамой. Марии Анисимовне,
матери-одиночке, полагался отпуск в конце месяца, и она готовилась вместе с
дочерью съездить в деревню Красково. Хотелось
навестить родню, да и места в тех краях завидные, взять хотя бы Пушкинские
Горы. Рассчитывали вернуться в середине августа, чтобы Валя подготовилась к
школе.
22
июня Чернышевы были дома. Дочь прыгала через скакалочку с ребятами во дворе, а
мать в кухне стирала ее бельишко, когда Бармалей
первым услышал по радио: «Война!» Он и сообщил об этом жильцам. Дом
всполошился, как потревоженный муравейник, пошли разговоры: кого заберут на
фронт, как в Финскую, надолго ли эта беда, да и
вообще…
Отпуска
отменили, а находившихся в городе детей завод отправил под станцию Тосно:
поначалу считалось, что подальше от Ленинграда безопаснее, но скоро выяснилось
— и там могли появиться немцы.
Напуганные
слухами родители стали спешно приезжать и под расписку забирать ребят, а
остальные дети с нетерпением ждали мам и пап. 12 июля Валентине исполнилось
девять лет, впервые в день рождения рядом не было мамы. Часть девочек уже
увезли, и ей стало жалко себя до слез. Наконец примчалась Мария Анисимовна.
Объяснила, что теперь приходится больше работать, отлучаться с завода можно
лишь с разрешения начальства, потому задержка вышла.
Возвращались
в город с вынужденными остановками: в пути немцы бомбили поезд, пассажиры —
врассыпную, а переждав налет, по паровозному гудку
спешили забраться в вагоны. Приехали на Московский вокзал, и пока ехали на
трамвае до Балтийского — Валюша заметила на улицах много военных, кое-где
оконные стекла заклеены крест-накрест бумажными лентами, как в тридцать девятом
году. До дома добрались смертельно усталые, голодные...
А
тем временем жизнь горожан сильно изменилась. Уже ввели продовольственные
карточки, но суточные нормы были пока сносными. Детский сад не работал. Мать
вместе с другими заводчанами часто посылали на рытье противотанковых рвов и
окопов. Сперва под Кингисепп, затем под Лугу и еще
куда-то. Девочка день за днем оставалась сама по себе, простенькую еду готовила
и разогревала на старенькой керосинке.
Дальше
— больше. На заводе ввели казарменное положение, и, случалось, мама
отсутствовала по нескольку дней сряду. Жильцы говорили
о приближении немцев и срочно куда-то уезжали с детьми. Валя часто запиралась
на замок в комнате, плакала, страшно одной… Долго тянулось время, как вдруг
днем ворвалась Мария Анисимовна, велела дочери надеть на себя из одежды сколько сможет, быстро накидала вещей в чемодан да
навязала узел. Электрички не ходили, бросились к трамвайным путям. Им повезло,
долго ждать не пришлось. В дороге трамвай остановился, немцы начали артобстрел
Кировского завода! По команде кондуктора люди высыпались из вагона, разбежались
по сторонам... Наконец поехали, радовались: «Пронесло!» В городе сразу на
Васильевский остров, в Гавань. Там на Наличной улице жила мамина младшая сестра
с мужем и двухлетней Галочкой. Тетю все называли запросто — Мотя, а ее мужа —
Павел Михайлович.
Мотя
— домохозяйка, отзывчива ко всем и очень уважительна к мужу. За обедом именно
она наливала ему из заветного графинчика рюмку водки. Галочку в ясли не
отдавала, держала при себе. Чистюля, в комнате всегда порядок, все блестит.
Дядя Павел — станочник Балтийского завода, хорошо зарабатывал, хорошо одевался,
всегда при галстучке. Был строг в общении и разборчив
в еде. Своим видом походил на начальника и, казалось,
обо всем знал лучше других. Это он по-родственному сказал Чернышевым: «Вы,
красавицы мои, чудом последним трамваем успели выскочить из Урицка.
А то куковать бы под немцами».
Вот
они-то и приютили родню в своей комнате, выделив диван для спанья. Считали, что
потеснились до скорой эвакуации. Однако Чернышевым не удалось эвакуироваться.
Пришлось жить в тесноте, по-свойски, и даже прописаться для получения
продуктовых карточек. Их прописали без особых хлопот, ведь Мария Анисимовна продолжала
работать на своем заводе, а Урицк оказался в зоне
боев.
Горожан
по-прежнему посылали на оборонные работы, которые велись даже в ночное время.
Где-то там, случалось, бомбили, гибли люди и лошади. Оттуда мать пару раз
возвращалась с кусками конины. Мотя приготовляла вкусную еду, но просила не
говорить о конском мясе Павлуше. Он кое-чего не ел, брезговал, хорошо хоть
продуктов по карточкам хватало. Но 8 сентября, всего на семьдесят восьмой день
с начала войны, Ленинград оказался в кольце блокады. К тому же сразу разбомбили
Бадаевские склады, черный дым пожарища видели многие,
поговаривали о больших потерях продовольствия. Отныне положение ленинградцев
ухудшалось день ото дня…
Начались
бомбежки и артобстрелы города, сопровождавшиеся объявлениями тревог по радио,
иногда не раз в день. Неоднократно снижались нормы суточной выдачи продуктов. О
конине и многом другом теперь даже думать не приходилось. Как-то сразу в городе
перевелись все собаки и кошки. Уже в ноябре рабочий получал всего 250 граммов
хлеба, а служащие, иждивенцы и дети — лишь по 125. Да и хлеб тот — хлебом был
по названию, на деле же — сплошные примеси невесть
чего… Ленинградцы голодали, болели, умирали. От недоедания, кровавых поносов и
прочего погибли уже тысячи и тысячи людей.
Еще
в начале ноября слег и быстро угас дядя Павел. Его семье повезло — пришли
товарищи с завода, принесли с собой доски, в комнате сколотили гроб, свезли на
Смоленское кладбище, похоронили в могиле. Других, кто умирал в декабре и позже,
— стали хоронить без гробов, а случалось, вовсе не отвозили на кладбища. Ведь
кроме голода свирепствовал холод, на дворе снегопады да тридцатиградусные
морозы. Любая деревяшка шла в печь, а обессилевшие родственники или соседи —
сами ощущали дыхание смерти, даже спали под одеялами, не снимая пальто.
В
декабре городской транспорт встал. Мария Анисимовна
уже не могла добираться до «Красного треугольника», а ближе посильной работы не
нашлось; она лишилась рабочей карточки. Теперь Мотя и Галя, Валя и мать
получали хлеб по самой низкой норме, по 125 граммов, но еще как-то держались… Правда, в канун Нового, сорок второго года
иждивенцам увеличили норму до 200, в конце января после перерегистрации
карточек до 250, а в феврале до 300 граммов. Но истощенным людям для
поддержания сил этого не хватало. Тем более что в жилища давно не поступала
вода, электричество подавали только на час-другой, да и то не всегда, домовая
канализация замерзла…
Каждое
утро, едва заговорит репродуктор, без Гали, втроем, торопились в булочную в
надежде поскорее получить свои пайки хлеба. За водой ходили на берег Финского
залива. Там случалось находить какие-нибудь палки, дощечки, а однажды, по
счастливой случайности, приволокли домой обрубок
бревнышка. Затем взрослые в комнате пилили из последних сил, а Валюша сидела
верхом, пытаясь удержать деревяшку. Работа не ладилась, сестры ругали друг
друга. Потом топили «буржуйку», которая грела — пока горел огонь. И опять тот
же холод, постоянный голод, неистребимые вши. А помыться негде; возможности
кипятить или прогладить белье и подавно не было.
И
все же они вчетвером пережили страшную зиму, хотя обе женщины совсем обессилели
и уже не могли подниматься с постели, лишь безуспешно ловили вшей. За хлебом и
водой ходила одна Валентина. Продовольственные карточки на четверых она берегла
пуще глаза. Специально сшила маленький холщовый мешочек с лямочкой, наподобие
ладанки. Карточки — туда, лямку — на шею, мешочек — под одежду на тело.
Вскоре
их постигла еще большая напасть: заболела водянкой мать и кровавой дизентерией
— Мотя. Валюше не раз приходилось стирать запачканное кровью белье тети в
огромной воронке, образовавшейся на берегу залива после сильной апрельской
бомбежки Васильевского острова и кораблей на Неве. Таскать для этого воду в дом
не могла.
Мотя
умерла накануне майских праздников, о них вспомнили, лишь регистрируя смерть.
Валентина привела дворничиху, ей предложили тетины вещи,
и она на своей двухколесной тележке отвезла обернутое в ткань тело на Смоленское. Валя не смогла участвовать в похоронах, сама
едва на ногах. А Галочку забрали в Дом малюток и вскоре эвакуировали в Сибирь;
Чернышевы радовались за нее.
Положение
матери ухудшалось на глазах — сильно отекшее лицо, распухшее тело, вспученный
огромный живот — ни встать, ни сесть… И дочь, отдав
участковому врачу, пожилой женщине, оставшийся от родственников патефон,
упросила, умолила поместить Марию Анисимовну в василеостровскую больницу. Слава
богу, удалось, и в начале июля девочка осталась в квартире одна, соседи умерли
в январе.
Теперь
главным в жизни Валентины стало получение хлеба, как можно раньше, да посещение
больной матери, хотя бы через день-два. Вскоре узнала о назначенной операции:
врачи собирались «откачать воды». Знающие больные сказали Вале, что после этого
может наступить временное улучшение, некоторые даже начинают вставать и ходить,
однако через неделю-другую все же умирают. Но почему-то операцию отложили,
потом сделать не успели — больную перевели в Дом хроников имени Карла Маркса, у
Смольного.
Из
Гавани до Смольного далеко, и хоть уже частично работал трамвай — добираться
сложно. Валюша одна, и тут подобралась очередная беда, да какая… Молодая
соседка по дому начала навязчиво выказывать свое расположение к одинокой
девочке. Однажды, дождливым сентябрьским днем, зазвала к себе, помогла помыть
голову, напоила кипятком, уложила в постель и
воспользовавшись ее болезненной дремотой — срезала мешочек с продуктовой
карточкой. Слезные мольбы очнувшегося ребенка: «Отдай, ради бога, помру!» — не
помогли, воровка не призналась, не вернула украденное.
В
глубочайшем отчаянии Валя, от безвыходности не помня себя, оказалась на берегу
залива. Там, к счастью, ее увидели молодые девчата из подсобного хозяйства
какой-то организации. Девушки взяли ее к себе, отмыли, подкормили, затем даже
устроили в 25-й Детский дом Приморского района. Тем самым хорошие люди, дай Бог
им долгие годы, подарили ребенку жизнь!
В
детдоме житье — не сахар, но лучшего случиться ничего не могло. Воспитатели
сообщили матери, которой все же откачали воды, где ее дочь. А когда поздней
осенью подошло время эвакуировать хроников, то староста группы забрал Валю из
детдома под расписку, доставил на вокзал, прямо к поезду.
Вот
и паровоз пыхтит под парами, вагоны товарные, обычные. Второй эшелон, шестой
вагон, эвакоудостоверение № 706 — наконец
долгожданная, спасительная эвакуация началась для Чернышевых.
* * *
В
группе из двадцати шести эвакуируемых ходячими оказались трое: старо-ста — больной мужчина в
возрасте, слепая пятнадцатилетняя девушка Нина да Валя. Поездом везли до
Ладоги, через станцию с непонятным, но красивым названием Борисова Грива. По
неспокойному, с черно-серыми волнами, озеру — переправили на тихоходном
суденышке, возможно, самоходной барже. Повезло, обошлось без налетов с
бомбежками и обстрелами.
На
другом берегу в эвакуационном пункте еды хватало на всех, но давали не досыта,
понемногу. Разъясняли, мол, с непривычки возможен заворот кишок, и тогда уж
верная смерть. Но как поверить этому, когда очень хочется
есть, и прибывшие просили еще, однако персонал эвакопункта свое дело знал, не
давал; зато после мытья в палатке и пропарки белья — возникло ожидание лучшего
впереди.
В
глубину Большой земли, на Восток, везли тоже в товарном вагоне, но с нарами и
«буржуйкой» для обогрева. Питание выдавали на остановках по эвакуационным
листам, постепенно увеличивая рацион. В основном были сухари, хлеб, горячие
каши и кипяток, реже чуток сахарина.
Валентина на каждой стоянке бегала за едой и
кипятком для всего вагона. Случалось, в этом участвовал староста, и иногда к
ним пристраивалась слепая Нина. Несмотря на постоянную боязнь отстать от своих, Валюша все же влипла в
две истории.
На одной остановке она успела сесть в свой
эшелон, но в последний момент забралась в чужой вагон, а там — группа цыган.
Они отобрали продукты, все говорили наперебой, жгли костер на железном листе,
пели песни и не выпускали растерянную девочку. Ее нашел матрос, ехавший после
ранения в тыл и ранее приметивший Валю на раздаточных пунктах. Отнял у цыган и
передал отчаявшейся матери, к радости неходячих
больных.
В Омске случилась история серьезнее. Из-за
задержки на раздаче пайков от эшелона отстали староста, Валюша и Нина. Но
железнодорожный начальник вник в положение, сделал что мог, посадил в следующий
состав на открытую платформу с подбитыми танками, направленными на заводской
ремонт. На Вале было пальтишко и сверху крест-накрест серый платок. Конечно,
наверняка замерзнуть бы ей на ветрах-сквозняках, но прослышавший о девчонках
машинист взял их в паровозную будку. Когда оба эшелона застряли на большой
станции, то, как в кино, в очереди за кипятком Валюша неожиданно увидела мать.
От радости обе плакали. Выяснилось, что Мария Анисимовна впервые поднялась и
вместе с такой же соседкой поплелась за водой и едой. Ведь в вагоне, кроме
троих отставших, других ходячих не было. Вот уж, как говорится, не было бы
счастья — да несчастье помогло! Но главное, пожалуй, дорожная кормежка
сказалась. Кстати, серый платок после паровозной будки стал совсем черным от
угольной пыли, но на это обратили внимание только потом.
На Восток везли долго, с месяц, и лишь в конце
пути эвакуируемым сообщили, что конечным пунктом будет город Новосибирск. Но
доехали туда не все, из группы умерли четыре женщины, тела снимали с поезда на
ближайших остановках, а пайки, когда удавалось, делили поровну на живых.
Новосибирск эшелон сразу не принял, завернули на Барнаул. Там прошли
двухмесячный карантин, чуть-чуть окрепли, и только потом Чернышевы попали по
назначению.
По прибытии на место — всех хроников смотрели
врачи, определяли, кому чего впредь. Мария Анисимовна боялась попасть в
больницу, оставить дочь одну в чужом городе и без всего. Ей определили работу в
легком режиме с амбулаторным лечением. Удалось устроиться на фабрику форменных
швейных изделий учетчицей в цех. Там дали место в фабричном общежитии-бараке,
койку в углу за занавесочкой. Питались Чернышевы
скудно, но после блокадной голодухи казалось хорошо
хоть так.
Валюша не интересовалась работой фабрики, не до
того было. В школу попала с таким большим запозданием, а учиться хотелось не
хуже других. Учительница оказалась хорошая, занималась с детьми, не считаясь со
временем. Декабрь сорок второго и зима сорок третьего выдались холодными.
Школьные занятия отменялись при морозах выше сорока, метели и снегопады в
расчет не принимались совсем. Школьники ходили по тропинкам между сугробами, но
иногда от общежития их подбрасывали в кузове фабричной полуторки с брезентовым
тентом. Однажды на повороте опрокинулись в снег, да так, что еле вытащили. Но,
на удивление всем, сильно никто не пострадал. Зима была трудной во всем, а
надежда на лучшее крепла, первоклашки тоже знали про
Сталинград.
Поздней весной директор фабрики — сам
ленинградец — направил несколько работниц с детьми в пригородное подсобное
хозяйство, на летнее время. Чернышевы подкормились, спасибо ему. Да и жили хоть
в домике сарайного типа, но удобнее, чем в барачном углу. Пытались разыскать
свою Галочку, на один из запросов получили ответ — умерла в сорок втором году.
Жалели сильно, вспоминали Мотю и Павла Михайловича, плакали…
К
осени окрепшие Чернышевы вернулись в город. Мать назначили вахтером на
проходную, дочь пошла во второй класс. Из барака их перевели в другое
общежитие, где в комнате на четверых уже жили три девушки и
временно только одна постель выделялась для них, двоих. При трехсменном
дежурстве Мария Анисимовна предпочитала ночную смену, тогда Валюша могла
поспать одна. Правда, через пару месяцев повезло — соседка по комнате,
хохотунья Катюша, вышла замуж, освободив место им.
На
небольшую зарплату вахтера, рабочий да иждивенческий пайки Чернышевым жилось
нелегко. С нетерпением ждали и наконец дождались
Победы! При первой возможности ринулись в Ленинград. Ах, как они радовались
тогда, что пережили войну и безвозвратно канули в прошлое блокадные беды…
* * *
Первый
послевоенный сорок шестой год. От жилья Чернышевых в Урицке
— пустое место. Бревенчатый дом сгорел начисто, и даже
печные стояки растащили, кирпич — большой дефицит. Комната Моти в Гавани, где
жили с пропиской в блокаду, давно заселена другими людьми. Оставалось искать
работу с жильем.
Удалось:
Марию Анисимовну приняли на завод имени Ленина вахтером, с местом в общежитии
для двоих. Их поселили вместе с двумя молодыми работницами в семнадцатиметровой
комнате.
И
опять вдвоем на одну зарплату вахтера… Пришлось Валюше
после пятого класса, в сорок седьмом, поступить ученицей в фабрично-заводское
училище швейной фабрики «Красная работница». Через год она уже работала на
конвейере белошвейкой 5-го разряда, одновременно продолжая учебу в вечерней
школе. Ее зарплата — тоже не велика, на питание и одежду едва хватало. Когда
лучшая подруга Ира выходила замуж, Валя не смогла пойти на свадьбу — было
стыдно за свое скромное платьице…
Работа
на конвейере во многом тяжела — однообразие в течение рабочего дня, жесткий
пооперационный лимит времени, отойти даже на минутку можно лишь в специальный
перерыв, а главное — эта работа, увы, отупляет людей. Окончив школу рабочей
молодежи, в 1953 году Валюша поменяла профессию — училась и стала оператором машинносчетного бюро завода имени Ленина.
Работая
вдвоем на одном заводе, Чернышевы жили в общежитии еще три года, затем получили
тринадцатиметровую комнату на первом этаже, в Невском районе. Там Валентина
вместе с матерью, а иногда еще и с бабушкой, прожила больше двенадцати лет,
пока не вышла замуж и — в 36 годиков, вместе с мужем въехала впервые в
отдельное жилье, кооперативную квартиру.
Мария
Анисимовна, бывало, болела. С годами — все чаще. И умерла в 76 лет…
Валентина
профессию впредь не меняла, место работы сменила всего один раз. Вышла на
пенсию в установленный срок, хотя здоровье сдавало. И вот — по злой иронии
судьбы именно 27 января 2006 года, в день 62-й годовщины освобождения
Ленинграда от блокады, — она подверглась пятой по счету на ее веку сложной
девятичасовой операции, после которой в реанимационной палате она умерла…
Для
современных женщин возраст 73 года — далеко не предел. Но, увы! Валентина
Семеновна Капышева (Чернышева) покоится на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга, возле матери и
бабушки.
Страшная
ленинградская блокада настигла еще одну из своих бесчисленных жертв…
