К 70-летию ИОСИФА БРОДСКОГО
Марк Поповский
ТО, ЧТО СОХРАНИЛА
ПАМЯТЬ...
«В те
годы дальние, глухие» в историческом сборнике «Память» (плохо перефотографированный экземпляр в самодельном зеленом
переплете) я прочла главы из книги «Дело академика Вавилова». И была поражена
захватывающей документальностью книги. Это было за
несколько десятилетий до начала девяностых, когда
приоткрылись спецхраны. Имя автора — Марк Поповский — я запомнила, но, конечно,
не могла и предположить тогда, что через двадцать лет познакомлюсь с ним в
Нью-Йорке, а через тридцать — буду смотреть его архив при Колумбийском
университете: Bakhmeteff Archives
of Russian and East European
History and Culture, Columbia University, New York. M. A. Popovskii papers.
Марк
Александрович Поповский (1922, Одесса — 2004, Нью-Йорк) — «журналист и писатель,
православный христианин, политический эмигрант». Так писал он сам о себе уже в
эмиграции. В 1952 г., закончив филологический факультет МГУ, стал писателем; опубликовал
14 книг о деятелях науки и научных открытиях. В 1960-е годы начал заниматься
биографией Н. И. Вавилова, вошел в комиссию АН СССР по изучению его наследия,
чудом получил доступ к его следственному делу и в 1966 г. в журнале «Простор»
опубликовал главы будущей книги. Но в то время он не мог ничего сказать о
последних годах Вавилова, арестованного и умершего в советской тюрьме. Сам он в
1970 г. был исключен из Вавиловской комиссии «как не
имеющий высшего биологического образования». Окончательно печатать на родине
его прекратили
в 1975 г. 6 ноября 1977 г. М. А. Поповский с женой принужден был эмигрировать.
К
этому времени писатель закончил самый важный свой труд — «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга». «Герой, о
котором я мечтал годами, — фигура номер один в науке и в то же время человек,
способный противостоять коммунистической фальши, возник на моем горизонте
более сорока лет назад, в 1957 году».1 Никакие гонения, аресты,
ссылки не смогли заставить Ясенецкого отказаться от
своих убеждений и религиозного сана. Отец Александр Мень
отправил рукопись книги в Париж, в издательство «YMCA-PRESS» со своей
рекомендацией, где она и вышла в 1979 г. В 1983 г. по-русски в Америке, а в
следующем году по-английски, с предисловием А. Д. Сахарова, вышла
наконец и книга Поповского о Вавилове.
В
1992 году, прожив в эмиграции 15 лет, М. А. Поповский задумал с помощью анкеты
опросить коллег по писательскому цеху об их профессиональных делах. Сам он
писал: «...Моя жизнь на Западе вполне уравновешена: я выпустил шесть книг,
которые не мог издать в СССР, и сменил шесть профессий, чтобы прокормить себя и
свою семью. Среди прочего я был клерком, научным работником, уборщиком мусора,
лектором и дорменом...»
Из
130 анкет, посланных Поповским, 82 вернулись с
конкретными ответами. Результатом исследования, в котором ему помогли два
математика и психолог, был цикл статей, опубликованных в газете «Новое русское
слово», — «Российское перо
в американской чернильнице». Анкета была разослана в декабре 1992 г., когда в
России уже произошли кардинальные исторические перемены. К экземпляру для
Бродского было приложено небольшое письмо, черновик которого остался в бумагах
Поповского:
«19/XII-92.
Дорогой
Иосиф!
Много-много
лет назад моя ленинградская приятельница Э. Линецкая
(Фельдман)2 сказала о Вас, что Вы человек добрый. Я это
проверил, когда несколько лет назад уже в Нью-Йорке Вы помогли мне с помощью
американских газет вытащить из Сов<етского>
Союза математика-диссидента. Надеюсь, что с тех пор больших перемен в характере
Вашем не произошло и Вы не сочтете за труд заполнить
прилагаемую анкету. Ваше участие в моем исследовании доставило бы мне большое
удовольствие. Я читаю поэта Бродского уже лет 20, слушал стихи Бродского в его
собственном исполнении в квартире Яши Гордина, мы с
женой Лилей издали томик стихов Бродского тиражом в 5 экземпляров задолго до
того, как Бродский стал нобелевским лауреатом.
Желаю
Вам, дорогой Иосиф, всего-всего хорошего в наступающем Новом году. Мы с Лилей
остаемся неизменными читателями и почитателями Вашими.
Марк Поповский».
Эту
корреспонденцию Бродский получил перед самым отъездом в Европу. Нобелевский
лауреат ответил на все вопросы и выслал заполненную анкету из Италии.
Письмо,
приложенное к анкете, стало конспектом небольшой мемуарной заметки, написанной
в декабре 1996 г., почти через год после смерти Бродского. И
хотя воспоминания М. Поповского о Бродском просты и безыскусны, к ним хочется
сделать небольшой комментарий. Первая встреча с поэтом в квартире Я. А. Гордина происходила, конечно же, не «до», а после суда и
ссылки, видимо, в конце 1960-х.
Со своей второй женой Лилей Марк познакомился только в 1965 г., поэтому быть в
гостях с женой мог только после 1965 г. Лиля в устной беседе рассказала, что
запомнила чтение Бродским стихотворения «Остановка в пустыне» («Теперь так мало
греков в Ленинграде...»). Оно было написано в первой половине 1966 г.
И,
конечно же, хочется возразить автору в его оценке письма Бродского Брежневу.
Ничего «унижающего» изгнанника в письме нет. Написанное перед вынужденным
отъездом в эмиграцию, оно — горькое и прощальное (от слова «прощать» и
«прощаться» — «к равнодушной отчизне прижимаясь щекой»), во многом провидческое: «...переставая быть гражданином СССР, я не
перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются:
во плоти или на бумаге...»3 В письме —
темы, которые будут потом развиты и в стихах, и в эссе, и в нобелевской речи: о
принадлежности Поэта языку, о его служении литературе. Через полгода Бродский
повторил некоторые положения письма в виде стиха-заклинания:
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество <…>
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности....
(«1972 год»)
Уже в
Нью-Йорке Поповский вспоминает эпизод, который называет «не слишком
значительным»: поддержка ученого-математика в его борьбе за выезд из Советского
Союза. Это не первый случай помощи Бродского в экстремальных ситуациях. В 1972
г. он выступил в печати в защиту арестованной правозащитницы
и поэта Натальи Горбаневской; в 1974-м — в защиту арестованного Владимира Марамзина, составителя первого самиздатского собрания
сочинений поэта; в августе 1979 г. принимает активное участие в судьбе
Александра Годунова, артиста балета Большого театра, решившего остаться на
Западе; в 1980-м и 1981 г. выступает с письмами в защиту арестованного
филолога-германиста Константина Азадовского… Но это были друзья, питерцы (за
исключением Годунова, с которым Бродский познакомился в Нью-Йорке, уже в
процессе его «дела»). А вот реальная помощь незнакомцу — важное свидетельство
его «всемирной отзывчивости».
Марк
с Лилей слушали выступления Бродского в Нью-Йорке на квартирах; на последнем ччтении в мае 1995 г., в большом, переполненном слушателями
манхеттенском зале была и я. Что сказать об этом
завораживающем, «высоком зрелище»? Это было священнодействие...
Галина Глушанок
1 Поповский М. Мой
любимый герой. НЖ. 2000. № 218. С. 216.
2 Линецкая,
рожд. Фельдман Эльга
Львовна (1909—1997) — переводчица. Закончила Тенишевское
училище, ЛИФЛИ, и там же факультативно — курс худ. перевода. 14 декабря 1933 г. была арестована вместе с
другими членами студенческого кружка за чтение Канта. Позже был арестован и ее
муж, Натан Евсеевич Линецкий, ничего не знавший о
кружке.
В 1937 г. Э. Л. уехала под Куйбышев, куда был отправлен в ссылку муж после трех
лет пребывания в лагере. Почти всю войну они провели в поселке Кимперсай Актюбинской обл., где Линецкий работал на никелевых рудниках. Только после 1946
г. появилась возможность вернуться в Ленинград. 19 марта 1964 г. Э. Л. Линецкая участвовала в заседании Правления ЛО ССП,
выступила в защиту поэта ( «талантливый переводчик,
<…> в течение последнего года <…> работал очень активно») и
вступившихся за него своих коллег-переводчиков: «...Мне было
грустно слышать имена моих товарищей: имя В. Г. Адмони
— профессора, ученого с мировым именем, имя Е. Г. Эткинда — крупнейшего
специалиста по переводам, в особенности переводам поэтическим, имя Натальи Грудининой — известной поэтессы — в сочетании с эпитетом
„оголтелые“...» (цит. по: Шнейдерман
Э. Круги по воде. Звезда. 1998. № 5. С. 186.).
3 Бродский И. Письмо Л.
И. Брежневу. Цит. по книге: Гордин
Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб., 2000. С.
219—220.
Москвич,
я впервые увидел ленинградца Иосифа Бродского в доме нашего общего знакомого
писателя Якова Гордина. Мы с женой попали в квартиру Гординых на Марсовом поле в тот самый день, когда у них
обедал, а затем пел свои песни под гитару Иосиф. Стихи его мы любили, читали,
передавали их московским знакомым. А тут вот такая удача: поэт с нами за одним
столом. Мы пришли в гости прямо из Эрмитажа. Жена, взглянув на большого,
красивого, рыжего парня, под впечатлением полотен, только что виденных в музее,
заметила: «Вы очень похожи на „Молодого итальянца“ с картины Веронезе».1
— «Да, мне уже давно об этом говорили», — ничуть не смутившись, спокойным, даже
скучноватым голосом ответил поэт.
Похоже,
что он не увидел в московской паре ничего интересного для себя. Прочитал по
просьбе супругов Гординых еще два-три своих
стихотворения и распрощался. Об этой черте его характера мне говорили и другие:
если вокруг Бродского оказываются люди не из его привычного окружения — он
замыкается, уходит в себя и... просто уходит. Возможно
за этой манерой скрывался и страшок: ГБ постоянно
шарило вокруг поэта, готовилось «дело» по обвинению его в тунеядстве.
В
следующий раз лицо Иосифа открылось мне уже на фотографии. Бродского по суду
сослали на Север. Яша Гордин навестил друга и прислал
мне его портрет на фоне колхозного скотного двора. К этому времени мы с женой
Лилей решили создать своеобразное семейное издательство «ЛИЛИМАР». Начали «издавать»
в четырех экземплярах («„Эрика“ берет четыре копии...»2)
книжечки своих любимых поэтов, которых в ту пору не печатали. Такими любимцами
нашими были Александр Галич, Максимилиан Волошин, харьковский поэт Борис
Чичибабин и московская, мало кому ведомая, поэтесса Елена Благинина. Иосиф
занимал в этом списке первое место. Мы и выпустили его сборничек
номером первым. Красиво переплетенная книжечка эта была иллюстрирована
вышеупомянутым «колхозным» портретом. Покидая в 1977 году по приказу ГБ
Советский Союз, мы подарили сборник Бродского самым дорогим нашим, оставшимся в
стране друзьям.
Надо,
однако, заметить, что при всей нашей симпатии к Бродскому, этот молодой поэт
огорчил нас. И не только нас. Я имею в виду его прощальное перед отъездом из
страны письмо Брежневу. Доискиваться до глубинных причин, побудивших Иосифа
сочинить столь унижающее его послание, не стану. Перепечатанное на машинке, оно
было нами вклеено в ту же самодельную книжечку его стихов. Но всякий раз, когда
я брал в руки этот томик, я чувствовал нечто вроде укола в сердце. То же самое
испытывала и жена. Зная талант и высокие душевные качества нашего молодого
современника, мы болезненно пережили тот унижающий его эпизод.
Попав
в 1978 году в Нью-Йорк, в город, где жил наш любимец-поэт, мы не стали делать попыток встретиться с ним. К чему? Мы люди разных
возрастов, разного жизненного опыта, разного общественного положения. Что ему
до нас? Разумеется, покупали все сборники его стихов, которые и по сей день стоят на полках в моем кабинете. В церкви своей я
несколько раз в рождественские дни читал стихи Иосифа, посвященные Великому
празднику. Встретились мы с Иосифом раза два на его поэтических вечерах. На
такие встречи собиралось до четырехсот человек, что для русскоязычного
Нью-Йорка было цифрой поистине гигантской. Вспоминаю и о встречах читателей с
поэтом на квартирах. В набитых до отказа манхэттенских квартирах слушающая
публика сидела и лежала прямо на полу. После чтения мы, как и остальная
публика, подходили к Иосифу, благодарили, приветствовали, но, повторяю, ни на
какие личные контакты не набивались.
Только однажды Иосиф сам проявил инициативу: прочитав мою
книгу «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и
хирурга» (Париж:
YMCA-PRESS, 1979), Бродский посоветовал мне вступить в
организацию литераторов-эмигрантов при американском ПЕН-клубе
— Writers in exile3, и даже как будто послал
руководству этой организации что-то вроде рекомендации.
Как
личность Бродский открылся мне в эпизоде вроде бы не слишком значительном.
Работая в 1980-е годы на радио «Свобода», я узнал о тяжелой ситуации, которая
возникла в Советском Союзе у одного видного ученого-математика. Он попытался
выехать с семьей из СССР, но его не выпускали. Борьба с чиновниками ГБ
продолжалась долго и мучительно. Исчерпав все средства, ученый объявил
голодовку. Между тем человек этот был тяжелым диабетиком, и голодовка грозила
ему неминуемой гибелью. В те годы наиболее реальным средством воздействия на
советских высокопоставленных чиновников было разоблачительное выступление западной
прессы. Узнав о голодовке ученого, я попытался вступить в контакт с
американскими коллегами, но рассказанная история никого из них не
заинтересовала. Подобных случаев уже было более чем достаточно. Я метался,
время шло, смертельная опасность для голодающего ученого становилась все более
реальной. Перебирая в памяти заметные фигуры американские, к которым можно было
бы обратиться, я подумал о Бродском.
Подумал
— и тут же отверг его кандидатуру: вспомнил о том, что он преподает в
нескольких университетах, много пишет, часто ездит по стране и за границу.
Одним словом, человек занятой. Но, когда прошли еще сутки, мне ничего не
оставалось, как позвонить Иосифу. Он попросил немедленно приехать к нему домой,
чтобы уточнить детали. Так я оказался в темноватой, как бы расположенной в
подземелье, довольно скромно обставленной квартире нобелевского лауреата на Мортон-стрит, 44. Иосиф внимательно выслушал меня, кое-что
уточнил, записал, но ничего определенного не сказал. Только заметил, что
попытается поговорить со знающими людьми.
Следующие
двое суток я не беспокоил его, а на третий день, придя в редакцию радио
«Свобода», узнал, что в двух крупнейших нью-йоркских газетах появились статьи о
том, что советские власти своей политикой толкают ученого-диссидента к смертельному
концу. А еще день спустя до нас, сотрудников «Свободы», дошла весть о том, что
ученый голодовку прекратил, так как власти пообещали выпустить его на Запад
вместе с семьей в ближайшие дни. Разрешение это явно было следствием статей в
американской прессе. Я же точно знал, что решающим фактором, спасшим ученого,
оказалось обращение Бродского к американцам. «Нью-Йорк Таймс» не смогла
отказать нобелевскому лауреату.
Я
еще два раза после того побывал в квартире Бродского. Тронутый его
отзывчивостью, подарил ему свою книгу. Сейчас уже не помню темы наших тогдашних
бесед. Но я заметил в своем собеседнике важную черту: человек по натуре
честный, он не умел вовлекаться в разговоры, которые его лично не трогали. Пока
тема оставалась интересна Иосифу, его глаза блестели,
он улыбался, острил, переходил в наступление на собеседника. Но как только
разговор становился для него не интересным, он немедленно увядал. Такой переход
от «расцвета» к «увяданию» мог возникать несколько раз в течение беседы — он
оставался самим собой.
Моей
маленькой гордостью по сей день остается то
обстоятельство, что, прочитав мою книгу, которую я сам считаю главным трудом
своей литературной жизни, Бродский позвонил мне и произнес несколько
одобрительных фраз. Лишнего не болтал. Сказал, что видит большую работу автора,
и добавил, что такие труды способны приближать людей к Богу. Я не думаю, что
именно моя книга побудила Иосифа сделать внутренний шаг к вере. Но мне приятно
было прочи-тать интервью, данное им значительно
позднее, в котором поэт, отвечая на вопросы журналиста Петра Вайля, сказал, что ощущает себя человеком верующим4.
Нью-Йорк. Декабрь 1996 г.
1 Паоло
Веронезе. Автопортрет (между 1558—1563 г.).
2 «„Эрика“ берет четыре
копии, / Вот и все! / ...А этого достаточно...»
(А.
Галич.
«Мы не хуже Горация»).
3 Писатели в изгнании (англ.).
4 « — Простите за
интимный вопрос: Вы человек религиозный, верующий?
— Я
не знаю. Иногда да, иногда нет.
— Не церковный, это точно.
—
Это уж точно.
— Не
православный, и ведь не католик. Может быть, какой-то вариант протестантства?
—
Кальвинизм. Но вообще о таких вещах может говорить только человек, в чем-то
сильно убежденный. Я ни в чем сильно не убежден» (Рождество: точка отсчета. Интервью
с П. Вайлем // Независимая газета. 21 декабря 1991
г.).
АНКЕТА
Уважаемый
коллега!
Занимаясь
45 лет литературным делом, я, естественно, неравнодушен ко всему, что относится
к нашей с Вами профессии. По моим сведениям, в Америке живет более ста наших
коллег. Я делаю попытку выяснить как живется в
эмиграции людям, избравшим этот жизненный путь. Буду Вам чрезвычайно
благодарен, если Вы найдете время ответить на приведенные ниже вопросы.
Предыдущие мои статистические исследования такого рода, обработанные
специалистами — социологами и компьютерщиками, были опубликованы в российской и
эмигрантской прессе.
Ваши имя, фамилия, возраст? Псевдоним? — Бродский Иосиф
Александрович, 52.
Публиковались
ли до эмиграции? Какие произведения, опубликованные в России, Вы считаете
наиболее важными? — Главным образом как переводчик.
Когда
приехали на Запад? — 4 июня 1972 г.
Привезли
ли с собой рукописи, которые не могли быть напечатанными там?
— Нет.
Публикуетесь
ли в американской и эмигрантской периодике? В каких изданиях? — Да; «Нью-Йоркер», «Нью-Йорк ревю оф
букс», «Нью Репаблик» и др.
Выпускали
ли здесь свои книги? Названия? Год издания? Издательства? — Да; по-русски и
по-английски, в издательствах Ardis, Harper and Row,
Farrar, Straus & Giroux.
Есть
ли рукописи, которые не удается пока опубликовать? Почему? — Нет: поскольку
я не прозаик.
Удается
ли существовать на литературные заработки? — Нет.
Совмещаете
ли литературную работу со службой? — Да.
Получали
ли американские гранты или др. формы помощи в поддержку лит.
труда? — Да.
Печатаетесь
ли ныне в России? Что там Вами опубликовано? — Да; многое из мною написанного.
Собираетесь
ли и впредь заниматься литературным делом? — Да.
Как
бы Вы оценили жизнь русского литератора на Западе? — Как весьма
шизофреническую.
Благодарю Вас.
Декабрь, 1992. Марк Поповский.
С Новым годом!
Ваш Иосиф.
Небольшие,
но очень достойные воспоминания Марка Поповского нуждаются в двух уточнениях.
Во-первых,
Бродский не писал песен и никогда не пел свои стихи под гитару. На гитаре он
играть не умел, и в доме у нас гитары не было. Более того, он терпеть не мог,
когда пели песни на его стихи. Здесь Марку Александровичу изменила память.
Второе
утверждение более принципиально и нуждается в разъяснении.
Речь
об «унижающем» Бродского письме Брежневу. О нем уже написала Галина Глушанок. Добавлю лишь несколько строк.
Для
того чтобы понять точку зрения Марка Поповского, надо представлять себе разницу
характеров, а главное, жизненных позиций его и Бродского.
Марк
Александрович был человеком радикальных политических настроений. «Мы пишем
историю преступлений советской власти», — сказал он мне как-то. Он и в самом
деле неуклонно писал эту историю. Его фундаментальная книга о
судьбе Николая Ивановича Вавилова, для которой он ухитрился получить
следственное дело и скопировать его, со свойственной ему решительностью обведя
КГБ вокруг пальца, его «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого»,
собирая материалы о котором он объездил всю страну, посетив все места ссылок
великого хирурга и архиепископа, были, как говорится, откровенными
обвинительными актами.
Ему,
человеку народовольческого темперамента, естественно, претил любой лояльный
контакт с власть имущими. Он сознательно шел на
столкновение с системой.
Бродский
был человеком совсем иного типа, и эмиграция его была иной.
Марк
уезжал после обыска и допросов, со скандалом, с шумом на весь Запад, с интервью
зарубежным корреспондентам. Он декларировал свою ненависть к системе, в
преступности которой он был с полным основанием убежден, и сознательно обрубал
все формальные связи с СССР.
У
Бродского здесь оставались родители, судьба которых его чрезвычайно волновала,
ибо они оказались заложниками. Он надеялся, что ему удастся сохранить
литературные связи с Россией. Об этой надежде, собственно, и написано его
письмо Брежневу. И ничего унизительного в этом спокойном и печальном письме
поэта, а не политика — не было.
Я.
Гордин