К 70-летию ИОСИФА БРОДСКОГО

Марк  Поповский

ТО, ЧТО СОХРАНИЛА ПАМЯТЬ...

«В те годы дальние, глухие» в историческом сборнике «Память» (плохо перефотографированный экземпляр в самодельном зеленом переплете) я прочла главы из книги «Дело академика Вавилова». И была поражена захватывающей документальностью книги. Это было за несколько десятилетий до начала девяностых, когда приоткрылись спецхраны. Имя автора — Марк Поповский — я запомнила, но, конечно, не могла и предположить тогда, что через двадцать лет познакомлюсь с ним в Нью-Йорке, а через тридцать — буду смотреть его архив при Колумбийском университете: Bakhmeteff Archives of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York. M. A. Popovskii papers.

Марк Александрович Поповский (1922, Одесса — 2004, Нью-Йорк) — «журналист и писатель, православный христианин, политический эмигрант». Так писал он сам о себе уже в эмиграции. В 1952 г., закончив филологический факультет МГУ, стал писателем; опубликовал 14 книг о деятелях науки и научных открытиях. В 1960-е годы начал заниматься биографией Н. И. Вавилова, вошел в комиссию АН СССР по изучению его наследия, чудом получил доступ к его следственному делу и в 1966 г. в журнале «Простор» опубликовал главы будущей книги. Но в то время он не мог ничего сказать о последних годах Вавилова, арестованного и умершего в советской тюрьме. Сам он в 1970 г. был исключен из Вавиловской комиссии «как не имеющий высшего биологического образования». Окончательно печатать на родине его прекратили
в 1975 г. 6 ноября 1977 г. М. А. Поповский с женой принужден был эмигрировать.

К этому времени писатель закончил самый важный свой труд — «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга». «Герой, о котором я мечтал годами, — фигура номер один в науке и в то же время человек, способный противостоять комму­нистической фальши, возник на моем горизонте более сорока лет назад, в 1957 году».^{1  Н}икакие гонения, аресты, ссылки не смогли заставить Ясенецкого отказаться от своих убеждений и религиозного сана. Отец Александр Мень отправил рукопись книги в Париж, в издательство «YMCA-PRESS» со своей рекомендацией, где она и вышла в 1979 г. В 1983 г. по-русски в Америке, а в следующем году по-английски, с преди­словием А. Д. Сахарова, вышла наконец и книга Поповского о Вавилове.

В 1992 году, прожив в эмиграции 15 лет, М. А. Поповский задумал с помощью анкеты опросить коллег по писательскому цеху об их профессиональных делах. Сам он писал: «...Моя жизнь на Западе вполне уравновешена: я выпустил шесть книг, которые не мог издать в СССР, и сменил шесть профессий, чтобы прокормить себя и свою семью. Среди прочего я был клерком, научным работником, уборщиком мусора, лектором и дорменом...»

Из 130 анкет, посланных Поповским, 82 вернулись с конкретными ответами. Результатом исследования, в котором ему помогли два математика и психолог, был цикл статей, опубликованных в газете «Новое русское слово», — «Российское перо
в американской чернильнице». Анкета была разослана в декабре 1992 г., когда в России уже произошли кардинальные исторические перемены. К экземпляру для Бродского было приложено небольшое письмо, черновик которого остался в бумагах Поповского:

«19/XII-92.

Дорогой Иосиф!

Много-много лет назад моя ленинградская приятельница Э. Линецкая (Фельдман)²  сказала о Вас, что Вы человек добрый. Я это проверил, когда несколько лет назад уже в Нью-Йорке Вы помогли мне с помощью американских газет вытащить из Сов<етского> Союза математика-диссидента. Надеюсь, что с тех пор больших перемен в характере Вашем не произошло и Вы не сочтете за труд заполнить прилагаемую анкету. Ваше участие в моем исследовании доставило бы мне большое удовольствие. Я читаю поэта Бродского уже лет 20, слушал стихи Бродского в его собственном исполнении в квартире Яши Гордина, мы с женой Лилей издали томик стихов Бродского тиражом в 5 экземпляров задолго до того, как Бродский стал нобелевским лауреатом.

Желаю Вам, дорогой Иосиф, всего-всего хорошего в наступающем Новом году. Мы с Лилей остаемся неизменными читателями и почитателями Вашими.

Марк Поповский».

Эту корреспонденцию Бродский получил перед самым отъездом в Европу. Нобелевский лауреат ответил на все вопросы и выслал заполненную анкету из Италии.

Письмо, приложенное к анкете, стало конспектом небольшой мемуарной замет­ки, написанной в декабре 1996 г., почти через год после смерти Бродского. И хотя воспоминания М. Поповского о Бродском просты и безыскусны, к ним хочется сделать небольшой комментарий. Первая встреча с поэтом в квартире Я. А. Гордина происходила, конечно же, не «до», а после суда и ссылки, видимо, в конце 1960-х.
Со своей второй женой Лилей Марк познакомился только в 1965 г., поэтому быть в гостях с женой мог только после 1965 г. Лиля в устной беседе рассказала, что запомнила чтение Бродским стихотворения «Остановка в пустыне» («Теперь так мало греков в Ленинграде...»). Оно было написано в первой половине 1966 г.

И, конечно же, хочется возразить автору в его оценке письма Бродского Брежневу. Ничего «унижающего» изгнанника в письме нет. Написанное перед вынужденным отъездом в эмиграцию, оно — горькое и прощальное (от слова «прощать» и «прощаться» — «к равнодушной отчизне прижимаясь щекой»), во многом провидческое: «...переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге...»³ В письме — темы, которые будут потом развиты и в стихах, и в эссе, и в нобелевской речи: о принадлежности Поэта языку, о его служении литературе. Через полгода Бродский повторил некоторые положения письма в виде стиха-заклинания:

Слушай, дружина, враги и братие!

Все, что творил я, творил не ради я

славы в эпоху кино и радио,

но ради речи родной, словесности.

За каковое раченье-жречество <…>

чаши лишившись в пиру Отечества,

нынче стою в незнакомой местности....

                                       («1972 год»)

Уже в Нью-Йорке Поповский вспоминает эпизод, который называет «не слишком значительным»: поддержка ученого-математика в его борьбе за выезд из Советского Союза. Это не первый случай помощи Бродского в экстремальных ситуациях. В 1972 г. он выступил в печати в защиту арестованной правозащитницы и поэта Натальи Горбаневской; в 1974-м — в защиту арестованного Владимира Марамзина, составителя первого самиздатского собрания сочинений поэта; в августе 1979 г. принимает активное участие в судьбе Александра Годунова, артиста балета Большого театра, решившего остаться на Западе; в 1980-м и 1981 г. выступает с письмами в защиту арестованного филолога-германиста Константина Азадовского… Но это были друзья, питерцы (за исключением Годунова, с которым Бродский познакомился в Нью-Йорке, уже в процессе его «дела»). А вот реальная помощь незнакомцу — важное свидетельство его «всемирной отзывчивости».

Марк с Лилей слушали выступления Бродского в Нью-Йорке на квартирах; на последнем ччтении в мае 1995 г., в большом, переполненном слушателями манхеттенском зале была и я. Что сказать об этом завораживающем, «высоком зрелище»? Это было священнодействие...

Галина Глушанок

¹ Поповский М. Мой любимый герой. НЖ. 2000. № 218. С. 216.

² Линецкая, рожд. Фельдман Эльга Львовна (1909—1997) — переводчица. Закончила Тенишевское училище, ЛИФЛИ, и там же факультативно — курс худ. перевода. 14 декабря 1933 г. была арестована вместе с другими членами студенческого кружка за чтение Канта. Позже был арестован и ее муж, Натан Евсеевич Линецкий, ничего не знавший о кружке.
В 1937 г. Э. Л. уехала под Куйбышев, куда был отправлен в ссылку муж после трех лет пребывания в лагере. Почти всю войну они провели в поселке Кимперсай Актюбинской обл., где Линецкий работал на никелевых рудниках. Только после 1946 г. появилась возможность вернуться в Ленинград. 19 марта 1964 г. Э. Л. Линецкая участвовала в заседании Правления ЛО ССП, выступила в защиту поэта ( «талантливый переводчик, <…> в течение последнего года <…> работал очень активно») и вступившихся за него своих коллег-переводчиков: «...Мне было грустно слышать имена моих товарищей: имя В. Г. Адмони — профессора, ученого с мировым именем, имя Е. Г. Эткинда — крупнейшего специалиста по переводам, в особенности переводам поэтическим, имя Натальи Грудининой — известной поэтессы — в сочетании с эпитетом „оголтелые“...» (цит. по: Шнейдерман Э. Круги по воде. Звезда. 1998. № 5. С. 186.).

³ Бродский И. Письмо Л. И. Брежневу. Цит. по книге: Гордин Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб., 2000. С. 219—220.

Москвич, я впервые увидел ленинградца Иосифа Бродского в доме нашего общего знакомого писателя Якова Гордина. Мы с женой попали в квартиру Гординых на Марсовом поле в тот самый день, когда у них обедал, а затем пел свои песни под гитару Иосиф. Стихи его мы любили, читали, передавали их московским знакомым. А тут вот такая удача: поэт с нами за одним столом. Мы пришли в гости прямо из Эрмитажа. Жена, взглянув на большого, красивого, рыжего парня, под впечатлением полотен, только что виденных в музее, заметила: «Вы очень похожи на „Молодого итальянца“ с картины Веронезе».¹  — «Да, мне уже давно об этом говорили», — ничуть не смутившись, спокойным, даже скучноватым голосом ответил поэт.

Похоже, что он не увидел в московской паре ничего интересного для себя. Прочитал по просьбе супругов Гординых еще два-три своих стихотворения и распрощался. Об этой черте его характера мне говорили и другие: если вокруг Бродского оказываются люди не из его привычного окружения — он замыкается, уходит в себя и... просто уходит. Возможно за этой манерой скрывался и страшок: ГБ постоянно шарило вокруг поэта, готовилось «дело» по обвинению его в тунеядстве.

В следующий раз лицо Иосифа открылось мне уже на фотографии. Брод­ского по суду сослали на Север. Яша Гордин навестил друга и прислал мне его портрет на фоне колхозного скотного двора. К этому времени мы с женой Лилей решили создать своеобразное семейное издательство «ЛИЛИМАР». Начали «издавать» в четырех экземплярах («„Эрика“ берет четыре копии...»²)  книжечки своих любимых поэтов, которых в ту пору не печатали. Такими любимцами нашими были Александр Галич, Максимилиан Волошин, харьковский поэт Борис Чичибабин и московская, мало кому ведомая, поэтесса Елена Благинина. Иосиф занимал в этом списке первое место. Мы и выпустили его сборничек номером первым. Красиво переплетенная книжечка эта была иллюстрирована вышеупомянутым «колхозным» портретом. Покидая в 1977 году по приказу ГБ Советский Союз, мы подарили сборник Бродского самым дорогим нашим, оставшимся в стране друзьям.

Надо, однако, заметить, что при всей нашей симпатии к Бродскому, этот молодой поэт огорчил нас. И не только нас. Я имею в виду его прощальное перед отъездом из страны письмо Брежневу. Доискиваться до глубинных причин, побудивших Иосифа сочинить столь унижающее его послание, не стану. Перепечатанное на машинке, оно было нами вклеено в ту же самодельную книжечку его стихов. Но всякий раз, когда я брал в руки этот томик, я чувствовал нечто вроде укола в сердце. То же самое испытывала и жена. Зная талант и высокие душевные качества нашего молодого современника, мы болезненно пережили тот унижающий его эпизод.

Попав в 1978 году в Нью-Йорк, в город, где жил наш любимец-поэт, мы не стали делать попыток встретиться с ним. К чему? Мы люди разных возрастов, разного жизненного опыта, разного общественного положения. Что ему до нас? Разумеется, покупали все сборники его стихов, которые и по сей день стоят на полках в моем кабинете. В церкви своей я несколько раз в рождественские дни читал стихи Иосифа, посвященные Великому празднику. Встретились мы с Иосифом раза два на его поэтических вечерах. На такие встречи собиралось до четырехсот человек, что для русскоязычного Нью-Йорка было цифрой поистине гигантской. Вспоминаю и о встречах читателей с поэтом на квартирах. В набитых до отказа манхэттенских квартирах слушающая публика сидела и лежала прямо на полу. После чтения мы, как и остальная публика, подходили к Иосифу, благодарили, приветствовали, но, повторяю, ни на какие личные контакты не набивались.

Только однажды Иосиф сам проявил инициативу: прочитав мою книгу «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга» (Париж: YMCA-PRESS, 1979), Бродский посоветовал мне вступить в организацию литераторов-эмигрантов при американском ПЕН-клубе — Writers in exile³,  и даже как будто послал руководству этой организации что-то вроде рекомендации.

Как личность Бродский открылся мне в эпизоде вроде бы не слишком значительном. Работая в 1980-е годы на радио «Свобода», я узнал о тяжелой ситуации, которая возникла в Советском Союзе у одного видного ученого-математика. Он попытался выехать с семьей из СССР, но его не выпускали. Борьба с чиновниками ГБ продолжалась долго и мучительно. Исчерпав все средства, ученый объявил голодовку. Между тем человек этот был тяжелым диабетиком, и голодовка грозила ему неминуемой гибелью. В те годы наиболее реальным средством воздействия на советских высокопоставленных чиновников было разоблачительное выступление западной прессы. Узнав о голодовке ученого, я попытался вступить в контакт с американскими коллегами, но рассказанная история никого из них не заинтересовала. Подобных случаев уже было более чем достаточно. Я метался, время шло, смертельная опасность для голодающего ученого становилась все более реальной. Перебирая в памяти заметные фигуры американские, к которым можно было бы обратиться, я подумал о Бродском.

Подумал — и тут же отверг его кандидатуру: вспомнил о том, что он преподает в нескольких университетах, много пишет, часто ездит по стране и за границу. Одним словом, человек занятой. Но, когда прошли еще сутки, мне ничего не оставалось, как позвонить Иосифу. Он попросил немедленно приехать к нему домой, чтобы уточнить детали. Так я оказался в темноватой, как бы расположенной в подземелье, довольно скромно обставленной квартире нобелевского лауреата на Мортон-стрит, 44. Иосиф внимательно выслушал меня, кое-что уточнил, записал, но ничего определенного не сказал. Только заметил, что попытается поговорить со знающими людьми.

Следующие двое суток я не беспокоил его, а на третий день, придя в редакцию радио «Свобода», узнал, что в двух крупнейших нью-йоркских газетах появились статьи о том, что советские власти своей политикой толкают ученого-диссидента к смертельному концу. А еще день спустя до нас, сотрудников «Свободы», дошла весть о том, что ученый голодовку прекратил, так как власти пообещали выпустить его на Запад вместе с семьей в ближайшие дни. Разрешение это явно было следствием статей в американской прессе. Я же точно знал, что решающим фактором, спасшим ученого, оказалось обращение Бродского к американцам. «Нью-Йорк Таймс» не смогла отказать нобелевскому лауреату.

Я еще два раза после того побывал в квартире Бродского. Тронутый его отзывчивостью, подарил ему свою книгу. Сейчас уже не помню темы наших тогдашних бесед. Но я заметил в своем собеседнике важную черту: человек по натуре честный, он не умел вовлекаться в разговоры, которые его лично не трогали. Пока тема оставалась интересна Иосифу, его глаза блестели, он улыбался, острил, переходил в наступление на собеседника. Но как только разговор становился для него не интересным, он немедленно увядал. Такой переход от «расцвета» к «увяданию» мог возникать несколько раз в течение беседы — он оставался самим собой.

Моей маленькой гордостью по сей день остается то обстоятельство, что, прочитав мою книгу, которую я сам считаю главным трудом своей литературной жизни, Бродский позвонил мне и произнес несколько одобрительных фраз. Лишнего не болтал. Сказал, что видит большую работу автора, и добавил, что такие труды способны приближать людей к Богу. Я не думаю, что именно моя книга побудила Иосифа сделать внутренний шаг к вере. Но мне приятно было прочи­-тать интервью, данное им значительно позднее, в котором поэт, отвечая на вопросы журналиста Петра Вайля, сказал, что ощущает себя человеком верующим⁴. 

Нью-Йорк. Декабрь 1996 г.

¹ Паоло Веронезе. Автопортрет (между 1558—1563 г.).

² «„Эрика“ берет четыре копии, / Вот и все! / ...А этого достаточно...»

(А. Галич. «Мы не хуже Горация»).

³ Писатели в изгнании (англ.).

⁴ « — Простите за интимный вопрос: Вы человек религиозный, верующий?

— Я не знаю. Иногда да, иногда нет.

— Не церковный, это точно.

— Это уж точно.

— Не православный, и ведь не католик. Может быть, какой-то вариант протестантства?

— Кальвинизм. Но вообще о таких вещах может говорить только человек, в чем-то сильно убежденный. Я ни в чем сильно не убежден» (Рождество: точка отсчета. Интервью с П. Вайлем // Независимая газета. 21 декабря 1991 г.).

 АНКЕТА

Уважаемый коллега!

Занимаясь 45 лет литературным делом, я, естественно, неравнодушен ко всему, что относится к нашей с Вами профессии. По моим сведениям, в Америке живет более ста наших коллег. Я делаю попытку выяснить как живется в эмиграции людям, избравшим этот жизненный путь. Буду Вам чрезвычайно благодарен, если Вы найдете время ответить на приведенные ниже вопросы. Предыдущие мои статистические исследования такого рода, обработанные специалистами — социологами и компьютерщиками, были опубликованы в российской и эмигрантской прессе.

Ваши имя, фамилия, возраст? Псевдоним? — Бродский Иосиф Александрович, 52.

Публиковались ли до эмиграции? Какие произведения, опубликованные в России, Вы считаете наиболее важными? — Главным образом как переводчик.

Когда приехали на Запад? — 4 июня 1972 г.

Привезли ли с собой рукописи, которые не могли быть напечатанными там?

 — Нет.

Публикуетесь ли в американской и эмигрантской периодике? В каких изданиях? — Да; «Нью-Йоркер», «Нью-Йорк ревю оф букс», «Нью Репаблик» и др.

Выпускали ли здесь свои книги? Названия? Год издания? Издательства? — Да; по-русски и по-английски, в издательствах Ardis, Harper and Row, Farrar, Straus & Giroux.

Есть ли рукописи, которые не удается пока опубликовать? Почему? — Нет: поскольку я не прозаик.

Удается ли существовать на литературные заработки? — Нет.

Совмещаете ли литературную работу со службой? — Да.

Получали ли американские гранты или др. формы помощи в поддержку лит. труда? — Да.

Печатаетесь ли ныне в России? Что там Вами опубликовано? — Да; многое из мною написанного.

Собираетесь ли и впредь заниматься литературным делом? — Да.

Как бы Вы оценили жизнь русского литератора на Западе? — Как весьма шизофреническую.

 Благодарю Вас.

Декабрь, 1992. Марк Поповский.

 С Новым годом!

Ваш Иосиф.

Небольшие, но очень достойные воспоминания Марка Поповского нуждаются в двух уточнениях.

Во-первых, Бродский не писал песен и никогда не пел свои стихи под гитару. На гитаре он играть не умел, и в доме у нас гитары не было. Более того, он терпеть не мог, когда пели песни на его стихи. Здесь Марку Александровичу изменила память.

Второе утверждение более принципиально и нуждается в разъяснении.

Речь об «унижающем» Бродского письме Брежневу. О нем уже написала Галина Глушанок. Добавлю лишь несколько строк.

Для того чтобы понять точку зрения Марка Поповского, надо представлять себе разницу характеров, а главное, жизненных позиций его и Бродского.

Марк Александрович был человеком радикальных политических настроений. «Мы пишем историю преступлений советской власти», — сказал он мне как-то. Он и в самом деле неуклонно писал эту историю. Его фундаментальная книга о судьбе Николая Ивановича Вавилова, для которой он ухитрился получить следственное дело и скопировать его, со свойственной ему решительностью обведя КГБ вокруг пальца, его «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого», собирая материалы о котором он объездил всю страну, посетив все места ссылок великого хирурга и архиепископа, были, как говорится, откровенными обвинительными актами.

Ему, человеку народовольческого темперамента, естественно, претил любой лояльный контакт с власть имущими. Он сознательно шел на столкновение с системой.

Бродский был человеком совсем иного типа, и эмиграция его была иной.

Марк уезжал после обыска и допросов, со скандалом, с шумом на весь Запад, с интервью зарубежным корреспондентам. Он декларировал свою ненависть к системе, в преступности которой он был с полным основанием убежден, и сознательно обрубал все формальные связи с СССР.

У Бродского здесь оставались родители, судьба которых его чрезвычайно волновала, ибо они оказались заложниками. Он надеялся, что ему удастся сохранить литературные связи с Россией. Об этой надежде, собственно, и написано его письмо Брежневу. И ничего унизительного в этом спокойном и печальном письме поэта, а не политика — не было.

 Я. Гордин