Вероника  Капустина

ТАК НАЗЫВАЕМОЕ

В очереди к врачу Женя третья, за ней еще человек шесть. Среди этих шести — дама изрядно за пятьдесят. Женя-то здесь чужая — просто бывшая родственница литератора. Каждый творческий работник имеет право прикрепить к поликлинике одного из членов семьи, а некоторые из благородства потом не открепляют переставших быть таковыми — ждут, когда те сами отпадут. Зато дама — здесь своя. У нее все, как положено творцу: леггинсы, но длинный песочного цвета джемпер, прикрывающий раздавшиеся бедра; в меру короткая стрижка; коричневатая, не яркая, в тон джемперу помада. Кем же она работает там у себя, в театре? И почему Женя уверена, что именно в театре? Суфлером? Или как там называется человек, который объявляет: «Иванова! Маргарита Сергеевна! Золушка! На выход!» Стоит загореться лампочке над кабинетом — дама быстро и, видимо, чисто рефлекторно, говорит следующему: «Идите».

На соседнем кабинете написано «Онколог». Под дверью постепенно собираются женщины средних лет. Вновь прибывшие спрашивают: «Вы к маммологу?» Так, видимо, его назвали в регистратуре, когда давали талончики, — чтобы заранее не травмировать пациенток.

— Да-да, маммолог здесь, — кивает одна. — Вы будете за мной. Только туда минут двадцать назад мужчина зашел — и не выходит. Так что не знаю…

— Что там мужчина-то делает? У маммолога?

Они весело, нервно смеются. Тему подхватывает еще одна, шутят интеллигентно — с длинными формулировками, тактичными умолчаниями, — от этого получается особенно похабно.

— А вообще-то, безобразие это — берешь номерок к маммологу на определенный час, отпрашиваешься, приходишь, а тут…

Вкрадчиво бы прошептать: «Тетки-и! Тетки, посмотрите, что написано на табличке, а? Черным по белому. Вы же грамотные — кое-кто наверняка работает в издательстве, да и остальные из филармонии или театра оперетты. То есть читать по крайней мере умеем. Или на свете нет других аномалий, кроме ваших… молочных желез?»

Видимо, нет.

— Идите! — командует Жене суфлер, и Женя послушно вскакивает и дергает ручку двери… а это, оказывается, — «на процедуру пусть пройдут, а вас мы вызовем — подождите».

«Да не лезьте вы, ваше место в будке!» — хочет Женя крикнуть суфлеру, но не кричит, она здесь приживалка; выяснят, что она ничего за жизнь не натворила, и выгонят в шею. Она только отодвигается от суфлера поближе к кабинету маммолога… то есть онколога — тьфу, вот уже сама не уверена.

Оттуда как раз выходит средних лет, плотный, модно небритый мужчина, и лицо у него… глупое, но не потому, что он дурак, а потому, что он не хочет сейчас думать. И — вот такого Женя все-таки не ожидала — одна из женщин у дверей громким, звенящим холодной злостью голосом спрашивает его:

— Что вы там так долго делали?!

Женя хочет зажмуриться, но неудобно. Она просто знает, что будет дальше, или, наоборот, не представляет себе, что будет дальше, — это в данном случае одно и то же. Но отчего все-таки эта женщина не видит таблички у кабинета? Не хочет видеть, и все тут! «Боишься рака, боишься крика, боишься страха», — писал бывший творческий родственник. Плотный мужчина сначала дико озирается, а потом отрывисто произносит:

— У меня серьезные дела… Да… У меня рак.

Уходит.

Женщине стыдно. И зло ее берет, что приходится стыдиться. И сомневается она: а вдруг он врет. Все это сейчас у нее на лице. Все это она забудет как страшный сон уже к вечеру. Если у нее в груди ничего не найдут. А уж если найдут, тем более забудет. То есть забыла бы, если бы не слово, которое этот человек бестактно загнал ей в голову, как гвоздь. Надо запретить такие слова, это неприлично…

— Да-а, — комментирует суфлер, на секунду отвлекшись от своих обязанностей, — вот не дай нам бог. Надо же, рак!

— Это название — страшное, — тонко улыбаясь, говорит худощавая и очень морщинистая дама за шестьдесят с тяжелым пучком хороших, густых, седых волос. — А сейчас это лечится. И люди живут потом годами и умирают от другого. Поверьте, есть болезни более страшные…

Она, точно, не меньше чем доктор наук. Физико-математических, скажем. Или химичка. Только не очень понятно, почему она здесь, а не в поликлинике РАН. Ну, могут же доктора химических наук сочинять, например, хокку, неприязненно думает Женя.

— Идите! — Суфлер свое дело туго знает.

— Меня вызовут. — Доктор наук даже не шелохнется, сидит как приклеенная, и тяжелый пучок искрит серебряными нитями.

Тот, кто на законных основаниях прикрепил Женю к этой поликлинике, разумеется, никогда в любви не признавался. Еще не хватало. Как-то в стихо­творении, которое она имела все основания отнести на свой счет, он написал что-то вроде «так называемая любовь». Она так обрадовалась, ну так обрадовалась! Почему-то решила, что «любовь» к ней относится, а «так называемая» — будете смеяться — нет! Что это слово — ну, недоразумение. Женин старший брат безумно ревновал жену. Этот, в общем добрый, но вспыльчивый молодой человек кричал: «Ты сломала мне жизнь! Ты ведешь себя, как… как…» На «сломала жизнь» его хватало, а на «как последняя б….» — нет. Он боялся, что она уйдет — именно от этих слов. Она потом все равно ушла — просто со временем, а этих слов он так и не сказал. Женя тогда была подростком и ненавидела его как разносчика страданий, как излучателя горя, как всякого, кто кричит, наконец, как труса. Сама же оказалась гораздо трусливее: боялся сказать слово — она боялась даже спросить о слове.

У Жени странное ощущение — запинки времени. Такое бывает, когда ярост­но думаешь о чем-то несправедливо непоправимом. Женя уже не слушает, как суфлер и химичка неприязненно обмениваются фразами о красной волчанке, не видит, как рванула к маммологу пристыженная тетка, не понимает, за что на нее так злится врачиха — Женя не виновата, что анализы по-прежнему хорошие, а болит. Значит, было так, припоминает она, выходя на крыльцо поликлиники, значит, там было — «так называемая любовь — одуванчик с могучим корнем…». Она непроизвольно сжимает пальцы в кулак, потом разжимает, снова сжимает. Значит, «одуванчик»… И что-то там еще дальше было. Длинная была строка. Любил писать длинной строкой. И любит. Писать.

— Девушка!

Это ей, Жене.

— Да?

— Вы в бахилах.

— О господи!

Неподалеку от входа, ближе к кустам, стоит модно небритый мужчина и курит. Приходит в себя, втолковывает себе, наверное, в который раз, что это все-таки у него не совсем то; да, конечно, так называется, но у него, лично у него, это значит чуть-чуть другое — просто такие… вспыльчивые попались клетки.

— Девушка, мне не хочется туда возвращаться, вы не помните, как он в среду принимает? Я забыл посмотреть. Вы ведь тоже к нему сидели? Я видел.

— Нет, я… к соседнему кабинету.

— А, ну ладно. Извините. — Он теряет к ней интерес, отворачивается.

— Хотите, я схожу посмотрю?

Ой, как угодливо, как топорно, какими белыми нитками!

— Да нет, что вы, спасибо, — он морщится, — позвоню в регистратуру.

— Вы знаете… Вы… Вы не сердитесь на нее! Она просто думала, что вы… ну, что вы там распиваете.

— Что-о?

— Она решила, что вы с врачом знакомые. Что вы зашли к приятелю, распили коньячку…

Он не улыбается, скорее задумывается, — да наверное, просто представляет себе, как бы это в самом деле было здорово: в погожий день просто заглянуть к приятелю на работу, выпить рюмочку…

— Я и не сержусь. Я, когда узнал некоторое время назад, просто перестал что-либо соображать. Стал идиотом. Я ее просто даже не понял.

— Страшно?

Что это она говорит, о чем спрашивает!

— Сначала — очень. Потом что-то другое. Знаете, вот все боятся тюрьмы, правда? Всем хоть раз в жизни приходит мысль: а как бы я в тюрьме? Там так страшно, в тюрьме, я бы не выдержал. Но вот ты попал в тюрьму, вот ты уже в ней. Теперь бояться поздно, теперь надо обживаться: привыкать к баланде, к распорядку дня, к прогулкам в тюремном дворе…

И, как будто подтверждая свои слова о распорядке, он смотрит на часы и говорит:

— Ну, мне пора. — Но не уходит. — Вообще-то жалко себя, — говорит, — очень.

Она не справляется с лицом и тут же получает за это.

— Вы меня не поняли! — Смотрит он на нее, как на мерзкую гусеницу. — Ваша жалость мне не нужна. Не от вас, понимаете?

Она пугается, что ударит, — такая злоба. У некоторых людей от гнева белеют крылья носа.

— И не от той, у двери… Мне нужно от того, от кого нужно, понятно? А от тех — нету.

Он ужасно хочет уйти, она ему очень неприятна. Но не может. Так человек иногда с досадой высказывает что-то умное собеседнику заведомо глупому, потому что знает, что по тем или иным причинам до умного не донесет. Ему не уйти — она соглашается слушать, она — глупый, и, что даже еще важнее, она — готовый побыть виноватым собеседник. Почему она на это идет — сама удивляется. Тоже ведь когда-нибудь заболеет, тоже будет умирать: где гарантия, что ей обеспечат такого собеседника? Этот ей точно уже не отплатит добром за добро. Ничего себе — идиот. Ничего себе — перестал что-либо понимать.

— Мы с ней прошлой весной окна мыли. У нас эркер… Я страшно неуклюжий. И, стыдно сказать, боюсь высоты. А она очень ловкая, худенькая такая.
Я мoю, а она подходит и говорит: «Сходи лучше за хлебом, а это я сама домою». Говорит: «Не хочу, чтобы ты здесь мыл, ты упадешь». И в этот момент я подумал, что она любит меня. Честное слово, не смейтесь. Я решил, что любит, боится потерять, и долго ходил с этим. И только сейчас понял, что это совсем не то… — Он усмехается, стесняясь своей глупости. Правда, стесняется! Был бы моложе — покраснел бы.

— Почему?

— Она не потерять меня боялась — она не хотела осложнений…

— Как это?

— Это же… я бы упал. «Скорая», переломанные руки-ноги… В командировку она уже не едет. Или труп. С трупом много проблем. Не хотелось.

— А теперь?

Он смотрит на Женю благодарно. Во как она хорошо реплики подает — не зря уже два года лечится в поликлинике для творческих работников!

— Теперь эти проблемы все равно у нее скоро будут. А раньше сядешь — раньше выйдешь…

— Я уверена, что…

Да наплевать, в чем ты уверена! Тем более что ты и не уверена.

— Как только диагноз поставили, меня сразу «положили». Они так говорят: «Мы вас положим», — очень бодрит. И в палате со мной довольно тяжелый мужик лежал, простой такой, хороший мужик, за пятьдесят. К нему дочка приходила, вот она ему и говорит: «Папа, папа, не умирай! Хоть до Нового года не умирай!» Ну, конечно, это же праздника не будет. — Он улыбается.

— Она все равно его любила, — говорит Женя и в доказательство своих слов часто кивает, тем самым показывая, что врет. — Люди не злодеи вообще-то, и даже много добрых, просто вести себя не умеют… И потом, вы-то поправитесь. Это только слово такое страшное, а сейчас это лечат, есть болезни гораздо ужаснее, а с этой человек живет сто лет и умирает от чего-нибудь другого…

Спасибо тебе, химичка! Но только этого он уже вынести не может.

— Да? — спрашивает. — Да? — И желваки у него ходят. — Может быть, может быть… Много добрых. Но я не добрый, и не стал добрым только оттого, что заболел. И не собираюсь никому позволять быть добрыми за мой счет. И делать вид, что верю утешениям, не собираюсь. И воздерживаться от слова «рак», чтобы никого не травмировать... А слово это еще послужит, будьте уверены! — Он усмехается. — Пока я не знал, что оно имеет ко мне отношение, мне было легче, хоть и трудно было одолеть пятьдесят метров, а теперь ничего, хожу, гуляю. Тюрьма. Ну ладно, всё.

Уходит быстро, без оглядки. Засунув руки в карманы. И то сказать — конец сентября. Красиво и солнечно. Пора надевать перчатки.

Женя дрожащими от холода и гнева пальцами нашаривает в сумке мобильный и «листает» телефонную книгу, ищет номер творческого работника, чтобы сообщить ему, злобно и хлестко, что у них была любовь — не так называемая, не «типа», не привязанность, не влечение, а ЛЮБОВЬ — четвертая стадия, неоперабельная, строгого режима, без права переписки… Уже на пятой фамилии чувствует, что страшно замерзли руки. Засовывает их глубоко в карманы, вместе с мобильным. От такого — даже смешно — небольшого комфорта возвращается стыдливость: неприлично, не гуманно, не выговорить. Из-за этой стыдливости многие женщины проживают жизнь, так и не узнав, что они «последние б….», а тысячи пациентов одной шестой части суши еще недавно чахли и умирали от «язвы желудка» или «радикулита», до самой смерти, однако, надеясь, что язву и радикулит вылечат.

Поднимает воротник, быстро идет к метро, думает на ходу, и даже как будто не сама думает, а кто-то диктует в такт ее шагам: можно, можно — говорить слова страшные и слова нежные, можно мыть окна и можно не мыть окон, можно целовать в губы — можно в спину, можно лежать без сна вместе или крепко спать порознь — все решают не поступки и не слова, все решает время — непобедимое, невидимое, как угарный газ, каждую секунду отдаляющее тебя и от человека, которого про себя не называешь по имени, поскольку он единст­венный и в имени не нуждается, и от других многих, — времени безразлично; время — навязывающее свободу, от которой ни одно слово и ни одна тюрьма не защитит, не надейся; время, время — которое, пока ты идешь от поликлиники до метро и читаешь себе эту противную нотацию, многое успеет.