ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Станислав
Яржембовский
Знамение Силоама
Или думаете ли, что те
восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская
и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме?
Нет, говорю вам, но,
если не покаетесь, все
так же погибнете.
Лк. 13:4
В Cилоамской катастрофе не было
никакого божественного намерения покарать особо злостных грешников: погибшие
были грешниками не в большей степени, чем те, кто случайно не оказался
на их месте. Падение башни следует рассматривать исключительно как предостережение
живым, как знамение: все мы, грешные и праведные, в конечном итоге
умрем, не от одной, так от другой причины, на каждого из нас когда-нибудь
свалится своя Силоамская башня. Проблема заключается
не в том, чтобы праведностью застраховаться от индивидуальной смерти, а в
том, чтобы успеть до ее неизбежного прихода обрети
настоящую — вечную — жизнь, для чего необходимо покаяние. Увы, это
ключевое слово давно уже утеряло свое первоначальное значение. В настоящее время во всех европейских языках покаяние
понимается исключительно как сожаление о содеянном, сопровождаемое твердо
выраженным намерением впредь так не поступать. В евангельском
же тексте употреблен термин метанойя —
изменение ума, радикальное преобразование сознания, что довольно точно
соответствует арамейскому слову, означавшему «отворачивание от» или даже «отвращение от». Раскаяние как сожаление
о недостойном поступке (или даже только помысле) происходит на уровне индивидуального
сознания. Это своего рода нравственная гигиена, очистка отягощенной совести.
И по остроумному святоотеческому сравнению, в
очищенную таким раскаянием горницу с огромным удовольствием поселяется бес
тщеславия. Евангельская же метанойя это не
частное раскаяние в связи с конкретным прегрешением, а коренная
перестройка всего сознания, переоценка всех ценностей. Это отвращение
не столько от содеянного, сколько от своей собственной
сущности, благодаря чему становится возможным решительное обращение к Богу.
При таком понимании покаяния проблема случайности или предопределенности
хода событий в нашем бренном мире (как и другие
жизненно важные проблемы) не то что бы разрешается, она вообще снимается
— именно тем, что переводится в совершенно иную плоскость — из бытовой в
бытийную. Знаменательно, что проблема случайности затрагивается и в другом
евангельском эпизоде — со слепорожденным. На вопрос
учеников о том, кто виноват в таком ужасном несчастье — сам ли этот человек
или же его родители, — Иисус ответил: «Не согрешил ни он, ни родители его, но
это для того, чтобы на нем явились дела Божии». То
есть речь снова идет о знамении, хотя на этот раз не к смерти, а к жизни. Между
прочим, совершив обряд исцеления, Иисус отправил пациента умыться в том самом
Силоамском источнике, возле которого стояла
злополучная башня. При этом Иоанн (9:7) многозначительно добавляет, что Силоам означает «посланный», что можно понимать как место
для божественных посланий, знамений — того, что на современном языке
именуется «чудесами».
Категория
случайности с трудом поддается (если вообще поддается) осмыслению. Древние греки,
народ по преимуществу рациональный, для того чтобы как-то выйти из смыслового
тупика, придумали даже специальную богиню случая Ананке,
наделив ее необычайной властью: судьба-Ананке была в
определенном смысле сильнее всех олимпийских богов вместе взятых. Антропоморфные
олимпийцы, поощряя праведников и наказывая грешников, устанавливали на
земле, в меру своих сил (и предпочтений), порядок и справедливость — по
крайней мере, как они их понимали. Ананке же уравнивала
в правах порядок и беспорядок, справедливость и несправедливость, слепо карая
или вознаграждая всякого, кто подвернется ей под руку, — без оглядки на
преступления и заслуги.
В
отличие от олимпийцев библейский Бог в мирские дела на каждом шагу не
вмешивается, напрямую его воля проявляется крайне редко, в наиболее
критические моменты, когда радикальным образом меняется весь ход
исторического процесса. Все дело в том, что наш мир отделен от мира божественного,
и Бога в нем, по большому счету, вообще нет: «Царство Божие
не от мира сего». Миром сим, лежащем во зле и в
сущности представляющим собой ад, правит не Бог, а дьявол: «На земле весь род
людской Чтит один кумир священный, Он царит над всей
вселенной, Тот кумир — телец златой». О том, что богатство — кумир нашего
мира — явно не от Бога, хорошо сказал Джонатан Свифт: «Если бы земное
богатство ценилось на небесах, оно не давалось бы таким негодяям».
Бог, Он, конечно, всемогущ, этого от Него не отнять — но исключительно в своем
собственном царстве, на земле Он, несмотря на все Свое
потенциальное всемогущество, — бессилен. Как говорил Бердяев, в нашем мире у
любого полицейского власти больше, чем у Господа Бога, — просто потому, что
мир находится вне области Его существования. То, что власть Бога не
безгранична хотя бы в том смысле, что не распространяется на ад, не отрицается
и Библией: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых» (имеется в виду, что все мы,
находясь в состоянии греха, мертвы для Бога, для настоящей жизни надо
еще воскреснуть). Сейчас это уже мало кто понимает, хотя когда-то это понимали
даже римские папы. В правом нижнем углу фрески с изображением «Страшного суда»
Микеланджело поместил своего личного врага — одного из кардиналов — в виде
грешника, которого черти весело тащат в адское пламя. Возмущенный кардинал обратился
к папе с просьбой урезонить распоясавшегося живописца, однако понтифик вынужден
был отказать своему подчиненному: «Понимаешь, если бы он поместил тебя в
чистилище, я бы еще мог что-то для тебя сделать. Но на ад моя власть, как ты
сам знаешь, не распространяется».
На
небесах же — в отличие от земной юдоли — никакой случайности нет и быть не
может, Бог там не только всемогущ, но к тому же всеведущ и всеблаг, так что
никакого зла Он не может задумать по определению. И если, несмотря на это, зло
на земле происходит, и причем на каждом шагу, то,
значит, оно порождено чисто земными условиями. И возникает зло в тот самый момент,
когда благая по замыслу, но еще не оформившаяся, переливающаяся спектром всех
своих возможностей божественная идея реализуется в однозначную
жесткую материальную структуру. Здесь бесконечное транспонируется
в конечное, континуальное — в дискретное, идеальное — в материальное,
безупречно линейное — в беззаконно нелинейное. Воплощение идеи в мире
связано с неизбежными искажениями первоначального замысла уже по той
причине, что бесконечный континуум несовместим с конечной дискретностью. В
ходе такого транспонирования и возникает случайность: это чисто земное
явление, результат реализации идеи, наполнения идеальной формы материальным
содержанием. Неполное соответствие идеальной (континуальной) формы и
материального (дискретного) содержания создает противоречие, ведущее к
хаосу. Посредником в этом движении является время. Форма всегда
опережает содержание: вследствие своей идеальности она находится вне времени,
тогда как заполнение формальных вакансий материальным содержанием
происходит не мгновенно, а постепенно, создавая растянутый во времени эволюционный
процесс: эволюция возникает как результат временного сдвига между формой и
содержанием. Каким образом переход от непрерывности к дискретности совместно
с воздействием циклического времени может привести к появлению случайности,
показывает следующий пример. В математике известны иррациональные и трансцендентные
числа: корень из двух (как, впрочем, из трех, пяти и т. д.), основание натуральных
логарифмов е, число p и бесконечное множество
других. Особенность этих чисел в том, что они могут существовать только в мире
идей — в отличие от, например, целых чисел, которые
даже материализовавшись, полностью сохраняют себя. В реальном мире, где числа
перестают быть самими собой и должны уже что-то выражать, иррациональные и
трансцендентные числа приходится аппроксимировать конечными
десятичными дробями. Так вот, если многократно проводить какую-нибудь
циклическую операцию над таким числом в его «идеальном» виде, то после
любого количества циклов мы будем иметь все то же исходное число. В
реальном же мире дело обстоит не так: после каждой такой операции приходится урезать
количество знаков после запятой до определенного (вмещающегося в имеющийся в
нашем распоряжении мир) уровня, так что уже через
несколько циклов исходное число может оказаться
полностью утраченным. Случайность здесь возникает из закономерности за счет
замены бесконечного ряда конечным. Приведенный
пример иллюстрирует общий принцип материализации идеи: поскольку эволюционное
время имеет циклический характер, любая идея, воплотившись, эволюционирует
в сторону своей деградации: «Время грызет вещи, оставляя на них
отпечатки своих зубов».
Противоречие
между континуальным и дискретным может породить случайность еще одним способом:
случайные флуктуации возникают всякий раз, когда формальных вакансий больше,
чем материальных возможностей для их заполнения. Если бы материя и энергия
были непрерывны, то всем возможным состояниям обязательно что-то досталось бы
и никакого противоречия не возникло. В мире же дискретном, квантованном
(а наш мир именно таков) действует принцип «все или ничего», а это означает,
что при дефиците материала его невозможно разделить поровну, никого не
обделив: в целочисленном мире кому-то обязательно не достанется ничего. Если
баранов меньше, чем ловящих их людей, то с какой скоростью ни бегай за ними,
все равно кто-то из ловцов обречен вернуться домой с
пустыми руками. По той же причине, если не хватает реальных связей, чтобы
задействовать все осцилляторы при тепловом движении молекул, то в спектре
возможных состояний непременно возникают хаотические «дырки» (это
впервые показал Эйнштейн). Так же и коллапс волновой функции
фотона или электрона (воспринимаемый как появление некой частицы) происходит
в непредсказуемой точке исключительно вследствие квантованности
энергии световой или электронной волны: квант энергии не может размазаться
по всей области существования волны, он непременно локализуется в какой-то
точке пространства, заранее непредсказуемой в силу полной равноправности
всех таких точек. Точно так же и случайность выпадения граней
игральной кости обусловлена тем, что ни одна их них ничем не отличается от
другой, не имеет перед другими никаких преимуществ. Случайность вообще
существенно связана с равноправием, можно даже сказать, что случайность
есть следствие равноправия. Именно поэтому в подлинно демократических
обществах (таких, как античные Афины или средневековая Венеция),
где права его членов и в самом деле были равны, для назначения на государственные
должности в дополнение к отбору по способностям непременно привлекался механизм
случайной выборки. Это полностью соответствует и евангельскому
представлению о равной грешности всех людей, не переживших метанойю.
В
натуралистической парадигме классической физики случайность понималась как пока-случайность, то есть
как результат недостаточного знания всех причин, обуславливающих ход того
или иного процесса. Предполагалось, что проблема заключается лишь в точности
задания начальных условий. Современная физика показала, что добиться
идеальной точности невозможно по двум причинам. Во-первых, абсолютно
точно задать начальные и граничные условия (а нужна именно абсолютная
точность, ничтожнейшая погрешность мгновенно уничтожит все наше мнимое знание)
невозможно. Это, как признавал даже Лаплас, может сделать только Бог. Вторая
причина заключается в том, что, как оказалось (долгое
время этого не осознавали), неопределенность гнездится уже внутри самих
законов, управляющих миром: сами уравнения содержат в себе неустойчивость,
и потому их решения могут оказаться совершенно непредсказуемыми. Таким
образом, с точки зрения современной физики случайность не является простым
следствием сверхсложного переплетения множества вполне детерминированных
причин, случайность первична, это фундаментальное свойство мира. Это
хорошо понимали древние, определив хаос как первооснову мира.
Однако
первичность и фундаментальность случайности не означает ее абсолютности и всемогущества.
Первобытный хаос тоже когда-то безраздельно господствовал в мире, но был в
конечном итоге сильно урезан в своих правах логосом. Подобным же образом,
торжествуя на уровне индивида, случайность сдает свои позиции на уровне вида
как ансамбля индивидов. При этом объяснить превращение индивидуальной
случайности в ансамблевый порядок можно только сверху: не идея
возникает из эмпирии, а эмпирия из идеи. Например, для электрона в атоме или
электрона, проходящего через дифракционную решетку, а также для фотона в световой
волне такой высшей «идейной» инстанцией является волновая функция. В ней
полнота реальности, тогда как каждый отдельный электрон или фотон ведет себя
исключительно статистически, то есть случайно. Подобным же образом и
радиоактивный распад вполне детерминирован, случайна только «фаза»
состояния выделенного для наблюдения атома. Любой выделенный из детерминированной
целостности фрагмент случаен в смысле случайности попадания в момент
наблюдения именно этого фрагмента (а не какого-то иного, полностью
равноправного ему) в поле нашего зрения, то есть
случайна его фаза. Фаза является временной характеристикой, это просто
временной сдвиг; таким образом, хаотичность привносится в процесс временем.
Иными словами, случаен не радиоактивный распад сам по себе, случаен тот момент,
в который мы навели свой умственный взор на какой-то определенный атом. Дорожные
и погодные условия, а также особенности человеческой психики таковы, что в
определенный момент времени кто-то на земле непременно погибнет в автокатастрофе:
статистика автодорожных происшествий отражает железную закономерность. Однако
ни один конкретный человек ни при каких конкретных
обстоятельствах на гибель этой закономерностью (судьбой) не обречен: фатальна
не сама судьба как необходимость, фатальна ее фаза: оказаться в
данном месте в данный момент. Вообще все законы природы (включая законы
человеческого общежития) относятся не к конкретным индивидуальным случаям, а к
обобщенным целостностям, к ансамблям всех возможных
частных проявлений таких целостностей. В реальном мире в силу разрушительного
характера действующего в нем «циклического» времени эти законы
деградируют, выполняясь лишь статистически.
Зачастую
статистический характер законов природы абсолютизируют, полагая, что
наступление любого события имеет вероятностный характер, так что
в принципе может произойти все что угодно, разве что с очень малой
вероятностью. Например, вода в чайнике, поставленном на огонь, может
замерзнуть, если достаточно большое количество молекул воды совершенно случайно
приобретут достаточно малую скорость, соответствующую низкой температуре, что
теорией вероятности отнюдь не запрещается. Таким вероятностным механизмом
иногда пытаются объяснить и «чудеса», полагая их событиями в принципе
возможными, хотя и чрезвычайно редкими. На самом же деле теория вероятности
здесь ни при чем: система консервативнее, чем любой из ее элементов, потому
что в нее всегда встроен механизм саморегуляции.
Если некоторые молекулы воды в упомянутом чайнике совершенно
случайно приобретут аномально низкую скорость, в результате чего температура
в малой области станет чуть ниже равновесной, то в действие сразу же вступят
механизмы теплопереноса и мигом устранят дерзкую флуктуацию, так что до
беззаконных макрономалий дело никогда не дойдет:
всемогущий закон сохранения энергии вкупе с механизмом отрицательной обратной
связи, гасящим слишком большие случайные отклонения от нормы (принцип Ле Шателье), твердо стоят на
страже порядка, решительно пресекая голословные вероятностные спекуляции.
Поэтому в системе всегда действует четкая закономерность, которой на уровне
элементов может и не быть. В том числе и кажущаяся вполне очевидной свобода
воли у человека в глубине личности сцементирована непреодолимыми законами,
формирующими человеческий характер как внутренний стержень
человека. В каждом отдельном случае небольшое отклонение от любой нормы
возможно, однако это не значит, что и достаточно сильное отклонение
достигается столь же просто: самостоятельно случайная флуктуация не может
развиваться, в нормальном случае она гасится противодействием других
элементов системы. Для того, чтобы она развивалась,
нужен механизм положительной обратной связи, то есть какие-то особые,
чрезвычайные условия. Так что присущая человеку свобода воли относительно
редко приводит к произвольности его поведения, и уж тем более устойчиво
поведение социума, состоящего из людей, каждый из которых теоретически
обладает полной свободой воли.
Мерой
упорядоченности системы является степень корреляции между ее элементами.
Если система находится в равновесном (хаотическом) состоянии, то каждый ее
элемент «общается» только со своими непосредственными соседями и поэтому
«знает» только их. Если же система находится вдали от равновесия — в
когерентном (согласованном) коллективном состоянии, то каждый ее элемент
«знает» всю систему как единое целое: по словам Ильи Пригожина,
«в равновесии материя слепа, вне равновесия она прозревает». Можно
себе представить, что аналогичным образом прозревает и человек, осознавший,
что он не атомизированный замкнутый на себя индивид,
а часть некой целостности — будь то общество, нация, человечество или
вся, живая и неживая, природа. Все эти детерминистские целостности коренятся в
мире идей: управление случайными одиночными событиями происходит на
уровне ансамбля, иными словами, индивидуальным поведением управляет
некая целостность. В частности, именно поэтому если и существует
божественное попечительство о людях, то проявляется оно в основном в заботе о
народе Божьем как целостности. В веках живут не индивиды, а народы, и в
этом смысл присущего любому народу культа самопожертвования, патриотизма,
традиционной заботы в минуту опасности о женщинах и детях, в этом же смысл
евангельского призыва положить жизнь за друзей своих.
Коллектив призван защищать от роковой
Ананке не самого эмпирического индивида, а как бы
его «идею», спасая тем самым эмпирического человека от бессмыслицы существования.
У древних евреев такая защита гарантировалась принадлежностью к богоизбранному народу; христианская церковь взяла на
вооружение ту же идею «соборного» церковного народа («новый Израиль») с тем
существенным отличием, что принадлежность к этому народу определялась уже
не генетическиматериальным, а идейно-духовным родством.
Сторонники
оголтелого индивидуализма называют подобные идеи тоталитаристскими,
но их критика бьет мимо цели: тоталитаризм — это лишь гротескное извращение
идеи «когерентного коллективизма» (проще было бы сказать —
«соборности», но к сожалению, этот традиционный
термин уже настолько пропитан елеем, что невольно хочется подыскать ему замену).
Тоталитаризм — это полное подчинение индивида коллективу, «соборность» же, оставляя
индивиду достаточно широкую свободу действий, возлагает на него и всю
полноту ответственности за свои действия, а это неизбежно предполагает
сознательный учет интересов коллектива. Впрочем, в условиях смертельной для
общества опасности, самые что ни на есть индивидуалистические общества
мигом обращаются к модели «тоталитарного» социального поведения — это происходит
почти на бессознательном уровне, потому что, когда ситуация становится
предельно серьезной, все очень быстро начинают соображать, что уже не до
болтовни о священных и неотъемлемых правах индивида.
Вернемся,
однако, к Силоамской башне, послужившей поводом для
этих, возможно не совсем излишних, метафизических размышлений. Чем хороша
метафизика, так это тем, что позволяет наиболее эффективно связать одну
конкретность с другой: как говаривал Карл Маркс, «нет ничего практичнее
хорошей теории». Именно по этой причине и отцы церкви не избегали метафизики,
понимая, что для восприятия того, о чем говорится в Евангелии, одного лишь
слезливого «бабьего» благочестия не достаточно. «Имеющие уши да слышат»: для
приема сигнала нужна подходящая антенна, должным образом настроенная на
принимаемый сигнал. Так и наши уши должны иметь подходящие параметры, во
всяком случае они не должны быть слишком длинными.
У китайцев есть хорошая поговорка: «Когда мудрец показывает на луну,
глупец смотрит на палец». Таким пальцем, указывающим на небо, и по сей день
служит для нас рухнувшая некогда Силоамская башня.