ЧЕЛОВЕК И ВЛАСТЬ

Протоиерей Георгий Митрофанов

Памяти Бориса Ельцина

Кончина первого Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина, со времени которой прошло уже почти три года, не может не стать предметом серьезных размышлений не только о нем, как о, безусловно, одном из наиболее выдающихся деятелей в истории России ХХ века, но и о том времени, в котором суждено было проявить себя этой личности. Начало 1980-х годов было временем, когда многим из нас казалось, что коммунистическая система будет существовать в нашей стране еще неопределенное время, растлевая души наших соотечественников, окончательно сводя на нет то колоссальное, прежде всего духовное и культурное, наследие, которое оставили нам поколения людей, живших в досоветский период русской истории. В это время я, будучи тогда еще выпускником университета, мечтавшим посвятить себя служению Церкви, как, наверное, немалое число моих молодых современников, видел единственный, последний островок исторической России в Русской Православной Церкви, методично оттеснявшейся на периферию жизни совет­ского народа. Но, вспоминая это безысходное время, в которое весь торжествующий абсурд коммунизма, казалось, стал уже всеохватывающим и непреодолимым, я бы хотел поразмышлять о Борисе Николаевиче Ельцине и его эпохе не столько как священник, не столько как церковный историк, а именно как современник.

В середине 1980-х годов началась перестройка, связанная с приходом к власти в коммунистической партии Михаила Сергеевича Горбачева. Подобно многим, я был убежден, что очередные, на этот раз демократически подретушированные пропагандистские лозунги коммунистической номенклатуры не обещают по существу ничего нового для жизни страны. Казалось, что партноменклатурщики, начавшие наконец понимать нежизнеспособность своей системы, пытались всего лишь перестроить ее, дабы по-прежнему сохранить. Однако любые коммунистические эксперименты, осуществлявшиеся в нашей стране на протяжении многих десятилетий, не сулили ничего хорошего русскому народу, который все более и более терял свою идентичность и все менее и менее верил во что бы то ни было. Но даже для перестройки своей командно-административной системы у коммунистов не хватало в столице способных на какую бы то ни было динамичную работу кадров. Способствуя социально-культурному и духовно-нравственному вырождению общества, партноменклатура вырождалась сама и прежде всего на своем, самом высоком иерархическом уровне.

Именно тогда, в первые годы перестройки, секретарь провинциального обкома Борис Николаевич Ельцин был призван из Свердловска в Москву, дабы дать некий импульс перестроечным процессам. Кем был этот человек, мы тогда не знали, да и не интересовались — еще один секретарь обкома, продолживший свою карьеру в Москве. А между тем это был очень по-своему характерный не только для коммунистической номенклатуры, в подавляющем большинстве, кстати сказать, происходившей из среды советского колхозного крестьянства, но и для всего нашего общества человек. Сын раскулаченного уральского крестьянина, он тем не менее пошел по пути превращения себя в активного деятеля той самой коммунистической системы, которая так жестоко обошлась с его семьей. Жестоко не только потому, что готова была обратить в лагерную пыль еще одну русскую крестьянскую семью, но еще и потому, что оторвала ее от того традиционного мировоззрения, уклада жизни, быта, которые были свойственны поколениям предков. Окончив Уральский политехнический институт, проработав в разного рода строительных организациях, Ельцин перешел на работу в партийные органы, в те самые органы, которые управляли всеми сторонами жизни советской страны, в те самые органы, в которых любой человек, стремившийся реализовать себя, мог попытаться сделать карьеру. Но при этом он должен был через что-то переступить в самом себе. Я не берусь судить о том, что приходилось переживать тогда еще молодому партийному функционеру Ельцину, но очевидно одно: вступив в коммунистическую партию и решив реализовать таким путем свои административные, может быть даже человече­ские, таланты, Ельцин, конечно, переступил через трагедию своей семьи, через трагедию всего многомиллионного русского крестьянства, ставшего жертвой тоталитарного режима. Но удивляться тут нечему. Так переступали через память своих отцов очень многие наши современники. И не приходится удивляться тому, что у уральского мужика, честолюбивого советского инженера Ельцина, не хватило культурно-исторической развитости или духовно-этиче­ской деликатности удержаться от того, чтобы, памятуя о раскулаченных предках, не делать себе карьеру в КПСС.

Карьера его началась и продолжилась и, казалось, была весьма успешной. Но как это нередко бывало в русской истории, обыденное историческое событие, а таковым было назначение одного из провинциальных секретарей обкома в Москву, неожиданно приобрело тогда еще никому неведомый, почти мистический смысл. Из города Свердловска, то есть из города Екатеринбурга в Москву пришел человек, который оказался в свое время причастен к последствиям того страшного события, которое произошло в Екатеринбурге в июле 1918 года. Совершенный во исполнение решения ЦК КПСС секретарем Свердловского обкома снос Ипатьевского дома, последнего зримого, материального напоминания о трагедии, перечеркнувшей традиционный путь русской государственности, требовал от Ельцина исторического же искупления своего исторического греха. Именно из Екатеринбургской земли, где так трагически завершилась земная жизнь последнего русского государя, в Москву пришел человек, которому суждено было попытаться вернуть Россию на тот путь, с которого столкнули ее большевики в 1917 году.

Но кто мог думать об этом тогда? Вряд ли нашлись бы подобного рода прозорливцы. И когда мы размышляем о появлении Ельцина в Москве, мы не можем, вспоминая сейчас некоторые эпизоды, связанные с деятельностью этого нового секретаря Московского горкома, не заметить того, что уже тогда намечались очень характерные проявления личности будущего российского реформатора. Перед нами человек, олицетворявший собой тот тип партийного функционера, который, поднявшись из народных низов, получив огромную власть, готов эту власть всячески в своей жизни увеличивать, готов этой власти служить. Человек, очень хорошо изучивший законы жизни партийной номенклатуры. И в то же время этот человек, оказавшийся в партийном аппарате, пройдя нелегкий путь от мастера и прораба до крупного инженера-строителя, хорошо знал не только виртуальную реальность коммунистических постановлений и резолюций, но и конкретную жизнь советского народа. Конечно, перед нами совет­ский человек, коммунистический функционер. Конечно, перед нами человек, не склонный особенно рефлексировать над своей жизнью в контексте традиций русской культуры или уж тем более православной веры. Конечно, перед нами человек, обладавший многими природными талантами, но так и не оформивший их в серьезной системе образования, воспитания и культуры. Человек, даже не подходящий под характеристику советского интеллигента. И вместе с тем перед нами человек, в котором сохранилась поразительная жизнестойкость русского крестьянина и где-то, возможно на подсознательном уровне, память о том, что пережила его семья. Память о том, что наблюдал он в своей жизни, пройдя в общем-то нелегкий путь из уральской деревни до Московского горкома. Такая степень рефлексии, видимо, у него существовала. И именно ему, столь советскому, столь органично пребывавшему в коммунистической номенклатуре, суждено было стать, по существу, вождем «Августов­ской Преображенской революции», как назвал августовские события великий русский писатель Александр Исаевич Солженицын. Но тогда Ельцин, конечно же, не задумывался об этом, как не задумывались и многие из нас. Последующий конфликт Ельцина и Горбачева в конце 1980-х годов, выбросивший Ельцина из партийных верхов, казалось бы, давал еще один выразительный пример того, как умела номенклатура отторгать от себя любого человека, хоть в чем-то отличавшегося по своей ментальности, по своим поведенческим характеристикам от того типа партноменклатурщика, который выковывался в этой системе десятилетиями.

Но страна уже была взбудоражена. Страна уже не хотела и не могла жить так, как раньше. И обстоятельства привели к тому, что среди немногочисленных, политически неопытных, исполненных разного рода настроений, а иногда и просто конъюнктурных стремлений добраться до власти оппозиционеров появился Ельцин. Его пребывание на съезде народных депутатов в межрегиональной группе уже выделило его в качестве лидера этой группы из этих очень разномастных людей. Казалось странным пребывание партноменклатурщика, хотя и бывшего, среди таких людей, как академик Сахаров или даже ректор Историко-архивного института Юрий Афанасьев. И вместе с тем очевидным было одно: что столь непохожий на них Ельцин в гораздо большей степени, чем они, способен взять на себя руководство неожиданно возникшим, стихийным и неоформленным, движением оппозиции в нашей стране, движением, которое внутренне поддерживали очень многие. Действительно, Ельцин прекрасно знал партноменклатуру, знал законы, по которым она функционирует, и был способен со знанием этих законов противостоять ей, не только обидевшей его лично, но многие десятилетия гораздо более тяжело обижавшей всю нашу страну, весь наш народ. В то же время Ельцин был тем человеком, который в гораздо большей степени чувствовал народ, тот самый, конечно, уже не русский, а советский народ, в гуще которого доводилось ему быть в детстве и юности. Он чувствовал этот народ, он умел говорить с этим народом гораздо более успешно, чем академик Сахаров. И, может быть, еще одна очень важная черта, черта, обоюдоострая для личности Ельцина, — у него был необычайно развит инстинкт власти. Он хотел власти, он умел добиваться власти и он умел осуществлять власть. Именно эти качества — знание номенклатуры, чувствование и знание народа, в тот момент действительно хотевшего перемен, и стремление к власти — сделали из него лидера оппозиции. Лидера, еще совсем даже непонятного по своей сути, по своим идеалам, по своим человеческим качествам.

Для меня примечательным оказался один эпизод, который впервые заставил меня отнестись к Ельцину по-настоящему серьезно: идущий с непокрытой головой в морозный день за гробом академика Сахарова Ельцин предстал передо мной как человек, в тот момент явно пытавшийся думать о провожаемом им в последний путь человеке, о его очень сложном и столь непохожем на ельцинский жизненном пути. Действительно, академик Сахаров был одной из значительных фигур в ряду нарождавшейся тогда, действующей уже в рамках парламента оппозиции. Это был сложный и в чем-то очень противоречивый человек. Но одна черта в академике Сахарове всегда представлялась мне самой глубокой и значительной: многие годы верой и правдой служивший самой античеловеческой системе мира, советскому коммунизму в качестве крупного ученого-оборонщика, интеллектуал, влагавший в руки кремлевских богоборцев и тиранов смертоноснейшее оружие, он в какой-то момент своей жизни ощутил это как неправду, как грех. И не будучи человеком церковным, продолжая существовать в парадигме общечеловеческих гуманистических ценностей, не только перечеркнул всю свою успешную карьеру, но и, по существу рискуя своей жизнью, благополучием своей семьи, многие годы пытался искупить свой грех перед Богом и Россией. Перед Богом, в которого, наверное, не веровал, и перед Россией, которую так никогда по-настоящему и не узнал. Это был очень редкий, но очень узнаваемый тип кающегося русского интеллигента.
И вот когда я увидел Ельцина, идущего за гробом Сахарова, мне показалось, что и этот человек способен перечеркнуть всю свою партноменклатурную жизнь и пойти, может быть, гораздо дальше Сахарова; пойти по пути разрушения системы, которая к тому времени столь методично и глубоко уже разрушила нашу страну. На первый взгляд перед нами еще один парадокс русской истории: в качестве вождя антикоммунистической революции в советской стране предстал один из высокопоставленных коммунистических функционеров. Но парадокс этот не кажется случайным. Действительно, все те, кто пытался сохранить историческую Россию, кто во имя ее противостоял большевикам на полях Гражданской войны, в замечательном общественном, культурном, духовном творчестве русского зарубежья, к концу 1980-х годов были уже в мире ином. Глубокими стариками стали их дети, состарившиеся в тщетных надеждах послужить России, но так и не смогшие к тому времени предложить нашей стране что-то, кроме замечательного наследия русской эмиграции. Прежняя историческая Россия в лице русского зарубежья отошла в прошлое. Но в самой России ситуация была еще тяжелее, ибо здесь в гораздо более сильной степени, чем в русском зарубежье, транжирилось, уничтожалось великое наследие русского прошлого — на всех уровнях, от хозяйственно-бытового до духовно-культурного. Действительно, в нашей стране уже сформировался новый тип человека. И это, пожалуй, единственная глобальная задача, которую коммунизм решил в нашей стране. У нас действительно появился на месте русского — советский человек. Традиционные достоинства русского национального характера в этом человеке подавлялись, а многие традиционные недостатки этого характера в нем культивировались и поощрялись. Возникла своеобразная демоническая пародия на русского человека. Человек, в характере которого перечеркивалась огромная культурная, духовная работа предшествовавших поколений. И в каждом из нас черты советскости в большей или меньшей степени проявляли себя тогда, как проявляют они себя и сейчас. И конечно же, эти черты не могли не проявить себя и в личности Ельцина. Но именно такой, советский, партноменклатурщик, загадочным образом сохранивший чувство связи со своей несчастной, измученной большевиками страной, и оказался во главе России в 1991 году, став ее первым демократически избранным президентом.

Его избрание, казалось, открывало какие-то перспективы, перспективы еще неясные, да и сам Ельцин, видимо, менее всего представлял себе, как же он будет управлять страной, которая продолжала носить название Советского Союза, но уже не могла и не хотела отождествлять себя с зловещей аббревиатурой — СССР. Но еще и Россией стать не могла и не умела. А далее был август 1991 года. Не могу не вспомнить о собственных переживаниях этого дня, 19 августа 1991 года, ибо даже литургию, которую мне тогда довелось совершать в храме тогда еще Ленинградской Духовной академии, пронизывало ощущение надвинувшейся катастрофы. Я вспоминаю о том, как искренне молясь
в довольно гнетущей атмосфере, которая окутала весь наш город тогда, я уже в глубине души не надеялся на то, что моей несчастной стране удастся вырваться из нового коммунистического капкана. Уже вкусивший в предшествующие 2—3 года ту относительную свободу слова, которая позволила мне читать курс истории Русской Православной Церкви ХХ века без каких бы то ни было купюр, без какой бы то ни было внутренней самоцензуры, я размышлял над тем, как отправиться в какой-нибудь отдаленный приход, ибо надежда на преображение страны оказалась тщетной и ни о какой честной исторической науке в этих условиях не могло быть и речи. Наверное, многие из нас в тот день размышляли о том, какие новые (хотя, на самом деле, хорошо знакомые старые) испытания нам еще предстоят. И когда уже в середине дня по «радиоголосам» прозвучало обращение Ельцина, я впервые в жизни ощутил то, чего никогда не испытывал, живя в советской стране. Я ощутил действительно гордость за того человека, который возглавляет мою страну.

События августа пронеслись очень быстро, но важно было одно: коммунизм в своем классическом кроваво-танковом обличье не вернулся в нашу жизнь. Сейчас мы отдаем себе отчет в том, что это именно Москва и Ленин­град, а отнюдь не вся наша страна остановили коммунистический реванш, что не совестливость советских генералов, а их трусость не позволила им раздавить слабое сопротивление жителей двух русских столиц. И хотя гэкачеписты смогли бы заливать нашу страну кровью на протяжении еще нескольких лет, прежде чем окончательно развалилась бы коммунистическая система и мы бы вновь пошли по тому самому пути, на который встали в 1991 году, все же этого не случилось. Чудо «Преображенской революции» заключалось именно в том, что она, став своеобразным этапом, после которого распад страны стал осуществляться гораздо более зримо и активно, спасла нашу страну от потоков крови. Действительно, создав такой тип государства, которое было разделено по национально-территориальному принципу, утвердив в этих самых союзных республиках свои местные номенклатурные кланы, коммунистическая система обрекала бывшую Российскую империю на распад. Вопрос тогда заключался только
в том, будет этот распад сопровождаться вооруженными и кровавыми конфликтами, как это, например, имело место в Югославии (а такой распад Совет­ского Союза был бы не только нашей катастрофой, но и катастрофой всего мира), или ценой компромиссов, уступок, ошибок кровавого хаоса в ядерной державе удастся избежать. И мы избежали его.

Более того, готовые уничтожать своих противников так называемые гэкачеписты не стали жертвой победителей. И это еще одна неожиданно проявив­шаяся в бывшем партноменклатурщике Ельцине черта. В какой-то момент он, не веровавший в Бога человек, проявил вытравленную из русской души христианскую способность прощать. Задумаемся над этим: люди, которые, ни минуты не колеблясь, пролили бы кровь и Ельцина, и многих его сторонников, были со временем прощены, что, впрочем, не вызвало у них даже чувства стыда за то, что они готовы были сделать со страной.

Но это случилось. Случилось так, что августовская революция стала действительно бескровной. Впрочем, для многих из нас тогда эта революция, конечно же, была не революцией, а контрреволюцией, той самой контрреволюцией, которой не удалось победить на полях Гражданской войны большевистский режим, утверждавшийся в нашей стране. И тогда перед Ельциным встал вопрос: будет ли «Преображенская революция» подлинной русской национальной контрреволюцией, возвращающей Россию на ее исторический путь развития, или это будет еще одна революция в череде революций, которая предложит нашей стране какой-то новый, неведомый, хотя, возможно, и неизбежный путь развития? В этих условиях казалось, что сейчас так же чудесно, как сгинули гэкачеписты, сгинет и вся коммунистическая номенклатура и начнется возрождение России, той самой национальной исторической России, памятью о которой жили многие из нас на протяжении всех лет своей подъяремной советской жизни. Мы не понимали многих проблем, которые стояли перед страной; не понимали экономических проблем, которые поставили страну на грань полного хозяйственного развала, настоящего голода; не понимали сложности выведения страны из десятилетиями существовавшего в ней самого противоестественного экономического способа производства на традиционные для всего цивилизованного мира пути экономического развития. Не понимал этого и Ельцин, запретивший КПСС, а потом отправившийся на долгое время празд­новать свою, в чем-то чудесно данную ему победу.

Далее последовал период тяжелых экономических реформ, имевших только одну положительную черту: их проводили люди, понимавшие, что возвращаться назад нельзя. Наверное, эти реформы могли проводиться лучше. Но Россия неожиданно обнаружила именно во время экономических реформ одну очень важную и сложную проблему — из социализма к нормальным рыночным отношениям возвращались все страны социалистического лагеря, распавшегося чуть раньше. Но ни в одной стране социалистического лагеря коммунизм не существовал так долго, как в России. Ни в одной стране соцлагеря коммунизм не нанес таких тяжелых потерь собственному народу. Ни в одной стране соцлагеря коммунизм не изменил менталитет народа настолько, что понятие частной собственности было по существу утрачено. И тот капитализм, который должен был вырасти из реформ Ельцина, конечно, не был ни русским, ни европей­ским, ни американским капитализмом. Это был дикий капитализм периода первичного накопления капитала, обремененный многими недостатками советской действительности, «шариковским» мирочувствием, характерным для большинства тех, кто готов был тогда расхищать богатства страны, никому в советское время, кроме номенклатуры, не принадлежавшие. Да и сама номенклатура, сменившая политическую власть в стране на экономическую, постепенно мимикрировала в новой России. Конечно, Ельцин оказался традиционен и в еще одной стороне своей деятельности — короля делает свита, а свита Ельцина состояла из людей подчас весьма сомнительных. Эти люди, конечно, понимали всю нерентабельность коммунистической системы в экономическом плане, ущерб­ность ее в плане политическом, но у этих людей, часто выходивших из той же самой номенклатурной среды, не было духовного, нравственного отторжения коммунизма, не было понимания того, что Россию нужно возвращать на ее традиционный, веками слагавшийся исторический путь. Им всем опостылел Советский Союз — им всем хотелось в Америку. Им всем хотелось превратить Советский Союз в какую-то вычитанную из экономических трактатов западную страну. И они не понимали того, что, может быть, чувствовал Ельцин, они не понимали, что к России надо подходить с теми мерками, которые определялись тяжелейшим семидесятилетним путем коммунистического развития, отторгнувшим Россию от ее естественного исторического пути и противопоставившим ее всему остальному миру.

У Ельцина не хватило сил повлиять на свое окружение, а окружение не предложило ему той национальной, ориентированной на традиционные ценности русской истории и культуры идеологии, которая позволила бы ему заняться созданием страны, воплощавшей в себе лучшие черты исторической России. Но связано это было еще и с тем колоссальным дефицитом людских ресурсов, интеллектуальных и в особенности нравственных, который стал характерен для нашей страны после коммунистического периода. В нашей стране десятилетиями худшие убивали лучших, и принцип какистократии — власти наихудших, как определял его Иван Александрович Ильин, к сожалению, стал постепенно становиться принципом и новой, уже и ельциновской власти. Тем более, что люди, пересаживавшиеся из кресел секретарей обкомов в кресла губернаторов, были людьми того самого коммунистического номенклатурного прошлого, которое в свое время готово было расправиться и с самим Ельциным.

Конфликт Ельцина с Верховным Советом был, конечно, трагическим и кровавым. Но его разрешение при всем трагизме положения — наша страна вновь оказалась на грани гражданской войны — в конечном итоге стало не самым неблагоприятным для нашей страны. Ельцину удалось жестким, но в тех условиях единственно возможным путем подавить попытку нового реванша теперь уже мимикрировавшей коммунистической номенклатуры, при этом вновь поступив не по-советски, а по-русски: он простил тех, кто готов был расправиться с ним самым жесточайшим образом. Второй раз в короткой истории своего президентства Ельцин простил своих врагов. Но это не дало стране возможности развиваться без внутренних противоречий. Люди, которые были прощены им, из тех, кто выступил против него в Верховном Совете, потом подчас находили свое место в его собственной, называвшейся «ельциновской», системе власти.

Затем — Чеченская война. По существу, естественный шаг на пути приостановки распада России. Прекращение действия российских законов на территории Чечни требовало жестких, в том числе силовых, мер. Но что поделать, если Ельцин, как это было и со многими из нас, переоценил возможности нашей государственности? Он ведь тоже поверил в наши Вооруженные силы, поверил нашим генералам, не отдавая себе отчета в том, что эта пестовавшаяся в советские десятилетия военная машина не способна решать даже элементарные боевые задачи. Вторжение в Чечню привело прежде всего к жертвам среди мирного населения и наших собственных солдат. Безусловно, Чечня останется одной из самых серьезных неудач в деятельности Ельцина.

Но когда закончился первый срок его президенства и перед Россией стал поразительный выбор между тяжелобольным, уже во многом исчерпавшим свой человеческий и политический ресурс Ельциным и олицетворяющим в самых жутких формах коммунистическое тоталитарное прошлое Зюгановым, не нашлось никого, кто был бы способен противостоять Зюганову. Тяжелобольной Ельцин спас достоинство нашей страны, не допустив ее величайшего позора — избрания нашим народом, уже демократически и добровольно, на пост президента России человека, олицетворяющего собой звериное обличье коммунистического тоталитаризма. Конечно, Ельцин вступил в свой второй президентский срок уже неспособным решать те задачи, которые стояли перед страной. Влияние на его окружение самых сомнительных лиц все усиливалось. Олигархический капитализм, порожденный реформами начала 1990-х, уже окончательно утвердился в нашей стране. Ельцин что-то понимал, от чего-то страдал, но изменить он уже не мог почти ничего. И вот в этой ситуации, когда мы вправе, конечно же, предъявлять ему очень большие претензии, нам нужно задуматься над тем, что Ельцин был таким, какими были все мы, каким был весь наш народ. Он был таким, какой была наша страна. Страна, вышедшая глубоко искалеченной из семидесяти лет коммунизма. И многие недостатки Ельцина при всех особенностях его личности были недостатками нашего общества. Действительно, Ельцин сделал гораздо меньше, чем мог бы, но именно потому, что, оказавшись перед выбором между исторической Россией, уже во многом утраченной, и коммунистическим Советским Союзом, уже себя полностью исчерпавшим, он этот выбор не смог сделать столь последовательно и радикально, как это требовалось историей. Но не смог он этого выбора сделать столь последовательно и столь радикально именно потому, что, будучи органично связанным с нашим народом и с нашей страной, он не мог не чувствовать, что этот выбор не может и не хочет делать сама страна. И всякий упрек Ельцину сейчас должен в значительной степени переадресовываться и нам самим.

Мне бы хотелось упомянуть ту сторону деятельности Ельцина, о которой не принято говорить много. Я имею в виду, что именно он, не являвшийся человеком церковным и даже религиозным, никогда не рядившийся в ризы православного неофита, неумело держащего в правой руке свечку на пасхальных службах, именно он дал Русской Православной Церкви максимальную свободу в ее деятельности. Его слова, обращенные когда-то к регионам — «берите суверенитета столько, сколько можете проглотить», в значительной степени относятся и к Церкви. Он впервые дал Церкви такую свободу, которую она редко имела со стороны государственной власти на протяжении всей своей истории. И если многие проблемы нашей церковной жизни остаются на сегодняшний день еще не разрешенными, то это не столько результат ельцинской политики в отношении Церкви, сколько результат деятельности нас самих, православных священнослужителей и мирян, не сумевших за многие годы ельцинского правления должным образом распорядиться собственной свободой. В этой готовности нецерковного человека дать Церкви то, чего ее так часто лишали как православные, так и богоборческие правители нашей страны, — свободы от диктата государства, заключается его огромный вклад в русскую церковную историю.

Бориса Николаевича Ельцина отпевали в храме Христа Спасителя. По-своему это очень символично. Сын уральского крестьянина, проведший свою жизнь вне церковной сферы, но помнивший о Боге, умевший быть подчас великодушным, милосердным, сострадательным и даже стыдливым, что для постсоветского политика является очень редким качеством, Ельцин был отпет в храме, напоминающем своим внешним обликом весь период ельцинского президентства. Действительно, когда мы созерцаем на фоне Москвы силуэт храма Христа Спасителя, нам кажется, что произошло чудо. Разрушенный храм возродился. А значит, возродится разрушавшаяся десятилетиями православная национальная Россия, к которой, как казалось нам в начале 1990-х, поведет нас Ельцин. Но по мере того как мы подходим к храму Христа Спасителя, по мере того как мы входим в него, мы понимаем, что это — другой храм. Храм Христа Спасителя лишь силуэтом своим напоминает тот, по-своему выдающийся памятник церковной архитектуры и церковной жизни, каким был подлинный храм Христа Спасителя. И в этой двойственности храма Христа Спасителя, в котором был отпет первый Президент Российской Федерации, отражается суть того трагического парадокса, который сопровождал деятельность первого Президента России. Президента, который на последнем этапе своей государственной деятельности вновь сумел поступить, как мог поступить именно русский государственный муж. Он добровольно ушел от власти. Ушел от власти тогда, когда Конституция давала ему право оставаться во главе страны. И в этом уходе Ельцина от власти прежде истечения его президентского срока, возможно, и заключается то главное, что оставил он нам в качестве своего политиче­ского завещания. Завещания, которое он сформулировал в своем выступлении по телевидению, когда попросил у всех у нас прощения и выразил надежду, что его преемники, а значит и мы с вами, смогут сберечь Россию. Ту Россию, которую мы уже почти потеряли, и ту Россию, которую, может быть, мы все-таки обретем.