Борис  Лихтенфельд

ЭКСКУРСИЯ

Несбыточных в плену воспоминаний

по стенам безысходных галерей

пейзажи и портреты… домик няни

и Пушкин в ссылке после лагерей.

Какой-то холм… должно быть, городище

Воронич, а вдали — Воронеж: там

бомжует со своей подругой нищей

воздухокрад отпетый Мандельштам.

От города Платонова — к Платону:

в поэтах государству нет нужды! —

поэтому их гонит, как Латону,

и жаждою пытает у воды.

Ведь знает, до чего договориться

они способны, дай лишь волю им!

И ни о чем нельзя договориться —

столь чужды отношеньям деловым!

Иные связи в языке и в жизни

установив, несбыточных в плену

воспоминаний о другой отчизне,

они времен срывают пелену.

Из глубины банального пейзажа

кусты навстречу выбегают к ним,

втемяшивая: собственность есть кража, —

и превращаясь в анархисток-нимф.

Вот и Овидий... Ведь любая ссылка

на прошлое о том же говорит,

мрак раздвигает зрением затылка,

для будущего ищет алгоритм.

От сотворенья до армагеддона

все чаянья стекаются туда,

где ловится из чистого прудона

рыбешка золотая без труда.

А время что? Туман… Всё не об этом

стрекозы над поверхностью кружат.

И разве можно доверять поэтам?

Для них везде распахнут настежь ад.

Айдесскою прохладой манит пекло.

Обманываться рады — вскользь, несбы-

точных в плену воспоминаний, бегло

водя по строчкам собственной судьбы.

*  *  *

Все, что я сказать хочу,

застревает в горле комом…

Мотыльком мечусь, влекомым

на смертельную свечу.

Все, что брезжило с пелен,

проявилось и предстало, —

прозреваю запоздало,

истиной испепелен.

*  *  *

С ног до головы оклеветано

разумом-предателем тело.

Вновь за его козни ответ оно

держит, неповинно всецело.

Но, не оскорбляясь напраслиной,

радуется недоумело.

Жаль только, от Святок до Масленой

время быстро так пролетело!

ПОСЛЕ БУРИ

Шли медленно, в молчании неся

тревогу общую, прозрения дары тая

под очевидным предзакатным

воздушным пологом: открыта нам не вся

природа сущего; забрезжит ли сокрытая,

коль так брести и дальше наугад нам? —

в молчании, но даже не о том,

что времена грядут, бульдогам и бульдозерам

подобные, что строится порядок

такой, где места нам уже не будет. Дом

мерещился нам в вышине над озером

и в облаках — узор цветочных грядок.

Пора, мой друг, пора! —

висело в воздухе почти что не озвученном,

жужжавшем лишь знакомыми до боли

словами, но пустом, как суп из топора.

Тоска широкая катилась по излучинам

предчувствий рядовой горчайшей доли.

Спокоен был, как пес, дремавший на песке,

поселок. Думалось: не так же ли, когда в него

стихия вторглась и пошуровала? —

и, как прикорм тревоге и тоске,

сопровождали нас везде следы недавнего

без пил и топоров лесоповала.

*  *  *

О чем скрипишь ты, старая сосна,

принять готовясь ледяную ванну?

Еще корней твоих не скрылись письмена

под симпатическую манну.

Еще не отряхнули львиных грив

кусты осенние, как будто не слыхали,

что все живое поглотит архив

эпически пустынной дали.

*  *  *

Душа, вперяя очи во

тьму будущую светочем,

не замечает ничего

вокруг себя — и незачем!

Все повороты мысли со

слепорожденным замыслом

сцепив, как с осью колесо,

поверит ли глазам своим?

Влекома к невидали, ко

всех взоров средоточию,

свои отводит далеко

от зримого воочию.