Геннадий Барабтарло

Полупрозрачный палимпсест


                                                                                        

Пятнадцать лeт тому назад рeшил я насадить у себя в имeнии яблоневый сад в сорок деревьев. Мнe хотeлось кончить посадку до переeзда в усадьбу с молодой женой, и мой садовник Трифон с двумя рабочими трудился не покладая рук. Когда мы, обвeнчавшись, приeхали в Ярополье, яблоньки уже стояли между домом и парком в четыре ряда, с крашенными мeлом на полтора аршина от земли, щуплыми еще стволами. На третий год на половинe их появились яблоки, на четвертый уже на всeх, а потом мы не знали, что дeлать с корзинами бeлой и красной анисовки и титовки, которые долго, до заморозков, стояли у крыльца, и вдоль подъeзда к крыльцу, и позади дома, рядом с открытой террасой, и в сeнях, гдe исходивший от них прохладный, терпкий запах достигал до верхних комнат. Дeлали яблочный квас, и пастилу, и варeнья, которого не могли съeсть за зиму, возили на Преображенье освящать в Никольское, да там в церкви и оставляли, раздавали гостям и в деревнe, гдe их принимали, вежливо посмeиваясь.

Этим садом удобно и чрезвычайно приятно было проходить прямо на главную аллею парка — и в апрeлe, когда сад послe Пасхи весь распушался и наполнялся запахом аниса с легкой примeсью ванили, и в срединe лeта, когда у иных яблонь вeтви склонялись до земли под тяжестью яблок и их приходилось подпирать скрещенными бамбуковыми жердями.

Как-то раз в половинe июля мои домашние стали жаловаться, что сдeлалось невозможно проходить садом из-за пчел или ос, которые развелись в тот год во множествe и уже покусали Татьяну, нашу домоправительницу, моего двоюродного брата, гостившего у нас в то лeто, и нашего меньшего сына. Левушка был ужален в правое вeко, оно раздулось и с трудом открывалось, и то только на узкую щель. Ос он звал «оськами», должно быть по примeру «пчелок» и «мушек», и по этому случаю его старший брат Алексeй сочинил басню «Лев и Оська», от декламации которой Левушка плакал горше, чeм от укуса («Ай да оська, знать, она права, коль жалит доносчика Льва»: за недeлю перед тeм он пожаловался матери, что Алеша собирает в спичечную коробку лeсных клопов и выпускает их ему в раскладную кровать, гдe ему полагалось спать один послeполуденный час).

В конце обеда жена сказала, отмахиваясь от осы: «Коля, смотри, это пчела! Право, нас искусают!» — «Да это и не пчела, это оса», — сказал я и вышел в сад.

Когда-то там летали дикие пчелы, но Трифон их скоро отроил, посадив в четыре улья, из которых три уцeлeли и даже давали немного меду, а в четвертом погибла матка, новой вывести не удалось, и захирeвших пчел пришлось умертвить сeрным дымом, а колоду сжечь. Стараясь не отмахиваться от кружившихся возлe лица ос, я поймал двух в стакан, накрыв его платком, и принес к себe в кабинет. Как я и предполагал, это были, по счастью, не шершни (как думал Трифон), ужаливанье которых могло быть опасно, а скорeе французские бумажные осы. Эти были хоть и невелики размeром, но весьма злые нравом. Их здeсь зовут сeкирками или еще жегалками, то ли оттого, что их укус и вправду долго жжется, то ли из-за их низкого гуда; да и все в них словно отзывалось жужжаньем, даже самое их сложенье: и жвальца, и жало, и сяжки, и пережабина, как зовется узкий их перехват.

Сначала Трифон пробовал прогнать их, как обыкновенно отгоняют пчел — дымом от костров и бентамовой курилкой, которой он пыхал, ходя взад и вперед вдоль рядов. Но осы, удалившись на время этой процедуры, преспокойно воротились, когда дым рассeялся. Тогда я выписал по каталогу из Петрограда специальную электрическую машинку «Цап» — решетку на шестe, которую нужно было спрыскивать особенным ароматическим составом: при нагрeвe он издавал притягательный для ос дух и они, налетая на раскаленную докрасна решетку, тотчас сгорали на ней с потрескиванием и издавали при этом запах подгорeвшего лука. Этот аппарат в домe забраковали, да и едва ли он один мог сладить с таким количеством ос, а уставлять ими сад, с длиннющими толстыми электрическими шнурами, тянувшимися к штепселям на стeнe дома, у меня не было никакого желания, и патентованная нeмецкая машинка была отослана назад.

В тот же день, возвращаясь с прогулки верхом, я увидeл незнакомого мужика, собиравшего паданцы под крайними яблонями и отиравшего каждое яблоко об штанину, прежде чeм положить его в котомку. Увидeв меня, он разогнулся, но тотчас и поклонился, сняв шапку.

—  Чeм с земли битые поднимать, рвал бы какие на тебя глядят, у нас довольно, — сказал я.

—  Спаси Господи на мягком словe. Да мнe не по зубам, а битое да темное слаще гладкого да оскомного.

Осы, низко зудя, увивались вокруг его открытой котомки с побитыми, а то и подгнившими титовками, от которых пахло вином. Вились они и вокруг его лысой головы, иногда зависая как автожир и потом шарахаясь в сторону; но он не обращал на них никакого внимания.

—  Вот ума не приложу, как ос отвадить, — сказал я.

—  А чего их отваживать? Сад без осы, что телега без оси. От них обиды нeту, ну может, пьяницам да безбожникам, так им подeлом.

— Ну вот моего четырехлeтнего сына укусили — не пьяница и не безбожник.

— Это не со зла, а в науку, — отвeчал он, улыбнувшись щербатым ртом. — Без причины ни одна тварь не смeет человeка тронуть.

— Будто бы, — сказал я. — Ты из каких? Как звать тебя?

— Евстафием. Я нездeшний, елецкие мы. Иду вот в Оптину на поклоненье. А ежели вывести их желаете, наберите суропу в бутыль, они в нем скопом и увязнут.

— Какого сиропу?

— Да какого хошь, хошь малинового, хошь пигвяного, был бы сладкий.

Простившись с мужиком, я направился в сторожку, гдe жил Трифон, и рассказал про «суроп». Тот пожал плечами, полагая всю эту затeю блажью, сказал, что многие деревья поражены тлею и их нужно будет скоро опрыскивать мыльной водою с керосином, не то яблок не будет два года, но нехотя согласился испытать это средство. В домe нашлось с дюжину узкогорлых пол-бутылей из-под кислого молока, которое дeти пили натощак по совeту доктора Ворста. Татьяна сварила в тазу подкисшую и забродившую айву с сахаром, и мы разлили этот сироп по бутылям на два вершка, и подвeсили каждую за горлышко к суку прикрученной толстой проволокой на каждое третье-четвертое дерево, на высоте глаз.

На другой день мы со старшим сыном отправились в дальнюю велосипедную прогулку через деревню, вдоль верхних покосов и поемных лугов до лeса, и, катя на возвратном пути по парковому проспекту, мнe захотeлось остановиться в саду, чтобы посмотрeть, сколько набралось в бутыли ос. Велосипеды мы положили на траву и подошли к одной яблонe. В первой же бутыли сидeло их до десятка или больше, зудeвших и пытавшихся выпростать из густого отвара одну лапку, тут же увязая другой. Впрочем, иным это удавалось, и тогда они карабкались по стеклу, поводя сяжками и трепеща крылышками, но скоро падали назад, а на них сверху еще падали другие, также сорвавшиеся, и не позволяли нижним выбраться, прижимая их глубже в сироп. Зрeлище было отвратительное, было в нем нeчто инфернальное, и мнe неловко было, что Алеша видит это. Я отослал его домой, а сам стал осматривать другие стеклянные капканы.

Вездe та же картина. Сначала я думал, что осы, раз попав в бутылку, уже не могут из нее выбраться, но, наблюдая нeсколько времени, увидeл, что это не так. То одна, то другая оса, не совсем еще погрязшая, отрывалась от липкой поверхности и взлетала до самого выхода. Иные даже выбирались на обод горлышка, гдe уже сидeла новая жертва, и прохаживались там, но не улетали прочь, а снова спускались в сладкое болотце.

Я подобрал с земли соломинку и вставил ее в бутыль так, что одним своим концом она упиралась в дно, а другим торчала наружу. Бутыль на проволокe висeла не отвeсно, а под углом, и моя палочка, таким образом, была удобным мостиком наружу. Сначала осы не обратили на нее внимания, но потом нeкоторые стали ползти по ней, и, когда их набралось довольно, соломинка стала даже повертываться под их тяжестью, словно ось. Но все одно — забравшись высоко и даже выйдя вон из бутыли чрез горло, они не улетали, но возвращались вниз. При том не видно было, чтобы они пили роковой сей нектар: оказавшись опять на его поверхности, они тотчас принимались биться об стекло, необъяснимо пытаясь сквозь него выйти на волю, которая за мгновенье перед тeм у них была!

Мнe это показалось до крайности странным. «Что за дичь!» — думал я. Кабы их губила неотразимая притягательность сильного сиропного духа, соединенная с глупостью, не позволявшей им научиться многократно повторяющимся опытом, — но тут они как будто и не притрагивались к губительной жижe, а, оказавшись на свободe, скоро опять ныряли в бутыль, чтобы тотчас пытаться выбраться оттуда сквозь прозрачное стекло, биясь об него и трепеща крылышками до изнеможения.

К вечеру ос набралось еще больше, но жизни в бутылях замeтно убавилось: тe, что попались раньше, теперь были неподвижны и очевидно мертвы, но их тeльца держались у поверхности и служили подножьем для новых насeкомых, еще живых, ползавших по стеклу, как тe давеча. Верхние топтали нижних, захлебнувшихся, еще болeе напоминая картины Дантовых адских ярусов.

Успенским постом мнe нужно было eхать в губернский город по дeлу (на станции железной дороги мнe встрeтился тот старик, возвращавшийся, должно быть, с богомолья поeздом; его окликнул знакомый кондуктор, звавший его Астапием). Когда через два дня я возвратился, мнe за обeдом сказали, что в саду стало гораздо меньше беспокойства от ос, и поздравляли с удачным изобрeтением.

От стола я вышел через террасу прямо в сад, сразу обдавший меня душным, душистым зноем, казавшимся особенно плотным послe охлажденного комфортабелем дома. Бутыли теперь являли собою висячие цилиндрические могилы: не было в них ни движенья, ни жужжанья. В каждой толстым вершковым слоем поверх сиропа утрамбованы были десятки сeкирок, которых еще в один ряд устилали палевые тельца ночных мотыльков-пядениц. В нeкоторых бутылях по трупам расхаживали, круто поворочиваясь под прямым углом и иногда перепрыгивая, небольшие мухи со спинкой, отливавшей металлической зеленью.

Мнe сдeлалось тошно на это глядeть, и я быстро прошел в парк и свернул в боковую аллею. В концe ее дворовые мальчишки и нeсколько незнакомых, должно быть деревенских, играли в прятанки, и до меня доносилось их забавное конанье:

Катилося яблочко вкруг огорода —

Кто его поднял, тот воевода —

Тот воевод-воеводский сын —

Шишел-вышел-пошел вон за тын.

Один из мальчишек хоронился за сосной близко от дорожки и приложил палец к губам, когда я проходил мимо, но тотчас рассмeялся и тeм выдал себя.

Когда я вышел «за тын», в еще не выкошенное поле, послышался гул, который я принял сперва за отдаленный раскат грома, но он не переставал и постепенно нарастал. Я задрал голову и, напрягши зрeние, различил среди легких, распушенных по краям облаков крестик военного аэроплана, оставлявшего за собою на синевe тонкую мeловую шлею, по мeрe его удаления расплывавшуюся и скоро уже почти неотличимую от сосeдних облачков. Гуд, казалось, тоже отставал от своего источника и плыл от него отдeльно, то усиливаясь, то слабeя и даже вовсе пропадая без всякой видимой причины.

Вдруг, неизвeстно в какой связи, мнe пришло в голову, что осы, может быть, от того гибнут, тратя всe силы на освобождение непремeнно сквозь стекло, что не в состоянии понять обмана, иллюзии так ясно видимой свободы, которую создает эта прозрачность твердого, непроницаемого сплава песку с поташом, в их естественном мирe не существующего, но созданного, как едва ли не всe недобрые обманы, человeческим измышлением. Точно так же и наши свиристели и ласточки, которых мы нерeдко находили у террасных дверей из цeльного бемского стекла убившимися насмерть с лету, никогда не научаются этой иллюзии беспрепятственности, а, залетeв в комнаты, что тоже случалось каждый год, упорно бьются об окончины и не летят назад в распахнутые двери.

В этой чередe банальных мыслей у меня мелькнуло нeкое счастливое, как мнe показалось, умозаключенье или, лучше, сопоставленье, — но, озарив ­на миг какой-то угол моего сознания, моего понятия о себe самом, оно погасло, и, сколь­ко я ни усиливался его отыскать в наступивших потемках, мнe это тогда не удалось.

Вернувшись, я велeл Трифону снять и опорожнить от ос всe бутыли и выбросить их, оставив мнe только одну, которую просил вымыть и налить в нее сиропу из другой. Потом я натянул на нее черный бумажный мeшок, оставшийся от привезенной из К. бутылки шампанского, подвязав его тесемкой под горлом, повeсил на самую дальнюю анисовую яблоню, да и забыл о ней. Когда спустя нeсколько дней мнe опять случилось проходить садом в парк, я увидeл в сквозившей уже листвe чернeвшее в глубинe пятно и вспомнил о своем натурфилософическом экпериментe, но мнe было недосуг, да, признаться, и не хотeлось провeрять его исход. И однако на возвратном пути я преодолeл какое-то тоскливое чувство, усилившееся, быть может, вслeдствие физического ощущения приближения осени и легкого запаха керосина, летавшего по саду, и подошел к бутыли и снял с нее мeшок. В ней не было ни одной осы.

Я осмотрeлся: осы все еще летали меж деревьев, хотя их было уж немного. Я пожалeл, что не измeрил налитого сиропа, и мнe хотeлось вeрить, что его уровень в бутыли замeтно понизился.

На Успенье похолодало, осы исчезли совсем, а на слeдующее лeто нам уж было не до того.

5 (18) декабря 2009