ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Борис Рогинский

ИЗ-ЗА МОРЯ

Вот женщина, поющая в постели

О том, как с плеч своих сняла его пиджак

«Что Маруха? Я сделал чегой-то не так?»

Спрашивает Андрюха,

                                         ее любовник

А женщина поет, колготки натянув

О том какой в Анапе был полковник

И как любил,

                      и что дарил

Потом уехал, но оставил телефон

Вернулась в Ленинград,

                                           звонила раза три

Но было занято…

                              Гудки… гудки… гудки… 

Что ж? Перепев «Ромашки спрятались, поникли лютики…» и «Настоящего полковника» с кое-какими неважными дополнительными подробностями. Только что-то не то в конце. Не в словах — в знаках препинания. Все вдруг расползается по швам…

А вот еще один «шлягер»:

На Голгофе агония

                                    так не страшна, вероятно,

Как глубокая скорбь

                                    оттого что Господь не помог,

Рать свою не послал

                                    в помощь Сыну, когда тот вступал

В Дом Отца своего

                                    и оттуда ничтожных менял

Выгнал в гневе великом.

И отлично, что выгнал,

                                    но разве того Он желал!

А душа как смоковница,

                                     та, на дороге, за городом:

Говорливые листья,

                               а смокв… (Они раньше листвы

На ветвях появляются)

                           Смокв нет — бесплодна…

Так и Царство желанное…

                              Не настало… Не время, наверно…

Что ж… Руби этот ствол

    и в огонь эти сучья без смокв

Брось… Легче будет.

И снова к концу одни многоточия. И боль, досада, буднично-сдержанные, привычные. Плюнь. Душа ни к чему, брось ее в огонь, будет легче. Не время ей цвести. Наверное… И еще эти «вероятно», «наверное»…

К чему это все? Для тебя ли эти стихи? Ну пусть в стихах о песне, где-то там, вдали мерещится «Туда, туда, смиренней, ниже…» Но действительно далековато. Тут все слишком кратко и просто. Так же кратко и просто, как в «Смоковнице». Никто не скажет, что он тут ничего не понял. Но и будет недоумевать: зачем? Никакого художественного наслаждения. Обманули. Какой-то фокус. Какая-то дверь к этим стихам закрыта.

И многоточия здесь — не художественный прием, они не от полноты чувств, не от невыразимости, не для пафоса и не вместо него. Они останавливают, отрезают строку: «Хватит. Остановись. Ни слова больше». И оставляют читателя на обрыве.

Ну, а там в тьме подземной,

                                                  в огнемутной воде, как и прежде,

Зарождаются чудища…

В книге Сергея Стратановского «Оживление бубна» и в стихах 2004—2007 го­дов 72 многоточия на 44 маленьких стихотворения и два коротких рассказа. Эти многоточия не такие, как были раньше. Они не заполняют строку, а опустошают ее, превращают слова и буквы в ряды нерасшифрованных тревожных иероглифов. А может быть, еще дальше — к наскальным рисункам и знакам. Дело, конечно, не только в многоточиях. О чем бы ни были стихи — о якут­ских богах или о рекламе в метро, — все будто бы выбито на камне или выцарапано на дереве. К архаике поэт шел всю жизнь, начиная с «тебя, о тыква, я пою, / но съешь ты голову мою» и «овощебабы во хмелю», через «Библейские заметки», через драму о каналоармейцах, через стихи о Чечне. К архаике первобытного одиночества и простоты, не к экзотике, не к музейности. Да какая там к черту музейность, если даже перевалочная станция, через которую студенты Ленинградского университета ездили на конференции в Тарту, называется Тапа. По-эстонски — «Убей».

«Я счастлива» — сказала ты тогда

В лесу февральском, на прогулке лыжной.

Прошли года — потом пришла беда,

И черной стала жизнь,  но и в тоске недужной

Я помнил те слова, что ты сказала мне

У сосен солнечных на той прогулке лыжной.

Не знаю у Стратановского стихов простодушнее и непонятнее. Или, наоборот, понятнее? Их можно пересказать прозой, поменяв местами некоторые слова. Просто фотокарточка на память. Но какая фотокарточка: «Я счастлива»! Для полного «страха и трепета» мира Стратановского это немыслимо: «В ткань всей жизни — страданье / вплетено незаметными нитями. / Все страдают… Боги — и те страдают…» Где в этом древнем змеином узоре место такой светлой нити? А она — глядишь ты — счастлива, как Сольвейг, прибежавшая на лыжах. Но все равно это все не из литературы. Нет у этих стихов никакого контекста. И какой контекст можно представить для слов «Прошли года — потом пришла беда»? Кто вообще может сейчас так сказать? С такой простотой и строгостью каждого слова. Стратановский пишет: «К сожалению, я не унаследовал многих качеств, которые были у моих родителей: <…> главное, трудолюбия, особенно характерного для отца (филолога-классика. — Б. Р.)». Поэт лукавит, долго-долго учился он аскезе слова у Библии и архаических эпосов.

То есть как, поэт просто научился писать аскетично? Или за этим скрывается какой-то важный опыт и жизненное решение? Кажется, настал такой момент, когда поэт понял: нужно уйти. Уйти от всего, что так любят многие его читатели: от словотворчества, от барокко, от риторики, почти что — один шаг, и все, — от лирики. Ради какого-то искупления. Потому что «пришла беда». Раньше он избывал эту беду словом. Теперь понял, что красота слова уже никого не спасет. От слов, от того, что между ними, требуется иное — скупость и непременность. От поэта требуется поступок. Поступок становится поэтикой. Только никакого богоискательства и богостроительства. Все это игрушки. А тут — как переход от «Болотных чертенят» к «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух…». Да, замкнутые, сухие стихи, не услаждающие, а поражающие. Для этого нужно быть бесстрашным, не бояться, что кто-то похоронит тебя заживо. «—Эх, была бы у меня шапка-невидимка, — пожалел он. — А так русские могут заметить меня и убить. — Может быть, и убьют, — сказала тетка» (финал рассказа «Эква-Пырищ и русский богатырь» из сборника «Оживление бубна»).

В другом рассказе — «Гора Сары-тау» — все начинается с беды: татарского мальчика заставляют отрубить голову товарищу. Каждую ночь ему это снится. Чтобы искупить свой грех, он отправляется на Русь, живет там в монастыре, и постепенно на него нисходит благодать, сон больше не снится. Мальчик крестится и становится монахом. Любимое дело его — переписывание книг: «Иоасаф, возвратившийся после трапезы к себе, принялся за привычное свое книжное рукоделие: тонкой кисточкой стал писать райскую ветвь, увивающую буквицу „веди“ в начале первой строки Евангелия от Иоанна». Но в монастырь приезжает князь и требует инока-воина для битвы с татарами. Выбор падает на Иоасафа. Он должен воевать против своих сородичей. Выхода нет. И снова ему начинает сниться казнь. Это вторая беда. Книжное рукоделие не спасло. Как не спасло оно Стратановского и его читателей. Нужно на что-то решаться.

И поэт решился. Создал стихи, лишенные ауры, фона, контекста. Стихи без литературы. Стихи, уходящие в прозу, почти евангельскую, скупую и непременную. И неотделимую от поэзии.

Где же пустыня, из которой долетают до нас эти строки? На краю жизни, по Стратановскому, — у «того, последнего моря». Эпиграф к «Оживлению бубна» взят из «Калевалы» — «У потока Туонелы / У глубоких вод Маналы». Туда желает спуститься Вяйненмейнен, утомленный своей силой. «Мы уйдем от напасти, / мы в ладье поплывем с вами вместе / В море мрака холодного, / В море последнее — вместе», — так говорят зырянские боги, теснимые христианством. «Мы ладью снарядили / и по Идилю великому / Поплывем к морю теплому… / Там, за мoрем и будем / словно рухлядь влачить дни бессильные», — предвещают свою участь боги чувашские. «В воды мрака вошел, в море смерти нырнул и сошел / В нижний мир» за душою жены шаман. «На край жизни отправлюсь, / туда, где земля к небу ближе / И залезу на небо, / покинув навек землю злую», — говорит герой вымышленного чукотского мифа, не желая силой вырывать любовь у возлюбленной и не желая жить без нее в этом мире.

Верхний ли, нижний ли мир, небо ли, море — это всегда грань смерти. Что это: возраст, болезни, «жажда небытия»? «Что ж… Руби этот ствол / и в огонь эти сучья без смокв / Брось… Легче будет». Самоубийство? Нет, что-то гораздо значительней. Поэзия должна погибнуть, чтобы вернуться иной — краткой, суровой, поражающей. Об этом — заглавное стихотворение «Оживления бубна»:

Русской водки плесни,

                                        напои кожу бубна, шаман,

Запоет захмелевшая,

                                вспоминая как гневной олeнихой

В дуло смерти глядела,

                                        не зная, что будет жива

В звуках бубна безудержных,

                                                     в песне своей послесмертной.

В предисловии Стратановский называет Россию «континент-океаном». В Рос­сии все тонет, она все поглощает. Это вопрос не геополитический, а метафизический. Мифы народов, ее окружавших и ею поглощенных, — о неизбежности России. Скандинавские боги, пережившие Рагнарек, бегут в далекую зырянскую землю, но и там настигнет их другая вера другого народа и изгонит в море смерти. В марийском мифе «человекодеревья» тоже изгнаны из этого мира, а рябина, полюбившая человека, жестоко изрублена по велению разгневанного попа. А вот удмуртский миф:

Ну, а потом в наши села

Из Москвы пришли люди с ружьями.

Люди жадные, злые

К нам пришли и сказали: «Несите

Шкурки беличьи, заячьи

                                             соболей и куниц нам несите.

И отдайте нам книгу,

                                   великую книгу удмуртов

Берестяную, лесную,

                                   животворными буквами полную.

Мы ее увезем к царю нашему

В его дом многобашенный, дом до неба».

В рассказе «Гора Сары-тау» Русь сначала становится земным раем, второй матерью для грешника, искупившего в монастыре свой грех, а потом превращается в жестокую мачеху, посылающую убивать братьев и сестер с целью пропаганды.

Эпиграф к этому рассказу взят из «На поле Куликовом» Блока: «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали: / Не вернуться, не взглянуть назад». Стратановский комментирует: «Мой недавний рассказ „Гора Сары-тау“ во многом полемичен по отношению к блоковскому „На поле Куликовом“». В чем же несогласие? Да, Иоасаф не может теперь вернуться к своим, потому что ­благословлен убивать их. Да и непонятно, кто уже стал своими — семья или духовные наставники и братья. Но взглянуть назад он вынужден. Вот послед­ние строки рассказа: «Этой ночью гора Сары-тау и берег Идиля снова приснились ему. Урман стоял на коленях, со связанными руками и уткнувшись лицом в плаху. Он, Бекет, взял в руки секиру и подошел к Урману. Прежде чем занести секиру, он обернулся. Ангела за плечами не было. Благородные мальчики стояли в молчании, и на него глядели узкие и злые глаза Кубугыла. — Ну, что же ты? — сказал Кубугыл».

Оглянешься — увидишь кошмар. Нет другого слова в нашем языке для этого кошмара, кроме слова «совесть». Совесть заставляет «взглянуть назад». «На поле Куликовом» — совсем не об этом. Стратановский уводит нас на край мира, не только мифологического, не только географического, но и нравственного. И там, на краю, ничего не решить нельзя. Но на что решаться?

Натяжение между двумя эпиграфами — из «Калевалы» и из Блока, между смертью и совестью — создает мрачно-торжественный мир «Оживления бубна».­

Нет, снова не так. Какая тут торжественность, если «Оживление бубна» — почти сплошной крик: «Застонала она, / а потом заорала от боли. / С дымом ввысь устремились / ее буквы звериные, птичьи», — это о священной книге удмуртов, брошенной в огонь. «…и тогда сапогами топчи / Ее черное сердце… / Пусть оно поорет, болью мучась, / И от муки — полюбит», — приворотный совет чукотской шаманки. «Криком кричала она, / и до сих пор этот крик / Ночью слышен бывает», — это о срубленной человеко-рябине.

Ну и как эти языческие вопли соотносятся с многоточной скупостью стихов последнего времени? Болью. И не важно, чья это боль — брошенной женщины, книги в огне или Распятого. Христианство (в стихах 2004—2007 годов и в «Горе Сары-тау») и язычество (в «Оживлении бубна») слиты единым ужасом. Поступок поэта — оглянуться и дойти до последнего края, до послед­него моря, до последней точности и найти там слово для всего этого страдания. И Стратановский находит:

Светом отчаянья

                            можно назвать тот нечаянный

Свет в бесславье, в бессилье,

В униженье и боли

                               распятья голгофского свет

Так же высок он как тот,

                                          озаряющий нас с высоты фаворской,

Так же велик он,

                            но только внезапен, слепящ,

И лишь миг существует.

Что это — «лишь миг»? Очередное многоточие, обрыв, провал? Нет, этот внезапный, мгновенный, почти потерянный свет и есть Слово. Поэт уходил от слова, от вязи, которая не спасет от беды, и пришел к иному слову — глаголу пушкинского «Пророка». Но кто прочтет его, кто услышит оттуда, из-за морей? Остается надежда:

Архив заоблачный

                               где Бог — Хозяин наш

Хранит слова и мысли всех времен

Он есть.

               Он будет, когда нас не будет

Как лабиринт устроен он

Он — кит вместительный,

                                                   и может, не забудет

Его создатель Бог

                               слова речей моих.