НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Аннелиза  Аллева

* * *

Ты всегда любил появляться в компании женщин.

И стоишь теперь в книжном шкафу между Брик и Бронте…

* * *

Любовь была немой:

у нас не было своих песен.

Любовь была закрытой:

у нас не было будущего.

Любовь была одинокою — без свидетелей.

Любовь была напрасной, была постыдной…

И все же она и без вина — сверкала.

Без нефти — пылала

и без глазниц — глядела.

Словно звезда держалась над пустотою…

* * *

«С собой покончить» — кажется на вид

мотивом лишь для театральных поз…

О том, кто неудачный суицид

предпринял, — говорят, что «он всерьез

не сможет никогда». — Но, возвратясь

к попыткам, ищут способы…

                                                     Любой

уже законченной любви итог

и есть самоубийство: столько раз

от страха неуверенной рукой

умышленно подстраивая сбой,

ты — научившись — наконец-то смог.

* * *

Поместили в клетку — чтоб не упал —

бывший дом садовника возле той

виллы, где мы гуляли. Окна овал

занавешен… Походя ты сказал,

что хотел бы здесь жить со мной.

На узорной калитке замок отбит;

пара сфинксов перед крыльцом…

Кипарисов ряд вдоль пути двойной…

Заколоченный, ветхий давнишний сон —

лишь любовникам приоткрыт.

* * *

Ты каждый раз любезно оставлял,

чтоб облегчить мучения разлуки,

какой-то фетиш, — словно обезьяне,

мечтавшей быть тобою.

                                            Подвернув

два раза рукава на пиджаке

зелено-синем, старом, — вышла в парк…

Пиджак смотрел, как мяч среди деревьев,

гонимый полумесяцами икр,

мелькал. Сверкали белые улыбки…

«А я — его пиджак!» — твердила вещь

с немым упорством, свойственным вещам.

«А сколько дней прошло с позавчера?» —

спросила дочь.

                               И вправду — Боже! — сколько?..

* * *

…Отступать не желая, на принципы напирали,

словно были действительно значимы те слова:

«Никакая женщина мной управлять не вправе!»

«А мужчина не вправе забрать себе все права!»

Эти двое придуманных — «женщина» и «мужчина»,

воплощенные нами, нас — истерзав, изжив —

разлучили… С ожесточеньем неразлучимо

боевое знамя, бравурно-пустой призыв…

* * *

Ты — всегда за собой оставлявший последнее слово —

отомстил мне тем, что заставил себя простить.

Я теперь не могу из пространства извлечь пустого

повод быть оскорбленной, преследовать и просить…

Не могу припереть тебя к стенке вопросом… или

запереться на ключ, не давая прокрасться снам.

— Так же, как преградить дорогу к твоей могиле

пилигримам, что вереницей проходят там.

* * *

Я помню: мы в Венеции, в кафе;

ты задаешь вопрос моей подруге:

«Ну, что мне делать со своим умом?»

Она: «Неплохо бы его проверить…»

— Мне показались скучными вы оба,

и, встав, я молча вышла… Вдоль стены

стояли и играли на гитарах

подростки, и держались потесней, —

дыханьем согреваясь. Не кричать

старались, чтоб не заглушать соседа...

В распахнутых футлярах от гитар

поблескивали мелкие монеты.

Мне захотелось глубоко вздохнуть…

Меня вместила пасмурная площадь —

как бархатные черные футляры

вмещают блеклый ледяной обол…

* * *

Все как будто зашито хирургом; за слоем слой

все срослось… Остается открытой одна лишь рана,

источая слова о тебе… Вероятно — рано

или поздно — она затянется немотой.

Или будут слова о других — как вода из крана…

Все равно в первый раз исторгнутые тобой.

* * *

Наконец-то все прояснилось:

ты стал дорогой,

по которой проходят многие.

Стал колодцем,

где любому хватает воды.

Наравне со всеми

я теперь подхожу и черпаю, как другие…

Наконец-то кончилось то проклятое время,

когда я хотела, чтоб ты был моим — и только, 

и рыдала из-за того, что ты был — для многих.

Только, знаешь, ты перестал теперь быть собою, —

превратившись в зеркало…

Перевод с итальянского Дениса Датешидзе