Алексей
Макушинский
Новое солнце
Все это мчится, несется, стремится,
люди летят, пролетают их лица,
страстью и яростью искажены,
что-то ужасное хочет случиться,
сбыться стараются худшие сны.
Слов очень много, слова отовсюду
лезут, не веря ни смыслу, ни чуду.
Рифмы взрываются, им все равно,
значит ли что-то их звонкая удаль.
Горе беззвучно ложится на дно.
Как это было, не спросит потомство...
Только в чердачное где-то оконце
луч залетает, не зримый с земли.
То начинается новое солнце.
Новое солнце восходит вдали.
Все еще так же, все еще то же,
свет беспросветен и воздух ничтожен.
Все ни о чем говорят города.
Тени, и той не оставит прохожий,
вечно идущий в свое никуда.
Но уже есть это солнце, о коем
мир и не думает. Тайным покоем
нас одаряя, — все-таки есть,
скрытое дымом, и воплем, и
воем,
новое солнце, грядущая весть.
* * *
Увидеть бы море сегодня,
не завтра, сегодня, сейчас,
не после того и того-то,
а прямо, чтоб — вот оно, вот оно,
за этими крышами, окнами,
катящееся на нас
всем блеском своим, всеми волнами,
как в первый какой-нибудь раз.
Увидеть бы море сегодня,
немедленно и наяву,
за бензоколонками сонными,
за скукой трамвайных путей —
и лодки с их днищами черными,
и россыпь сетей и цепей,
и эту сухую, колючую,
ползучую, злую траву,
и дюны, песчаною кручею
взлетающие в ту высь,
где легкою кручей, летучею
небесная движется мысль…
Увидеть бы море сегодня,
немедленно, прямо сейчас,
великое море Господне,
все знающее про нас.
Due poeti
Когда Элиот и Монтале
встретились в Лондоне после
войны, едва отгремевшей,
оставившей мир без крова,
ничего они не сказали
о стихах друг другу, ни слова,
о войне промолчали тоже,
призраков не тревожа.
Стихи говорили сами
друг с другом, без слов, словами,
легкими и литыми
рифмами, запятыми…
Я был при этом, я помню
очень точно, как это было.
Стихи говорили тихо,
величественно и скромно
и отзывались эхом,
собственным мягким громом
в бедных, быстрых и блеклых
словах, и был дождь на
стеклах.
И Лондон был беден, темен,
был сепией весь окрашен,
скелетом чернильной рыбы
торчали дома и глыбы
не срезанных небом башен,
молчали автомобили,
река замерла в печали,
и выжившие всходили
на Лондонский мост, как тени
не выживших (how
many,
твердил про себя Монтале,
не думал я, что так много
теней здесь…). И был в отеле
старик-портье, повторявший
печально, нежно и строго,
что даже дни поседели
с тех пор, как убили Бога.
На Кампо ди Фьори
Памяти Чеслава Милоша
И я был на Кампо ди Фьори,
где сожженный Джордано Бруно
стоит посреди веселой
и очень живой толпы.
Здесь так же торгуют рыбой,
фруктами и цветами,
как торговали, едва лишь
после казни погас огонь.
Ты вспомнил о нем в Варшаве,
в великом стихотворенье
сорок третьего года,
глядя на карусель,
кружившуюся так славно
под бойкие звуки польки,
что заглушала залпы
за ближней большой стеной
гетто. На Кампо ди Фьори,
когда кончается рынок,
водою из черных шлангов
торговцы смывают сор
времени и страданья.
От тех сожженных и этих
ничего не осталось, кроме
памятников и слов.
Об одиночестве в смерти
ты думал, глядя, как пары,
прижавшиеся друг к другу,
взлетают в небо, смеясь,
как хлопья сажи из гетто
приносит весенний ветер,
и кто-то их лихо ловит,
как бабочек, на лету.
От этих-то что осталось?
Они ведь сгинули тоже.
И одиночество в смерти
настигло их без труда.
Таверны еще открыты,
и пиццу с фрутти ди маре
ни в чем не повинный немец
запивает алым вином.
Слова приходят оттуда,
куда каждый уходит молча.
Язык наш чужд уходящим,
и слов у них нет для нас.
А все же слова приходят,
бесстыдно и беспощадно,
мы ловим их — хлопья сажи
на пересохших губах.
И что же мне делать с ними?
Ты видел, а я лишь помню,
сидя на Кампо ди Фьори
мартовским мирным днем.
Дома обступают площадь,
и, залетевши с Тибра,
одна голодная чайка
кружится и кричит.
Джордано стоит, надвинув
капюшон на глаза, — он видит
другие миры, их много,
их непостижима связь.
Огонь, взлетающий в небо,
смеется, бьется, ярится.
Ведь Кампо ди Фьори всюду,
всюду и навсегда.
