ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 

Борис  Парамонов

ДОРОГАЯ ПАМЯТЬ ТРУПА

Как известно, в русской литературе было три Толстых. Я это говорю не к тому, что Татьяна Толстая — четвертая, а потому что она последняя. И не в ряду-роду Толстых, а в русской литературе как таковой. Она — конец русской литературы; несколько смягчая — разоблачение ее магии.

Черной, естественно.

«Конец литературы» — тема вообще модная, как на Западе, так и, по-своему, в нынешней России. Это даже и не «смерть автора», которого, как выяснилось, никогда нигде и не было, а был «интертекст», самопорождающийся на манер гегелевского абсолютного духа: в России это — отказ от понимания литературы как ответственного духовного делания, помимо прочего обладающего воспитывающей, учительной силой. И там и тут все это мягко улеглось в понятие «постмодернизм» — литература как игра, отвечающая только за себя и живущая только по собственным правилам. Этот, ничем в сущности не новый, эстетизм (вспомним Флобера, не говоря уже об Уайльде) если не обогащался, то варьировался принципиальным тематическим поворотом, сменой объекта эстетической обработки: не Эмма Бовари, а «Мадам Бовари», не Флобер, а «Попугай Флобера» (постмодернистский шедевр Джулиана Барнса). Стали писать книги о книгах, делать книги из книг, и назвали это металитературой. Постмодернизм — канонизация и триумф пародии.

Татьяну Толстую при желании вполне можно подверстать в постмодернизм, что не раз и охотно делалось. Тут всплывало сакраментальное слово «дискурс», и выяснялось, что оный у Толстой, как и полагается в постмодернизме, не противостоит миру (как в романтизме и высоком модерне), а иронически с ним уравнивается в совместной игре зеркальных отражений. Все дискурсы равны и самодостаточны, — но в этой равности не обязательны, не обладают принуждающей силой истины. Автор — микрокосм, но космоса — лада и строя — нет, мир это хаос.

Что у Толстой давало основание для такого зачисления? Несомненной была тотальная завлеченность литературным материалом, но материал был не совсем обычный — не «высокая литература» классиков и не миф, ставший хлебом модернистов, — а сказка: волшебная сказка, народная сказка. Материал, как и водится, создавал сюжет, — и поначалу Толстая брала традиционную тему детства. Из этой темы органически, стихийно, элементарно, чуть ли не делением рождалась вторая: конец детства, проза, едва ли не бытовая, вторгающаяся в волшебный мир детства и разрушающая его. И тут можно было заметить, что это разрушение Толстая ведет не без садистического удовольствия, что она любит ломать своих кукол. Фея оказалась злой, подбрасывающей колкие веретена. Возникал образ колдуньи, Бабы-яги, орудующей всеми этими игрушками. Младенчики с удовольствим зажаривались и съедались — сами себя съедали: старели.

Прочтите некрологи, которые художественно украшал подпольный поэт Ленечка из «Лимпопо», и ясно станет, что сказочница тут не простая, что у этой бабушки слишком длинные зубки. Как же не посмеяться, коли речь идет о смерти.

Сказка — да, игрушки — да, фабрика мягкой игрушки, если хотите, но та, на которой работал набоковский Цинциннат, делавший Пушкина в бекеше, Добролюбова в очках и Гоголя, похожего на крысу: заведомая установка на снижение. Эту набоковскую заявку на метатекст Толстая реализовала на собственном уровне. Текстом, над которым она возвела свою «мета-», была вся русская литература. Сказка бралась поначалу как естественное основание, родовое гнездо, матка литературы. И еще — Толстая усвоила сказочный лад, расстановку и движение слов в сказке, научилась у сказки ритму. Сублимировала сказку, минуя Ремизова.

В литературе учителей у Толстой два — Набоков и Гоголь. У Гоголя она научилась тому, что выделил у него как главный фокус сам Набоков: самопорождению образов в движении слов, перечислению, уводящему в бесконечную перспективу, равно телескопическому и микроскопическому видению. Научилась создавать сюжет «простым» движением слов.

 

Как бы то ни было, визг дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть, визг падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пучки травы человека: податливая сухая почва пылит и крошится, выходя из земляных гнезд, корни — близко, близко у глаз; и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, — он-то останется, а ты-то полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой рогулькой, спеленутой собственным криком, ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую грубую чашу.

 

Модель этого текста — тот фрагмент «Мертвых душ», где тонкие и толстые на балу вызывают образ мух, кружащихся в жаркий летний день над сахаром, который колет старая ключница. Но «послание» собственное: страх рождения как источник страха смерти, единство жизни и смерти.

Она поняла, с самого начала знала, как и полагается писателю, что литература не школа добродетели, а мастерская слова, словесное мастерство. Что «проза» существенно не отличается от «поэзии». Несомненна поэтическая выучка Толстой. Нетрудно догадаться, что стихи в ее текстах написаны ею самой (исключение — «Кысь», но об этом дальше). Самый главный поэт в ее прозе — дядя Жорж из рассказа «Любишь — не любишь», и стишки он сочиняет страшноватые:

 

— Няня, кто мне в спину дышит,

Кто, невидимый, ко мне

Подбирается все выше

По измятой простыне?

— О дитя, что хмуришь бровки,

Вытри глазки и не плачь,

Крепко стянуты веревки,

Знает ремесло палач.

 

Такие стихи писал Сологуб, у которого неразличимы поэт и палач. Нюрнбергский палач и есть поэт. Писатель не может быть добрым человеком, и глаза у него не добрые. Злые глаза, дурной глаз.

Разоблачив детскую со сказками и гувернантками вместе, Толстая принялась за культуру, за высшее образование. Как и следовало ожидать, Олимпа она не обнаружила — разве что остров Крит, обжитый аж постсовковыми туристами. Любимый трюк Толстой — снижать культуру, по крайней мере человека культуры, видеть в поэте не жреца, а обжору вроде Катаева: Филин в «Факире». Образ поэзии неотделим у нее от образа поэта, а он мал и мерзок, сидит на судне, как мы. Заявочная вещь этого плана — «Река Оккервиль» с Верой Васильевной, заедающей век поклонников: не муза плача, а очередная Баба-яга, Кощей Бессмертный русской литературы. Голос ее прекрасен и широк, как река, не Оккервиль уже, а воспетая Нева, он разливается и не находит пути, и вспять идет, и выходит из берегов, затопляя хижины бедных поселян назад хлынувшими артефактами, обломками прекрасной старины, рвотой культуры.

Уж если числить Толстую по постмодернизму, то нельзя не заметить и ее отличия от прочих этого рода: от ее текстов не возникает впечатления игры, они «тяжелые», мрачные. «Англия, Англия» помянутого Барнса легка и весела — «Нью Мерри Ингланд». Но не то у Толстой. Расправа и расплев с русской литературой не дается ей легко. Все играют и хихикают, клянутся Набоковым, даже головой Гоголя играют в футбол, а Толстая взяла да и подняла главную тяжесть: Пушкина. Этот вам не хиханьки на Диканьке, это «наше все».

Толстая взяла все и оказалось, что нет ничего. Кроме литературы, разумеется. И это оказалось самым тяжелым.

Пушкин всерьез появляется в «Лимпопо», где поэтик Леня собирается его, Пушкина, родить при помощи негритянки Джуди. Пушкина нет и нет, а негры появились в застойной Москве, и как тут не соблазниться возможностями потребного бридинга. Пушкин наше все, но появляется он в ничто, в черной дыре. То есть гений — это не только светлый лик, но и страшная изнанка, без этого литературы не бывает. Тема заявлена — и оставлена неразработанной. Разработана она в «Кыси».

Первое впечатление от «Кыси» — «Один день Ивана Денисовича»: русская жизнь как нескончаемый лагерь и бесконечно в нем выживающий русский подштопанный человек. Да, но почему он Бенедикт? — чуть ли не набоковский Цинциннат. И что это за работенка у него — переписывать на бересту литературные тексты — от «Курочки Рябы» до стихов Мандельштама? «После полуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь». Это вместе с пушкинским «жизни мышья беготня», понятно, породило фабулу «Кыси», заполнив ее мышами и людьми, иногда похожими на котов, а иногда на тех же мышей. Самый читающий народ ведет товарообмен, «бартер» — мышей на литературу. Но главная литература — в «спецхране», и охраняют ее, и изымают у «голубчиков» некие опричники-«санитары» (пришедшие из Брэдбери, но это неважно). Борьба за власть — борьба за главную спецхрановую библиотеку. И над всем этим диковинным миром возвышается страшная Кысь — главный, что ли, кот, кошка: кысь, брысь, рысь, Русь — демон коллективного бессознательного, да и сознания (таковые, в сущности, на Руси не различаются).

Тут опять Сологуб вспоминается, вариация на тему вездесущей Недотыкомки:

 

Прикинется котом

Испуганная нежить,

А что она потом

Затеет — мучить? нежить?

 

Можно без труда вычитать в «Кыси» образ России как внеисторической свалки: кусок географии, как природы, живущей в вечном цикле сезонов, жизней и смертей, — но природы, уже непоправимо испорченной, отравленной, гниющей, радиоактивно отходной. Это впечатляет, но не это главное. Главное в «Кыси» — Пушкин, а главный Пушкин — не идол, которого вытесал Бенедикт, а сам Бене-дикт: «красно говорящий».

Бенедикт — писатель.

«Кысь» — это книга о русском писателе как герое и демоне национальной истории.

Бенедикт — «пушкин» со строчной, имя нарицательное, преемство и потомство писателей. Это русская литература как единственное содержание русской жизни во всех ее мутациях. Нынешний «пушкин» — генетический урод, шестипалый серафим.

 

Что, брат пушкин? И ты небось так же? Тоже маялся, томился ночами, тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила?

Тоже запрягал в сани кого порезвей, ездил в тоске, без цели по заснеженным полям, слушал перестук унылых колокольцев, протяженное пение возницы?

Гадал о прошлом, страшился будущего?

 

Секрет тот, что нет ни прошлого, ни будущего — вечное русское настоящее. А Пушкин и всегда был таким — уродом, «негром». Писательство всегда — уродство, юродство, когда оно, сказать философически, «отвлеченное начало», то есть частность, подменяющая, имитирующая целостность. Именно так было и есть в России. «Борхес»: библиотека вместо мира. В России ничего кроме писательства нет, и поэтому сама она урод. (Уроки польского: «урода» — красота.) «Кысь» — это и есть писатель, и Бенедикт — кысь, как объясняет ему тесть. Кысь — гений, и она (он?) выбирает, хватает, «избирает» Бенедикта. Тут не только завещанная Синявским игра с образом Пушкина, но и как русский «Доктор Фаустус», Бенедикт как Адриан Леверкюн. Это «братец Гитлер» Томаса Манна. «Кысь» — книга о соблазне гения, гением. Писатель в России должен быть злым, как всякий русский человек, которому некуда из России деться, кроме как в литературу — ту же тюрьму. Вот правда, стоящая за патокой о «святой русской литературе». И самый злой в России — Лев Толстой. Это заметил Шестов, и это же чуть ли не документально подтверждено Горьким, в лучшем, говорят, его сочинении.

Поэтому Татьяна Толстая литературу ненавидит. Так и должно быть — ведь пьяница ненавидит водку. Отношение к литературе у нее целостное: любовь-ненависть, как у Блока к «народу». Но народ и литература в России одно и то же. Лучшее у Блока о России — не «Но и такой…», а незаконченный «Русский бред». Толстая его заканчивает, закончила. Осталась — «дорогая память трупа».

Русская литература у нее — зомби.

Так Антониони говорил: «Я ненавижу кино». Действительно, что такое «Фотоувеличение»? Это фильм о художнике, несущем в мир смерть, отнюдь не о «творческой силе искусства». Такой видит Антониони природу художника: «сублимация», «идеализация», «возведение в перл создания» суть убиение живой плоти бытия, творчество — магический акт развоплощения, сведения на нет: стяжание «неба» и «рая» в упреждающем акте индивидуального произвола. Кто этого не знал из великих? О Гоголе как-то и напоминать неудобно, настолько это на поверхности. Его «некрофилия» — не индивидуальный невроз, а демонстрация главного художественного фокуса: обращения чего-то в ничто. Но художники все такие, даже те, что поменьше, скажем, Ибсен: хоть «Строитель Сольнес», хоть, того лучше, «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Так платоновский рыбак захотел в смерти пожить. Вы думаете, русские ищут справедливые общественные формы? Да это они в искусство играются, народ художников.

Вот эта неразличимость художника и убийцы, писателя и палача — подлинная тема «Кыси».

Палач — это и есть тот самый дядя Жорж, который поэт (между прочим, и самоубийца).

Кто знает, сколько скуки в искусстве палача.

Что и говорить, русская книга. Но это такая Русь, такая Кысь, что после нее других писать не то что нельзя, но как-то не хочется. Вертер-то уже написан, теперь разве жилы отворить. Собственно, это действия одномоментные и одноименные. В этом совпадающем смысле «Кысь» — самоубийство русской литературы.

Дядя Жорж перешел на прозу.

Зачем писать, когда и так написано? А против властей Татьяна Толстая не бунтует.

Застрелите ее, родные, она песни поет («Лимпопо»).

 

 

 

 

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России