НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Хекан Санделл

Бесенок

Он просочился в скважину замка —

Так мал вначале, так ничтожен.

Но сразу же подрос и стал с пчелу размером —

Потом расширился и вытянулся в локоть,

Очаровательную странность сохраняя, —

И, радужные крылья распахнув,

Картинно сделал маленький поклон.

Он черен, темен, глаза блестят, как угли.

Легко летал по комнате, скользил.

Его не старила согбенность.

Нагое существо передо мной сияло

Всей тьмою радуги ночей.

Он улыбался, и волосинки редкие усов

Под сульфурическим дыханьем чуть вздымались.

«Ты вызвал нас, — он прошипел, — стихами,

Змеиной слова красотой, подземными блужданиями в сини...»

Элементал? Гомункул? Нефилим?

Гадал я: из какой он расы происходит?

«Воображаешь ты, — он продолжал, — что можешь

Накоротке быть с нами, запросто? Постой…»

Тут существо рукой взмахнуло,

И сдернуло сережку золотую

Из маленького уха,

И стало плакать, заклинать, и хныкать,

И обещать мне мощь царя Давида.

О, сколько писка, пафоса и слез!

Но худшее позднее наступило —

Он ночи проводил без сна. Трудолюбиво,

Без спроса правя рукопись мою.

И думал, что я буду благодарен.

То холодно ему, а то промозгло было,

Сквозь щучьи зубы бормотал: «Огня бы,

О пламя красное, о волшебство твое!»

И вот однажды темным зимним утром

Вдруг рукопись моя заполыхала.

И звездочки бесцветные, шиповник черно-синий,

Что на полях он намарал, сгорели,

Но он успел все это затоптать

С проклятиями, криками. Шло время —

Он похудел, стал кротче, молчаливей.

Скукожился и побледнел, стал синим

И днями целыми дремал,

Во сне по временам

Обмахиваясь вялыми крылами,

Как веером,

Чтобы развеять тоску лихую, лихорадку злую.

Как парус, кожа на костях повисла,

И зад, когда-то, как виноградья синие, упругий,

Обмяк.

И, глядя в крылья пристально, я видел

Артерии, где кровь, скрипя,засохла.

Я положил его в коробку из-под туфель.

Он говорил, что зря это, излишне, все же

Я крылья злючке смазал вазелином,

Чтобы они не высохли совсем.

Пока он бормотал свои проклятья,

Я уши растирал ему, щетина

Мне руки расцарапала до крови.

Я с ложечки кормил его бульоном,

Добавив каплю рома. Он плевался,

Сжимая губы, — чего и ждать от дьявольского рода!

И все же — было с ним не одиноко.

Я замечал его присутствие по слабому мерцанью,

Похожему на северный закат.

Однажды утром заглянул в коробку,

А он — холодный там, одеревенелый...

И эта неожиданность сразила

Меня. И одиночество росло прибоем,

И я оплакивал его схожденье в ад.

И скорбь моя была мне непонятна,

Бессмысленна. Он так и спал в коробке,

Но наконец я все-таки решился —

Швырнул останки жалкие

С картонным гробом в печь.

А кости выбросил подальше, чтоб забыть,

Что недруг (или друг?) меня не понял.

Но перед этим все-таки я смерил

Его нагое маленькое тельце:

В нем было двадцать и четыре сантиметра

От головы до пяток.

О скорлупе

Давно когда-то — в двадцатом веке —

Я сел на поезд в Берлине (польский сектор).

В пустом купе на столике увидел — яйцо пустое

С воткнутым в него лучом соломинки.

Легкое — пинг-понговый мячик,

Круглое — кокон шелковичного червя.

Будто крохотный череп,

Откуда неведомый бог или демон

Жизнь высосал.

Но память о земле и небе

Прилипла к стенкам хрупкого овала

Желтка остатками и пленкою белка.

Как раковина помнит океан,

Так эта твердая и легкая скорлупка

Мне говорила о годах далеких —

Как бьют крылами птицы в нашем детстве,

Как вьются бабочки, парят стрекозы!

Я гулкое в нем различаю эхо

Пустого школьного июньского двора.

Все школяры разъехались, остались на асфальте

Начертанные мелом их рисунки —

догадки смутные о темных тайнах пола.

Вселенная подростка в этих стенах

Еще таится, и она жива,

Почти как в этом бывшем жидком солнце.

Перевод со шведского Елены Шварц