Олег
клишин
* * *
Синица точит клюв о мерзлую кору.
Махровой бахромой на ветках вырос иней.
Вновь ледяной узор дыханием сотру,
неповторимость всех переплетенных линий.
Сосед-пенсионер, как в сказочном лесу,
не слыша новостей, гуляет возле дома,
не зная, что уже безносая косу
успела расчехлить. Артисту из Ленкома
январский скорбный счет продолжить суждено,
оставшись навсегда в объятьях високосных.
И смысла нет кричать «ау», как в том кино
поддатый звездочет в трех новогодних соснах.
Зеркальные шары, игрушки, мишура…
От жизни заслонясь стеною декораций,
не слышишь, что суфлер уже шепнул: пора
на выход без вещей. Последний гул оваций,
последние цветы. Окончен бенефис.
Во мрак иных кулис вдруг распахнули дверцу…
Синица прыг да скок — на жестяной карниз,
каленым коготком царапнула по сердцу.
Сверчок
Забившийся в щель у порога,
нырнувший за теплую печь,
впустивший домашнего бога
в свою монотонную речь,
хранителем станет ночлега,
невидимым стражем теней
плывущего в полночь ковчега
под звуки шарманки своей.
Какое уж там песнопенье! —
пиликанье парочки нот.
Незрячих зрачков откровенье.
Небес догорающих свод
зальет воспаленным румянцем
последней вечерней зари,
когда свой изношенный панцирь
душа разорвет изнутри.
Крик
Чередованье: крик — молчание.
И не понятно, что страшней.
Давно пора прийти в отчаянье
от заживо сгоревших дней,
от их растущего количества,
от жизни, не идущей впрок,
поскольку все ее «величество»
вмещается в конечный срок.
Не убежать, не скрыться за
море.
Все будет так, как быть должно:
две даты на могильном мраморе
или граните — все равно.
Как хлопья сажи, листья кружатся
и оседают в темноте
души, немеющей от ужаса,
увиденного на холсте.
* * *
Соловей, нахтигаль, филомела…
В нежном горле горошины дрожь.
Никому, птичка божья, нет дела
на каком языке ты поешь.
Без какой-то практической цели
в тихом бархате влажного мха
тонет жемчуг рассыпанной трели.
Легкокрылая радость стиха
залетает под своды собора,
замирает, как птаха в руке,
голосами церковного хора
оживает в чужом языке,
всем богатством родной фонотеки
в незнакомых таится словах,
в чистом поле, в лесу, в человеке
существуя на птичьих правах.
* * *
Скажи мне, кудесник…
А.
П.
Не выкинуть слова из
песни.
Жива на излете строка.
Скажи-ка мне, тезка, по
чести,
зачем донимать старика
вопросом дурацким: как скоро?..
Не лучше ли, сидя в
тепле,
смотреть, как морозная
флора
цветет на оконном
стекле,
как ширится круг
циферблата,
вбирая утраченный час?
За все внесена
предоплата —
за воду, за воздух, за
газ,
за льготный тариф
телефона,
за весь социальный
пакет,
за все, в чем давно нет
резона,
в чем смысла давно уже
нет.
* * *
Гвоздики падали на снег
под ноги медленно идущих.
Всё как всегда: был
человек…
И снова в воздухе
насущном
теряется еще одна
душа, освобождая место…
Мороз и солнце, тишина.
У предпоследнего
подъезда
нет никого уже. И ты
спешишь своим заняться
делом,
забыть стараясь про цветы, —
кроваво-красные на белом…
* * *
Казалось бы, для веры в
чудо
нет оснований никаких,
но ты живешь… живешь, покуда
встречаешь иногда своих
ровесников, кому ты
можешь
сказать: а помнишь, как
тогда?.. —
в те дни, когда еще
«чуть позже»
не означало «никогда»?
Махнуть
в любой из них не глядя,
сбежать от неизбежных
лет…
А надо ли, скажи-ка,
дядя?
А стоит ли? А ну-ка,
дед,
пора бы уступить дорогу.
Пускай резвится
молодежь.
Весь этот шум и звон,
ей-богу, —
пятак, полушка, медный
грош…
