Олег клишин

* * *

Синица точит клюв о мерзлую кору.

Махровой бахромой на ветках вырос иней.

Вновь ледяной узор дыханием сотру,

неповторимость всех переплетенных линий.

Сосед-пенсионер, как в сказочном лесу,

не слыша новостей, гуляет возле дома,

не зная, что уже безносая косу

успела расчехлить. Артисту из Ленкома

январский скорбный счет продолжить суждено,

оставшись навсегда в объятьях високосных.

И смысла нет кричать «ау», как в том кино

поддатый звездочет в трех новогодних соснах.

Зеркальные шары, игрушки, мишура…

От жизни заслонясь стеною декораций,

не слышишь, что суфлер уже шепнул: пора

на выход без вещей. Последний гул оваций,

последние цветы. Окончен бенефис.

Во мрак иных кулис вдруг распахнули дверцу…

Синица прыг да скок — на жестяной карниз,

каленым коготком царапнула по сердцу.

Сверчок

Забившийся в щель у порога,

нырнувший за теплую печь,

впустивший домашнего бога

в свою монотонную речь,

хранителем станет ночлега,

невидимым стражем теней

плывущего в полночь ковчега

под звуки шарманки своей.

Какое уж там песнопенье! —

пиликанье парочки нот.

Незрячих зрачков откровенье.

Небес догорающих свод

зальет воспаленным румянцем

последней вечерней зари,

когда свой изношенный панцирь

душа разорвет изнутри.

Крик

Чередованье: крик — молчание.

И не понятно, что страшней.

Давно пора прийти в отчаянье

от заживо сгоревших дней,

от их растущего количества,

от жизни, не идущей впрок,

поскольку все ее «величество»

вмещается в конечный срок.

Не убежать, не скрыться за море.

Все будет так, как быть должно:

две даты на могильном мраморе

или граните — все равно.

Как хлопья сажи, листья кружатся

и оседают в темноте

души, немеющей от ужаса,

увиденного на холсте.

* * *

Соловей, нахтигаль, филомела…

В нежном горле горошины дрожь.

Никому, птичка божья, нет дела

на каком языке ты поешь.

Без какой-то практической цели

в тихом бархате влажного мха

тонет жемчуг рассыпанной трели.

Легкокрылая радость стиха

залетает под своды собора,

замирает, как птаха в руке,

голосами церковного хора

оживает в чужом языке,

всем богатством родной фонотеки

в незнакомых таится словах,

в чистом поле, в лесу, в человеке

существуя на птичьих правах.

* * *

Скажи мне, кудесник…

А. П.

Не выкинуть слова из песни.

Жива на излете строка.

Скажи-ка мне, тезка, по чести,

зачем донимать старика

вопросом дурацким: как скоро?..

Не лучше ли, сидя в тепле,

смотреть, как морозная флора

цветет на оконном стекле,

как ширится круг циферблата,

вбирая утраченный час?

За все внесена предоплата —

за воду, за воздух, за газ,

за льготный тариф телефона,

за весь социальный пакет,

за все, в чем давно нет резона,

в чем смысла давно уже нет.

* * *

Гвоздики падали на снег

под ноги медленно идущих.

Всё как всегда: был человек…

И снова в воздухе насущном

теряется еще одна

душа, освобождая место…

Мороз и солнце, тишина.

У предпоследнего подъезда

нет никого уже. И ты

спешишь своим заняться делом,

забыть стараясь про цветы, —

кроваво-красные на белом…

* * *

Казалось бы, для веры в чудо

нет оснований никаких,

но ты живешь… живешь, покуда

встречаешь иногда своих

ровесников, кому ты можешь

сказать: а помнишь, как тогда?.. —

в те дни, когда еще «чуть позже»

не означало «никогда»?

Махнуть в любой из них не глядя,

сбежать от неизбежных лет…

А надо ли, скажи-ка, дядя?

А стоит ли? А ну-ка, дед,

пора бы уступить дорогу.

Пускай резвится молодежь.

Весь этот шум и звон, ей-богу, —

пятак, полушка, медный грош…