ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

КИРИЛЛ  АЛЕКСАНДРОВ

«Обещаюсь и клянусь всемогущим богом…»

В 1881 году один из самых популярных русских военачальников, генерал от инфантерии Михаил Скобелев, как-то беседуя с приятелем, заметил: «Нет людей, которые не боялись бы смерти; а если тебе кто скажет, что не боится — плюнь тому в глаза; он лжет. И я точно так же не меньше других боюсь смерти. Но есть люди, кои имеют достаточно силы воли этого не показать, тогда как другие не могут удержаться и бегут перед страхом смерти. Я имею силу воли не показывать, что я боюсь; но за то внутренняя борьба страшная и она ежеминутно отражается на сердце». Стихия опасности, в которой оказывался человек на войне, требовала нестандартного поведения в противоестественной жизненной ситуации. В конце XIX — начале XX века актуальной проблеме преодоления страха в бою посвящали свои первые исследования майор французской службы Ардан де Пик, мемуарист аббат Бессиер, профессор Императорской Николаевской военной академии, Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Головин. Позднее историк Антон Керсновский, размышляя на эту тему, писал на страницах популярного в эмиграции журнала «Часовой»: «В минуту смертельной опасности мозги и бицепсы подчиняются лишь инстинкту самосохранения <...>. Нужно, чтобы „мозги и бицепсы“ были обузданы чем-то более сильным. И это более сильное — дух. А кто говорит „дух“ — тот говорит „традиция“. Традиция — это исток духа и это его аккумулятор».

О значении духа и традиции в истории кадровой русской армии, погибшей в 1914—1915 годах на полях Первой мировой — великой и забытой в современной России — войны, могут много рассказать драматические события девяно­стопятилетней давности. Автор хотел бы напомнить читателю о беспрецедентном подвиге элитной гвардейской части. 26 августа 1914 года¹, в сто вторую годовщину Бородинского сражения, лейб-гвардии Московский и лейб-гвардии Гренадерский полки, а также полки III Кавказского корпуса, действовавшие на фронте 4-й армии Юго-Западного фронта, разгромили под Тарнавкой (к югу от Люблина) Силезский ландверный корпус генерала от инфантерии Ремуса фон Войрша. Оперативная обстановка, сложившаяся в критический момент большого сражения, требовала немедленного штурма и исключала ожидание тяжелой артиллерии. В итоге в первом и памятном бою под командованием лейб-гвардии полковника Виктора Гальфтера погиб почти весь Московский полк 2-й гвардейской пехотной дивизии, потерявший 57 офицеров и более 2000 нижних чинов… Всего лишь 7 офицеров и около 800 солдат собрались на взятой Тарнавской позиции. Однако для немцев ее потеря обернулась поражением корпуса Войрша и, в конечном счете, прорывом фронта 1-й австро-венгерской армии.

Лейб-гвардии полковник 2-й артиллерийской бригады Константин Мандражи так описывал беспримерную атаку московцев на укрепленную высоту противника: «Полк этот, в беззаветном, героическом, чисто суворовском натиске, не только овладел укрепленной позицией противника, но и захватил 42 его орудия, мы, с полным правом, можем сказать, что не было еще случая в мире, чтобы столь сравнительно малое войсковое соединение вплело в боевые лавры своей армии столь легендарный венок доблести и самопожертвования. Эта позиция была в виде длинной горы, с которой открывался великолепный обзор и обстрел; она была вооружена пятидесятью германскими орудиями, врытыми в землю, причем промежутки между орудиями были прикрыты стальными щитами, надежно укрывавшими прислугу у орудий.

Полку предстояла исключительно трудная и опасная задача: до позиции противника он должен был пройти без передышки около трех с половиной тысячи шагов, по гладкой, как бильярд, местности, причем последние пятьсот шагов отлого поднимались на довольно высокую гору. Это обстоятельство неминуемо должно было вызвать кровавые потери от огня полусотни враже­ских орудий, не говоря уже об огне пулеметном и ружейном.

Ровно в 5 часов (дня) лейб-гвардии Московский полк занял исходное положение для движения вперед. Солнце било им прямо в глаза, и они, будучи видны как на ладони, были великолепной мишенью для огня противника. Полк развернулся в три линии по четыре роты в каждой. Полковник Гальфтер, бывший впереди, повернулся к своим бойцам: „Славные Московцы! Вперед! Помни честь полка!“ — и, прикрыв лицо саперной лопаткой, он пошел вперед. И полк, стройно как на красносельских маневрах, двинулся за ним. Командиры рот шли впереди и подбадривали солдат, то же самое делали фельдфебеля, шедшие позади рот.

Первые пятьсот шагов полк прошел без потерь, но оставалось пройти еще три тысячи. И тут начался ад. В рядах наступавших рот стали рваться тучи шрапнели. Вот падают ротные командиры капитаны Штакельберг, Нищенко, Климович. Их замещают младшие офицеры и, с еще большей энергией, стремятся вперед, соперничая друг с другом в отваге. Солдаты тяжело дышат, бросаются на землю, а затем снова — вперед! вперед!.. „Встать! Вперед!“ — все время кричат командиры. „Бодрись, друзья! Немного уже осталось!“ Мы непрерывно стреляем беглым огнем, из парков подвозят нам все новые и новые патроны, но… мелинитовых, увы, нет как нет!

Еще около получаса продолжалось это восхождение на Голгофу остатков геройских рот. Вот они достигают подножия горы и залегают в мертвом пространстве. Огонь орудий противника как будто смолкает… Их прислугой овладело как бы оцепенение, когда близко, совсем близко надвинулись эти возбужденные, красные от натуги, лица русских солдат, и — противник прекратил огонь. Ворвавшиеся на батареи Московцы беспощадно колют штыками тех, кто не успел убежать, кто молил о пощаде, такая злоба овладела ими, что остановить их было невозможно».

Исключительный по драматизму эпизод, описанный Мандражи, в полной мере свидетельствует о качестве нашей кадровой пехоты, самоотверженная гибель которой в первый год Великой войны оказалась невосполнимой потерей накануне всероссийской революционной катастрофы. Противник, кстати, отдавал должное старой русской армии, вышедшей на фронт в августе 1914 года. Так, например, если на Западном фронте в первом бою потери германских пехотных полков составляли в среднем 300 солдат и офицеров, то на Восточном — 340. Современники и исследователи, как правило, связывали качество армии мирного времени с хорошей тактической подготовкой, основанной на горьком опыте русско-японской войны, и ветеранскими традициями регулярных полков. Действительно, упомянутые автором московцы сто два года воспитывались на полковой славе — памяти о Бородинском сражении, в котором потеряли командира полка, всех штаб- и 35 обер-офицеров, 736 нижних чинов, но, несмотря на сильный артиллерийский огонь, отразили атаки тяжелой французской кавалерии.

В известной степени в кровопролитном бою под Тарнавкой полк к самопожертвованию ради успеха «обязывало положение» (la noblesse oblige!) — полковая традиция. Но к должному поведению московцев обязывали и этические обеты воинской службы, предоставлявшей высокий социальный статус и старинное рыцарское право на открытое ношение оружия. Нравственное значение воинской присяги в дореволюционной России было обусловлено ее морально-религиозным содержанием. Еще в царском приказе от 26 июня 1653 года на смотре войскам отмечалось: «Больше сея любви несть, да кто душу свою положит за други своя». Мотивированное служение высокому идеалу способствовало преодолению воином синдрома личной опасности. Об этом нередко свидетельствовали полковые истории.

Так, например, 25 февраля 1905 года во время драматического Мукденского сражения 57-й пехотный Модлинский генерал-адъютанта Корнилова полк, втянувшийся при отступлении в длинную и глубокую лощину у деревни Вазые, неожиданно попал под сильный перекрестный огонь и, расстреливаемый япон­скими пулеметами с разных сторон, оказался почти в окружении. В предыдущие дни модлинцы уже отразили четыре сильные атаки противника, потеряв около двадцати офицеров, включая командира, и несколько сот нижних чинов. У Вазые головные подразделения отхлынули назад, в лощину, и смешались с подходившими ротами, внося расстройство в их ряды. В обозах началась паника… Возникла реальная угроза разгрома части. Командовавший головным батальоном капитан Иванов обратился к обступившим его солдатам с призывом не посрамить честь полка, носителя Георгиевского знамени, заслуженного модлинцами еще под Севастополем, в Крымскую кампанию 1854—1855 годов: «С Богом, братцы! Пойдем в атаку и опрокинем врага!» В тот опасный момент к Иванову протолкнулся сквозь однополчан ефрейтор 5-й роты Иван Малеев, державший в руке деревянный крестик. По воспоминаниям очевидцев, Малеев пылко сказал капитану: «Ваше Высокоблагородие, вот мое родительское благословение, с которым я не расставался, возьмите этот крест и благословите им нас на подвиг спасения полкового знамени. Господь не оставит нас и поможет одолеть врага». Иванов принял крест, осенил им своих солдат и призвал их в атаку. Командир 8-й роты капитан Лебедев приказал своим чинам окружить знаменщика и, обнажив клинок, с револьвером в свободной руке повел роту за Ивановым… Модлинцы при прорыве сквозь густые цепи противника не только спасли знамя, вывезли обозы и раненых, но и захватили пленных. За этот подвиг Малеев был произведен в унтер-офицеры и подпрапорщики, награжден знаками отличия Военного ордена (Георгиевским крестом) IV и III ст., Иванов — орденом Св. Георгия IV ст., Лебедев — орденом Св. Владимира IV ст. с мечами и бантом. Знаменитый деревянный крест — благословение родителей Малеева — впоследствии был вделан в большой золотой крест, с которым у модлинцев служил полковой священник протоиерей Смирягин.

В одной из эмигрантских коллекций Бахметевского архива Колумбийского университета в США автор нашел описание подвига, совершенного 4 сентября 1915 года под Слонимом командиром 168-го пехотного Миргородского полка 42-й пехотной дивизии полковником Яковенко. В густом лесу у реки Щара колонна миргородцев неожиданно столкнулась с наступавшей немецкой частью. По свидетельству начальника дивизии генерал-лейтенанта Александра Ельшина, Яковенко «вынув нательный крест, перекрестился, поцеловал крест и быстро повел полк в штыковую атаку». Бросившиеся вслед миргородцы сбросили противника в реку, взяв пленных и трофеи, но командир полка погиб
в скоротечной рукопашной схватке.

Лаконичный текст дореволюционной присяги начинался торжественными словами: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять…» Религиозное мировоззрение предполагает наличие частных, субъективных отношений с Богом каждого человека, в сложном процессе которых постоянно происходит либо совершенствование, либо деградация личности. В этой связи традиционная присяга не только обязывала, но и воспитывала вступавшего в военную службу, повышая уровень самостоятельности и ответственности. «Ведь неловко будет, коли не сполним того, за чем пошли», — заявил как-то, отправляясь за «языком», бывалый унтер-офицер 52-го Виленского пехотного полка своему ротному офицеру, поручику Ивану Эйхенбауму. В последних словах присягавший обещал «во всем так себя вести и поступать как честному, верному, послушному, храброму и расторопному офицеру (солдату) надлежит», а заканчивал так: «В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение сей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Для автора существенно и то немаловажное обстоятельство, что российская власть до октябрьского переворота 1917 года, по крайней мере на декларативном уровне, связывая своих граждан воинской присягой, апеллировала не к государству как к абсолюту, а к несравненно более высоким, общечеловеческим ценностям, независимым от личной воли. Убийство и на войне не переставало быть убийством, а жестокость — жестокостью, о чем свидетельствует даже вышеприведенный автором фрагмент из воспоминаний лейб-гвардии полковника Мандражи. Поэтому полковые священники собственным присутствием на фронте и в прифронтовом тылу напоминали солдатам и офицерам не только
о готовности к самопожертвованию во имя ближнего, но и о милости и милосердии, которых на любой войне не бывает в избытке. Приносили ли подобные усилия свои добрые плоды? После самоистребительного для России ХХ ве­ка в это трудно поверить, но, например, во время знаменитой Луцк-Черновицкой (Четвертой Галицийской) битвы 22 мая — 24 июня 1916 года некоторые командиры батарей 15-й артиллерийской бригады отказывались стрелять по австро-венгерским позициям газовыми снарядами, помеченными зловещим синим крестом, испрашивая у непосредственного начальника разрешения на стрельбу по неприятелю исключительно «гранатными патронами». «Воин убивает, но он не убийца-душитель» — так комментировал описанный эпизод старший офицер 1-й батареи штабс-капитан Евгений Месснер.

Автор далек от какой-либо идеализации человеческого поведения на поле брани. В социальном отношении Церковь традиционно рассматривала войну и кровопролитие как неизбежное следствие имманентной греховности человека. Поэтому одна из главных задач военного духовенства заключалась в том, чтобы священническим служением посильно минимизировать явное зло, сопутствовавшее неизбежному массовому смертоубийству. Кстати, немотивированным кровопролитием и греховным поступком Церковь считала дуэль. На рубеже веков несколько известных архиереев, среди которых в первую очередь следует назвать епископа Волынского и Житомирского Антония (Храповицкого), неоднократно высказывались против знаменитого закона об офицерских дуэлях, изданного в 1894 году.

Сложности миссионерской и воспитательной деятельности военного духовенства в начале ХХ века были связаны с общим кризисом Православной Российской Церкви, нуждавшейся, впрочем как и весь государственный организм, в глубоких реформах и преодолении опасной инертности, накопившейся в период петровского абсолютизма. Решительных изменений требовала сложившаяся во многих частях практика неравноправных отношений между священником и командованием, офицерской средой в целом. Особенно требовал повышения служебный статус корабельных священников в Императорском флоте. В этой связи в эмиграции генерал-лейтенант Антон Деникин, размышляя о событиях Великой войны, указывал на неспособность священства «вызвать религиозный подъем среди войск». «Вера не стала началом, побуждающим их на подвиг или сдерживающим от развития впоследствии звериных инстинктов», — писал один из вождей Белого движения в «Очерках русской смуты». И, увы, небезосновательно. Начиналось с мелочей. В одном гвардейском полку, например, военные врачи регулярно съедали за утренним кофе свежие просфоры, которые батюшка старательно пек накануне вечером или ночью для совершения литургии. Священник из раза в раз расстраивался, но любители свежей сдобы лишь посмеивались. Если на Святую Пасху 1916 года на позициях обязательно причащались Святых Христовых Таин 90% воинов, формально числившихся по вероисповеданию православными, то на Пасху 1917 года, когда в «армии свободной России» традиционная богослужебная обязательность исчезла, таковых оказалось… не более 10%. Отметим, что и личный состав пехоты за минувший год боевых действий существенно изменился, хотя одной этой причиной вряд ли возможно объяснить всероссийское солдатское одичание, наступившее летом—осенью 1917 года под влиянием большевистской пропаганды.

Однако в начале прошлого века было бы странно ожидать чудесного духовного исцеления и воцерковления миллионов крестьян в солдатских шинелях от немногочисленных полковых священников, тем более — возлагать на них суровую ответственность за накопившиеся веками морально-религиозные и социальные проблемы предреволюционного российского общества. В войсках действующей армии священники честно выполняли свой христианский и человече­ский долг, о чем на основании поступавших в Ставку рапортов начальников дивизий и командиров корпусов неоднократно высоко отзывались Верховные главнокомандующие: великий князь Николай Николаевич (Младший) и император Николай II. За три года войны 79 священников погибли, умерли от ран и болезней, 80 получили тяжелые ранения, более четырехсот попали в плен, разделив лишения своих пасомых. 14 священников стали Георгиевскими кавалерами, 227 заслужили Золотые наперсные кресты на Георгиевской ленте, 85 — ордена Св. Владимира III ст. с мечами, 203 — ордена Св. Владимира IV ст. с мечами,
304 — ордена Св. Анны II ст. с мечами и 239 — ордена Св. Анны III ст. с мечами. Попытки привнести добро и милосердие в жизнь армии объективно способствовали хотя бы частичному смягчению разнузданных человеческих страстей.

Бесспорно, и в годы Первой мировой войны противоборствующие стороны руководствовались далеко не гуманистическими принципами, а постоянные взаимные обвинения друг друга в нарушении установленных правил впоследствии находили достаточно подтверждений. И тем не менее, реалии «последней солдатской войны» 1914—1918 годов в Европе в этом отношении оказались несравнимы с практикой тотального физического истребления противника с позиций идеологического террора во время Второй мировой войны. «Конечно, и война 1914 года была величайшим преступлением перед Богом и людьми, но она была преступлением вполне человеческим, — писал поручик-артиллерист Федор Степун. — Лишь с нарождением сверхчеловека появилась в мире та ужасная бесчеловечность, которая заставляет нас тосковать по тому уходящему миру».

Высший и подлинный смысл служения русского военного духовенства во время последней войны императорской России, которую современники называли Второй Отечественной, заключался в постоянном напоминании о Боге и Его незримом присутствии в солдатской жизни — и на поле боя, и на пороге Вечности. При всей немощи своей священники все-таки были со своей паствой… Здесь уместно упомянуть, например, о гибели благочинного 42-й пехотной дивизии протоиерея отца Холмогорова, убитого неприятельским огнем на Богоявление 1916 года. В полный рост он самоотверженно обходил окопы на своей позиции, по просьбе ее защитников окропляя их святой водой. В милосердном попечении священства об умиравших, чьи последние часы порой сопровождались мучительными страданиями, являла себя евангельская любовь к ближ­нему. Так, 16 октября 1914 года на минном заградителе «Прут», затонувшем в 10 милях западнее мыса Фиолент (в районе Севастополя), погиб корабельный священник, иеромонах Бугульминского монастыря, семидесятилетний старец Антоний (Смирнов). С нижней ступеньки трапа кренившегося заградителя иеромонах Антоний вдохновенно и громко молился, осеняя крестом моряков, боровшихся с волнами. Ему настойчиво предлагали сесть в одну из немногих шлюпок, уцелевших после артобстрела с германского крейсера «Гебен», но иеромонах не захотел занимать место ближнего и оставался на борту с последними чинами команды, пока корабль не скрылся под водой. Вместе с иеромонахом Антонием погибли 2 офицера, боцман и 25 матросов.

Старую русскую армию недаром называли «великой молчальницей». «Молчала и страдала она сама, — писал лейб-гвардии Семеновского полка капитан Юрий Макаров, — молчали и о ней». На той во многом забытой войне драматические обстоятельства порой складывались так, что и отдельные представители военного духовенства совершали поступки, далеко выходившие за рамки их формальных обязанностей. Например, 17 августа 1914 года при окружении в районе деревни Орлау (южнее восточнопрусского Алленштейна, ныне польский Ольштын) в плен после ожесточенного рукопашного боя попала большая группа чинов 29-го пехотного Черниговского генерал-фельдмаршала Дибича-Забалканского полка из состава 8-й пехотной дивизии XV армейского корпуса 2-й русской армии. Командир, полковник Алексеев, погиб, когда, будучи раненым, вел в контратаку знаменную полуроту. Кроме того были убиты или ранены большинство офицеров. Вместе с черниговцами попал в плен и полковой священник, протоиерей Николай Соколов. Шесть дней спустя, на поле боя, среди тел погибших черниговцев немцы нашли древко полкового знамени с выломанным из навершия Георгиевским крестом. Позднее, отец Николай вернулся на родину в результате обмена группами пленных врачей… и привез в Россию тщательно хранимое в плену полковое знаменное полотнище, которое немцы долго и тщетно искали. Николай II лично принял протоиерея Соколова и высочайше пожаловал пастырю наперсный Золотой крест на Георгиевской ленте.

Кстати, первым в 1914 году эту почетную награду заслужил отец Парфений Холодный — священник 58-го пехотного Прагского полка 15-й пехотной дивизии из состава VIII армейского корпуса, входившего в знаменитую 8-ю ар­мию Юго-Западного фронта. Будучи в прифронтовой полосе в разъезде вместе с полковым врачом и младшим офицером, он случайно наткнулся на австрий­скую засаду. Легкую двуколку мгновенно окружили люди с винтовками наперевес, гибель или плен казались неминуемы. И тут отец Парфений встал и, осенив австрийских солдат крестом, обратился к ним с пылкой речью. Священник говорил о близости русских частей, призывал чехов и русинов не проливать братскую славянскую кровь, а лучше всего… сложить оружие и сдаться. Под сильным эмоциональным впечатлением от такого неожиданного выступления солдаты неприятеля посоветовались, сдали оружие, положив его в двуколку, и, к всеобщему удовольствию, были препровождены священником, врачом и офицером в штаб 58-го Прагского полка.

31 декабря — 1 января 1916 года на Кавказском фронте во время кровопролитного штурма турецкой Азап-Кейской позиции 154-й пехотный Дербент­ский полк из состава 39-й пехотной дивизии I Кавказского корпуса потерял всех старших офицеров. Тогда полк, дрогнувший под упорным огнем неприятеля, самозабвенно повел за собой полковой священник протоиерей Павел Смирнов, лишившийся при штурме ноги и позднее награжденный орденом Св. Георгия IV ст. Азап-Кей пал, фронт неприятеля оказался прорван, и русским открылся путь к Эрзеруму.

Конечно, подобные эпизоды носили исключительный характер. Находиться под прямым огнем неприятеля или водить солдат в атаки не входило в обязанности представителей военного духовенства, но для напутствия умирающих клирики появлялись везде, где в том возникала немедленная потребность. Во время боя, как правило, священник пребывал на ближнем перевязочном пункте, встречая раненых с крестом и Дарами. Так полагалось по инструкции 1914 года. «Но и к этому пункту священник не должен быть привязан, — вспоминал отец Георгий Шавельский. — Он должен был пойти и вперед — в окопы и даже за окопы, если того потребует дело». По свидетельству Шавельского, кроме совершения повседневных треб, напутствований, наставлений и ободрений «строевому священнику вменялось в обязанность: помогать врачам в перевязке раненых, заведывать уборкою с боевого поля убитых и раненых, заботиться о поддержании в порядке воинских могил и кладбищ, извещать возможно обстоятельнее родственников убитых, организовывать в своих частях общества помощи семьям убитых и увечных воинов, развивать походные библиотеки». Госпитальному священнику инструкция 1914 года предписывала «чаще совершать богослужения для больных, ежедневно обходить палаты, беседовать, утешать, писать письма от больных на родину, об умерших извещать их родственников, погребать покойников с возможною торжественностью» и т. д. Любопытно, что еще со времен императора Павла Петровича военному духовенству предписывалось «ежели, где для погребения умирающих из других религий нет кладбищ, оныя <…> отвести близ находящихся при православных церквах», а «при отсутствии священника своей веры умершего сопровождать полковому священнику».

Интересные воспоминания о полковом священнике — протоиерее Александре Алексееве, который провел с Семеновским полком всю войну, — оставил уже упоминавшийся лейб-гвардии капитан Макаров, чьи, к сожалению малоизвестные, мемуары стали достоверным свидетельством о русской гвардии мирного и военного времени:

«На походе он (отец Александр. — К. А.), в зависимости от сезона, или в сером армяке и меховой шапке, или в соломенной шляпе, ехал верхом на смирной, толстой серой лошадке и со своим чисто русским широким лицом и окладистой седою бородой, был похож больше на зажиточного мельника, чем на духовное лицо. Человек он был добрый, но без всякой сладости и обращения был скорее сурового. Красноречием не отличался и слова любил простые и внушительные. На войне во время проповедей он громил солдат, да и „господ офицеров“ за леность и нерадение к церковным службам, угрожающе размахивая крестом. До сих пор не могу забыть одно его обращение к духовным чадам. Обращение это было так удачно и столь уместно, что в этот раз вне сомнения, дошло, куда нужно. <…> „Дорогие братия, все люди ходят под Богом, а на войне особенно. Вот вы все, пять месяцев тому назад, вышли из нашего родного города на войну. Все вы были тогда сильны и здоровы. И сколь­ко из вас за этот короткий срок превратилось в беспомощных инвалидов, и скольких из вас Господь Бог уже призвал к Себе… А война еще только началась… Нам неизвестно, кого из вас, из здесь предстоящих и молящихся, призовет Он к себе в этом году. Но можно сказать с уверенностью, что многие из вас будущего 1916 года на этой земле не увидят… Даже тех из вас, которые останутся живы, и тех ждут раны и болезни, тяжелые труды и тяжелые испытания… Помолитесь же от всего сердца Господу Богу, чтобы послал Он вам силы переносить эти тяготы спокойно и безропотно, как должно православному христианину. А тем, кого позовет Господь Бог к себе, пусть подаст Он добрый ответ на страшном Своем судилище… Аминь!“ Слово было короче воробьиного носа, но сказано оно было столь внушительно, и так кстати, что все мы, и верующие, и маловерующие, в этот раз молились по-настоящему, истово и от всего сердца. Солдаты о. Александра откровенно побаивались, а офицеры относились к нему с почтением».

Современники редко вспоминали о том, что институт военного духовенства играл в дореволюционной России важную социальную роль, а центром миссионерской деятельности часто становился полковой храм. Приведем здесь хотя бы один пример. В Северной столице в линии домов по Загородному проспекту напротив Царскосельского вокзала на современном участке между домами 45 и 47 до начала 1930-х годов находился величественный собор Введения во храм Пресвятой Богородицы, принадлежавший упомянутому лейб-гвардии Семеновскому полку. В его стенах десятилетиями бережно хранились бесценные святыни и реликвии — образ Воскресения с частицей Гроба Господня, старинная плащаница, похищенная в 1812 году в Москве французами и отбитая у врага семеновцами, праздничное Евангелие весом в 25 кг в окладе из позолоченного серебра, трофеи, взятые у противника в 1812—1815 годах, полковые знамена, мемориальные доски с именами погибших офицеров-семеновцев, мундиры императоров Александра I, Александра II и Александра III, маршальские жезлы князя Петра Волконского и великого князя Николая Николаевича (Старшего). В нижнем этаже хоронили выдающихся офицеров лейб-гвардии Семеновского полка, могилы которых стали главной мемориальной святыней собора. В храме состоялось более сорока погребений офицеров лейб-гвардии Семеновского полка, в абсолютном большинстве павших в годы Первой мировой войны. К событиям Февральской революции в рядах элитного полка осталось не более четырех процентов военнослужащих, вышедших на фронт в августе 1914 года. В боях 1914—1916 годов в полку сменилось 152 офицера и 13 607 нижних чинов, по сути первоначальный состав переменился несколько раз.

Клирики и прихожане Введенского собора, при постоянной поддержке чинов лейб-гвардии Семеновского полка, занимались благотворительностью и призрением. С 1873 года при Введенской церкви действовало общество вспоможения бедным, а в 1882 году на Можайской улице в доме № 8 усилиями членов общества были устроены богадельня и школа-приют для девочек. В 1913 го­ду известный всему Петербургу Введенский приход под руководством полкового священника протоиерея Александра Алексеева и ктитора лейб-гвардии полковника Андрея Швецова содержал богадельню, детский приют, ночлежный дом и даровую столовую для бедных. Требы для неимущих совершались бесплатно. В 1932—1933 годах большевики уничтожили собор незадолго до его столетнего юбилея. Гробы утилизировали, а бесхозные кости в обрывках старых полковых мундиров отправили на ленинградские свалки. Судьба многих семеновских реликвий осталась неизвестной. Схожая трагедия произошла в 1920-е годы при разорении в Севастополе знаменитого Владимирского собора — усыпальницы адмиралов Черноморского флота. Их захоронения вскрывались по решению местных властей в поисках антикварного оружия, наград и драгоценностей. Старожилы вспоминали, как не совсем трезвые комсомольцы с хохотом пинали черепа Корнилова, Нахимова и других выдающихся русских адмиралов, чьи останки советские гробокопатели сначала варварски извлекли из могил, а затем после осмотра в беспорядке и вперемешку швырнули обратно. Ныне опубликованная статистика репрессий против духовенства позволяет говорить о том, что в 1918—1939 годах большевики практически уничтожили самую крупную поместную Православную Церковь мира. В итоге многие российские воинские храмы и их мемориалы постигла страшная участь.

Юридическое «первенствующее и господствующее положение» Православной Российской Церкви отнюдь не формировало в старой русской армии атмо­сферы религиозной исключительности. Разные нормативные акты Военного ведомства не только предоставляли инославным воинским чинам право беспрепятственного участия в богослужениях в соответствии со своей конфессиональной принадлежностью, но предписывали начальникам «оказывать содействие своим подчиненным, не исключая и прикомандированных, в исполнении религиозных обязанностей, налагаемых на них вероисповеданием». Накануне Первой мировой войны доля православных в русском офицерском корпусе составляла 89%, католиков — 5,5%, протестантов — 2,8%, армян-григориан — 0,9%, мусульман — 0,8% и т. д. Среди нижних чинов в армии и на флоте православных было примерно 75%, католиков — 9%, мусульман — 2%, протестантов — 1,5% и
т. д. Например, в Отдельном Корпусе пограничной стражи служили не только православные, но и старообрядцы разных согласий (поповцы, единоверцы и беспоповцы), униаты, католики, протестанты, реформаты, меннониты, мусульмане (сунниты и шииты), буддисты-ламаисты. Статья 67-я главы VII Основных Государственных законов (I раздел Свода законов Российской империи) гласила: «Свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам; да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев своих». Окормлением инославных военнослужащих занимались предназначенные к тому соответствующие духовные управления.

Основанием для призвания капеллана, пастора, муллы или ламы становилась конфессиональная принадлежность нижних чинов конкретной воинской части (подразделения). Так, например, муллы числились в постоянных штатах Крымского Ее Величества Императрицы Александры Федоровны и Дагестан­ского конных полков. Мусульманин, вступая в службу, по желанию мог приносить присягу на одном из пяти допускавшихся языков или наречий тюрк­ской группы. И в этом случае мотивацией для ревностного исполнения своих обязанностей и готовности к самопожертвованию становилось служение идеалу, основанное на религиозном мирочувствии. Когда начальник Кавказской туземной конной дивизии великий князь Михаил Александрович, посещавший в госпитале своих раненых всадников, отошел от койки тяжелораненого чеченца, умиравший произнес: «Через глаза нашего Великого Кенези Михалки сам Аллах смотрит». Здесь же автор хотел бы напомнить читателю о беспрецедентном награждении орденом Св. Георгия IV ст. в царствование Александра III, при котором Россия не участвовала в войнах. Георгиевским кавалером за единственный пограничный бой, происшедший 18 марта 1885 года под Кушкой с афганцами, стал подполковник Максуд Алиханов-Аварский — мусульманин по вероисповеданию и уроженец Дагестана.

По потребности для военнослужащих-старообрядцев и сектантов (молокан, баптистов, пашковцев, адвентистов, эноховцев) назначались от их общин настоятели, наставники, старики, начетчики, старшины, учители, проповедники — лица, состоявшие в реестрах или на специальном учете в губернских территориальных управлениях. Протопресвитер Георгий Шавельский призывал православных военных священников в частях «избегать, по возможности, всяких религиозных споров и обличений иных исповеданий» и следить, чтобы в полковые и госпитальные библиотеки не попадала литература «со встречающимися резкими выражениями по адресу католичества, протестантизма и других вероисповеданий, так как подобные литературные произведения могут оскорблять религиозное чувство принадлежащих к этим исповеданиям и ожесточать их против Православной Церкви, а в воинских частях сеять пагубную для дела вражду». Полковым батюшкам рекомендовалось являть себя «не словом обличения инаковерующих, а делом самоотверженного христианского служения как православным, так ино­славным, памятуя, что и последние проливают кровь за Веру, Царя и Отечество и что у нас с ними один Христос, одно Евангелие и одно крещение». 

Вместе с тем вплоть до революции 1917 года власти всерьез опасались несанк­ционированной миссионерской деятельности баптистов, молокан среди нижних чинов и пропаганды сектанства. Фактически за подобными страхами скрывалась неуверенность в способности православного духовенства отстоять в полемике с сектантами в солдатской среде собственное влияние и официальную позицию первенствующей Церкви. В 1916 году Военный министр генерал от инфантерии Дмитрий Шуваев предписывал «не допускать бапти­стов, молокан в вузы и школы прапорщиков, а также к производству в офицеры и к испытанию на получение офицерского чина», считая возможным «предоставить лишь право производства в прапорщики за боевые отличия, по особым удостоениям строевого начальства, тем нижним чинам молокан, кои в текущую кампанию награждены Георгиевскими крестами и самоотверженною боевою службою в рядах Действующей армии доказали свою особливую преданность престолу и Отечеству».

В 1827—1914 годах через ряды русской армии, по данным исследователя Йоханана Петровского-Штерна, прошли как минимум 1,5 млн евреев, из которых не менее 400 тыс. состояли на службе к 1914 году. Присягу новобранцев иудейского вероисповедания принимал над священной Торой раввин при свидетелях со стороны начальства и со стороны общества в синагоге или в школе,
в которых отправлялись богослужения. При этом церемония присяги не совершалась в субботние дни и иудейские праздники. Однако до Февральской революции 1917 года путь в офицерский корпус лицам иудейского вероисповедания был закрыт. Это дискриминационное ограничение, судя по известным автору примерам, не распространялось на евреев другого вероисповедания или, во всяком случае, допускало значительные исключения. Кстати, караимы в Российской империи считались принадлежащими к вероисповеданию, отличному от иудейского. О степени веротерпимости в старой русской армии свидетельствует следующий факт: в уставе внутренней службы 1910 года отмечены кроме традиционных римско-католических и протестантских (лютеранских) также 13 иудейских, 12 магометанских, 11 ламаистских и 7 караимских праздников, в которые командирам и начальникам предписывалось осуществлять увольнения нижних чинов соответствующих вероисповеданий.

Преобладание православных верующих в рядах Русской Императорской армии объяснялось национальным составом контингента, призывавшегося на службу по достижению двадцати одного года по милютинскому уставу 1874 года о всеобщей воинской обязанности. Параграф первый закона гласил: «Защита Престола и Отечества есть священная обязанность каждого Русского подданного…»­ По переписи 1897 года русские (великороссы, малороссы и белорусы) составляли 66,8% населения империи, или 84 млн. из 125,6 млн. (в том числе великороссы — 44,3% населения, или 55,7 млн. человек). Почти 48% из числа лиц, подлежавших ежегодному призыву, освобождались от него по семейному положению и зачислялись в ополчение, еще 0,2% призывников освобождались по образовательному цензу и автоматически зачислялись в запас сроком на 18 лет. В соответствии с уставом 1874 года полное освобождение от службы предо­ставлялось всем инородцам Астраханской губернии, Тургайской, Ураль­ской, Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской областей, Сибири и самоедам Архангельской губернии, что подтверждалось и дополнительным законом 1912 года. Также освобождалось от воинской службы население Турке­станского края, Приморской и Амурской областей, некоторых отдаленных мест­ностей Сибири. На основании особых уставов отбывало службу население областей казачьих войск.

В 1912 году российские вооруженные силы мирного времени (кадровые) насчитывали 1,4 млн человек, в том числе — 1,26 млн нижних чинов (среди последних — 78% русских, 8% поляков, 4% евреев, 3% татар и башкир, 2% на­родов Кавказа, 2% литовцев и латышей, 1,5% немцев и эстов, 1% народов Поволжья и т. д.). Национальный состав офицерского корпуса, включая генералитет, выглядел иначе: 87,2% русских, 5,4% поляков, 2,6% немцев и эстов, 2,5% представителей народов Кавказа, 0,2 % литовцев, 0,7% латышей, 0,6% та­тар и 0,8% прочих. По сравнению с нижними чинами среди офицеров возра­стает процент  русских и немцев, снижается процент поляков и появляется минимизированный процент крещеных евреев в разделе «прочие». Процент немцев в офицерской среде, кстати, серьезно возрастал по мере повышения чинов. Так, например, в 1903 году немцы составляли среди капитанов 4 %, пол­ковников — 7%, неполных генералов — 10%, полных генералов — 15%. На 15 апреля 1914 года среди 169 полных генералов насчитывалось 48 немцев (28,4%), среди 371 генерал-лейтенанта — 73 немца (19,7%), среди 1034 генерал-майоров — 196 немцев (19%). Правда, автор предполагает, что кроме «эстов» в обособленную категорию «немцев» (или «германцев») статистики обычно включали финнов и шведов.

Инородцы (в первую очередь татары) и иностранцы служили еще в войсках Московской Руси. Известные автору патенты, выданные иностранным офицерам Ван Даму и Шарлю Эберсу на службу в «полках иноземного строя», датируются, соответственно, 1632 и 1639 годами. Офицерский корпус окончательно стал многонациональным в конце XVII века, когда на русской службе накануне Нарвской баталии состояли уже 954 офицера-иностранца. Впоследствии в историю старой русской армии службой и отличиями вписали свои имена генерал-аншеф барон Людвиг-Николай фон Аларт, генералы от инфантерии Карл Бистром 1-й и Фридрих Дризен, генералы от кавалерии барон Леонтий Беннигсен, Павел-Георг фон Ренненкампф и Федор Келлер («лучший клинок империи»), Генерального штаба генерал-лейтенант Евгений-Людвиг Миллер, Генерального штаба генерал-майор Алексей фон Лампе и многие другие «наши немцы». Любопытства ради обратим здесь внимание читателя на совсем экзотическую судьбу. В 1943—1945 годах одним из старших офицеров Дабендорфской школы РОА и близких единомышленников генерал-лейтенанта Андрея Власова с немецкой стороны был ротмистр Вермахта Эдуард фон Деллингсгаузен — лейб-гвардии штабс-ротмистр русской службы в годы Первой мировой войны, храбрый военный летчик, заслуживший 5 (!) орденов и представленный за отличия к ордену Св. Владимира IV ст., который он не успел получить из-за октябрь­ского переворота. Жена Деллингсгаузена, Олимпиада Ивановна, происходила из старинной московской купеческой семьи.

В войсках совокупная доля нерусских военнослужащих объективно возрастала весь императорский период, включая годы Первой мировой войны. В первую очередь, этот процесс был следствием постепенного создания национальных воинских формирований. Первый председатель Совета министров Сергей Витте небезосновательно утверждал, что Российскую империю в XVIII—XIX веках созидала «сила штыка армии». Отметим — армии русской в общекультурном смысле, но отнюдь не армии моноэтнической. Поэтому на разрешение национального вопроса в войсках непосредственно влиял цивилизационный характер империи. «Центр нашей культурной, исторической и экономической жизни находится в Европе. Азия для нас колония, куда Россия несет свет европейской культуры», — неоднократно подчеркивал в своих лекциях профессор Николай Головин, один из лучших представителей нашей службы Генерального штаба и Военной академии. Военная служба успешно способствовала постепенной социализации не только сельских жителей и российских подданных из непривилегированных сословий, но и национальных меньшинств. К сожалению, воспитательная роль армии и строевых офицеров в частях стала предметом широкого обсуждения (кстати, с участием протопресвитера Георгия Шавельского) только накануне грозных событий 1914 года.

Во время войн защита империи становилась общим делом. Так, например, с 1784 года под влиянием прошений от жителей, в новоприсоединенной «Таврической области, обитающих», указом императрицы Екатерины II формировались Таврические национальные дивизионы конного войска. От них вели свою историю крымские татары в русской армии и Крымский Ее Величества Императрицы Александры Федоровны конный полк. В 1812—1814 годах татары, башкиры, мещеряки и калмыки выставили 24 полка неплохой конницы, в совокупности достигавшей численности в 10 тыс. сабель. Особенно отличились на полях брани 3 калмыцких полка: 1-й, 2-й и Ставропольский. В 1851 году высочайшим повелением императора Николая I состоялось утверждение «Положения о Дагестанском конно-иррегулярном полку» (6 сотен), позднее превратившемся в регулярную часть. В 1855 году во время Крымской войны на Кавказе была сформирована особая милиция из местного населения, насчитывавшая 30 тыс. человек. После 1874 года в национальных частях стали служить осетины-христиане, крымские татары и башкиры. С 1887 года на военную службу призывали христианское население Кавказа и Закавказья, а затем, по особому регламенту, и представителей некоторых коренных народов. С 1885 года вел свою родословную Туркменский конный дивизион. В годы Первой мировой войны он был развернут в четырехэскадронный Текинский конный полк, в рядах которого при наступлении на Юго-Западном фронте в конце мая 1916 года отличился ротмистр Ураз-сердар, взявший в конной атаке со своими текинцами 822 пленных. Интересно, что его отец в 1880—1881 годах воевал в Туркестане против Скобелева.

В 1806 году император Александр I повелел сформировать милиционный четырехротный батальон из добровольцев-ингерманландских крестьян (590 чинов), преимущественно уроженцев района Ораниенбаума. Богослужение в батальоне совершалось на финском языке, и большинство его военнослужащих были по вероисповеданию лютеранами. От упомянутого батальона Императорской милиции вел свою историю лейб-гвардии Финляндский полк. Некоторые исследователи полагают, что финские добровольцы в составе смешанного батальона появились на русской службе в 1809 году сразу же после того, как Финляндия вошла в состав Российской империи в результате последней русско-шведской войны. 19 августа 1812 года, в самый тяжелый период войны с Наполеоном, император Александр I повелел сформировать из жителей Финляндии три двухбатальонных егерских полка, положивших начало истории финских подразделений и частей в Русской Императорской армии, а в 1818 году был основан лейб-гвардии 3-й стрелковый Финский батальон. К 1876—1877 годам на русской службе состояли примерно 2 тыс. генералов и офицеров — выходцев из Финляндии и Швеции, которых чаще всего называли «финляндцами».

В начале последнего царствования история национальных финских подразделений закончилась в результате непродуманных правительственных меро­приятий по искусственной русификации Финляндии. По сведениям, которые приводит в «Истории Русской Армии» Антон Керсновский, в 1903 году прекратили существование финские стрелковые батальоны, а 21 ноября 1905 года был расформирован элитный лейб-гвардии 3-й стрелковый Финский батальон, несмотря на наличие Георгиевского знамени, заслуженного в польскую кампанию 1831 года, и отличия, полученные финскими стрелками во время кампании 1877—1878 годов. Ликвидация собственных небольших национальных подразделений вызвала в Великом Княжестве Финляндском глубокое разочарование. Все же свой заметный след в отечественной военной истории XIX — начала ХХ века оставил не только самый знаменитый шведский барон, генерал-лейтенант русской службы Карл Маннергейм, но и менее известные читателю генералы от инфантерии графы Владимир и Александр Адлерберги, Георгиев­ские кавалеры, генерал от инфантерии барон Иоганн Норденстам, генерал-майор Эрнест Левстрем, фельдфебель лейб-гвардии 3-го стрелкового Финского батальона Ян Ернваль и другие незаурядные представители Швеции и Финляндии, честно служившие России. К третьей, главной линии старинного датского рода, филиация которого начинается с упоминания в 1346 году советника датского монарха в Эстляндии, принадлежал генерал-лейтенант Петр Врангель.

Среди российских героев войн с Наполеоном в 1812—1814 годах по праву называют поляков — генерала от кавалерии Адама Ожаровского и генерал-лейтенанта Ефима (Адама) Чаплица. После драматического восстания 1863—1864 годов и очередного кризиса в исторически сложных русско-польских отношениях служба в армии поляков не исключалась, но ограничивалась. Число лиц польской национальности не могло превышать одной пятой в армей­ских и гвардейских полках; им запрещалось служить в крепостных гарнизонах Европейской России и Кавказа, в военно-учебных заведениях и некоторых инженерных частях. Может быть, поэтому в конце XIX века в гарнизоне на Сахалине, по некоторым сведениям, количество поляков среди русских нижних чинов превышало количество русских. Вводились ограничения на получение офицерами-поляками высшего военного образования, для них была установлена процентная норма. Тем не менее широкую известность получили имена состоявших в русских офицерских чинах генерала от инфантерии Владислава Клембовского, генерал-лейтенанта Юзефа Довбор-Мусницкого, генерал-майора Александра Карницкого, Генерального штаба капитана Владислава Андерса, храброго капитана-аса, военного летчика Доната Макиенка, штабс-ротмистра Константина Плисовского и других поляков, участников Первой мировой войны.­

Наиболее жестко регламентировалась воинская служба евреев, которые, тем не менее, в 1912 году были представлены в старой русской армии четырьмя процентами — практически пропорционально своей национальной доле (4,2—4,5%) в общем населении империи. До 1827 года российские евреи не несли воин­ской повинности, уплачивая, как и другие купцы и промышленники, по 500 рублей за рекрута. В эпоху Николая I ситуация резко изменилась. «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев» 1827 года устанавливал усиленный, почти втрое по сравнению с русским населением, набор евреев в армию и вводил суровые меры для уклонистов. Замена личной службы денежным взносом отныне не допускалась. Выслужившим положенный срок предоставлялось право выбора местожительства и свободного поступления в гражданскую службу. Некрещеные евреи могли служить лишь рядовыми. С 1850 года допускалось производство крещеных евреев в офицеры, но только по Высочайшему повелению. Около пятисот евреев погибли в войсках при обороне Севастополя в 1854—1855 годах.

В эпоху Александра II были введены некоторые послабления, так, в частности, с 1865 года евреев допускали на военно-врачебные должности, но перечень принципиальных ограничений в целом сохранялся. К 1913 году евреи-новобранцы и евреи—нижние чины иудейского вероисповедания не допускались в гвардию, на флот, в интендантство, конвойные команды и стражу, крепостную артиллерию, военно-учебные заведения, а также к экзамену на чин прапорщика запаса. Существовала процентная норма для евреев-врачей и военных музыкантов. Крещеные же евреи не могли служить в жандармских дивизионах и командах. Однако, несмотря на все дискриминационные циркуляры, жизнь допускала своеобразные исключения. В определенных случаях полковая традиция оказывалась выше регламента, о чем свидетельствует описание историком Жераром Гороховым похорон, состоявшихся зимой 1899 года в самом аристо­кратическом и привилегированном лейб-гвардии Кавалергардском Ее Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полку 1-й гвардейской кавалерийской дивизии:

«31 января 1899 года в возрасте 75 лет скончался надзиравший за казармами полка старейший вахмистр, прослуживший 53 года, 35 из которых — в Кавалергардском полку. Он был евреем по имени Авель-Арон Исаакович Ошан­ский. Его здоровье стало ухудшаться в 1898 году, однако, вопреки рекомендациям докторов и советам начальства он продолжал ревностно исполнять свои обязанности. Когда командир полка укорял его за перенапряжение сил, тот отвечал: „Ваше сиятельство, все доктора — лжецы. Если я лягу в постель, то умру“. Ошанский удвоил усилия, чтобы подготовить полковой юбилей в январе 1899 года. Это была его лебединая песня: вскоре после окончания торжеств он слег в постель и более уже не поднялся».

А затем произошло нечто совершенно экстраординарное для тех дней. 3 февраля прошла церемония похорон Ошанского. Вот как описал ее французский корреспондент: «Что за диковину я вижу? Просто-напросто еврейские похороны, проводимые по всем канонам иудаизма в кавалергардских казармах. В первых рядах собравшихся, среди бедно одетых евреев, стоят блестящие, в полной форме офицеры полка и бывшие его командиры с траурными черными повязками на левом рукаве. Раввин произносит несколько слов на иврите, затем по-русски. Он решился воздать вахмистру должное за то, что тот остался преданным своей вере. Элегантная дама, супруга одного из офицеров полка, одетого в расшитый мундир, перелистывает страницы книги поминальных еврейских молитв на русском и иврите, которую дал им служка синагоги. Князь Голицын и молодой граф Игнатьев деликатно стараются поддержать относительный порядок. Статные солдаты пересмеиваются с еврейскими девушками, помогая им пробиться к гробу. Генерал Тимирязев, бывший командир полка, поправляет монокль. Нынешний командир генерал-майор А. Н. Николаев инстинктивно начинает креститься. В первом ряду стоит генерал граф Игнатьев, бывший полковой командир. И вот, наконец, гроб покидает казармы. Почетный караул обнажает палаши. Полковой оркестр играет похоронные марши. Офицеры провожают похоронную процессию до Николаевского вокзала, откуда тело отправится на еврейское кладбище». Следует добавить, что француз­ский репортер с грустью написал, что после Ошанского ни один из его соотечественников-евреев уже не станет кавалергардом. Он не знал, что сын Ошанского к тому времени уже служил в полку рядовым.

В конце 1916 года в рядах Русской Императорской армии несли службу до 650 тыс. евреев (вероятно, включая и крещеных). Среди кадровых офицеров получили известность несколько крещеных евреев, позднее участвовавших в Бе­лом движении. В первую очередь, среди них необходимо назвать двух знаменитых Георгиевских кавалеров: генерал-лейтенанта Иннокентия Муттерперля (Смолина, произведен в офицеры в 1905-м) и героя штурма Эрзерума, Генерального штаба генерал-майора Бориса Штейфона (произведен в офицеры в 1901-м). Смолин стал одним из наиболее популярных генералов белого Восточного фронта и после 1922 года оказался в эмиграции на Дальнем Востоке. Штейфон в годы Гражданской войны служил на Юге России и разделил судьбу чинов Русской армии генерала Врангеля. Осенью 1941 года в оккупированной Сербии он выступил одним из создателей Русского корпуса, которым командовал в составе вермахта, и, несмотря на свое «предосудительное» в глазах нацистов происхождение, в 1943 году получил чин генерал-лейтенанта.

После Февральской революции 1917 года все ограничения по службе евреев в армии были отменены. Интересно, что начальство привилегированного Николаевского кавалерийского училища в Петрограде поспешило быстро заполнить все свободные вакансии в учебном эскадроне, чтобы не допустить в стены училища евреев-юнкеров. Однако, например, в Киеве в 1-м Константиновском военном училище уже к лету произвели в офицеры 131 еврея-юнкера из бывших студентов. Евреи-добровольцы служили в ударных батальонах, понесших высокие потери во время последнего летнего наступления на Юго-Западном фронте. Немало евреев оказалось среди юнкеров Владимирского училища,
29 октября самоотверженно выступивших первыми против большевистской диктатуры. В последующие дни на Преображенском кладбище петроградская еврейская община похоронила 35 своих молодых людей — юнкеров, погибших при защите разгромленного большевиками Владимирского училища и телефонной станции.

Особый интерес представляет служба в рядах русской армии многочисленных представителей народов Кавказа, учитывая их полувековое вооруженное противостояние с Россией в XIX веке. Один из эффективных методов интеграции заключался в постепенном включении горской знати в российскую ари­стократическую и дворянскую элиту, в первую очередь путем привлечения наиболее достойных лиц в офицерский корпус, представлявший корпоративную группу с высоким статусом. Военная служба играла роль своеобразного социального лифта, а императорская власть превращалась в арбитра при межнациональных конфликтах. Например, на рубеже веков в Николаевском кавалерийском училище воспитывались кавказские князья, персидский принц Фазул Мирза, сын последнего Геок-Тепинского хана, сын Бухарского эмира… Однажды в «славную Школу» поступили два юнкера-грузина, родственники которых состояли много лет в кровной вражде. Юнкера старшего курса («Благородные корнеты») не только потребовали от кровников прекращения конфликта, но даже категорически запретили им приближаться друг к другу. «Позднее оба вышли в один полк и стали хорошими офицерами», — свидетельствовал один из выпускников.

В августе 1914 года к наместнику на Кавказе графу Иллариону Воронцову-Дашкову начали поступать многочисленные обращения от делегаций горских народов, желавших принять участие «в войне за Белого Царя». Русско-япон­ская война уже дала положительный опыт использования особой Кавказской конной бригады, но в этот раз наплыв добровольцев оказался столь велик, что позволял рассчитывать на развертывание целого соединения. Высочайшим приказом от 23 августа началось формирование Кавказской туземной конной дивизии. Рядовой состав (всадники) и отчасти унтер-офицеры (урядники) на­бира­лись из добровольцев, представлявших практически все племена Кавказа. В Дагестанском полку служили горцы, разговаривавшие на двадцати наречиях. В Кабардинском — кроме всадников-кабардинцев служили балкарцы. Дивизия в составе трех бригад имела шесть четырехсотенных полков: Кабардинский, 2-й Дагестанский, Татарский, Чеченский, Черкесский и Ингушский — всего более 7 тыс. человек. Всадники принадлежали к тем горским народам, название которых носили перечисленные полки. В обозе и хозяйственной части соединения служили преимущественно русские, так как горцы считали для себя подобную службу постыдной.

Многие офицеры дивизии представляли потомственную русскую аристо­кратию и родовую горскую знать; служить в столь необычном соединении считалось почетной и редкой привилегией. В рядах «Дикой дивизии» снискали славу и известность генерал-майоры князья Багратион и Вадбольский, полковники князь Амилахвари, граф Воронцов-Дашков, князь Святополк-Мирский, князь Хогандоков, подполковник князь Чавчавадзе. Помощником полковника Мерчуле — командира Ингушского полка — состоял французский принц (!) из департамента Сены подполковник Наполеон-Мюрат — правнук знаменитого французского маршала; мать «принца Напо» происходила из знатного княжеского грузинского рода Дадиани. В дивизии служили потомок царей Иверии светлейший князь Георгий Грузинский, бывший офицер прусской армии князь Радзивилл, ханы Эриванские, ханы Шамхалы-Тарковские и другие.

Большинство всадников не говорили по-русски, однако удалось достичь взаимопонимания между чинами дивизии, чему в немалой степени способствовали прикомандированные к каждой сотне прапорщики горской милиции — представители наиболее уважаемых родов горских селений. Офицеры, чутко относившиеся к вере, традициям и обычаям горцев, пользовались уважением и популярностью. Привлекательность службы выросла особенно после известия о назначении начальником дивизии великого князя Михаила Александровича. По воспоминаниям, горцы с гордостью говорили: «Велики Кенезь Михалка — бират Царя!» Каждый всадник прибывал в дивизию, как правило, со своим конем, шашкой и кинжалом. За коня выплачивалась компенсация, в месяц каждый горец получал 20—25 рублей — приличные по тем временам деньги, а за каждый Георгиевский крест следовала надбавка в 3 рубля. Дивизия отличилась на Юго-Западном фронте во время боев в Карпатах, весной 1915 года в Заднестровье, осенью 1915 года на Днестре, во время Луцк-Черновицкой битвы 1916 года. В эмиграции некоторые офицеры оставили малоизвестные свидетельства о разных интересных эпизодах, связанных со службой горцев
в рядах «Дикой дивизии»:

«В первое время в сторожевом охранении были не редки случаи, когда всадник расстилал бурку и спокойно укладывался спать, а на требование офицера бодрствовать, отвечал: „Твоя боится — не спи. Моя — мужчина. Моя — не боится. Спать будет“».

«Я был дежурным по (Кабардинскому) полку и, проходя спешно мимо часового у денежного ящика, отдавшего мне честь, сделал шаг ближе и машинально протянул руку, чтобы убедиться в целости печати — мне показалось, что она не в порядке. В то же мгновение надо мной сверкнула шашка часового. По-русски он не знал ни слова. Но устав знал твердо».

«В племенном отношении состав офицеров был смешанный. Кроме русских были грузины, осетины, кабардинцы и балкарцы. Первые же бои выдвинули много отличившихся всадников, произведенных в прапорщики, однако в полк (Кабардинский) принимали только по постановлению общества господ офицеров, так же, как и вновь производимые из училищ <…>. Отношения среди офицеров были чрезвычайно дружеские и сердечные. Никому в голову не приходило считаться с национальными или религиозными особенностями. Все чувствовали себя русскими офицерами, членами одной и той же семьи. В числе наших полковых обычаев была обязанность адъютанта полка при общих обедах или ужинах в собрании подсчитывать, сколько присутствует христиан и сколько­ мусульман. В зависимости от оказавшегося большинства снимали папахи или в них же оставались».

«Особенностью туземцев была их боевая личная инициатива. <…> На поле боя они никогда не оставляли своих не только раненых, но даже и убитых, и выносили их, несмотря на огонь. Боевые награды всадниками очень ценились, но, принимая крест, они настойчиво требовали, чтобы он был „не с птицами, а с джигитом“: кресты для иноверцев Императорской армии чеканились с двуглавым орлом, а не со св. Георгием Победоносцем».

«Ингуши отличались замечательной способностью к ночным переходам и боям, но были впечатлительны к артиллерийскому огню; дагестанцы к действиям в конном строю склонностью не отличались, но проявили себя в пешем бою как несравненная пехота. Старые боевые офицеры говорили, что никакой огонь не в состоянии вынудить к отходу окопавшихся дагестанцев».

«После событий Февральской революции 1917 года разнузданность новых революционных властителей и преследование всего, что имело заслуги перед Россией и государем, наконец, злобное издевательство в отношении самого монарха, вызвало наивное и трогательное обращение к офицеру всадников одной из сотен Кабардинского конного полка: „Русские, — заявили они, — не хотели слушать Царя и отняли у него Престол. Напиши ему — пусть едет к нам, в Кабарду, мы его прокормим и защитим“».

Кроме народов Кавказа в годы Первой мировой войны в рядах Русской Императорской армии храбро сражались представители и других иноплеменных народов, поступавшие, как правило, добровольцами. На Кавказском фронте в 1914 году были сформированы четыре армянские дружины из турецких армян. 1-й армянской добровольческой дружиной командовал Андраник Озянян, остальными — Кери, Амазасп, Дро и другие герои национально-освободительной борьбы армянского народа. В качестве разведчиков и проводников армянские дружинники играли незаменимую роль для русских войск. В Батумской области из грузин были сформированы две добровольческие дружины, переброшенные в 1915 году в Персию, в Азербайджане возник грузинский Ванский отряд, развернутый в 1916 году в Грузинский стрелковый полк. Интересно, что попытки противника привлечь на свою сторону мусульман из российских военнопленных и создать собственный аналог Кавказской дивизии не дали сколько-нибудь значимого результата. И если четверть века спустя после октябрьского переворота 1917 года только народы Северного Кавказа выставили в войска Вермахта около 30 тыс. бойцов, то причины массового коллаборационизма необходимо искать в особенностях ленинского эксперимента и сталинского социалистического строительства.

Таким образом, религиозный вопрос в дореволюционной армии разрешался в соответствии с культурно-историческим характером Российской империи, который так описал современный австрийский историк Андреас Каппелер: «Россия была не национальным государством русских, а династически-сословно легитимизированным многонациональным государством. Хотя в имперском патриотизме, который его объединял, имелись элементы, общие с русским этниче­ским самосознанием (православие, общность истории и культуры),
в нем все же превалировали наднациональные черты». Такая оценка, на взгляд автора, коррелируется с фактами, приведенными в настоящей статье. При изучении в связи с военной службой национального вопроса очевидны гораздо более серьезные ограничения с отдельными дискриминационными элементами. Но они не казались непреодолимыми уже на рубеже XIX—XX веков и, тем более, в близкой исторической перспективе. Освобождение от воинской повинности по национальному признаку не закрывало желающим путь в службу. Ни один народ империи не лишался права носить оружие в рядах общей армии. При дальнейшем поступательном развитии государства религиозный и национальный вопросы в повседневной жизни войск могли приобрести более совершенное решение, с учетом накопленного позитивного опыта и намеченных преобразований. Однако катастрофа 1917 года положила конец консервативной российской модернизации и старой русской армии. Последние носители ее лучших традиций покинули родину в рядах участников Белого движения.

Использованные источники и литература

Беляев Л. Три недели в Туземной дивизии // Военная быль (Париж). 1956. Сентябрь. № 20.

Богаевский, генерал-майор. Боевые подвиги 57-го пехотного Модлинского Генерал-Адъютанта Корнилова полка // Там же. 1955. Апрель. № 13.

Богданович П. Н. Вторжение в Восточную Пруссию в августе 1914 года. Воспоминания офицера Генерального штаба Армии генерала Самсонова. Буэнос-Айрес, 1964.

Волков С. В. Русский офицерский корпус. М., 1993.

Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. В 2 т. Париж, 1939.

Головин Н. Н. Наука о войне. О социологическом изучении войны. Париж, 1938.

Горохов Ж. Русская Императорская гвардия. М., 2002.

Керсновский А. А. История Русской Армии. М., 1999.

Керсновский А. А. Традиция и «Диамат» // Новый Часовой (Брюссель). 15 августа 1939. № 242.

Макаров Ю. В. Моя служба в Старой Гвардии 1905—1917. Мирное время и война. Буэнос-Айрес, 1951.

Мандражи К. Бой под Тарнавкой 26 августа 1914 года // Военная быль. 1964. Июль. № 68.

Масловский Е. В. Мировая война на Кавказском фронте 1914—1917. Париж, 1933.

Петровский-Штерн Й. Евреи в Русской армии 1827—1914. М., 2008.

Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. М.—СПб., 1995.

Шавельский Г. И. Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. В 2 т. Нью-Йорк, 1954.

Эйхенбаум И. А. Нутро войны, видимое с уровня роты // Месснер Е. Э. Луцкий прорыв. К 50-летию Великой победы. Нью-Йорк, 1968.

Columbia University Libraries, Rare book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive (BAR). Collection A. A. Kersnovski. Box 1.