ВАЛЕРИЮ ПОПОВУ - 70

Никита елисеев

Тайная свобода Валерия Попова

Над блоковской «тайной свободой» едко посмеялся Виктор Пелевин в «Чапаеве и Пустоте». Мол, какая же это свобода, если она «тайная»? В нее метил Галич, когда пел: «И встанем во всей красе! Не тайно, не шито-крыто, а чтоб любовались все!» Высмеять ее легче легкого, потому что она — абсурдна, но тем она важнее для понимания.

Что ж поделаешь, если она и в самом деле была, эта самая тайная свобода? О ней стыдятся вспоминать, поскольку воспринимают ее (не без оснований) оправданием конформизма и оппортунизма. Замечательный современный бард, начавший петь и писать стихи в последние годы советской власти, Михаил Щербаков не очень любит исполнять одну из ранних своих песен — «Трубача».­

«Знай, всё победят только лишь честь и свобода. Да! Только они. Все остальное не в счет!» — это в финале. А в середине: «Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань! Делай, как я, ни от кого не завись!» На одном из концертов после исполнения этой песни Щербаков улыбнулся и объяснил: «Сфальшивил. А мне нравится, когда я теперь неправильно пою эту песню. Ошибаюсь в мелодии. Потому что песня неправильная. Я тогда стоял на плацу во время военной подготовки, выполнял все команды. Внутри меня, конечно, пел трубач, и ни от кого не завишу, и всё победят только честь и свобода, но крикнет мне сержант: „Лечь!“ Я и лягу. Теперь я бы так не поступил, а тогда любую команду бы выполнил с песней в душе про честь и свободу».

Аутизм

…потому что это — тема Валерия Попова. Настолько его тема, что даже не замечаешь: пишет он только про это. Про тайную свободу, про «храм внутри нас». Про отчаянные и безнадежные поиски счастья. Про то, что счастье — это состояние, почти не зависящее от внешних обстоятельств. Стоишь на остановке метельным ранним утром, на спине налип сугроб, автобуса нет и нет… До работы с пересадкой еще два часа ехать. Но ты счастлив, ты стих или рассказ про эту самую остановку сочиняешь…

Храм твой — внутри тебя. И свобода твоя — внутри тебя. Несколько отдает аутизмом, верно? Недаром нет-нет да и мелькнет в рассказах и повестях Валерия Попова тень самого великого аутиста русской литературы, Лужина из романа Владимира Набокова. «Через дверное стекло, между чугунных лучей звездообразной решетки, он увидел, как отец вдруг снял перчатку, быстро попрощался с воспитателем и исчез под воротами. Только тогда он выполз опять и, осторожно обходя игравших, пробрался налево, под арку, где были сложены дрова. Там, подняв воротник, он сел на поленья. Так он просидел около двухсот пятидесяти больших перемен, до того года, когда он был увезен за границу. Иногда воспитатель неожиданно появлялся из-за угла. „Что ж ты, Лужин, все сидишь кучей? Побегал бы с товарищами“. Лужин вставал с дров, выходил из-под арки в четырехугольный задний двор, делал несколько шагов, стараясь найти точку, равноотстоящую от тех трех его одноклассников, которые бывали особенно свирепы в этот час, шарахался от мяча, пущенного чьим-то звучным пинком, и, удостоверившись, что воспитатель далеко, возвращался к дровам».

«„Болезненно застенчивый“ — так про меня говорили учителя. Когда я услышал это в первый раз, на перемене я ушел во двор. Я полез за дрова, а сверху накрылся тюлем. Было темно и уютно, и я подумал: вот просидеть бы так всю жизнь». К аутизму склонны вообще все современные люди, но герои Валерия Попова, чтобы не сказать сам Валерий Попов, в особенности. Начать с профессии. Нет-нет, речь идет даже не о профессии писателя, хотя и она весьма аутична, верно?

Создать свой собственный мир и забраться в него с головой, чтобы никто не трогал, никто не мешал. Нет, речь идет о полезной профессии, инженерной, связанной, казалось бы, с материальным, реальным миром впрямую, непосредственно, стык в стык. Акустика. Прослушивающие и передающие устройства. Микрофоны, глушилки, передатчики.

«Кто-нибудь говорил в микрофон, а кто-нибудь слушал репродуктор. ­В микрофон при этом полагалось говорить не что попало: были специальные таблицы, которые следовало читать. Эти таблицы были лишены всякого смысла, всякой связи между словами, потому что в логической фразе нерасслышанное слово можно угадать и один, более догадливый, оценит этот микрофон выше, чем недогадливый…

Лодочка японец теплота генерал черника <…>

В каком-то, не знаю уж, порядке я прослушал все эти таблицы по разу, а когда их, в другой, разумеется, разбивке, стали читать во второй раз, я вдруг понял, что знаю их все наизусть. Причем не просто знаю — с каждой строкой у меня уже была связана картина, в которую входили все необходимые слова…

Казалось бы, какая связь: лодочка, японец, теплота, генерал, черника… А у меня сразу же появлялась картина. Я не только ее видел, я ее чувствовал, ощущал: какая-то темная река, на ней лодочка, и японец-генерал поплыл в темноте за черникой.

Я не только это представлял, я в этом участвовал: черная, теплая ночь, светлая лодочка, темная вода, пружинящий болотный мох, на котором растет мягкая черника».

Это — важнейший, судьбоносный, сюжетонесущий отрывок из прозы Валерия Попова. Во-первых, на бытовом уровне. Добравшись с несколькими пересадками до закрытого своего «почтового ящика», намерзшись, не выспавшись, расположиться в наглухо закупоренной камере и слушать в течение часов: «брошенный змея засушила век вы; волк забыть навзничь арбуз лед; коллектив кастрюля изгиб куриный шмель…» — такой психотехнике Андре Бретон позавидует. От такой «музыкальной шкатулки» и опытный подпольщик вздрогнет.

На исходе второго часа такой коллектив в кастрюле с изгибом куриного шмеля увидишь, что Сальвадор Дали с Рене Магриттом почтительно отойдут в сторонку покурить и отдохнуть. Для того чтобы не поехать умом от такой проверочки микрофонов, нужно иметь бычье здоровье, физическое и духовное. Каковое у Валерия Попова несомненно имеется. Но склонность к аутизму от этаких прослушиваний разовьется необычайно и отчаянно. Во-вторых, отрывок важен на эстетическом уровне. Сюрреализм Валерия Попова — оттуда, из этих картинок, увиденных после того, как в микрофон в десятый раз сообщили про «тюль сомнение полька бить краснобай».

После этой тренировки вполне можно описать побег с овощебазы таким вот образом: «Однажды, когда мы с Володей разбирали очередную капустную гору, сквозь нее вдруг подуло холодом, она рухнула, и открылась какая-то узкая речка, и несколько кочанов поплыло по ней вниз по течению. <…> Мы сделали плот из кочанов, увязав их брезентом, вспрыгнули на него.

Довольно долго мы плыли среди капустных гор, потом горы внезапно оборвались, и появился плоский глиняный пустырь».

Современному читателю надо объяснять, что всевозможных инженеров и эмэнэсов посылали на овощебазы перебирать капусту, картошку и прочую овощь, а поскольку б\льшая часть промышленных предприятий Питера оборонная, то и оборонщиков, к которым принадлежал Попов, не миновала капустная страда. Ситуация вполне сюрреалистическая, и выход из нее придуман соответствующий.

Плот из капустных кочанов — чем он нелепее инженеров, эти самые кочаны перебирающих? Стало быть, вот, в-третьих, — метафизический уровень. Весь мир, окружающий героев Валерия Попова и самого Попова, настолько странен, вывернут, алогичен, что все сигналы, доносящиеся из него, можно воспринимать только так: «выплывающий фляга матросский солома неизбежный», а уже на основе воспринятого выстраивать и запоминать, почти понимать, какую-то картину. Живую, существующую по каким-то своим законам. В этом случае не срабатывает гегелевский афоризм: «Все действительное — разумно. Все разумное — действительно».

Здесь получается иное: «Все абсурдное — действительно…» Действительность сцеплена не разумом. Чем-то иным — может быть, чудом: «Волк забыть навзничь арбуз лед. Эта картина была связана с ощущением какого-то счастья, какой-то сочной, удачливой, лихой жизни: застрелить волка и забыть его — мало ли в жизни мы охотились на волков! Пусть он лежит себе навзничь, а мы пойдем к себе, в двухэтажный деревянный дом, где лежит на льду арбуз, разрежем его и с каким наслаждением съедим!»

Счастье

Аутизм в этих условиях неизбежен. Он — спасение. Он — щит и меч против окружающего абсурда. В самом первом своем рассказе Солженицын устами лагерного бригадира Тюрина приварил студента, что-то не то и не так спросившего у повидавшего жизнь кулацкого сына: «Едут мимо жизни семафоры зеленые». Тогда это казалось приговором, а теперь большой вопрос — может, семафорство это зеленое не порок, а добродетель? Не недостаток, а достоинство? Прибыток, упасающий от многих бед…

Во всяком случае, Варламу Шаламову сам Солженицын казался «семафором зеленым». В противном случае не стал бы он с терпеливой снисходительностью растолковывать автору, с ходу, с лету прославившемуся первым своим ­рассказом, что лагерный его бригадир не образец и эталон, но шакал и чуть ли не убийца. Это — в скобках. Воротимся к «семафору зеленому». К его аутизму, щитом вставшему между абсурдом мира и чудом жизни.

Есть один рассказ Валерия Попова, который изумляет, настолько он не про то написан. Совсем не про то… Делают прибор, проверяющий кирпичи на наличие внутренних трещин. Ультразвук, высокие технологии, все как полагается. Отправляют двух молодых специалистов на кирпичный заводик к Азов­скому морю этот прибор устанавливать. Молодые специалисты добираются до заводика и выясняют… Нет, не то, что все кирпичи летят в отбраковку, — это было бы в лоб. Это было бы по-американски.

Нет. Они выясняют, что технология на таком низком уровне, что прибор их просто некуда приторочить. Они спрашивают у директора заводика: «Можно позвонить? Сообщить о результатах проверки…» Директор говорит: «Можно, только телефона у меня нет. Телефон в правлении колхоза…» Как вы думаете, про что этот рассказ? Про трагическую нелепость жизни? Нет. Про счастье. Про комическую нелепость жизни. А и черт с ними, с кирпичами.

Не замечу. Проеду мимо этого факта «зеленым семафором». Мало, что ли, других радостей? На что мне даны глаза, уши, все тело и вся моя жизнь? Зашел в огород к хозяйке дома, к которой подселили на время командировки, и увидел: «Большие, блестящие листья, стелющиеся по земле, две какие-то непонятные маленькие клетки, стоящие одна на другой, с привязанными внутри прозрачными фиолетовыми баночками для воды, большой таз с треснувшими рубиновыми помидорами на солнце — все это казалось раем. Казалось, что дальше ничего нет, что мир счастливо заканчивается в этих пыльных горячих кустах на краю огорода».

Неистовым своим поиском счастья в любой ситуации, в любых обстоятельствах герой Валерия Попова напоминает двух очень похожих героев у двух абсолютно непохожих писателей: Кола Брюньона у Ромена Роллана с его финальным выкриком: «Возьмите всё! Душа жива…» и Годунова-Чердынцева ­у Владимира Набокова с его тихой уверенностью насчет строки, которая не кончается. А раз она не кончается, то и счастье никак и ни при каких обстоятельствах закончиться не может.

Улыбка Мазины

Разумеется, это больше похоже на заклинание. Разумеется, подобные заклинания вытверживаются и повторяются в обстоятельствах далеко не счастливых. Разумеется, если отскрести прочь эту заклинательную, едва ли не мистическую сторону творчества Валерия Попова, как с ходу обнаружишь, что он мрачен. Мрачен и… обижен. Вот это, пожалуй, самое удивительное и неожиданное.

Обида — такое же прочное чувство Валерия Попова, как и поиски счастья. Он не забывает обид. Он простит, конечно, он и мстить не будет, разумеется, но обида не забудется. «Пока я шел, я помнил про швабру, но потом забыл и открыл дверь в класс, и швабра вместе с тряпкой упала на меня. В проходе я наступил на пластилиновую бомбу с чернилами. Ручка моя была воткнута в парту и сломана. „Ручка-то чем виновата?“ — подумал я и почувствовал, как по щеке течет слеза. Я понюхал парту — так и есть, они натерли ее чесноком. Я обернулся, чтобы закричать на них, но у них были такие радостные лица, они были так довольны!»

Конечно, главный герой рассказа потом подружится со своими мучителями. Убедит их в своей значимости. Станет не просто своим в доску, но едва ли не лидером, однако вот это чувство невыплаканной обиды останется. Тот, кому это чувство незнакомо, не будет перечислять с такой деловитой дотошностью все беды и злоключения по пути следования к парте. Надо запретить себе это чувство, надо превратить его во что угодно, хоть в благодарность. Плакать уж во всяком случае нельзя — последнее дело.

Это состояние — тебя обидели, а ты стер с подбородка кровь и как ни в чем не бывало заулыбался — кто только не фиксировал в искусстве второй половины ХХ века. Знаменитая улыбка Джульетты Мазины в финале «Ночей Кабирии» — оттуда же, из того же кодекса чести. Тебя ограбили, чуть не убили, предали и обманули, какие-то веселые придурки орут тебе «Добрый вечер!», а ты вместо того, чтобы забиться в истерике, улыбаешься им, ведь у них такие радостные лица: «Грациэ, сеньори, грациэ…» — «Спасибо, синьоры, спасибо».­

В сущности, лучший поэт того поколения, к которому принадлежал Валерий Попов, Иосиф Бродский как раз и был поэтом преодоленной, но не забытой обиды. Стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» с тщательным перечислением всех, мягко говоря, неприятностей, завершающееся неожиданным: «Но пока мой рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность» — улыбка Мазины в поэзии.

Валерий Попов тоже обучен этой улыбке. В этом есть что-то подпольщицкое, едва ли не конспиративное, что не удивительно, если вспомнить первую профессию Валерия Попова. Инженер в «почтовом ящике». На самом деле, полгорода, если не больше, работало в таких учреждениях.

Баланс

Типичность — вот что удивляет в ситуации Валерия Попова. Со всем его сюрреализмом, абсурдом, аутизмом, со всеми своими странностями, он прежде всего типичен. Таких, как он, много, или, чтобы это не звучало так уж обидно: он — норма питерской, интеллигентной жизни. И в то же время он — один такой. Он — единственный, кто умудрился эту норму, эту типичность воплотить и выразить.

И это при том, что с самой школы в головы и сердца вбита ненависть к «типическому в литературе». Нет уж, извините. Нам интересно избыточное, странное, нелепое, эксцентричное, но никак не типичное. Гегель, впрочем, рассуждал где-то, что типичное-то как раз и является самым ярким, самым необычным, самым индивидуализированным, самым таким пограничным, на самой грани положенным, расположенным.

Это для Попова важно. Грань, баланс, граница. Один раз он так об этом и рассказал, прямым текстом: «Конечно, если бы я ходил туда ежедневно, я бы более досконально изучил эту жизнь, но, изучая ее ежедневно, я бы не имел уже сил о ней рассказать. В этом и состоит азартная — на грани гибели — писательская игра, не понятная никакой другой профессии. Дилемма эта неразрешима, и только тот, кто непостижимо умудряется совместить несовместимое, становится писателем. Обе опасности для него смертельны: погрязнешь с головой — ничего уже не напишешь, не погрязнешь — не напишешь тоже. Впавшие как в ту, так и в другую крайность бесплодны. Только гениальный баланс делает писателя».

Слово сказано. Баланс — вот наиважнейшее слово для Валерия Попова. Грань, на которой надо балансировать, не давая соскользнуть ни туда, где слишком смешно, ни туда, где слишком страшно: «У нижних стекол окна в зарослях фикуса стояли больные в мятых пижамах и смотрели вниз на асфальтовый больничный двор: посередине двора желтел одноэтажный флигель ­с замазанными окнами, рядом фонарь дребезжал оторванной крышкой, возле его столба завивались уже спиральки снега, — да, вот уже и снег.

Из флигеля шестеро солдат вынесли на плечах обитый гроб. На крышке его топорщилась каракулевая папаха с алым верхом.

— Да… солидно дело поставлено! — с завистью и одобрением произнес кто-то.­

— Тебя уж так не будут выносить! — подколол насмешник.

— Это уж само собой! — мрачно подтвердил тот.

Под медленные рыдания оркестра гроб донесли до автобуса.

— Небось из дуба гроб-то! — снова проговорил завистник…»

Такая же грань у Попова между реальным и фантастическим. Такой же не нарушаемый баланс: «Утром ткнул вилку в розетку — электробритва сразу же загорелась. Ничего! Нормально! Побрился горящей электробритвой, вышел из гостиницы… Так отлично». Что здесь издевательство над бытовыми неудобствами, а что сюрреалистическая картина в духе Магритта: «Человек, бреющийся горящей электробритвой»? А и то, и другое, и третье. Существование почти невозможное, а вот поди ж ты — и в нем удается устроиться почти что с комфортом.