ВАЛЕРИЮ ПОПОВУ - 70

Валерий Попов

Мошки и пушинки

Я сидел на крылечке, глядел на закат и думал: последний? Все, что ценил, прожито. Остатки — вовсе не сладки.

Вон в лучах заката летит мой архангел на велосипеде, на белых крыльях газет, с новыми разоблачениями… Про меня, может, еще не узнал последних известий? Архангел мой мимо пролетел, только помахал: видно, газет еще не читал. Ну что ж… насладимся последними мгновениями. Я пересел за стол, выпил какавы. Не помогло. Мухи, пересекая тень стволов, то сверкали, то исчезали. Мошки и пушинки в луче сияют одинаково, но пушинки летят задумчиво, по прямой, а мошки — озабоченно снуют. Раньше просто не различал их… не мой был масштаб! Теперь только они, похоже, у меня и остались. Теперь это — мой мир! Зачарованно глядел.

Трещотка шишек по крыше… вместе с ветром набегает. Когда солнце скрывается — появляется ветер. Вертикальная полоска курсора мигает, словно черный мотылек, складывающий крылья. Дятел с его братом во дворе выдолбили в трухлявом пне два абсолютно одинаковых овальных отверстия: светлых снаружи, темных в глубине. Бессмысленно, просто соревнуясь на скорость, — выглядело так.

Со вздохом вернул взгляд к компьютеру. Да. Ничего хорошего сделать уже не могу. Могу только, при теперешних моих возможностях, сделать пару мелких пакостей… но пока погожу.

 Пушинка подлетела совсем близко — сейчас разгляжу. Но она стала играть со мной, то притягиваясь, то отпрыгивая. А, это я вижу мое дыхание, которое есть пока! Закат — и тень на стене. Тень отца Гамлета, как шутил тут отец… недавно, кажется!

На крышку сахарницы влез черный жук и угрожающе задвигал лакированными усами: не замай! Пропал мой сахар.

Солнечная пушинка гналась за другой, но специально не догоняла, играла. Села вдруг на экран.

Далекий, но легко разрезающий пространство тонкий, слегка скребущий и словно катящийся сюда тонким зазубренным диском звон электропилы… Не иссякает сила жизни желающих тут построиться. Звон пилы прервался — и после вопросительного молчания снова серебристо покатился к нам.

Зеленая, длинная, но как бы состоящая из отдельных шариков гусеница — пяденица пядями (это когда меряют расставленными пальцами) снимала с меня мерку… Фу! Сощелкнул ее. В полете распрямилась. Упала на доску. Стала пядями мерить доску. Неугомонная сволочь! Мерки снимает! Рано. Может, я еще расту?

Смотрел в солнечный угол, оплетенный сияющей паутиной. И на крылечке блестели нити. И между деревьями солнечный «гамачок». Оплетают!

Улитки сожрали листья, надырявили их! Организмы расплодились, и дохлая кошка за оградой превратилась в мошек, и в таком виде навещает нас.

Какой-то тип ухватился за кол в нашей ограде, стоит. Я щурился против солнца и вот разглядел. Клим, ясное дело, кто же еще! «Хозяин! Трубы горят!» Потушим его пожар.

Кстати: я и познакомил их. Ехал в электричке — и вдруг услыхал гвалт в конце вагона. Борис, архангел мой, как я в шутку называю его, работал контролером — как многие интеллигенты теперь, утратившие свою интеллигентную работу или отказавшиеся от нее по соображениям этики.

— Я ушел отовсюду! — он гордо говорил.

А Клим, пьяный, не хотел платить. Я тогда тянулся еще к светлому, пересел к ним, за Клима заплатил, успокоил. Познакомил их и сам с Климом познакомился.

Но почему-то они в отдельности предпочитают ко мне ходить, каждый со своей правдой, и доказывают ее. Выбрали меня полем своего боя — нет чтобы сражаться между собой.

— Ну сколько тебе сегодня надо? — я подошел. — Сколько?! Ты что-то скромно назвал. Что так? Ведь все равно не отдашь.

— Отдам-м! — Клим промычал.

На одолженные им деньги я не рассчитываю уже. Отдаст, видимо, «товарами и услугами»… но, учитывая место, где он работает, те товары и услуги страшно себе представить! Однако, видно, придется. Дальше неча тянуть!

— Ладно. Пошли. У меня только крупные.

Дантесоведам нынче только крупными платят!

По дороге встречали деревья, обмотанные паутиной, как коконом.

— Тля работает. Скоро все зашнурует! — Клим сказал.

— Ну — ты будешь? — он спросил, отбрасывая пробку.

— Буду! — с отчаянием я произнес. Но — повеяло холодным ветром. Архангел прилетел. Это конец! В руках его газета, словно скрижаль.

— Привет, Боря! — пробормотал я.

— Как ты мог?!

Вопрос непростой. Всегда я крепким пушкинцем был. И сделал немало — ему ли не знать? Но — раскололись они. На правобережцев и левобережцев. В смысле — каким берегом Волги ехал Пушкин из Симбирска на Урал, изучая пугачевщину. Ну прямо стенка на стенку сошлись — там куча диссертаций и там. И одни — исключают другие. А я кинулся мирить! Был, ясное дело, злобно отторгнут, с обеих сторон. Нищенствовал. И тута — дантесоведы. Париж. Прямых докладов я, конечно, не делал… но слушал — кивал.

— Как ты мог?! — повторил архангел. — Я и правобережцам руки не подам. А ты — этим!

Хорошо ему, с его твердостью взглядов. А я — не такой!

— Но они тоже… изучают действительность, — я пробормотал.

— Единственное, что я могу сделать для тебя — положить в больницу! — щедро предложил он. — Только так еще может сохраниться хоть какое-то сочувствие к тебе! Могу обещать, что больница очень хорошая, там работают мои добрые знакомые. Когда я тебе советовал что-то плохое? Ведь я твой друг! А ты давно жалуешься на здоровье. И это закроет на время… злые рты. А я обещаю — там будет сделано все возможное для тебя.

— А невозможное? — усмехнулся я.

Он развел руками: тут даже я бессилен!

Правильная дорога. А там подтянется Клим, с его ритуальными товарами и услугами… Все схвачено у меня!

— А иначе — никак? — вдруг вырвалось.

Он развел руками: «А как?!» Тоже верно. Не возьмут меня — ни левобережцы, ни правобережцы! Это конец.

— Ты пойми — я тоже рискую своим добрым именем. И исключительно ради тебя.

— Спасибо!

Человек, можно сказать, жизнь свою ставит на карту!

— Когда?

Он так повел бровью — мол, не неделю же тянуть? Чужое время тоже нужно ценить.

— Часа, надеюсь, хватит тебе?

— Ты че — уходишь? — спросил Клим.

Пушинки так и липнут к экрану компьютера, тянутся к знаниям и, может быть, даже к творчеству, а мушки — уклоняются. У них на уме что-то свое, хотя странно, что в этой летающей точке где-то размещается еще и ум. Впрочем — и безумие тоже. Одна мошка вдруг стала биться об экран компьютера, рваться в изображенный на мониторе странный летний пейзаж — желая, видимо, стать виртуальной, — но это дается не всем. Я и сам бы хотел туда: таинственный сонный водоем, уходящий вдаль, а на берегу прямо перед твоим носом торчит могучий ветвистый куст алого репейника и рядом хрупкое, словно из спичек, растение с желтенькими цветочками. Тянет туда. Там-то уж точно нет забот! Лечь на пологий зеленый берег и лежать, думая лишь о том, скоро ли пролетит облачко и снова выпрыгнет солнце. Одни лезут в компьютер за знаниями, — а я нашел там тишину и покой.

Странный выполз на стол паук. Говорят — обозначает письмо. Но раньше они были могучие, многоногие, — а этот какой-то убогий, щуплый, и всего три ноги, — но передвигается быстро. Не письмо — а, видимо, имейл, компью­терное послание. Сжатое и убогое. Электронный век! Ну чего там? Говори. Только быстро! Но он убежал.

За окном по блестящей паутине летит солнечный блик, как телеграмма, — и тут же ответ!

На освещенном еще небосклоне вдруг объявилась бледная луна.

— А помнишь, как Настя говорила? — спросила жена. — Нуна!

Еще бы мне не помнить! Стояла на белом подоконнике, толстая, щеки из-за ушей (бабка придерживала ее за спину), а маленькие пальчики ее, сползая, скрипели по запотевшему стеклу. Над соседним домом висела огромная, страшная луна. Что чувствовала маленькая девочка, может, впервые увидевшая такое и еще не умевшая говорить?

— Нуна! — она вдруг показала пальчиком в небо и обернулась, улыбаясь, к нам. Первое ее слово!

— Помнишь, да? — произнесла жена даже радостно. Для нее Настя еще жива. Как можно расстаться с единственным в мире человеком, для которого наша дочь еще жива!

— А помнишь — юбилей тут ее справляли?

Я кивнул. Только для нас еще шесть кирпичей в земле, почти заросшие, — часть той шашлычницы, сделанной тогда.

— А помнишь, — проговорила жена, словно ничего плохого и не было, — тогда мы еще вина не могли достать, мясо замочить, и тогда Настя…

Я кивнул быстро, не дослушав, перебив, — долго не могу!

…Помню, я обмолвился Климу, и он сразу же решительно взялся за гуж, и мы с ним долго шастали с бреднем вдоль берега, выдавливая ногами из дна гнилостные пузыри. В результате в сетке оказались, в начале и в конце, большой рак и маленькая щучка. Помню, как мы явились, мокрые, пьяные, вонючие, но счастливые, и вручили трудовой подарок — рака и щуку!

— А где же лебедь? — засмеялась она.

Остроумная была дочка.

Спустился с крыльца. Здесь батя падал. Но меня, в отличие от него, некому будет поднимать! На часы глянул. Можно еще успеть — сходить исповедаться Олегу Тимофеичу. Вдруг он скажет: «Да ну. Ничего!» Святой человек — ему верить можно. Работает тут, в школе олимпийского резерва, веломехаником, чинит велосипеды ребятам своим и — тоже бесплатно — всем приезжающим к нему дачникам. Денег никогда не берет — только улыбается: «Ну что вы, зачем?» И в то же время — строг. Скажет мне правду, какую я заслужил: жить мне или уже умереть? А вдруг скажет: «Да ну! Ничего!» Я сделал два шага… третий уже быстрей! Но тут прозвенел звонок. Пора!

— Ну? Ты готов? — произнес Борис просветленно. На святое дело идем!

— Готов! Только... — я оглянулся на дом. — Давай поговорим не здесь… На озеро поедем.

— Ну… — он пожал плечом. Не совсем был доволен. Стройный его план покачнулся.

— Я скоро! — крикнул я в дом, с бряканьем стаскивая велосипед с крыльца.

Залетали вокруг, вверх-вниз, словно прихрамывая, белые бабочки — капуст­ницы. Роскошь лета. Если едешь с определенной скоростью, рейки ограды исчезают и видишь как на ладони жизнь во дворах — все наслаждаются, не спешат. Веловидео.

— Нет. Так невозможно разговаривать! — он тормознул с досадой и слез. Держа рули, пошли наискосок через лес. Песчаная гора скатывается в горячую яму с сухими зарослями малины в блестящей паутине. Подставь горсть, щелкни по стеблю, и слепленная из душистых шариков малина сама отцепится и упадет в ладонь. Пальцами эту нежность лучше не брать, а кинуть ладонь ко рту и с сипеньем втянуть. Помять ее языком о нёбо. Последнее наслаждение! А вот еще гроздь — дернулся к ней, но рука моя спружинила о блеснувший гамачок паутины. Не пущает... а точней — ловит. Паутина желает повязать, сделать из человека блестящий кокон — у природы свои задачи, загадочные и злые. Вырвавшись из этого горячего зла, звенящего осами, лезем наверх, стоим на косогоре, отдуваясь. Ветерок холодит.

С соседнего, тоже песчаного, холма слепит сиянием крестов кладбище — рукой подать. Тополь там уже полностью спеленут паутиной, как саваном. Блестит. И ты исчезнешь в этой паутине, как мотылек! Исчезнуть в этой жаре и блеске кажется нестрашным и естественным. Нежными щекотными лапками насекомых природа осторожно пробует тебя, разминает… Ну — хватит пока! Смёл с лица и плеч эту нечисть. Ветерок! Наслаждайся — пока эти «лапки» тебя не оплели.

Над водой витают, блестят леска и паутина.

Мошки так и реяли над вечерней водой, все суетливей — и ниже. Что за парад? Господи! Глянул в даль — длинный ряд вдавленных в воду точек! Топятся эскадрильями!

Прислонив к дереву велосипеды, мы сидели на корнях, и я рассказывал все. Кроме дантесоведения — замешан еще.

Когда обокрали «будку» Ахматовой, где я временно проживал, журналисты, желая сенсаций, требовали с меня: что из подлинных вещей Ахматовой удалось найти? И в ярости я показал им: вот! Градусник Ахматовой!.. И после с ним покорил целый мир, блистая на конференциях!

В Ясной Поляне снял и украл наволочку со штампом — желая уже окончательно пасть.

— Да… Это серьезно! — произнес потрясенный Борис, отодвигая велосипед.

— Уезжаешь?

— Ладно. Лежи тут, — вздохнул он. Мол, сделаю, что могу... хотя шансов на спасение мало. Я смотрел ему вслед. Слезы блестели на ресницах. Уж лучше пусть наши друзья будут нашими проводниками в вечность, чем кто-нибудь!

Волны, хлюпая, изогнули строй утопившихся мошек, и их прямой ряд изогнулся зигзагом, буквою S.

Я закрыл глаза.

Больница — длинный одноэтажный дом, сразу за ней плавно поднимался зеленый луг, усыпанный… чуть не сказал — отдыхающими. Вдали луг как бы припухал, горбился — там была река, росли вдоль берега «головастые» наклонные ветлы с торчащими прутьями. Больные весело прощались с родными и переплывали на тот берег, кто на чем… больше на гробах, загребая крышками.

Пользуйся благоприятным случаем. Чего еще ждать тебе?

Полуразрушенные белые арки с обломками стен, к ним идут то ли комнаты, то ли бассейны — теплая вода по щиколотку, гладкое мраморное дно… наслаждение для голой ступни! Последняя ласка? Встав в арку, смотрел, как уходил непонятно в какое море и таял в блеске воды узкий изогнутый мыс с высокими тонкими пальмами. В начале мыса росли кусты, ветки их низко тянулись над узеньким пляжем, и в тени лежали люди и тихо переговаривались. И я прилег.

— Встать!

Я разлепил веки. Клим!

— Рано улегся. Дело не сделали!

— А, да.

Настало время его товаров и услуг!

Вдали показался знакомый песчаный холм.

— Дренаж сделал тут… а где деньги? — жаловался по пути Клим.

Вымогает? — мелькнула вдруг странная надежда. Из стенки канавы торчала желтая пятерня! Я вздрогнул. Может — моя?! Но каким образом?.. Фу ты! — сообразил — резиновая перчатка! Обронил кто-то из работяг.

— Если будешь меня пугать! — смело сказал я спутнику… но он не ответил. По дороге он взял в будке лопату и лом и теперь тяжело отдувался. Мы вскарабкались на песчаный косогор. Там стояли два тополя. Один был спеленут паутиной, как саваном, и ярко блистал. Другой… шелестел листвой! Были лишь отдельные нити!

— Тля обленилась, б..! — произнес он. Вонзил лом в землю и долго утирал пот.

— А отложить это дело нельзя? — поинтересовался я.

— Ну почему ж?.. Но надо же учитывать и гомогенный фактор! — туманно добавил он.

— А когда ж я его не учитывал-то?! — я сразу просек, о чем речь. Хорошо, что я деньги прихватил!

Мы сели на тележку с мотором и понеслись. Стикс в этом месте обмелел, был пересечен колеями, и мы перемахнули его, не замочив штанин.

— Вот так! Мороз и солнце! — лихо произнес он.

— День чудесный! — радостно подхватил я.

…Из тишины вдруг обрушился гвалт чаек! Я открыл глаза. Берег озера — и целая пурга этих птиц! С чего это вдруг? Мертвого разбудит!

Потом я разглядел эпицентр этой бури: маленький хорошо одетый мальчик невозмутимо стоял и сыпал крошки с горсти, не считая, видимо, этот ор от земли до неба чем-то особенным… Уже — хозяин всего?

Вернулась тишина — и открылось небо. Солнце плавилось на границе воды. Чуть поодаль на берегу я разглядел моего архангела, страстно вещающего какой-то женщине:

— Нам всем до «Войны и мира» ой как далеко!

— Далеко, но по-разному! — хотелось вмешаться. Хотелось бы все-таки измерить это расстояние для каждого отдельно!

Он заметил мой взгляд, подошел.

— Ты понял... что я все делаю для тебя? — произнес он. — Но пока не все получается.

— Это замечательно! — воскликнул я.

— Ну… не знаю, — он развел руками. Причем явно был рад.

Ничего. Как-нибудь перебьемся! Контролером, например, поступлю. Устраиваются же люди?

Мимо летела пушинка. Я вдохнул — и она вдохнулась! Ура! И мошки снова летают, сверкают в лучах! Несмотря на гибель, летают! Пушинки, перебирая лапками, безвольно катятся по воде.

Поверхность озера сияла, даже грела лицо. И какая-то женщина выходила из воды, но потом снова кидалась в нее, приговаривая:

— Как хорошо! Как же сегодня хорошо! Целое лето так не было!

— Ну… ты едешь? — он глянул через плечо.

— А то!

Мы сели на велосипеды. По дороге мелькнул нам навстречу крупный дантесовед.

— Ты заметил, как я с ним не поздоровался?! — вскричал, ликуя, мой друг.

Пронеслись, блистая спицами, хрупкие юные велосипедисты в шлемах, похожие на комариков… Наша надежда олимпийская. За ними летел седой Олег Тимофеич и махал нам рукой.