ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Геннадий
Барабтарло
Завтрашние облака
Когда Набокова однажды спросили (для
печати), верует ли он в Бога, он ответил формулой в равной мере уклончивой и
неотрицательной: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, а то немногое, что
я могу выразить, не было бы выражено, если б я не знал больше сказанного».
В
половине 1930-х годов, когда Набоков стал считаться лучшим из новых писателей
на ограниченном пространстве русской эмиграции, равно как и когда через
двадцать лет, начав писать как бы сызнова, он приобрел
репутацию одного из самых больших писателей в мире, его слава неизменно, хотя и
неустойчиво, поддерживалась признанием его «виртуозной техники». Неустойчиво,
потому что как раз в вопросах художественной техники большинство, пусть и
развитых в других отношениях читателей, очень худо разбирается, недостатка
этого не сознает, и оттого склонно считать эти вопросы второстепенными
сравнительно с идеологическими (в собирательном смысле слова). Что в литературном сочинении технология есть условие существования
идеологии; что от высоты первой зависит глубина последней; что «поэзия» с
греческого значит «изделье», а «художественная литература» по-гречески — логотехника, то есть «хитрословие»
(а «хитрый» по-славянски значит «искусный»); что, наконец, искусный
роман есть макет мироздания, а не увлекательный философический трактат в
диалогах, — все это интеллигентный читатель, может быть, и знает, но положа руку на сердце в это не верит и продолжает, как мы
ни бились, считать Набокова писателем лощеным и поверхностным. Между тем он
принадлежит к числу самых глубоких и оригинальных писателей, хоть это покажется
разнузданным парадоксом тем, кто по верхоглядству не замечает или не понимает системы
его искусства.
В конце 1939 года Набоков начал, но так
никогда и не кончил, новый роман «Solus Rex», оказавшийся его последним русским сочинением в прозе.
Одна глава оттуда, напечатанная отдельно в виде рассказа, описывает, как довольно
заурядному человеку случайно открывается мгновенной вспышкой разгадка всего
бытия, вследствие чего он теряет всякий вкус к бытию мирскому и представляется
окружающим (но не повествователю) умалишенным, а скоро и умирает. Эта мысль о
почти ощутимой близости и возможности внезапного, умопомрачительного открытия
всеобщей тайны сего мира, и того света, и их горизонту подобной границы
появляется во многих произведениях Набокова: по ним, особенно по английским его
романам, словно «прошелся загадки таинственный ноготь».
Эта
загадка — главная тема английского стихотворения, помещаемого здесь в моем
переложении. Она открыто объявлена в первых двух строфах; в следующих показана,
с одной стороны, всегдашняя возможность прельщения и самообмана, а с другой
показывается, что троп — колобок на извилистой тропке, который если сам и не
выведет из лабиринта, то не потому, что выхода нет, а потому, что выходить не
следует. Тезис о плоти как одеянии и смерти как полном, до глазастой души,
разоблачении был главным и в русском «Соглядатае» и в английском «Пнине»,
начатом через год после нашего стихотворения. Строки о таком разоблачении,
раскрытии — с тем чтобы познать «всю ширь, и всякую былинку скорбящую, и
весь неизъяснимый мир, чтобы дойти до жаркой, подлинной основы», — напоминают
известные стихи, написанные тремя годами позже: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути», — и, словно не довольствуясь этим
исчерпывающим последним словом, Пастернак приводит потом еще целый фигуральный
ряд из своего колоссального словаря синонимов: «...до основанья, до корней, до
сердцевины». Ему тоже хотелось «свершать открытья» посредством метафоры.
В
подлиннике это стихотворение («Restoration»),
сочиненное в марте 1952 го-да
в Гарварде, написано четырехстопным ямбом, пятистишиями, с изощренной, переливчатой
мужской рифмой. Но природный английский язык по большей части состоит из
односложных слов, причем не только имен существительных, но и глаголов, и даже
прилагательных (а в русском всего одно: злой). Поэтому и без всякой
рифмы я не мог бы передать плотно упакованного содержания стихотворения
сколько-нибудь верно, если б держался ритма оригинала: выпущенные из английской
четырехстопной клетки и переведенные в русскую компактные английские понятия в
ней уже не помещаются и требуют большей площади. Я добавил одну стопу,
потом другую, и получился шаткий и валкий, одышливый
шестистопный ямб, приседающий отдохнуть на полпути по русскому обычаю в этом
размере:
Ее постель плывет // в туманность, в глубине
(И пробуждается // поэзия во мне),
причем этот привал может прийтись, против
традиции, и на середину слова:
Но нет: на самом де // ле
брезжится заря.
В
этом месяце выходит последний английский роман Набокова, начатый, но так
никогда и не конченный, по-русски названный переводчиком «Лаура
и ее оригинал». Герой написанной на треть или четверть книги пытается
«разоблачиться» особенным, им открытым способом самовнушения; однако, сколько
могу судить, главные открытия ожидали читателя в верхних, ненаписанных отделах
этого многослойного романа и, во всяком случае, ближе к выходу. «Дар» кончается
словами «...и не кончается строка». Последний роман Набокова не кончен, хотя
конец его, я думаю, был написан сразу и до последней строки. Мне кажется,
стихотворение «Восстановление» имеет некоторое отношение к этой стратегии.
Восстановление
Подумать только, что любой дурак
случайно
Пространства-времени прорвать
способен ткань
Паучью. О, окно во мраке! Нет, подумать,
Что разум всякого стоЕт на грани
счастья,
Невыносимого и без названья. Разве
Что ум не будет потрясен своим открытьем,
Как если кто учился бы летать и вдруг
Открыл бы со второй попытки (в светлой
спальне,
Один), что вес лишь тень твоя — и, взмыв,
паришь.
Дочь просыпается в слезах: ей снится, будто
Ее постель плывет в туманность, в глубине
Которой, может быть, ее гнездятся страхи, —
Но нет: на самом деле — брезжится заря.
Я знаю одного поэта: он умеет
Снять кожуру с ранета иль синапа так,
Чтобы не оторвать ножа ни разу, так, чтоб
Вдруг чудом появился словно бы снежок
Вращающийся под его проворным
пальцем.
Вот так и я когда-нибудь разоблачусь,
И, вывернувшись наизнанку, весь раскроюсь,
И испытаю все земное вещество,
Весь окоем, всю ширь, и всякую былинку
Скорбящую, и весь неизъяснимый
мир,
Чтобы дойти до жаркой, подлинной основы.
Так лекари картин старинных расчищают
Дверь в отдаленье или на завесе копоть
И восстанавливают перспективы синь.
