Яков Гордин
Ермолов: солдат и его
империя
Главы из книги
Вместо
пролога
Смысл предлагаемой
читателю книги не в том, чтобы педантично перечислить разнородные события жизни
одного из самых ярких персонажей русского девятнадцатого века, но в том, чтобы
показать, как в судьбе этого могучего выходца из века восемнадцатого
преломилась судьба империи, достигшей апогея своего величия, органично
стремившейся к беспредельному расширению своего пространства и в то же время
приблизившейся к точке перелома, после которой начинается закат.
Смысл предлагаемой книги и в том, чтобы
показать, как феномен кризисного сознания, возникший после героической эпохи
наполеоновских войн и определивший будущность русского дворянства,
сфокусировался в устремлениях зрелого Ермолова, вернувшегося в 1815 году из
европейского похода.
Каждый человек уникален. Каждый крупный человек
уникален тем более.
Однако между крупными людьми одной эпохи — при
всей особости каждого из них — можно отыскать черты принципиально родственные.
Не то с Ермоловым. И нам необходимо понять — что
же вырывало его из ряда, казалось бы, близких ему фигур, друзей и соратников,
превращая его — единственного из них — в персонажа героического мифа с
трагическим финалом.
Трагический финал роднил его с такими глубоко
незаурядными современниками, как Павел Дмитриевич Киселев и Михаил Федорович
Орлов. Но все остальное фундаментально отличало от них.
Он не был самым талантливым в полководческом
деле, он не был самым образованным, он не был самым благородным…
Его абсолютная уникальность заключалась в том,
что он своим жизненным деянием и своим жизненным крушением предсказал
будущность империи.
В отличие от многих его друзей-современников,
его нельзя назвать просто слугой или солдатом империи. Ему было тесно в этой
роли. Он был носителем имперского духа более мощного, чем тот, что жил в
общественном сознании и в сознании имперских верхов.
Еще
до кавказской своей эпопеи, с которой по преимуществу связано его имя в
сознании потомков, он стал для современников фигурой мифологической.
Генерал
Александр Александрович Писарев, соратник Ермолова по 1812 году и
заграничным походам, писал в «Военных письмах», изданных в 1817 году: «Сей
вождь, истый славянин, напоминает нам героев Святополкова
века: он всегда при сабле, всегда спит на плаще; ни гагачьи пуховые постели
помпадурские, ни штофные занавеси Монтеспан не манят
его к неге и ко сну, который и в столице, равно и в кочевых станах, длится у
него только до рассвета. Признательная Россия не забудет сего верного сына
Отечества, когда он всю тяжесть бремени 1812 года держал на раменах своих,
будучи начальником главного штаба при фельдмаршале
князе Смоленском; за сим в 1813 году достойно предводительствовал Императорскою
гвардиею и вел оную к славе и бессмертию. Ко всем его воинским достоинствам,
герой сей хороший математик, историк, латинист: он переводит записки Юлия
Цезаря, и конечно из оных научатся наши младые воины науке побеждать и науке
убеждать, или красноречию».
Близко
знавший Ермолова Павел Христофорович Граббе,
адъютантом прошедший с ним Отечественную войну и заграничные походы, писал в
1846 году: «Теперь, по истечение сорокалетнего периода, в продолжение
которого Россия сперва должна была отстоять свою цельность, потом двинулась на
избавление Европы от ига Наполеона, наконец утвердила
свое нынешнее могущество, периода, в котором столько людей необходимо должны
были возникнуть, обратить на себя общее внимание, несмотря на то, что некоторые
по званию и значению роли в событиях займут в истории место гораздо высшее, но
в памяти народной, кроме, быть
может, Кутузова, ни один не займет такого важного места. Это тем замечательнее, что главнокомандующим, кроме Грузии и
Кавказа, в Европейских войнах он не был, хотя народная молва всякий раз в
трудных обстоятельствах пред всеми его назначала. Народность его принадлежит
очарованию, от него лично исходившему на все его окружающее, потом передавалось
неодолимо далее и незнавшим его, напоследок
распространилась на всю Россию во всех сословиях и, хотя весьма ослабленная
многолетним его устранением, живет и поныне в народе».
Как
и Ермолов, испытавший опалу и много во время нее передумавший, Граббе очень точно уловил особость индивидуальной
исторической судьбы Ермолова: его репутация в глазах русского общества, — еще
до его кавказской эпопеи, — порожденная молвой и загадочной личностью Алексея
Петровича, намного превосходила реальную значимость его деяний.
Мифологическая
составляющая его индивидуальной исторической судьбы не имеет аналогов в
судьбах российских героев. И потому феномен Ермолова так важен для понимания
исторической судьбы России.
Нам
надо попытаться понять — кем был в действительности этот человек, которого
называли конспиративным именем «подполковник Еропкин», обидным прозвищем «патер
Грубер», лестным титулом «проконсул Кавказа».
И
ни то, ни другое, ни третье не дает представления о его
истинной личности и положении в мире.
Он
был — Алексей Ермолов.
В
очень важной для понимания эпохи книге М. А. Давыдова «Оппозиция его
величества. Дворянство и реформы в начале ХIХ века»,
вышедшей в 1994 году, декларируется: «В центре
повествования генералы М. С. Воронцов, Д. В. Давыдов, А. П. Ермолов, А. А.
Закревский, П. Д. Киселев, И. В. Сабанеев, относившиеся к числу наиболее ярких
представителей недекабристской и неаракчеевской
России, к числу тех, кто как бы “несет” эпоху, как опоры несут мост <…>.
Взгляды этих людей, полагаю, в концентрированном виде отражали позицию весьма
широкого круга их современников, принадлежащих к новой генерации
русского дворянства, появившейся после “Манифеста” 18 февраля 1762 года, и
воспринявшей и развившей все лучшее, что было в поколении их отцов — поколении
Суворова, Щербатова, Потемкина, Орловых и др.»
Из
генеральского списка я бы исключил Сабанеева, человека в своем роде
замечательного, но принадлежавшего все же к иной формации.
Генерал
Сабанеев был значительно старше любого из перечисленных персонажей книги М. А.
Давыдова. Когда самый старший из остальных — десятилетний Ермолов, родившийся в
1777 году, учился в Московском университетском пансионе, семнадцатилетний
Сабанеев дрался с турками. Он не только вырос в другую эпоху, но и его
общественно-политический кругозор был несравненно уже, чем у Воронцова и
Ермолова. Он был человеком скорее суворовской, чем потемкинской, традиции. Он
предстает солдатом по преимуществу.
Особость
ситуации заключается в том, что Ермолов был более, чем
кто бы то ни было из вышеприведенного генеральского списка, сформирован мощными
обстоятельствами, не характерными для формирования личностей сходного масштаба,
стоящих рядом с ним.
Чтобы
понять уникальность процесса формирования личности и мировидения Ермолова,
нужно сопоставить начало его жизненной карьеры с карьерами людей его круга.
Михаил
Семенович Воронцов, «бесценный брат», как называл его в письмах Ермолов,
родился в 1782 году, юность провел в Англии, где его отец, граф Семен
Романович, был российским послом, там получил образование, был влюблен в
европейскую культуру, обожал итальянскую оперу. Однако
вернувшись в Россию и вступив в 1801 году в военную службу, несмотря на
неудовольствие отца, отправился служить на Кавказ, к генералу Цицианову,
первому «системному» завоевателю Кавказа.
Арсений
Андреевич Закревский, из бедных тверских дворян, родившийся то ли в 1783, то ли
в 1786 году, окончивший провинциальный Шкловский кадетский корпус, сделал
карьеру храбростью и толковостью. В службу он вступил в 1802 году.
Павел
Дмитриевич Киселев, из старинного дворянского рода, родившийся в 1788 году,
начал службу в 1805 году.
Двоюродный
брат Ермолова Денис Васильевич Давыдов родился в 1784 году, в семье
суворовского офицера, вступил в службу в 1801 году.
Как
видим, все они начали активную жизнь уже в александровскую
эпоху, в ее славный период, и усвоили в той или иной степени уроки «дней
Александровых прекрасного начала».
Не
то было с Ермоловым.
Ко
времени воцарения Александра он успел, семнадцати лет от роду, получить в 1794
году Георгиевский крест за штурм Праги, предместья Варшавы, из рук Суворова,
повоевать с французами в Италии в составе австрийской армии, получить орден Св. Владимира с бантом за штурм Дербента во время Персидского
похода Валериана Зубова, уже будучи подполковником артиллерии, пережить арест и
обвинение в государственной измене в 1798 году, посидеть в Петропавловской
крепости, отбыть ссылку…
И
если боевой опыт молодого Ермолова был в какой-то степени схож с боевым опытом
остальных, то опыт подследственного и узника каземата отличал его от других
принципиально. Он единственный из них познал ужас близкой расправы и
мучительной тюремной неизвестности, когда существование в сыром и темном каземате
может оказаться бесконечным…
Без
этого особого опыта Ермолов не был бы тем Ермоловым, о котором идет у нас речь.
Исторические
эпохи не обрываются в одночасье. Они наползают на последующие периоды, сложно
взаимодействуют. Уходящая эпоха, если она была насыщена целеустремленной
энергией, — а именно такой была эпоха Екатерины II, — пытается продлиться в
чужом времени, подменить его своими фундаментальными чертами.
Это
многосложное явление отчетливо предстает перед нами в спорах вокруг
присоединения Грузии к России, события, во многом определившего жизненную драму
Ермолова.
В
декабре 1800 года, незадолго до своей гибели, император Павел в ответ на
обращение царя Георгия ХII подписал манифест о
вхождении Картло-Кахетии в состав Российской империи.
После 1 марта 1801 года новому императору нужно было либо дезавуировать решение
убитого отца, либо подтвердить его.
Было
очевидно, что присоединение Грузии усложнит отношения и с Персией, и с Турцией,
равно как и возложит на Россию непременную обязанность защищать новую
территорию от набегов горцев и обеспечить безопасные коммуникации через Кавказ.
К
далеко не простой истории присоединения Грузии мы еще обратимся. А сейчас
важен только один момент. Ближайшие советники Александра — группа либеральных
деятелей, так называемые «молодые друзья» — были ориентированы на радикальные
преобразования внутри России, понимали, что присоединение Грузии создаст новые
и нелегкие проблемы, отвлекающие от собственно российских дел, и соответственно
возражали против этой акции. Но был еще Государственный Совет. В нем заседали
екатерининские вельможи, для которых любая возможность расширения территории
являлась императивом. Они решительно настаивали на подтверждении павловского манифеста. На их стороне было общественное
мнение, и Александр уступил. 12 сентября 1801 года был издан манифест о
включении Грузинского царства в состав империи.
Это
разногласие между двумя политическими формациями прекрасно иллюстрирует наш
сюжет, возвращаясь к которому можно сказать, что идеология и миропредставление Воронцова, Закревского, Киселева
совпадали с таковыми же у «молодых друзей», а Ермолов был человеком того же закваса, что и мужи
Государственного Совета. Несмотря на то, что они ему годились в отцы.
Судьба этого исторического кентавра, принесшего во времена
Александра I мощные имперские инстинкты екатерининской эпохи, взрослевшего в
гигантской тени Потемкина с его грандиозными проектами и дожившего до Великих
реформ Александра II, напоминает судьбу одного из героев Плутарха — Филопемена, прозванного «последним эллином» за преданность
героическому прошлому Эллады, пытавшегося отчаянным усилием удержать
ускользающее время и кончившего, как Сократ, — с чашей цикуты в руке.
Недаром
в невеселом детстве Ермолова чтение Плутарха было главной его отрадой.
НАЧАЛО
1
После
крушения Российской империи князь Сергей Евгеньевич Трубецкой, автор глубоко
осмысленных мемуаров, размышляя о судьбе русского дворянства, писал, в
частности: «Нет в мире аристократии с более смешанной кровью, чем русская»1.
Это утверждение в полной мере относится и к русскому дворянству вообще.
Эта
«смешанность крови» играла не последнюю роль в мировосприятии русского
дворянина, окрашивая его имперский патриотизм в особые тона.
Поскольку
значительная часть аристократических и дворянских родов с полным правом
возводила свое происхождение к выходцам из Золотой Орды, то смутное, как правило, представление о своей
азиатской прародине в исключительных случаях принимало совершенно неожиданные
формы.
Так,
в один из важнейших моментов своей карьеры — во время посольства в Персию, от
результатов которого во многом зависел характер его будущей деятельности на
Кавказе, — Алексей Петрович Ермолов объявил себя, как мы увидим, потомком
Чингисхана со всеми вытекающими отсюда властными претензиями.
Маловероятно,
что Ермоловы могли претендовать на наследие великого завоевателя, но их
ордынские корни несомненны.
В
1506 году Арслан мурза Ермола выехал из Орды на
службу к великому князю Московскому Василию Ивановичу и получил в крещении имя Иоанн.
Отсюда
и пошел обширный и разветвленный род Ермоловых.
Смею утверждать, что семейный миф — вряд ли Алексей Петрович
придумал эту историю на ходу и специально для персидских вельмож — был одной из
важных составляющих сложного самосознания нашего героя и грандиозная фигура
кагана, претендовавшего на власть во Вселенной, с некоего момента тревожила
если не сознание, то подсознание Ермолова, определяя масштаб его честолюбия и
горько оттеняя его реальное положение…
О
ближайших потомках Арслан мурзы Ермолы известно мало.
Но уже в ХVII веке вырисовывается вполне внятная
картина крепкого служилого дворянского рода, проявлявшего себя преимущественно
на военном поприще.
Осип
Иванович Ермолов за «московское сидение», то есть оборону Москвы в 1618 году во
время русско-польской войны, был пожалован царем Михаилом Федоровичем
поместьями. И это было не просто «сидение» в осаде. Армия королевича
Владислава, претендента на русский престол, яростно, но безуспешно штурмовала
Москву.
В
1635 году московский дворянин Роман Иванович Ермолов встречал персидского посла
и охранял его по дороге в Москву, а затем нес охранные
функции во время приема посла царем Михаилом Федоровичем.
Любопытно,
знал ли об этом Алексей Петрович Ермолов и вспоминал ли об этом, отправляясь
послом в Персию через два без малого столетия?
Во
время русско-польской войны 1650-х годов отличился стольник царя Алексея
Михайловича Лев Романович Ермолов.
Дворяне
Ермоловы сражались во всех войнах Михаила Федоровича и Алексея Михайловича,
ходили с князем Василием Васильевичем Голицыным на Крым.
Драгунский
капитан Михаил Петрович Ермолов ходил на каракалпаков и киргиз-кайсаков,
участвовал под командованием фельдмаршала Миниха в тяжелейшем крымском походе
1735 года, брал Перекоп, Бахчисарай, в 1737 году штурмовал Очаков.
Были
в роду и генералы.
Генерал-майор
Николай Алексеевич Ермолов начал службу капралом Преображенского полка,
отличился в войне со шведами в 1791 году. Командовал Тенгинским
пехотным полком, впоследствии одним из славных полков Кавказского корпуса в ермоловские времена.
Генерал-майор
Сергей Алексеевич Ермолов служил под командованием Кутузова и отличился в
русско-турецкой войне 1811 года.
Это
лишь малая часть примеров служения дворян Ермоловых, не выходивших на первые
роли, но самоотверженно выполнявших свой долг и далеких от придворного мира.
Единственным исключением был еще один генерал — Александр Петрович Ермолов,
дальний родственник нашего героя, оказавшийся в середине 1780-х годов
кратковременным фаворитом Екатерины.
На
этом персонаже стоит кратко остановиться, поскольку — возможно! — совпадение
фамилий сыграло некоторую роль в судьбе нашего героя. Они были людьми
совершенно разного типа. Современник, к воспоминаниям которого мы будем и далее
обращаться, писал об Александре Петровиче в момент его фавора: «Выбор пал на гвардии
офицера Александра Петровича Ермолова. Касательно его
наружности, он не был отлично хорош в сравнении с прежними фаворитами, а еще
более с последним Ланским; тот был большого роста,
стан имел прекрасный, мужественный, черты лица правильные, цвет лица показывал
здорового и крепкого сложения человека, а Ермолов был женоподобен, умом же не
превосходил последнего, которого считали не слишком дальновидным».
Александр
Петрович оказался более чем недальновиден. Выдвинутый Потемкиным, он решил, что
может занять не только место в постели императрицы, — на что светлейший уже не
претендовал, — но и заменить его в государственных делах. Соответственно, он
начал интриговать против Потемкина и, естественно, проиграл. Он получил
130 000 рублей, 4 тысячи душ и был отправлен за границу…
Когда
в 1798 году император Павел, ненавидевший любовников своей матушки, увидел в
списке арестованных фамилию Ермолов, это могло только усилить его раздражение.
Хотя он, конечно, понимал, что речь идет о совершенно ином человеке.
2
Для
нас прежде всего важны родители героя.
Мать,
судя по всему, умерла относительно рано. Последний раз упоминание о ней
встречается в письме родственника Ермоловых от 1797 года.
Отец
дожил до 1832 года, став свидетелем славы сына и его опалы.
Мать,
Мария Денисовна, урожденная Давыдова, была первым браком за дворянином
Каховским и родила ему сына Александра. Стало быть, единоутробного брата
Алексея Петровича. Это родство и дружба с братом сыграли в судьбе будущего
«проконсула Кавказа» сильную и сложную роль. Все, кто упоминает о Марии
Денисовне, аттестуют ее как женщину незаурядную, с характером прямым и жестким.
Часто цитируют отзыв младшего современника, собиравшего сведения о семье
Ермолова: «До глубокой старости* была бичом всех гордецов, пролазов и дураков всякого рода, занимавших почетные места в служебном
мире».
Современник
этот, генерал Василий Федорович Ратч, приводит и одну
из ее злых шуток: «Орловский губернатор заехал посетить больную Марию
Денисовну. Недугу не помогал предписанный доктором крепкий уксус четырех
разбойников. — “Да доставили ли вам действительно настоящий уксус четырех
разбойников?” — спросил губернатор. — “Помилуйте, А. В., да где же взять лучшего, я послала к **** (причем она назвала четырех лиц из
губернаторских властей), где же найти еще больших разбойников?”»
Ясно,
от кого Алексей Петрович унаследовал остроту языка…
Мария
Денисовна была родной теткой Дениса Васильевича Давыдова, который, таким
образом, приходился двоюродным братом нашему герою.
Об
отце Ермолова Петре Алексеевиче мы знаем больше. Ратч
пишет о нем: «Петр Алексеевич был из небогатых дворян Орловской губернии и
пользовался общим уважением за свой ум, редкую прямоту души и многосторонние
сведения. В чине статского советника он был награжден Владимирскою 2-й степени
звездою и служил при родном племяннике князя Потемкина-Таврического, графе
Самойлове, впоследствии генерал-прокуроре — звание, которому в то время была
подчинена администрация почти всей внутренней гражданской части государства».
Поскольку
Петр Алексеевич был человек служивый, то, соответственно, мы располагаем
сравнительно подробными сведениями о нем и можем расширить характеристику Ратча. Тем более что служба Петра Алексеевича с
определенного момента стала влиять на судьбу его сына.
Петр
Алексеевич Ермолов родился в 1746 году. В 1755 году — девяти лет от роду — был
зачислен сержантом в артиллерию. Но в 1763 году семнадцатилетний юноша уже
несет реальную службу в чине штык-юнкера, что соответствовало пехотному
прапорщику. В 1765 году он подпоручик, а в 1772-м — капитан. Служил он в
Варшаве.
В
1777 году, сославшись на расстроенное здоровье, он вышел в отставку
с чином майора артиллерии.
Затем
началась спокойная статская жизнь. С 1782 по 1785 год мценское
дворянство избирало его своим предводителем. Но жалованье было нужно, и он
пошел служить — в 1785 году высочайшим указом Петр Алексеевич был назначен
председателем палаты гражданского суда Орловского наместничества. Вскоре он уже
статский советник, что соответствовало армейскому чину полковника.
И
тут происходит резкий взлет. Петр Алексеевич оказывается в Петербурге и состоит
при графе Самойлове.
Генерал
Ратч подробно выспрашивал Алексея Петровича Ермолова
и тех, кто знал семью, чтобы воссоздать картину во всех возможных подробностях.
И стоит вдуматься в его фразу: «…Служил при родном племяннике князя
Потемкина-Таврического, впоследствии генерал-прокуроре».
«Впоследствии
генерал-прокуроре…» Возможно, обласканный императрицей
после Ясского мира, готовясь к будущей деятельности,
Самойлов, еще не назначенный генерал-прокурором, вызвал из провинции
свойственника, которого знал за человека дельного и честного. Но, возможно, как
мы увидим, дело обстояло несколько по-иному.
В
екатерининское время для положения в имперской иерархии и продвижения по службе
как никогда важны были родственные связи. Это явление психологически восходило
к родовому, клановому устройству русского общества времен Московского
государства.
Михаил
Петрович Погодин, прекрасно это понимая, счел
необходимым в предисловии к фундаментальному собранию «Материалов для биографии
Алексея Петровича Ермолова» представить картину этих связей применительно к
судьбе нашего героя.
«У
Потемкина было две сестры, одна была в замужестве за Николаем Борисовичем
Самойловым (умер сенатором).
У
них остались сын и дочь. Сын Александр Николаевич (следовательно, родной
племянник Потемкину), впоследствии граф и генерал-прокурор. Дочь Катерина
Николаевна была в первом браке за Раевским и имела от сего брака сына Николая —
знаменитого героя войны 1812 года, следовательно, Раевский был двоюродным
внуком Потемкина. Раевский был женат на Константиновой, внучке Ломоносова, и
имел двух сыновей, с которыми бросился вперед в одном из сражений между
Смоленском и Можайском, и дочь в замужестве за Михаилом Федоровичем Орловым,
другую за князем С. Г. Волконским.
Во
втором браке Катерина Николаевна Раевская была за генерал-майором Львом
Денисовичем Давыдовым, от которого был сын Петр Львович, женатый на одной из
графинь Орловых.
Лев
Денисович имел сестру Марию Денисовну, мать славного Ермолова, Алексея
Петровича, и брата Василия Денисовича, у которого был сын Денис, поэт-партизан,
следовательно, двоюродный брат Ермолову.
Мать
Раевского была за родным дядею Ермолова. По ней Ермолов находился в свойстве и
с ее братом, то есть генерал-прокурором Самойловым, в доме которого жил в
Петербурге при начале своей службы в царствование императрицы Екатерины II».
Во
главе пирамиды стоит Потемкин. Но и после его смерти в 1791 году близкое
свойство с такой «сильной персоной», как граф Самойлов, равно как родство и
свойство с семействами Давыдовых, Раевских и Орловых, было тем «силовым полем»,
в котором даже для небогатых и незнатных Ермоловых открывались немалые
возможности.
3
Записки
о своей жизни Ермолов, к сожалению, начал с 1798 года, с краткого описания преследований,
которым подвергся он при Павле*.
Можно
догадываться, почему он не хотел писать о своем детстве. Оно было не особенно
радостным. Но совершенно неясно, что мешало ему рассказать о своей
разнообразной и достойной службе с 1791 по 1798 год.
Нам,
однако, необходимо по мере возможности восстановить события отрочества, юности
и молодости Ермолова.
В
распоряжении биографа имеются несколько основательных источников.
Фундаментальное
собрание материалов для биографии Ермолова и личные воспоминания о нем историка
Михаила Петровича Погодина, который сконцентрировал в своем издании огромное
количество официальных и частных документов, в том числе опираясь на
свидетельства Дениса Васильевича Давыдова.
Денис
Давыдов, герой 1812 года, поэт-партизан, двоюродный брат Алексея Петровича и
его младший друг, в нескольких сочинениях — «Анекдоты о разных лицах,
преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове», «Материалы для истории
современных войн» и другие — предлагает яркий, хотя и
несомненно субъективно-пристрастный материал о разных периодах деятельности
Ермолова. Давыдов умер значительно раньше Ермолова, его записки создавались при
жизни героя и носят явный отпечаток полемики вокруг
фигуры опального «проконсула Кавказа».
Уникальный
и принципиально важный материал дают «Сведения об Алексее Петровиче Ермолове»
генерал-майора Василия Федоровича Ратча,
опубликованные в «Артиллерийском журнале» за 1861 год (№ 7, 11). Генерал Ратч был опытным военным историком. Ему принадлежат два
тома «Сведений о польском мятеже 1863 года», составленных по материалам
допросов повстанцев. С Ермоловым он беседовал на рубеже 1850—1860-х годов,
незадолго до смерти Алексея Петровича, понимая необходимость удержать
исчезающую информацию. Он так характеризует комплекс материалов, на которых
основан его труд: «1. Официальные документы, собранные мною при составлении
сведений о гвардейской артиллерии. (Среди этих документов был
и формулярный список Ермолова. — Я. Г.) 2. Походные записки,
воспоминания и рассказы боевых его сослуживцев и подчиненных. 3. Собственные
записки А. П. Ермолова о 1812 годе, существующие, с вариантами, в рукописи. 4.
Замечания, записанные мною с его слов».
Последний
пункт — самый важный. Ратч был артиллерийским
генералом, и то, что он писал историю гвардейской артиллерии, безусловно подкупило не слишком открытого и доверчивого
старого Ермолова. Ратч приезжал к нему в Москву, и
они подолгу беседовали. Ермолов был на удивление откровенен.
Публикация Ратча имеет
особое значение. Сам генерал справедливо утверждал: «Об
А. П. Ермолове до 1806 года, кроме некоторых весьма скудных
официальных документов, не имеем почти никаких других сведений, за исключением
тех, которые я лично слышал от него самого при воспоминании
разных событий, совершившихся во время его молодости».
«Сведения» Ратча —
источник драгоценный, но надо иметь в виду, что генерал расспрашивал
восьмидесятилетнего Алексея Петровича о событиях семидесяти-шестидесятилетней давности, так что и
данные Ратча приходится иногда корректировать,
сопоставляя с другими данными.
К источникам вторичного характера, но полезным,
можно отнести биографию Ермолова, написанную известным военным историком
генерал-лейтенантом Николаем Федоровичем Дубровиным, в значительной степени
опиравшимся на публикацию Ратча, но проделавшим и
собственные разыскания.
Известный интерес представляет популярный очерк
Николая Семеновича Лескова, опубликованный в «Биржевых ведомостях» в 1869 году
и восходящий, по признанию самого автора, к биографии Дубровина. Но в лесковском очерке важны акценты, расставленные критически
настроенным шестидесятником.
На эти источники, привлекая как архивные
материалы, так и фрагментарные свидетельства современников, мы и будем, главным
образом, опираться, рассказывая о детстве, юности и военной молодости нашего
героя.
Начиная с 1798 года в
распоряжении исследователей оказываются обширные материалы следственного дела,
по которому был арестован, посажен в крепость, а затем отправлен в ссылку
подполковник Ермолов, собственные записки самого Алексея Петровича,
охватывающие период с 1798 по 1827 год, огромный корпус переписки Ермолова и
многочисленные мемуарные свидетельства. Значительная часть принципиально важных
документов была опубликована в «Материалах для биографии Алексея Петровича
Ермолова», составленных, как уже говорилось, Погодиным, и в приложении к
«Запискам» Ермолова, издания 1868 года.
Относительно даты рождения Ермолова существуют
различные сведения. Михаил Петрович Погодин, достаточно близко знавший Алексея
Петровича, свидетельствовал: «Алексей Петрович Ермолов родился в 1777 году, мая
24-го, в одном году с императором Александром, которого был старше тремя
месяцами»1. Звучит вполне убедительно.
Ту же дату предлагают «Военная энциклопедия» И.
Д. Сытина, вышедшая в 1912 году, издание достаточно авторитетное, и популярный
Энциклопедический словарь братьев Гранат.
Однако Энциклопедический словарь Брокгауза и
Эфрона предлагает в качестве года рождения Ермолова 1772 год.
Этот же год в дореволюционной Большой
энциклопедии.
Наконец, в наиболее свежем и тщательно
подготовленном издании «Отечественная война 1812 года. Энциклопедия» (М.,
2004), в статье о Ермолове, автор которой опирался на архивные формулярные
данные, — 1772 год.
Эта дата представляется более вероятной с точки
зрения здравого смысла.
Даже учитывая нравы того времени, трудно
предположить, что юный Ермолов начал действительную службу — 1790 год! — в
тринадцать лет. Скажем, Николай Николаевич Раевский, о котором у нас еще пойдет
речь, при всем стремительном продвижении в чинах, реально начал служить в
пятнадцать лет.
И однако — отец Ермолова
в письме близкому другу сына — Казадаеву — пишет 13
мая 1814 года: «Друг ваш родился 1777 года мая 24-го…» Письмо это приводит
Дубровин в своей биографии Ермолова.
Равно
как из сведений самого Алексея Петровича, когда речь идет о его возрасте,
вычисляется то 1776, то 1777 годы.
И
если сам Ермолов мог уменьшать свой возраст, чтобы продемонстрировать небывалую
длительность своей военной карьеры, то заподозрить в этом Петра Алексеевича
трудно.
Правда,
несколько смущает то обстоятельство, что близкий друг Алексея Петровича
специально запрашивает старшего Ермолова о возрасте его сына.
Какая-то
неопределенность в этом сюжете есть…
Итак,
будем считать, что Алексей Петрович Ермолов родился 24 мая 1777 года в
Москве. О его семье у нас уже шла речь.
О
своем детстве он, очевидно, как уже говорилось, не очень любил вспоминать.
Погодин, много с Алексеем Петровичем в его последние годы беседовавший,
приводит одно такое воспоминание: «Я помню, как я еще жил у отца с матерью, у
нас была печка оштукатуренная, и на ней была нарисована Церера с рогом
изобилия. Только штукатурка-то треснула, трещину и замазали глиной. В этом виде
я помню эту фигуру и направление трещины, а мне было только 4 1/2
года».
Погодин
приводит эти слова в подтверждение исключительной памяти Ермолова, но вряд ли
дело ограничивается только этим. Во-первых, эта печка — не кафелем, а
штукатуркой покрытая и глиной подмазанная, свидетельствует о весьма скромных
условиях, в которых жила семья. Во-вторых, Погодин не расслышал горечи в
словах: «Как я еще жил у отца с матерью…» Есть разные основания полагать, что
Мария Денисовна и Петр Алексеевич не были нежными родителями.
У Ратча, несмотря на то, что он подробно беседовал с
Ермоловым, вообще нет никаких сведений о детстве Алексея Петровича. Зато Погодин
отчасти заполняет эту лакуну. Приступая к своему рассказу, Погодин
предупреждает: «Начало записано мною со слов самого Алексея Петровича, с
присоединением нескольких обстоятельств, записанных господином Степановым».
И
то, что Погодин сообщает нам, несмотря на лапидарность, имеет принципиальную
важность. — «Алексей Петрович сначала учился у дворового служителя Алексея по
букварю с резною указкою, расписанной синими фигурками. (Подробность,
которая могла восходить только к самому Ермолову. — Я. Г.) Потом
поступил он в богатый дом одной вдовы, где он был какой-то неопределенной
фигурой, потому что тут же был один возлюбленный племянник. Дама эта была вдова
наместника; она, как и все подобные ей особы того времени, была пропитана
чванностью. Тогдашние наместники избирались лично самою императрицею
Екатериною; способности и знания их были известны как нельзя лучше;
доверенность к ним была неограничена; они управляли
губерниями двумя, тремя и более. Это были совершенные сатрапы персидские. Такое
положение, естественно, увеличивало гордость в родственницах и супругах этих
особ».
Практика,
когда небогатые дворянские семейства отдавали своих сыновей в дома богатых
родственников или друзей-покровителей, где они могли получить приличное
образование, была широко распространена в ХVIII веке.
Так, юный Крылов воспитывался в доме тверских аристократов Львовых, занимая
двусмысленное положение между членом семьи и слугой. Зато вместе с хозяйскими
детьми он выучил французский язык.
Наместником,
о вдове которого идет речь, был генерал-поручик Евдоким
Алексеевич Щербинин, приходившийся Ермоловым дальним
родственником. Это был человек далеко не заурядный. В 1778—1779 годах он
исправлял обязанности наместника Смоленского и Орловского, а в 1779—1781 годах
— Харьковского и Воронежского. Это был образец талантливого екатерининского
администратора. Человек образованный, он был любитель музыки и искусств вообще.
Будучи губернатором Слободско-Украинской губернии,
покровительствовал мудрецу и философу Григорию Сковороде.
Он
умер в 1783 году, когда Ермолову было шесть лет. Если верить данным Погодина —
а не верить им нет оснований, поскольку они почерпнуты из
рассказов самого Ермолова, — то Алексей Петрович попал в дом Щербининых уже после смерти Евдокима
Алексеевича.
Характер
человека проявляется уже в детстве. Одной из определяющих черт ермоловского характера было повышенные
самолюбие и уязвимость. И легко себе представить, как мучительно было ему
сознавать двусмысленность своего положения в доме Щербининых,
где двусмысленность эта уже не искупалась возможностью общения со столь
незаурядной личностью, какой был покойный хозяин дома.
Не вдаваясь в психоаналитику, можно с уверенностью сказать,
что эта детская травма — холодность родителей («Отец Ермолова был слишком
занят службою, чтобы заниматься сыном», — писал Лесков в очерке, посвященном
Ермолову), унизительная зависимость от высокомерной вдовы Щербининой
— долго требовала компенсации, провоцируя страстное желание доказать свое
превосходство над жестокими обстоятельствами, формируя то саркастическое
высокомерие, о котором писали даже расположенные к Ермолову современники.
Цитированный
выше очерк Лескова был добросовестной компиляцией, но поскольку материал
собирался автором по горячим следам, вскоре после смерти героя, — очерк был
опубликован в 1869 году в «Биржевых ведомостях», — то в нем сконцентрированы
как апокрифические, так и вполне значимые сведения. Во всяком случае, Лесков,
со свойственной талантливому писателю проницательностью, из заимствованного
материала самого разного рода делал любопытные выводы и предлагал сведения,
контрастно оттеняющие данные основных источников.
Лесков
писал: «Неопределенность положения Алексея Петровича Ермолова в семье его
родственников заставила отца его отправить сына в Москву, в университетский благородный
пансион, где он и был отдан на руки профессору Ивану Андреевичу Гейму.
Образование,
стоявшее в то время вообще на низкой ступени, в последние годы царствования
Екатерины приняло еще более ложное направление от
нашествия в Россию иностранцев, и в особенности французов. Из всех тогдашних
преподавателей не много было таких, которых нельзя было, по всей
справедливости, назвать шарлатанами или невеждами.
—
Бедное состояние семьи моей, — говаривал Ермолов, — не допустило дать мне
нужное образование».
Разумеется,
Ермолов мог говорить нечто подобное. Но скорее всего,
инвектива Ермолова относится к периоду пребывания в доме Щербининых,
когда должны были закладываться основы образованности. Это подтверждается и
данными генерала Ратча. — «Недостаточные средства
родителей Ермолова не позволили дать ему последовательного, определенного
образования, и он урывками приобретал его в чужих домах, где немного о нем
заботились. “Хаотически”, как он сам говорил, “складывались
в голове моей разные отрывки”, но как каждая почва способна в особенности к
восприятию только свойственных ей плодов, так и из тех книг, которые попадались
ребенку под руки, Плутарх произвел на Ермолова особенное впечатление, — и с
головою, наполненною великими мужами древности, начинал он свое военное
поприще».
До
военного поприща было еще далеко. Образы античных героев воспринимались
мальчиком особенно остро на фоне своего незавидного положения.
Пребывание
в чужих домах длилось, судя по всему, недолго. После дома Щербининых
малолетний Ермолов оказался в семье орловских помещиков Левиных. Вполне
возможно, что из этой семьи вышел генерал Дмитрий Андреевич Левин, отличившийся
и под Аустерлицем, и под Бородиным, и в заграничных походах. Он был из дворян
Орловской губернии, что делает наше предположение вероятным.
В 1784 году Петр Алексеевич определил сына в
Московский университетский благородный пансион. Ермолову было семь лет.
Марию Денисовну, женщину сильную и властную,
вряд ли равнодушную к воспитанию сына, никто, как ни странно, в этой связи не
упоминает, хотя она была еще жива.
Дубровин, суммируя сведения Ратча
и Давыдова, дополнив их собственными разысканиями, констатировал не без горечи:
«Занятый службою, отец Ермолова не имел времени сам заниматься с сыном, а
нанять для него сведущего учителя не было средств: такие учителя в то время
были очень дороги. Свое участие в воспитании сына старик ограничил тем, что с
самого малолетства внушал ему служить со всевозможным усердием и ревностию. “Твердил я ему также, — писал впоследствии Петр
Алексеевич, — что когда требует государь и отечество службы, служить, не щадя
ничего, не ожидая награды, ибо наша обязанность только служить”».
Это была стойкая идеология целого слоя русского
дворянства, платившего самоотверженной службой за право владения землей и крестьянами.
Ермолов достаточно быстро преодолел этот взгляд
на свое место в мире.
Более осведомленный, чем Лесков, Погодин,
ссылаясь на записанные рассказы самого Ермолова, сообщает: «Очень рано был он
отдан учиться в университетский благородный пансион, на руки к профессору Ивану
Андреевичу Гейму». (Утверждение Погодина относительно очень
раннего поступления Ермолова в университетский пансион — серьезный аргумент в
пользу более поздней даты рождения нашего героя. Если
он поступил туда в двенадцать лет, то ни о каком «очень раннем» поступлении
речи быть не может.) Как видим, Лесков черпал сведения именно отсюда,
поскольку книга Погодина вышла в 1864 году, за пять лет до публикации
Лескова. Но то, что следует далее, отнюдь не совпадает с представлениями
Лескова.
«Профессор этот полюбил Алексея Петровича, —
пишет Погодин, — и Алексей Петрович полюбил профессора. (Бывши
уже в чине генерал-майора, он не проезжал Москвы без того, чтобы не посетить
своего наставника…) Попечителем пансиона был тогда Павел Иванович Фонвизин.
Памятным ему остался в пансионе учитель
математики Крупенников».
То, что сообщает Лесков, запомнить, разумеется,
надо, поскольку это свидетельствует прежде всего об
уровне требований, которые предъявлял к себе Ермолов. Но выйти из пансиона
невеждой он при его жажде обучения никак не мог.
Профессор Гейм, которому
в начале 1780-х годов было не более двадцати пяти лет — то есть замшелым
педантом он не был, — закончив Геттингенский
университет и переселившись в Россию в возрасте двадцати одного года, овладел
русским языком и преподавал в Московском университете немецкий язык, античную
историю, всемирную историю, статистику и географию, а также стал профессором и
инспектором Благородного пансиона. Был он впоследствии автором многочисленных
научных трудов.
В частности, он составил в девяностые годы
немецко-русско-французский словарь, которым пользовались не только в России.
Судя по близости Ермолова с профессором, Алексей
Петрович не был нерадивым учеником.
Упоминание о профессоре математики тоже далеко
не случайно. Это был тот предмет, к которому будущего артиллериста
безусловно влекло.
Погодин пишет: «Из пансиона, по переселении родителя из Москвы, он попал в Петербург, к
знаменитейшему того времени математику Лясковскому,
ученому, но в то же время и педанту. Однако он заслужил его привязанность и
платил ему тем же».
Стало
быть, юношей Ермолов специализировался именно в математике.
Ратч рассказывает явно со слов Ермолова: «Были еще другие
наставники юношества в Москве: учителя немцы, которые, хотя, сравнительно со
своими собратьями французами, пользовались гораздо меньшею платою, но приносили
гораздо более пользы. А. П. Ермолов вспоминал при этом об Гейне, которому он обязан был основательным началом в математике и физике».
Память
явно изменила Ратчу — он не только перепутал фамилию
Гейма, но и его специализацию. Как мы знаем, он преподавал историю, статистику,
географию и был знатоком европейских языков. Но тот факт, что в памяти Ратча осталось упоминание о математике и физике, —
показателен. Он только смешал двух профессоров.
Ратч тоже сообщает почерпнутые из бесед с Ермоловым сведения о
состоянии образования в России и ученических годах Алексея Петровича. (К его
тексту восходят некоторые пассажи Лескова.)
Из
того, что Ратч услышал от Ермолова, вырисовывается личность
юноши, не принимающего общего модного направления: «Не успехи, а лета
определяли окончание воспитания; кто искал репутации образованного молодого
человека — на что тоже установилась мода, — тот в 14 лет уже садился за
энциклопедистов. Вольтер и Руссо были настольными книгами; главное дело
состояло в том, чтобы прочесть их, а потому это знание не много оставляло
следов. “При тогдашних нравах, тогдашнее юношество в скоромных французских
романах находило ближайшее и непосредственное применение к делу”». Судя по закавыченности, это прямая речь Ермолова.
Юный
Ермолов — «стародум». Его не прельщают Вольтер и
Руссо. Он явно осуждает интерес своих сверстников к «скоромным», фривольным
французским романам, которые служат руководством к действию. Его не влечет
веселый разврат екатерининского времени.
Можно
с уверенностью предположить, что полюбившийся ему в детстве Плутарх с его
героями остается фаворитом и в юности. Недаром, как только у него появится
возможность, он начнет изучать латынь, чтобы читать в подлиннике Цезаря…
Московский
университетский благородный пансион был формально открыт в 1779 году, хотя в
несколько ином виде существовал и ранее.
В
опубликованной программе пансиона говорилось, что главными в процессе обучения
будут «три предмета: 1) научить детей или просветить их разум полезными
знаниями и через то приуготовить их нужными быть членами в обществе; 2)
вкоренить в сердце их благонравие и через то сделать из них истинно полезных,
то есть честных и добродетельных сограждан, наконец, 3) сохранить их
здоровье и доставить телу возможную крепость, столь нужную к понесению общественных трудов, к должному отправлению с
успехом государственной службы».
Это
были общие благие пожелания. Конкретно же программа обучения питомцев пансиона
была достаточно обширна. В пансионе обучали естественному и римскому праву,
иностранным языкам (в пансионе было восемь воспитателей, в обязанность которых
входило разговаривать с учениками на европейских языках), истории, математике,
статистике России, географии, светским навыкам — танцам, фехтованию, верховой
езде. Воспитанников обучали — запомним это — артиллерийскому делу и
фортификации.
Большое
значение придавалось знакомству с живописью, музицированию.
Ставились спектакли.
Труд
преподавателей был нелегок. 27 июля 1784 года только что назначенный директором
университета Павел Иванович Фонвизин сетовал в письме куратору университета
Ивану Ивановичу Мелиссино, говоря о необходимости
иметь квалифицированного учителя чистописания: «Сие, кажется, для обеих сих мест (университета и пансиона. — Я. Г.)
необходимо нужно, ибо, умалчивая о учениках
гимназических, о которых по сию пору не имею еще никакого понятия, ученики
вольного пансиона почти ни один не только писать, но и пера в руках держать не
умеют».
Дворянская гимназия при университете была
самостоятельным учреждением. Под учениками «вольного пансиона» — в пансион
поступали мальчики, как правило, от 9 до 14 лет и при обычном сроке обучения в
6 лет могли покинуть заведение в любой момент, а потом снова вернуться в него —
подразумеваются подобные Ермолову воспитанники.
Надо полагать, что наш герой к моменту
поступления в пансион был уже обучен грамоте.
При соответствующем усердии из пансиона можно
было выйти достаточно образованным юношей. Университетское начальство было в
этом живо заинтересовано: попечителем университета являлся Михаил Матвеевич
Херасков, знаменитый поэт и человек европейской культуры, директором
университета и попечителем пансиона, как мы знаем, — Павел Иванович Фонвизин,
брат Дениса Фонвизина, известный литератор.
Была у пансиона еще одна ясно декларируемая
задача: «основательное познание христианского закона, для вкоренения
в юные сердца страха Божия яко начала истинной
премудрости».
Один из воспитанников пансиона вспоминал: «И в
это-то время всеобщего брожения умов в Старом и Новом Свете, между двумя
революциями — в Америке и во Франции — Московский университет положил
первое основание Благородному пансиону, как бы в оплот против безверия Вольтеров, Дидеротов и
Даламберов, против лжемудрия германских и английских
философов, против лжесвятости и кощунства латинских папежников».
Возможно, мемуарист несколько преувеличил
консерватизм воспитательной программы пансиона, но если вспомнить, что автор
патриотической поэмы «Россияда» Херасков, один из
самых активных масонов конца ХVIII века, был и
вдохновителем идеи Благородного пансиона, то противостояние вольтерьянству и
всякого рода революционизму покажется вполне естественным.
Сведений о быте воспитанников пансиона
сохранилось немного, равно как и вообще материалов по истории заведения в
интересующий нас период — они сгорели в московском пожаре 1812 года. Тем более
полезно привести фрагмент из воспоминаний А. П. Степанова, довольно известного
в первой половине ХIХ века сочинителя, который учился
в Благородном пансионе в одно время с Ермоловым: «Меня поместили в классы
грамматические по словесному отделению, и, сообразно тому, в классы других
наук. Мне велели также учиться на флейте, танцевать и рисовать.
Вдруг я увидел над собою множество начальников и
постепенство начальства. В моей комнате был
надзиратель студент; над ним главный, француз Сабатье,
а над ним уже профессор Антонский; кураторы Мелиссино, Херасков, фон-Визин,
которые показывались только при чрезвычайных обстоятельствах.
Я увидел более 200 товарищей, от 8 до 20 и более
лет; строгий порядок в классах, за трапезой и в самих прогулках; мундирные
сюртуки сторожей — лиц довольно значительных для школьников; мундиры
университетских чиновников; экзаменаторскую залу и портрет Императрицы во весь
рост.
Все для меня было чуждо, никого нет, кому бы я
мог открыть душу свою <…>. Я узнал о существовании неравенства со всеми
доказательствами. Узнал, что большое количество превосходит малое; сильный
отнимает у слабейшего; рассудок сильнее физической
силы».
Маленький Степанов вечерами «плакал о себе, о
матери».
Ермолов никогда не писал и не рассказывал о
годах, проведенных в пансионе. Но, в отличие от Степанова, он был уже закален
жизненными невзгодами. Вряд ли он плакал о матери. Вряд ли он давал себя в
обиду.
Во
всяком случае, его положение в Благородном пансионе выгодно отличалось от
положения в доме Щербининых. Здесь он был равный
среди равных. Его статус зависел от силы его характера
и его успехов.
По
выходе из пансиона начинается принципиально иной период жизни нашего героя.
Если до этого момента все в жизни этого поклонника античных героев шло вполне
обыденно и традиционно, то здесь внезапно наступил перелом. Незаурядной натуре
стали соответствовать необычные обстоятельства.
ЮНОША
С «ОСОБЕННОЙ ПРОТЕКЦИЕЙ»
1
Теперь
попробуем разобраться в хронологии.
В
четыре с половиной года, по утверждению самого Ермолова, он жил еще в
родительском доме. Когда он оказался у Щербининых —
можно только гадать.
«Очень
рано был он отдан учиться в университетский благородный пансион», — пишет
Погодин. Произошло это в 1784 году.
Согласно
формулярному списку 5 января 1787 года, то есть во время пребывания в пансионе,
Ермолов был записан каптенармусом (старшим
унтер-офицером) в лейб-гвардии Преображенский полк.
28
сентября 1788 года он производится в сержанты того же полка.
«В
этом чине он прибыл в Петербург, — пишет Ратч, — и
поступил в действительную службу».
В
Петербург тринадцатилетний Ермолов прибыл в августе 1790 года. Служба его в
Преображенском полку, судя по всему, была весьма условная. По сведениям Ратча, «он явился в полк, да раза два потом был в
казармах». Тем не менее он был произведен в поручики.
Где
же он квартировал в остальное время?
Самойлов
в это время был на театре военных действий — шла вторая русско-турецкая война.
Стало
быть, имелись еще какие-то покровители. И тот же Ратч
проясняет ситуацию. — «Желание участвовать в военных действиях начинало уже
волновать А. П.: он достиг желаемого: 1-го января 1791 года он был произведен
прямо в капитаны Нижегородского полка и, кажется, вместе с Н. Н. Раевским,
уехал в полк. В дядьки к нему был назначен капитан Пышницкий,
почтенный, опытный и храбрый офицер, который в чине генерала приобрел
известность во время кампаний 1813 и 1814 годов».
Капитану
Апшеронского полка Дмитрию Ильичу Пышницкому было в
ту пору 26 лет. Он уже принимал участие в боях с турками и поляками.
О Пышницком как опекуне Ермолова пишет и Денис Давыдов в
«Военных записках», правда, отнеся этот эпизод к другому времени: «Ермолов был
поручен еще в войну 1794 года капитану Низовского
полка полковнику Ророку, который, в свою очередь,
передал его капитану того же полка Пышницкому
(впоследствии начальнику дивизии)».
И Ратч, и Давыдов основываются на рассказах самого Ермолова,
и понять — кто из них прав, нам не дано. Можно предположить, что Пышницкий опекал юного Ермолова и по пути в Молдавию, и в
Польше. Если это так, то выбор опекуна был весьма удачный. Дмитрий Ильич Пышницкий был прекрасным боевым офицером, проделавшим
впоследствии Итальянский и Швейцарский походы Суворова, достойно прошел
наполеоновские войны, получил генеральский чин за отличие при Бородине, был
награжден многими русскими и иностранными орденами. Уже в начале 1790-х годов
ему было чему научить своего подопечного.
Но
что же произошло?
Еще
недавно малолетний Алексей Ермолов из милости живет в доме богатых
родственников. Учится среди многих в Благородном пансионе, будущность его
туманна.
Но
с 1787 года все меняется. Он зачисляется в «коренной» гвардейский полк —
что само по себе не было чем-то из ряда вон выходящим. В следующем году он
получает чин сержанта. И это в пределах традиции. Но вскоре ситуация
приобретает характер вполне необычный для бедного и неродовитого юноши.
То,
что Ермолов в свои четырнадцать лет получил чин армейского капитана, —
трудно, но объяснимо. В 1790 году он стал поручиком, а при переходе из гвардии
в армию офицер перескакивал через чин.
Не
нужно думать, что любой дворянский сын пользовался подобными привилегиями.
Специально исследовавший этот вопрос тот же генерал Ратч
писал: «При сильнейших связях и покровительстве со временем
получалось разрешение записывать детей только унтер-офицерскими чинами, потому
что, хотя отпущенные на дом для обучения в чины не производились, но по
поступлению на службу им оставалось менее до производства в офицеры; многие
были даже прямо записываемы сержантами, как, например, князь Михаил Семенович
Воронцов, бывший фельдмаршал.
Наконец,
дабы еще облегчить скорейшее производство в офицеры, при особенной протекции
можно было зачисляться в полк на действительную службу и оставаться дома,
получая от полка ряд непрерывных отпусков. К числу таких принадлежал и А. П.
Ермолов… Вся тяжесть службы лежала на бедных дворянах и на
поступивших из податного сословия».
И
дальше начинается довольно запутанная история, в которой надо разобраться — по
возможности.
Почему
юный выпускник Благородного пансиона, не имеющий никаких заслуг, по его желанию
назначается в кавалерийский полк на театр военных действий и, что удивительно,
в качестве «дядьки» получает боевого офицера?
В
рассказе Ратча, записанном, повторяю, со слов
Ермолова, есть многозначительные фразы: «А. П. твердо стоял на том, чтобы не
служить в гвардии, несмотря на самый благосклонный прием, сделанный ему в
петербургских салонах».
Почему
выпускник Благородного пансиона, получивший чин гвардии сержанта, а затем
первые офицерские чины, отнюдь не принадлежавший к аристократии, был
«благосклонно принят в салонах»?
Ясно,
что Ермолов был хоть и из бедных дворян, но с «особенной протекцией».
Впоследствии
он и сам этого не скрывал.
В
рассказе Ратча об этом периоде жизни Ермолова
настойчиво возникает имя Самойлова. — «Самойлов был шефом Нижегородского
драгунского полка и жил в Петербурге, а командиром полка, находившегося в
Молдавии, был назначен 20-летний полковник, его родной племянник, впоследствии
известный генерал Н. Н. Раевский, служивший прежде поручиком в Семеновском
полку и потом прославившийся в турецкую войну, которая еще продолжалась».
Хотя,
как мы увидим, в реальности все было несколько иначе — то ли старый Ермолов
запамятовал, то ли Ратч чего-то не понял, но имя
Раевского вряд ли появилось случайно.
Восьмидесятилетний
Ермолов мог запамятовать должность Раевского, но вряд ли забыл такой яркий
факт, как совместное путешествие с ним на театр военных действий.
То,
что во всех доступных источниках имя Раевского неизменно сопутствует юному
Ермолову, вне зависимости от фактологической
точности, ясно свидетельствует — с этого момента Ермолов оказался под
покровительством клана Самойловых—Раевских.
Этот
апокриф — четырнадцатилетний Ермолов, зачисленный в Нижегородский драгунский
полк под командование двадцатилетнего Раевского, —
разошелся широко.
Если
«Артиллерийский журнал», в котором выступал генерал Ратч,
был изданием специальным и доступным узкому кругу, то «Биржевые ведомости» с очерком
Лескова были общедоступны.
«В
бытность свою в этом полку, — пишет Лесков, вольно пересказывая Ратча, — Алексей Петрович познакомился несколько с
артиллериею. При полке находились полковые пушки, имевшие, как у дяди юного
Гамлета, одно специальное назначение, стрелять “в знак осушения бокалов”.
Раевский возымел мысль дать им более целесообразное назначение: он переделал
лафеты и переменил расчет прислуги. За всем этим Ермолов следил и
приспосабливался, но едва только он стал привыкать к фронтовой службе, как
вдруг был вызван опять в Петербург по случаю назначения его адъютантом к графу
Самойлову».
Все
биографии Ермолова, написанные вскоре после его смерти, восходят к сочинению
генерала Ратча и буквально повторяют его «сведения».
В 1869 году в «Военном сборнике» известный военный историк Н. Дубровин в очерке
«Алексей Петрович Ермолов при назначении его на Кавказ» снова утверждал,
что Ермолов начал службу под командованием Н. Н. Раевского. Ясно, что ни у кого
эти данные не вызывали сомнений. Такое сгущение указаний на связь двух молодых
офицеров не может быть случайным.
Этот
соблазнительный сюжет, однако, не укладывается в реальность.
Прежде
чем мы попытаемся разобраться в этой путанице, надо понять, кто же такой был
Николай Николаевич Раевский.
Отступление: Раевский, Самойлов, Потемкин
Жизненная история молодого Раевского весьма схожа с историей
Ермолова.
Но на другом уровне.
Раевские
тоже были служилым дворянским родом. Предок той ветви, к которой принадлежал
Николай Николаевич, так же, как и предок Ермолова, выехал на службу к
московскому великому князю в начале ХVI века, но не из
Орды, а из Польши.
Так
же, как и Ермолов, юный Раевский воспитывался в доме богатого и влиятельного
родственника — тайного советника, сенатора Николая Борисовича Самойлова,
женатого на Марии Александровне Потемкиной, сестре светлейшего.
Но,
в отличие от Ермолова, юный Раевский был не просто взят в богатый дом, так
сказать, из милости. Он был родным внуком сенатора Самойлова по линии матери и,
стало быть, приходился внучатым племянником самому Потемкину. Разница в
положении двух мальчиков — принципиальная. Принципиально различным было их
самоощущение.
Трех
лет от роду Раевский был зачислен в тот же лейб-гвардии Преображенский полк. А
в 1786 году, пятнадцати лет, начал действительную службу в чине прапорщика.
В
«Замечаниях на некрологию Н. Н. Раевского» хорошо
знавший самого генерала и нравы эпохи Денис Давыдов писал: «На
1-й странице сказано, что Раевский был внуком Потемкина; а на последней, что он
без покровительства и связей достиг чина генерала от кавалерии.
К первому надлежало бы добавить двоюродным
внуком, что было бы основательнее; а допустив первое,
последнее становится невероятным: ибо в начале своей службы мог бы Раевский не
иметь сильной подпоры в родстве с князем Потемкиным, знаменитейшим и всемогущим
в то время вельможею в России? Если бы Раевский не находился под
покровительством Потемкина, едва ли бы он на двадцатом году своей жизни мог бы
командовать конным полком великого гетмана (ошибочно названным в некрологии гетманским легко-конным
полком золотой булавы) в такое время, когда полки вверялись одним только весьма
заслуженным полковникам? Я полагаю, было бы справедливее сказать так: Раевский,
начиная с чина полковника, достиг без покровительства и связей чина генерала от
кавалерии».
Давыдов, безусловно, прав. Но он не представлял
себе всей необычности ситуации, в которой Раевский стал командиром этого полка,
и что это был за полк. И почему он так странно назывался.
На рубеже 1780—1790-х годов влияние Потемкина в
Петербурге явно ослабело и отношения с Екатериной усложнились.
Кроме того, те возможности, которые давала ему служба Империи даже на самых
высотах власти, его уже не радовали. Его честолюбие, его пресыщенность славой и
поклонением окружающих толкали его к замыслам более грандиозным.
А. Г. Брикнер, биограф
Потемкина, писал: «Около этого времени ходили разные слухи о чрезмерном
честолюбии Потемкина. Рассказывали, будто князь желает превращения Крымского
полуострова в независимое государство, государем которого будет он сам. Партия
Зубовых вздумала подогревать старую историю Мазепы, распуская слухи, будто
Потемкин кроме действующей армии содержал еще на свой счет второй комплект
солдат и, всячески привлекая к себе молдаван и валахов, хотел отложиться от
России и сделаться в этом крае независимым господарем». Даже Самойлов в
апологетической биографии Потемкина намекает на это, замечая: «Князь весьма
желал независимости Молдавии от Порты, тем паче, что привязанность молдавских
вельмож, ему оказанная, и заслуги, им явленные императрице, подавали ему
надежду быть защитником и покровителем сей страны».
Энгельгардт, сообщая об образовании Потемкиным в
это время громадного полка из 11 000 человек и 20 орудий артиллерии под
названием «Великой Гетманской Булавы», замечает: «На сей счет
делались разные догадки; прямой цели никто не постигал, ибо невозможно было,
чтоб один только каприз князя Потемкина был тому причиною. Одни полагали, что
он хотел быть господарем Молдавии и Валахии, другие — что он хотел объявить
себя независимым гетманом; иные думали, что он хотел быть королем польским».
Лев Николаевич Энгельгардт был родственником и
любимым адъютантом Потемкина, а стало быть, лицом осведомленным.
Хотя в воспоминаниях Энгельгардта есть и
продолжение: «…А более всего полагать должно было, что по окончанию войны он
потребует от Польши пройти через оную только трем полкам, которые составляли бы
авангард армии, дабы разрушить сделанную в Польше конституцию».
Однако для последней акции вовсе незачем было
обзаводиться личным войском.
Название полка «Великой Гетманской Булавы» было
ориентировано на самого Потемкина, поскольку он уже был пожалован гетманом екатеринославских и черноморских казаков и, как
свидетельствует состоявший при нем Энгельгардт, любил одеваться в специально
сшитое для него гетманское платье.
Современники, близко знавшие Потемкина с его
непомерным честолюбием и способностью строить грандиозные планы, воспринимали
происходящее всерьез.
8 августа 1791 года Суворов, находящийся в это
время в Финляндии, писал своему доверенному лицу Дмитрию Ивановичу Хвостову, женатому на суворовской племяннице: «Князь
Потемкин не о королевстве Курляндском мечтает. Курляндское Герцогство — это
малость, на сих патриот не стой, иди далее, он колосс!
Неприятно слух уменьшает победу князя Николая Васильевича Репнина, перевесу
нет. Армия побьет визиря — он генералиссимус <…>. Колосс сей власть свою
держать должен и еще по правилу, что не возрастает — упадает. Перун его грозит,
его рог изобилия привлекает <…>. По победе над визирем, чем далее князь
Потемкин пойдет, тем опаснее: я помню дежурный приказ — арнауты принадлежат
“Гетманской булаве”. Он имеет инсигнии донских и иных казаков. Газетчины дают ему Тавриду».
Суворов писал весьма
своеобразным стилем, и его письмо нуждается в некоторой расшифровке. Он
утверждает, что честолюбие и властолюбие Потемкина становятся опасными. Светлейший уже не удовлетворяется Курляндией, которую ему
предлагали. Победы над турками делают его всесильным и независимым — во всяком
случае, на вновь обретенных территориях. Он не только сформировал свой
собственный полк Большой Гетманской Булавы, но и присоединил к нему
иррегулярные отряды. Арнаутами там и тогда называли волонтеров из молдаван,
валахов, болгар, сербов, албанцев, которые, уйдя от
турок, вошли в новое Бугское казачье войско.
Гетман Потемкин располагал, таким образом,
весьма значительной автономной воинской силой.
Суворов хорошо знал Потемкина. Знал и точно
формулировал закон, по которому существует честолюбец такого масштаба: «Колосс
сей власть свою держать должен и еще по правилу, что не возрастает — упадает».
То есть власть необходимо непрерывно наращивать. Остановиться — значит пасть.
Кроме формирования мощного воинского соединения
Потемкин берет под свою руку «донских и иных казаков». Инсигнии — знаки власти.
В данном случае — булава.
В этой ситуации Потемкин назначает в сентябре
1790 года командиром полка Большой Гетманской Булавы — своего личного войска —
двадцатилетнего Николая Раевского, переведя его из
премьер-майоров Нижегородского драгунского полка в полковники.
Стало быть, он безоговорочно ему доверял. Только
ли по родству?
Тут пора подробнее поговорить о человеке, имя
которого не раз у нас уже всплывало, — о графе Александре Николаевиче
Самойлове, который был связующим звеном между светлейшим и молодым офицером.
Александр Николаевич, происходивший из древнего
дворянского рода, по традиции был зачислен с детства в лейб-гвардии Семеновский
полк. В 1760 году, шестнадцати лет, начал действительную службу
семеновским солдатом, но первую русско-турецкую войну прошел уже офицером,
заслужив Св. Георгия 4-й степени. В 1775 году он
становится камер-юнкером и получает графский титул. Тогда же боевой офицер
назначается на государственную должность правителя дел Императорского Совета.
Стремительная карьера Самойлова понятна — он
был, как мы знаем, родным племянником Потемкина. Потемкину не составляло
особого труда продвигать Самойлова, поскольку тот и в самом деле был человеком
храбрым, честным и обладавшим несомненными военными дарованиями.
Он принимает деятельное участие в присоединении
Крыма. Командует Таврическим егерским корпусом.
Во время второй русско-турецкой войны он уже
генерал-поручик, ему поручаются крупные воинские соединения.
11 декабря 1790 года, во время штурма Измаила,
решающего события войны, он командует левым крылом атакующих русских войск.
Удостаивается высокой похвалы Суворова и получает орден Св.
Владимира 1-й степени.
Но главное в нашем случае — это человек,
безраздельно преданный Потемкину. После смерти светлейшего Самойлов написал его
биографию, проникнутую восхищением и любовью.
Раевский, как мы помним, был не только родным
племянником Самойлова, но и воспитывался в доме его отца. И, естественно,
именно Самойлов представил его Потемкину, поручившись за него.
Однако прежде, чем получить ключевое для
Потемкина — не только военное, но и политическое — назначение, Раевский прошел
испытание.
Денис Давыдов в «Замечаниях на некрологию» писал: «Раевский прибыл к
армии не под Очаковым, а под Бендерами, на другой год
после взятия Очакова (то есть в конце 1789 года. — Я. Г.). Он
только под Бендерами услыхал свист первой пули, и там же, замеченный князем
Потемкиным, был им прикомандирован к казачьим полкам для изучения аванпостной и
партизанской службы. Потемкин предписал бригадиру войска Донского Орлову
употреблять Раевского на службу сперва рядовым
казаком, а потом по чину поручика гвардии; при конце войны он был выпущен в
армию подполковником. Так, по крайней мере, неоднократно рассказывал о том сам
Раевский».
К некоторым несоответствиям этого рассказа мы
вернемся позже, а пока обратимся снова к Самойлову.
После смерти Потемкина Самойлов играл ведущую
роль на мирных переговорах с Турцией: 29 декабря 1791 года мир в Яссах был
заключен к вящей выгоде России, и Самойлов в январе следующего года доставил
его в Петербург.
Восхищенная императрица возложила на него высший
орден Св. Андрея Первозванного и подарила 30 тысяч
рублей.
17 сентября 1792 года Самойлов назначен был
исполнять обязанности генерал-прокурора Сената. 20 декабря того же года он был
окончательно утвержден в должности со всеми многочисленными правами.
2
А что Ермолов?
Чем занимался девятнадцатилетний капитан 44-го
Нижегородского драгунского полка, оказавшийся в армии, но не воевавший?
Биографы утверждают, как мы видели, что именно в
это время он изучал артиллерийское дело, наблюдая реформы Раевского. Эту же
версию повторяет опытный и умеющий проверять сведения источников Дубровин.
Но Раевский служил в Нижегородском драгунском
полку в чине премьер-майора
с февраля 1789 по сентябрь 1790 года, когда стал подполковником и командиром
полка Большой Гетманской Булавы. (Если Ермолов в январе 1791 года и в
самом деле уехал в полк вместе с Раевским, то это значит, что тот был в отпуске
в Петербурге.) Нижегородским драгунским полком Раевский командовал с июня 1794
по 1796 год.
Стало быть, служить у Раевского в Нижегородском
полку Ермолов не мог.
Тут надо внести существенную поправку в
сообщение Ратча о зачислении Ермолова в 44-й
Нижегородский драгунский полк. Дело в том, что он не просто был зачислен в
полк, шефом которого был генерал-поручик граф Самойлов, но, судя по его
собственному утверждению в просьбе об отставке 1827 года, числясь
капитаном этого полка, получил должность старшего адъютанта в штабе Самойлова,
командовавшего крупными соединениями, которые входили в армию Потемкина. То
есть, как только Ермолов начал действительную службу, Самойлов приблизил его к
себе.
В
качестве старшего адъютанта штаба он мог находиться в любом месте, указанном
ему генерал-поручиком.
Упорные
утверждения источников, восходящие к самому Ермолову, игнорировать невозможно.
То,
что Ермолов был свидетелем артиллерийской реформы Раевского, подтверждается
словами самого Ермолова, зафиксированными Ратчем:
«Раевский, сперва семеновский офицер, потом ратовавший с казаками в Турции,
больше хлопотал об артиллерии, нежели наши три последние генерал-фельдцейхмейстера».
Можно
с достаточным основанием предположить следующее. — В июле 1791 года
Нижегородский драгунский полк воевал на Кавказе и принял участие в штурме
Анапы. Но в послужном списке Ермолова ничего подобного не числится. Это может
значить только одно — в рядах нижегородцев Ермолова не было. Очевидно, будучи
формально зачислен в Нижегородский полк, он остался служить при Раевском. А
полк Большой Гетманской Булавы — стратегический резерв Потемкина — в боевых
действиях не участвовал.
Имея
такого покровителя, как Самойлов, Ермолов вполне мог выбирать место службы.
Для
того чтобы представить себе уровень влиятельности Самойлова — еще до назначения
его генерал-прокурором! — достаточно обратиться к
примеру того же Раевского. В мае 1794 года двадцатилетний
Раевский, принимавший участие в очередном походе в Польшу для поддержки пророссийских группировок, писал Самойлову: «Милостивый
государь дядюшка! В последнем моем письме имел честь я уведомить вас о
благополучном моем приезде в армию. Теперь также ничего о себе сказать не могу.
Я просился к казакам, но Михайла Васильевич сказал,
что мне там делать нечего, а что он придумает для меня что-нибудь получше. Итак, в ожидании о себе решения скажу вам,
милостивый государь дядюшка, принести мою всенижайшую благодарность, что по
письмам вашим или просьбам обо мне все исполняется так, как лучше желать мне
нельзя. Михайла Ларивонович
меня ласкает, Орлов мне тоже во всем помогает, и, словом, все предлагали мне
свои услуги. Я по всем оно вижу милости ваши».
Тут
любопытен набор имен. Михаил Васильевич — это генерал Каховский, который привел
из Молдавии в Польшу армию, победившую турок, и осуществлял общее командование
русскими войсками в этой кампании. Михайла Ларивонович — Кутузов, командовавший одним из корпусов.
Орлов — это Александр Чесменский, незаконный сын графа Алексея
Орлова-Чесменского, уже отличившийся во многих сражениях.
Полк
Большой Гетманской Булавы остался в Молдавии. Раевский, получивший в январе
1792 года чин полковника, прибыл в Польшу на положении волонтера.
В
письме от 14 июня, уже в разгар военных действий, награжденный Георгиевским
крестом, он пишет Самойлову: «Скажу вам, милостивый государь дядюшка, что я был
столько счастлив, что всеми старее меня генерально
был обласкан, даже и графом Браницким. Валер.
Александрович Зубов, с которым я теперь вместе живу, тоже со мной, можно
сказать, коротко обходится, но больше всего я обязан милостям Михайла Ларивоновича Кутузова».
Франциск
Ксаверий Браницкий —
великий коронный гетман, один из основных сторонников России по внутрипольской борьбе. О значительности Валериана Зубова
говорить не приходится.
Потемкин
уже мертв. Всеми «ласками», которыми окружили молодого полковника столь значительные
особы, он обязан «милостивому государю дядюшке», генерал-поручику графу Самойлову.
И поскольку благорасположение Самойлова
распространилось и на Ермолова, то неудивительно, что с этого времени все
желания Алексея Петровича относительно его службы удивительным образом
исполнялись.
Все становится на свои места. В полку Большой
Гетманской Булавы было 20 орудий. Вот этот-то артиллерийский парк Раевский и
мог совершенствовать при участии любознательного Ермолова, уже имевшего со
времен Благородного пансиона некоторые познания в области артиллерийского дела.
Именно тогда Самойлов мог по-настоящему узнать и
оценить Ермолова. И в этом случае не Алексей Ермолов стал адъютантом
Самойлова по протекции своего отца, а, скорее, наоборот. Приблизив сына,
Самойлов, вернувшись в столицу и получив ответственнейший
пост, мог вспомнить об отце своего адъютанта, Петре Алексеевиче Ермолове,
которого он знал, разумеется, и раньше.
Сведения, сообщаемые Погодиным, подробны, но
фрагментарны. Так, после рассказа о Благородном пансионе, вообще опустив весь
период пребывания Ермолова в армии, он пишет: «Князь Юрий Владимирович
Долгорукий отвез Ермолова в С.-Петербург в 1792 году,
тогда как он имел уже чин капитана гвардии, записанный в службу очень рано, по
обычаю того времени. Он тотчас поступил адъютантом к графу Самойлову».
Привезти Ермолова в 1792 году в Петербург
Долгорукий мог только из Молдавии.
Любопытно, что имя Ермолова и здесь сопрягается
с именем «сильной персоны», весьма значительного лица. Юрий Владимирович
Долгорукий, полный тезка основателя Москвы, один из известных екатерининских
генералов, отличившийся и на суше, и на море. 25 июня 1770 года он, сухопутный
генерал, командовал кораблем первой линии «Ростислав» во время завершающей фазы
знаменитого Чесменского сражения и внес немалый вклад в уничтожение турецкого
флота. Во вторую русско-турецкую войну, к которой опоздал Ермолов, он штурмом
взял Аккерман и Бендеры. Вскоре после этого,
обидевшись на императрицу, он вышел в отставку. Вот в этот-то период он, скорее
всего, отправился в столицу, взяв с собой Ермолова, которого затребовал
Самойлов.
Петр Алексеевич Ермолов займет должность
правителя канцелярии генерал-прокурора, а его сын станет адъютантом так высоко
взлетевшего в сфере совсем не военной боевого генерал-поручика.
Сведения Погодина в данном случае требуют
корректировки. По прибытии в Петербург из Молдавии Ермолов отнюдь не тотчас
стал адъютантом Самойлова. В прошении об отставке он утверждает, что 18 марта
1792 года он был назначен квартирмейстером во 2-й бомбардирский батальон, а уже
отсюда 14 декабря того же года стал адъютантом Самойлова. Это вполне
объяснимо — Самойлов приступил к исполнению обязанностей генерал-прокурора
только 17 сентября 1792 года, а утвержден был в должности в декабре.
14 декабря он возьмет Ермолова к себе в
адъютанты. Причем хорошо разбирающийся в званиях и должностях Дубровин называет
Ермолова флигель-адъютантом, а это куда почетнее, чем просто адъютант. Дело в
том, что до начала ХIХ века, когда правом иметь
флигель-адъютантов стали обладать только императоры, должность эта существовала
и при высокопоставленных генералах.
Ратч пишет: «В должности,
“хотя почетной, но бесцветной”, адъютанта Самойлова А. П. Ермолов был
постоянным членом высшего петербургского общества того времени, разъезжал то с
поздравлениями, то с приглашениями. Как человек домашний у Самойлова, он по
утрам слыхал в его кругу откровенные отзывы об
обществе и лицах, которые являлись на вечерних собраниях, он постоянно видел “la face et
le revers de la medaille”*.
Свет
приветливо встречал Ермолова, и барыни повторяли с улыбкою самостоятельные
мнения 16-летнего адъютанта, подчас противоречившие тогда господствовавшим, и
чествовали его оригиналом».
Но
дело было не только в том немаловажном знании о конкретных лицах и взаимоотношениях
в обществе, которое приобрел Ермолов, живя в доме Самойлова. Думать так —
значит недооценивать юного провинциала, уже всерьез размышлявшего о своем
будущем.
В
доме и служебном кабинете генерал-прокурора, столь явно к нему благоволившего и
ему доверявшего, Ермолов мог наблюдать многосложное и громоздкое движение
государственного механизма, в центре которого стоял генерал-прокурор.
Фигура
мощного бюрократа, уравновешивающего влияние и авторитет Сената, вошедшего в
большую силу при Елизавете и претендовавшего на самостоятельную роль в
управлении государством, — таков был замысел Екатерины.
Самойлов
сменил на своем посту генерал-прокурора Александра Алексеевича Вяземского,
который и призван был почти с самого начала ее
царствования — с 1764 года — обуздать Сенат.
Крупнейший
знаток русского государственного права Александр Дмитриевич Градовский
в работе «Эпоха реформ до учреждения министерств» так характеризовал сферу
деятельности и полномочий генерал-прокурора: «В способе
разделения занятий между департаментами (Сената. — Я. Г.) видно
уже желание выделить административные дела в одну группу, поставив во главе ее
самое доверенное лицо — генерал-прокурора. Все важнейшие дела государственного
управления отнесены к первому департаменту, при котором и положено состоять
генерал-прокурору. Сюда отнесены государственные внутренние и политические
дела, как, например, государственные ведомости о числе народа, полные сведения о всех приходах и расходах, дела по герольдии (то есть о
всем дворянстве), по синоду с подчиненными местами, по коллегии экономии,
иностранные дела с пограничными комиссиями и по канцелярии опекунства
иностранных, по камер-коллегии с корчемными делами, по ревизион-коллегии,
по штатс-коллегии и соляной конторе и по канцелярии конфискации, по секретной и тайной экспедициям, по
приказному столу и по новому уложению, по ревизиям мужеска
пола душ, по монетному управлению с принадлежащими к нему экспедициями и по
берг-коллегии, и по различным заводам, по коммерц и
по мануфактур-коллегиям, по магистратам и по банковым конторам для дворянства и
купечества. Таким образом, все важнейшие дела по внутреннему управлению
и, отчасти, по внешним сношениям, по финансам, в самом широком смысле этого
слова, группируются вокруг одного могущественного лица, хотя и заслоненного
департаментом, — генерал-прокурора»1.
Можно
без преувеличения сказать, что полномочия Самойлова соответствовали полномочиям
премьер-министра.
И
если еще учесть, что правителем канцелярии этого вершителя государственных
судеб был отец Ермолова, то нетрудно представить себе степень осведомленности
нашего героя.
И
эта особенность положения Ермолова в ранней молодости, многообразная
информация, к которой он имел доступ, существенно отличала его и от Воронцова,
и от Закревского, и от Давыдова, и от Киселева…
Даже
кратковременное пребывание Алексея Петровича в среде высшей имперской
бюрократии, служебная и домашняя близость к одному из первых лиц этой властной
группы дали ему, умному и наблюдательному, немалый материал для размышлений о
характере функционирования государственного механизма. Ни у одного из его
младших друзей этого опыта не было.
Это
был короткий, но чрезвычайно важный период формирования взглядов Ермолова на
окружающую его реальность.
Лесков
по-своему интерпретировал сведения, почерпнутые у Ратча.
— «Как домашний человек у графа Самойлова (Ермолов жил в доме
у своего патрона. — Я. Г.), Алексей Петрович был членом
высшего петербургского общества и каждое утро слыхивал
самые откровенные и бесцеремонные отзывы, как ныне говорят, “высокопоставленных
лиц”, которые <…> наполняли зал у Самойлова и которых там, словно
всерьез, просили “принять дань якобы подобающего им глубокого почтения”.
Шестнадцатилетний юноша присматривался не только к тем, кого осмеивали заочно,
но и к тем, кто осмеивал их, и по врожденной ему проницательности угадывал все
нравственное ничтожество среды, в которой вращался. Прошло очень немного
времени, и Алексей Петрович стал открыто относиться к
этим людям с едким сарказмом, ирониею и насмешками, что, разумеется, очень
скоро наплодило ему врагов».
Это,
так сказать, обобщающий миф. До ермоловских
сарказмов, которые «плодили ему врагов», было еще далеко. И вообще критически
настроенный шестидесятник Лесков несколько упрощает ситуацию. Далеко не все,
кого юный Ермолов мог видеть в доме Самойлова, были ничтожествами. Например,
дружественный Самойлову Александр Андреевич Безбородко, талантливый дипломат и
умный бюрократ, который тоже покровительствовал Ермолову, человек, прошедший
боевой путь рядом с Румянцевым, наверняка вызывал у нашего героя уважение и
интерес.
Но
признаков развращенности и цинизма, которые мог подметить свежий взгляд
наблюдательного провинциала, было вполне достаточно, чтобы заложить основы того
отталкивания от господствующего способа существования и стремления выйти за
пределы системы, что и определило много позже особость ермоловской
судьбы.
Надо
помнить, что еще в отрочестве Ермолов воспитал себя не на Вольтере и фривольных
французских романах, а на Плутархе с его суровыми и самоотверженными античными
героями.
Именно
в этот период Ермолов окончательно сделал выбор в пользу чисто военной карьеры.
Не питавший особых иллюзий относительно армейской среды, с которой он
познакомился во время службы в Молдавии, он выбрал войну как способ жизни, как
средство самореализации, как путь к удовлетворению своего честолюбия.
Пройдет
время, и это честолюбие примет иные, куда более неординарные формы. Не будем
забывать, что в доме Самойлова процветал культ Потемкина с необузданностью его
фантазии и гомерическими проектами.
Но
пока юный капитан стремился стать подлинным военным профессионалом.
Уже
говорилось, что с определенного момента все желания Ермолова неукоснительно
исполнялись.
С
юности Ермолов производил сильное впечатление самою своею внешностью. Денис
Давыдов дал выразительное описание его в зрелом возрасте, но по этому описанию
можно себе представить нашего героя и в более ранние годы: «Будучи одарен
необыкновенною физическою силою и крепким здоровьем, при замечательном росте,
Ермолов имел голову, которая, будучи украшена седыми, в беспорядке лежащими
волосами и вооружена небольшими, но проницательными и быстрыми глазами,
невольно напоминает голову льва».
Для
молодого красавца-офицера, любимца одного из влиятельнейших вельмож империи,
Петербург того времени представлял массу возможностей веселой и приятной жизни.
Близость к Самойлову и его клану вкупе с незаурядными способностями открывала
путь к стремительной, но необременительной карьере.
Ермолов
выбрал иной путь.
Денис
Давыдов в «Материалах для истории современных войн», где Ермолову посвящены
десятки страниц, сообщает: «Выдержав экзамен с особым отличием, он был
переведен в артиллерию».
Ратч предлагает значительно более подробную картину.
3
Описывая
после бесед с Алексеем Петровичем этот момент его жизни, Ратч
рассказывает: «Жажда к чтению обратилась в А. П. Ермолове в совершенную
страсть: по своим наклонностям он преимущественно налег на многостороннее
военное образование. Петербург не обладал тогда большими к тому средствами.
Разыскание их привело его к артиллерийскому шляхетскому корпусу.
С новым раскрывшимся перед ним поприщем для учения Ермолов
почувствовал недостаток времени: нужно было уделить его и своим занятиям, и
светской жизни, а к этому присоединялись его адъютантские обязанности,
незначительные, поверхностные, но ежедневно у него отнимавшие по несколько
часов <…>. Он решил пожертвовать своим адъютантством и просил Самойлова о
зачислении в артиллерию. 18 марта 1793 года он был зачислен квартирмейстером во 2-й артиллерийский баталион, приготовился к экзамену и 26 августа того же года
был переименован в капитаны того же баталиона; а
потом совсем был перечислен в артиллерийский шляхетский корпус».
Рассказ
Ратча, вернее, его пересказ сообщений старого
Ермолова, не совсем точен. Восьмидесятилетний Ермолов мог запамятовать детали,
а в 1827 году, когда он составлял прошение об отставке и перечислял этапы своей
службы, его память была совершенно свежа.
Судя
по данным прошения, как уже сказано квартирмейстером, в бомбардирский батальон
он был зачислен после возвращения из Молдавии 18 марта, но не 1793, а 1792
года.
А
вернулся в батальон после периода адъютантства действительно 26 марта 1793
года. И 9 октября того же года был переведен в Артиллерийский и Инженерный
кадетский корпус.
Любопытно,
что о своем адъютантстве в достаточно подробном тексте прошения Ермолов не
упоминает вовсе. Он, очевидно, считал, что здесь гордиться нечем. И это —
симптоматично. Он воспринимал себя исключительно как строевого
боевого офицера.
Когда
Ратч спросил Алексея Петровича о причинах перевода в
корпус — а он был зачислен туда репетитором, младшим преподавателем, то
Ермолов ответил: «Для рассеения тьмы неведения моего:
в артиллерийском корпусе военный мог приобресть если
не обширные, то основательные сведения; библиотека, музей и практические занятия
были большим пособием».
Артиллерийский
и Инженерный шляхетский кадетский корпус был основан еще в 1762 году генерал-фельдцейхмейстером русской
армии Петром Ивановичем Шуваловым на основе петровской Артиллерийской и
Инженерной дворянской школы и играл решающую роль в подготовке артиллеристов и
военных инженеров.
Обучение
в корпусе было поставлено основательно. Кроме общеобразовательных предметов, в
частности математики — особенно геометрии, иностранных языков, основное
внимание уделялось военной профессии.
В
исследовании по истории корпуса говорится: «Преподавание артиллерии как бы
разделялось на два направления: в первом рассматривалась материальная часть
артиллерии, способы производства орудий, боеприпасов, определенные аспекты
металловедения и порохов, их химические и физические свойства; во втором
кадетам объяснялись вопросы применения артиллерии в различных видах боевых
действий, способы корректировки и управления огнем, методы применения различных
видов боеприпасов.
Другой
основной дисциплиной, которая изучалась в корпусе, была фортификация,
делившаяся на три части: “как крепости укреплять, как оные атаковать и как их
от неприятеля оборонять”.
Сначала
кадеты знакомились со способами укрепления крепостей, вычерчивая их планы, при
этом учились использовать особенности местности. Затем воспитанникам объясняли,
как строить крепости, заготавливать строительные материалы, правильно
закладывать фундамент, показывали кладку стен, эскарпов и контрэскарпов,
пороховых погребов, капониров, казарм и т. д. После этого кадет учили, как
следует штурмовать крепости и редуты, основываясь на опыте сражений русских и
других армий; на практике показывали способы ведения подкопов. Ну и, наконец,
обучали, как с помощью инженерных средств можно оборонять крепость, методам поиска
неприятельских подкопов, установки фугасов и закладки пороховых зарядов. Весь
этот процесс организовывался таким образом, чтобы будущие артиллеристы, кроме
своей специальности, хорошо разбирались в особенностях службы коллег — военных
инженеров, а те в свою очередь могли при необходимости заменить товарищей у
орудий».
С легкостью меняя места службы, Ермолов к тому же сам
определял свой статус. Он числился в корпусе репетитором, но вряд ли прямые
обязанности отнимали у него много времени.
Ратч передает воспоминания Алексея Петровича о его жизни в это
время: «Находясь при корпусе, на собственном иждивении (так
сказано в формулярном списке Ермолова за 1793 год. — Я. Г.),
Ермолов был избавлен от служебных обязанностей и потому имел много свободного
времени; фортификация, артиллерия и черчение были главными предметами его
занятий. А. П. под старость мастерски набрасывал местность и подарил мне
собственноручно им сделанный план своего отступления от Бауцена,
нарисованный во время Рейхенбахского перемирия: план этот
может служить образом топографического искусства».
Ясно,
что Ермолов не столько кого-то учил, сколько учился сам. И наверняка, при его
упорстве и целеустремленности, он полностью использовал возможности, которые
давала ему программа корпуса.
Тем
более, что он пользовался покровительством
командующего корпусом генерала Петра Ивановича Мелиссино.
По собственному свидетельству Ермолова, «Мелиссино
был к нему неистощим в любезностях, называл его mon ami».
Особое
положение Ермолова сперва вызывало настороженное
отношение к нему, «аристократу», офицеров корпуса, но ценой больших усилий ему
удалось преодолеть это предубеждение.
Любопытно
и то, что Ермолов, желая иметь максимум свободного времени для образования,
отказался от жалованья. Стало быть, у него появились достаточные для жизни в
Петербурге средства. Он продолжал бывать в доме Самойлова и по традиции там,
разумеется, и столовался. Скорее всего, и Петр Алексеевич, занимавший теперь
видное положение, мог поддерживать сына.
С
1790 года в жизни юного Ермолова начали происходить стремительные перемены.
В
августе 1790 года Петр Алексеевич забирает сына — по истечении положенных шести
лет обучения — из Благородного пансиона и отправляет в Петербург, где он явно
попадает под опеку клана Самойловых—Раевских.
В
январе 1791 года, получив чин армейского капитана, Ермолов отправляется в
Молдавию к действующей армии в качестве старшего адъютанта штаба Самойлова. Он
пробыл там до осени 1792 года.
14
декабря 1792 года назначается флигель-адъютантом генерал-прокурора.
Уже
18 марта 1793 года — через три месяца — он становится квартирмейстером 2-го
бомбардирского батальона, а в августе того же года — капитаном артиллерии.
Через
семь месяцев — 9 октября того же года — он причислен к Артиллерийскому и
Инженерному корпусу.
А 6
апреля 1794 года в Варшаве произошло восстание, сопровождавшееся избиением
русских.
Началась
очередная польская война. А с нею и новый период в жизни Ермолова. Это было то,
чего он жаждал, о чем мечтал, к чему фанатически себя готовил.
Ему
предстояло показать себе и миру — кто он таков, Алексей Ермолов.
Он
получил право — несомненно при содействии Самойлова —
отправиться на театр военных действий волонтером, состоящим при графе Валериане
Зубове, командовавшем авангардом корпуса генерала Дерфельдена.
Ему
было семнадцать лет.
Сущностный
сюжет ермоловской жизни начинается именно в этот
момент.
Польша.
Первая кровь
1
«Домашний
человек» в доме генерал-прокурора, свидетель свободных бесед о политике,
которые вели государственные мужи, бывавшие у Самойлова, молодой Ермолов
наверняка представлял себе ситуацию, которая привела к войне, хотя вряд ли
разбирался в ней досконально.
Ситуация
эта была крайне запутанная.
К
1794 году окружавшие Польшу мощные державы — Пруссия, Австрия и Россия — уже
дважды делили польскую территорию.
В
тонкой игре, которую вели между собой эти три державы, обширная и многолюдная
Польша, несмотря на глубокие внутренние неустройства, играла чрезвычайно важную
роль.
В
результате первого раздела в 1772 году Россия получила часть Белоруссии с Витебском
и Полоцком, области в Прибалтике и почти полтора миллиона новых подданных. К
Пруссии отошли земли, которые стали называться Западной Пруссией, и около
полумиллиона населения. Пожалуй, больше всех выиграла Австрия, получив
густонаселенные районы, в которые, в частности, входила Галиция. Прирост
населения империи составил около двух с половиной миллионов человек.
Дело
осложнялось позицией Пруссии, активно старавшейся восстановить польскую элиту
против России, и ситуацией в самой Польше.
Станислав-Август
Понятовский вступил на престол в 1764 году. Но уже в
1767 году польский сейм, полновластным хозяином на котором оказался русский
посол князь Репнин, отменил все реформы короля и вернул прежние обычаи, и в
первую очередь знаменитое liberum veto,
дающее право любому члену сейма заблокировать не нравящееся ему решение.
Один-единственный голос против оказывался роковым.
Процесс принятия государственных решений превращался в хаос.
Была
подтверждена выборность короля.
Король
вынужден был лавировать. Вступив на престол, он, хорошо знающий государственное
устройство Российской империи, попытался выстроить рациональную систему власти.
Но сильное польское государство отнюдь не было нужно ни его соседям, ни
большинству польских магнатов и шляхты.
Был
еще один важный фактор.
Та
часть населения королевства, которая исповедовала православие и протестантизм,
была ущемлена в правах по сравнению с католиками. И Россия исподволь добивалась
уравнивания в правах этих конфессий.
В
1768 году под давлением Репнина католики и некатолики
были уравнены в правах, что вызвало гнев Ватикана, контролировавшего
католическое духовенство Польши, резкое недовольство самого духовенства и
католиков-магнатов, объединившихся в Барскую конфедерацию.
В
стране началась гражданская война с активным участием русских войск. Расчеты
конфедерации на помощь Турции и Франции не оправдались. Турки проиграли войну с
Россией. Возможности отдаленной Франции были весьма иллюзорны. Войска
конфедерации не могли противостоять русскому корпусу и королевским войскам.
С
точки зрения геополитики разделы Польши России были невыгодны. Польша
находилась под сильным российским влиянием, на территории королевства во время
турецких войн стояли русские войска. Король Станислав-Август Понятовский, бывший некогда любовником великой княгини
Екатерины Алексеевны, был фактически посажен на польский трон русской
императрицей и сознавал свою зависимость от могучего восточного соседа.
России
весьма полезна была бы военная помощь Польши в постоянной борьбе с Турцией.
Польский хлеб составлял основную пищу русской армии.
Потемкин,
командовавший русскими армиями во второй турецкой войне и осознававший все
тяжелейшие проблемы, стоящие перед его войсками, — в том числе проблему
снабжения продовольствием, лесом для осадных работ (а хлеб и лес шли из
Польши), инициировал в январе 1788 года начало переговоров о союзе России и
Польши. Несмотря на взлеты его геополитических мечтаний, он умел трезво
оценивать обстановку и принимать рациональные решения.
Потемкин
знал об интенсивных попытках Турции привлечь антирусскую оппозицию в Польше на
свою сторону.
5
февраля 1788 года он объяснял императрице, как доказать полякам выгоду союза
именно с Россией: «Им надобно обещать из турецких земель, дабы тем
заинтересовать всю нацию, а без того нельзя». То есть речь шла о компенсации
потерь, понесенных Польшей по первому разделу.
Светлейший высоко ценил боевые качества польских
формирований и очень рассчитывал на них в боях против Турции. — «Когда изволите
опробовать бригады новые их народного войска, то ту, которая гетману Браницкому будет, прикажите присоединить к моей армии, —
писал он Екатерине. — Какие прекрасные люди и, можно сказать, наездники!
Напрасно не благоволите мне дать начальство, если не над всей конницей
народною, то хотя бы одну бригаду. Я столько же поляк, как и они». И
далее: «Персонально же из них выдаются люди отличной храбрости, и немало было
знаменитых в других службах <…>. В Пруссии, в гусарах мелкие
офицеры лучшие из поляков. Во Франции их принимают с охотою. Пусть они ветренны и вздорны в их государственном обращении, но сему
причина конституция сей земли, что для нас лучше, нежели какая другая».
Екатерина
полякам не доверяла и на предложения Потемкина соглашалась крайне неохотно. —
«Выгоды им обещаны будут. Если сим привяжем поляков и
они будут нам верны, то сие будет первым в истории постоянством их».
Дело было, разумеется, не в характере поляков, а в печальном
опыте взаимоотношений с Россией. Равно, впрочем, как и с другими соседями.
На
пути заключения договора стояло множество препятствий. Одним из них был статус
короля в случае участия польских войск в военных действиях, о чем мечтал
Потемкин. Станислав-Август хотел сам командовать польским корпусом. А поскольку
король по своему статусу не мог подчиняться иностранному генералу любого ранга,
то он претендовал на командование всей армией.
Потемкин
был так увлечен идеей русско-польского военного союза, что готов был формально
подчиниться польскому королю.
Смущали
русскую сторону и обширные территориальные притязания Польши в случае победы
над Турцией.
Детали
русско-польских переговоров были мало известны польским магнатам и шляхте. Сам
же факт переговоров вызвал большие опасения — не договариваются ли король и
императрица за их спиной о новом разделе страны.
Король
пытался извлечь из возможного союза максимум пользы для себя — укрепив
королевскую власть. Он требовал от России признания принципа престолонаследия
вместо выборности. Наследником он видел своего племянника.
Это
не устраивало ни Россию, отнюдь не желавшую укрепления государственной
структуры будущего союзника, — вспомним слова Потемкина о выгодности для России
нынешней польской конституции, — ни многочисленных сторонников исконных
шляхетских вольностей.
25
сентября 1788 года открылся сейм.
Активно
интриговавшая Пруссия к этому времени пообещала в случае разрыва с Россией
возвратить Польше отнятые по первому разделу земли и гарантировать польскую
независимость.
Сейм
похоронил идею договора.
Все
это время в Европе шла головоломная политическая игра, в которой Россия
проигрывала. Дипломатический план Потемкина, направленный на то, чтобы не
допустить общеевропейского альянса против России, был блокирован противниками
светлейшего в столице. Сказывалось его долгое отсутствие.
Как
это неоднократно случалось в русской истории, дипломатический узел был ослаблен
усилиями армии.
6
декабря 1788 года штурмом был взят Очаков.
Мы
не будем вдаваться в подробности дипломатической борьбы, в которой участвовали
все основные европейские державы, поскольку наш герой вряд ли имел
сколько-нибудь ясное об этом представление. А вот внутриполитическую ситуацию —
противостояние Потемкина и его противников во главе с канцлером Александром
Романовичем Воронцовым — Ермолов не мог не знать.
Равно
как не мог он не слышать в доме Самойлова суждений о драматической предыстории
войны, в которой ему предстояло получить боевое крещение.
На
сейме, который затянулся на четыре года — с 1788 по 1792-й, — столкнулись две
сильные группировки: пророссийская и антироссийская,
«патриотическая», парадоксальным образом вынужденная ориентироваться на
чрезвычайно опасную для Польши Пруссию. «Патриотическая партия» одержала верх,
и король вынужден был к ней примкнуть.
3
мая 1791 года сейм принял новую конституцию, кардинально менявшую
государственный быт Польши. Главным было — уничтожение liberum
veto и установление наследственного правления. Причем
после Станислава-Августа престол должен был перейти к курфюрсту Саксонскому и
остаться в этом семействе. (Если Потемкина этот вариант не смущал, — что
свидетельствует о его малой заинтересованности польским престолом, — то
императрица была категорически против.) Были
существенно расширены права мещан. Были отменены статьи «конституции Репнина»,
дававшие России право контролировать проведение любых реформ.
Все
это, естественно, укрепляло польскую государственность.
Принятие
новой конституции и тот факт, что ее подписал король, тем самым
поддержав «патриотическую партию», вызвали небывалый взрыв народного
энтузиазма.
Сергей
Михайлович Соловьев в работе «История падения Польши» приводит свидетельства
очевидцев: «Проект (конституции. — Я. Г.) принят с восторгом, без рассуждения. Король начинает
говорить. Исчисливши выгоды для страны от новой конституции, он заканчивает
словами: “За все претерпенное мною в продолжение
царствования я награжден этим восторгом и единодушием моего народа”. При этих
словах король заливается слезами. Изба потрясается криками: “Да здравствует
король! Да здравствует возлюбленный Станислав-Август! Король с народом, народ с
королем!”»
Восторг
депутатов сейма передался и варшавянам. Город ликовал.
Главный
сторонник России гетман Браницкий вынужден был
подписать новую конституцию. Но ни он, ни его единомышленники не смирились.
Россия,
в свою очередь, не могла принять резкое усиление прусского влияния на Польшу.
Соловьев
сформулировал позицию России: «…Станислав-Август с Игнатием Потоцким
хотели восстановить дело Витовта, уничтоженное
Московским договором, разделить русскую церковь, но для России это был
жизненный вопрос. Первый раздел Польши, предложенный Пруссией, представлялся в
Петербурге преимущественно разделом Польши, и потому на него неохотно
согласились; но когда в Варшаве вздумали восстановить дело Витовта,
то вопрос получил для России уже настоящее значение: дело шло уже не о разделе
Польши, а о соединении русских земель. Польша стала грозить разделением России,
и Россия должна была поспешить политическим соединением
предупредить разделение церковное».
Под
«делом Витовта» историк имеет в виду стремление
великого князя Литовского контролировать значительную часть русских княжеств. Витовт присоединил к Литве Смоленск и расширил за счет
русских земель свои владения. Когда Соловьев говорит о «соединении русских
земель», он имеет в виду объединение русских земель по обе стороны
русско-польской границы под верховенством Польши, то есть восстановление
ситуации ХV века. После кровопролитных войн и в силу
тяжелой для Польши и Литвы геополитической обстановки король Ян Собесский в 1686 году заключил с Москвой договор, по
которому Киев, Чернигов, Смоленск и еще 56 русских городов отходили к Москве.
Теперь
же — в 1791 году — в Петербурге считали, что дело идет к пересмотру Московского
договора и, помимо прочего, о создании на объединенных землях независимой от
России православной церкви.
Маловероятно,
чтобы эта опасность существовала в реальности. Но Польша, делающая отчаянные
попытки вернуть былое значение, раздираемая внутренними конфликтами, меняющая
союзников, постоянно причиняла беспокойство сильным соседям и путала карты в их
напряженной игре друг с другом.
Во
Франции началась Великая революция. Турецкая война шла тяжело. Россия оказалась
из-за недальновидной политики кабинета на пороге войны на два фронта —
обострились отношения с Пруссией. Австрия была крайне ненадежным союзником.
Потемкин
писал в отчаянии с театра военных действий: «Позволь, матушка, сказать, куда
наша политика дошла. Что в войне с турками, где бы все долженствовало
соглашать, мы разодрали, так сказать, все <…>. С Англиею, разорвав
трактат коммерческий столь выгодный и столь натуральный, сделались мы как будто
в каре. Союзен нам один датский двор, которого
задавят, как кошку».
Чтобы
нагляднее обозначить положение России, светлейший применил военный термин. В
каре — боевой четырехугольник — войска строили тогда, когда надо было отбивать
атаки с разных направлений. В такой позиции оказалась Россия.
Войны
с Пруссией удалось избежать. Но и убедить императрицу и кабинет не
провоцировать Польшу светлейшему не удалось.
У
Потемкина были разработаны планы на случай прусско-польского союза против
России. В специальной записке лета 1791 года он писал: «Обстоятельства и по сие
время в рассуждение войны требуют быть нам в готовности, наипаче против
пруссаков. А как они с выгодою большею для себя имеют обращение на нас поляков,
нежели открыть действия прямо собою, то сии последние быть первыми в наших
соображениях должны. Хорошо, если бы мы могли отвлечь поляков от Пруссии и тем
уничтожить все вредные замыслы. По моему мнению, есть возможность, во-первых,
преклонением короля на свою сторону, обещанием нации не входить в их дела внутренние,
заключением союза наступательного и оборонительного с ручательством за крепость
их владений и уступку Молдавии на условиях о Законе».
Как
видим, если у светлейшего и были собственные виды на Молдавию, то он готов был
от них отказаться ради интересов государства.
«Условия
Закона» — это обязательства поляков оставить новых подданных в их православной
вере.
Генеральной
идеей Потемкина был союз с Польшей.
Если
же поссорить Польшу с Пруссией не удастся, то светлейший предлагал возмутить
православное население, соединить его силы с силами пророссийской
партии и заставить короля порвать с пруссаками.
Автор
содержательной и построенной на новом и важном материале книги, в которой и
приведены тексты Потемкина, О. И. Елисеева обозначает и весьма любопытный поворот
событий, о котором думал светлейший: «Со своей стороны, принявший “название
Великого Гетмана” Потемкин силами Черноморского и Донского казачьего войск
должен был войти на полыхающие восстанием православные земли Украины»1.
Вполне
возможно, что полк Большой Гетманской Булавы под командованием молодого Раевского формировался и для этой цели.
Стало
быть, у капитана Ермолова уже в 1791 году был шанс принять участие в войне на
территории Речи Посполитой.
Если
наше предположение о службе Ермолова при Раевском верно, то он не просто
наблюдал реформирование артиллерийского парка, но вместе со своими патронами
готовился к весьма своеобразной боевой операции —
сочетанию вторжения с инспирированным народным мятежом.
Но
был и еще один сильный игрок на этой бурной арене — Австрия. Вообще
игнорировать ее интересы было невозможно. И Потемкин предлагал вовлечь
императора Леопольда II в русско-польский союз.
О.
И. Елисеева дает представление о своеобразной позиции светлейшего: «Однако, по
мнению Потемкина, если император Леопольд II не пожелает вступить в
русско-польский альянс, а “при откровенности, ему сделанной, окажет желание
ближе к разделу Польши, то еще будет лучше. Но уже делить так, чтобы мало ее
осталось. Я много раз докладывал, — заключает документ Потемкин, — то есть
лучше бы не делить вовсе, но когда уже сделано, то хуже еще много оставлять”».
Таким
образом, светлейший князь предлагал в случае нового раздела Польши ослабить ее
настолько, чтоб она уже никогда не могла угрожать границе России, сама по себе
или в союзе с любым другим государством. Однако о полном уничтожении
государственности Польши речь не шла ни в одном документе. Коронные земли, по
мысли Потемкина, должны были остаться за ней. В случае осуществления последнего
проекта Польша, лишившись громадных православных территорий и протестантской
Курляндии, становилась мононациональной и монорелигиозной
страной».
Но
Потемкину не суждено было осуществить ни один из разработанных им планов…
2
5
октября 1791 года секретарь и сподвижник Потемкина
Василий Степанович Попов писал императрице из Молдавии: «Удар свершился,
всемилостивейшая государыня! Светлейшего князя Григория Александровича нет
более на свете. Поутру он сделался очень слаб, но приказывал поскорее ехать;
наконец, не доезжая большой горы, верстах в сорока от Ясс, так ослабел, что принуждены были вынуть его из коляски и положить в степи.
Тут и испустил он, к горестнейшему нашему сожалению,
дух свой».
В
это время шли переговоры о мире с Турцией.
11
декабря 1791 года Суворов взял Измаил. 28 июня 1792 года Репнин разгромил у Мачина главные силы турецкой армии. На черноморском
побережье генерал Гудович, с которым мы еще не раз
столкнемся, взял крепость Анапу.
Турция
не могла более сопротивляться.
После
смерти Потемкина переговоры продолжил Самойлов, а завершил их Безбородко.
Где
точно дислоцировался в это время полк Большой Гетманской Булавы и где находился
капитан Ермолов, насколько был он связан со своим покровителем Самойловым —
данных нет. Но в том, что, находясь в среде близких к Потемкину людей, он был
подробно осведомлен о происходящем, — можно не сомневаться. И это была
начальная школа большой международной политики.
Тот
факт, что, вернувшись в Петербург, Самойлов затребовал туда же Ермолова, —
многозначителен…
Судьба
Польши решилась, когда Ермолов был в Петебурге и, как
мы помним, состоял адъютантом генерал-прокурора.
Французская
революция — ее высшая фаза после казни короля — принципиально изменила весь
политический расклад вокруг Польши.
Пруссия
отреклась от своих обещаний. Австрия перед лицом французской опасности готова
была на любой компромисс.
Пруссия
предложила идею еще одного раздела.
Крушение
Польши началось еще в мае 1792 года, когда на ее территорию вступили русские
войска под командованием генерала Каховского. Их сопровождали лидеры пророссийской партии.
В
Польше уже шла гражданская война. Армия «патриотической партии» вскоре была
разбита. Конституция 3 мая отменена.
А
13 января 1793 года Россия и Пруссия подписали акт второго раздела Польши.
Россия получала основную часть белорусских земель, Подолье и Волынь, а Пруссия
— Данциг, земли Великой Польши, часть Мазовии…
Фактически
был выполнен завет Потемкина.
Ответом
на новый раздел стало отчаянное восстание.
Главнокомандующим
избран был генерал Тадеуш Костюшко,
воевавший в Америке в армии Вашингтона, воевавший против русских войск в 1792
году, опытный и умелый военачальник, снискавший похвалу Суворова.
Перед
выступлением Костюшко побывал в Париже, пытаясь
заручиться помощью Франции. Но получил только неопределенные обещания.
И тем не менее 6 апреля 1794 года восстание началось…
Есть
немало свидетельств о событиях в Варшаве, но мы снова воспользуемся текстом Ратча, так как он явно восходит к беседам с Ермоловым и
дает представление о восприятии событий нашим героем. — «Когда весть об избиении
русских достигла до Петербурга, жажда мести сделалась общим чувством столицы;
никто не спрашивал, какие последуют распоряжения, но множество офицеров
поскакали хлопотать о назначении в Польшу. Ермолову нетрудно было достигнуть
желаемого».
Понятно,
что, разделяя общее настроение, Ермолов еще и подтверждал свой жизненный выбор
— война как способ существования. К тому же не мог он — с его сильным и
пытливым умом — не понимать, в событиях какого масштаба представляется ему
возможным участвовать.
Корпус
Дерфельдена воевал в Литве. Он был подчинен
фельдмаршалу Репнину, который в этой кампании проявлял осторожность и
медлительность.
Между
тем Суворов шел на Варшаву, чтобы закончить войну одним ударом. До этого почти
полгода продолжались бои, не имевшие решающего значения. Поляки дрались храбро
и умело.
2
октября Суворов писал генералу Ферзену,
командовавшему одним из русских корпусов: «Примечу их ордер баталии — настоящий
галло-тактический, Фоллардов».
Фолар, которого Суворов называет Фоллардом,
— французский военный теоретик, предлагавший в противовес устаревшей линейной
тактике действия колоннами. Колоннами атаковали фанцузские
республиканцы. Атака колоннами неизменно приносила успех Бонапарту. Суворов и
сам применял эту тактику в боях с турками.
Польские
командиры владели этим новым и успешным опытом.
«В
мятежнике довольно искусства!» — писал Суворов Румянцеву о Костюшко.
С
появлением Суворова на театре военных действий события стали развиваться
стремительно.
Авангард
Дерфельдена, которым командовал Зубов, постоянно
вступал в бой с отступающими польскими отрядами.
Ермолов,
как мы знаем, был при Зубове и, стало быть, имел
наконец возможность испытать себя в деле.
В
этих боях отличился князь Багратион. С ним Ермолов здесь и познакомился.
Энгельгардт,
которого мы помним как адъютанта Потемкина, теперь проделавший в корпусе Дерфельдена всю польскую кампанию, подробно рассказал о
событиях октября: «Граф Суворов прислал ордер к Дерфельдену, извещая, что Ферзен,
переправясь через Вислу, под Мацевичами
разбил Костюшку и взял его самого в плен, что хотя Дерфельден с корпусом не состоит у него в команде, но чтоб
сим воспользоваться и одним ударом поразить гидру мятежа, Суворов именем ее
величества повелевает форсированным маршем гнать ретирующиеся литовские войска
и с ним соединиться <…>. Дерфельден колебался
в том повиноваться, но граф Зубов настоял, и мы тотчас выступили <…>. Мы
уже настигли арьергард Гедройча при его переправе
через Буг, близ деревни Поповки, и как черноморцы
донесли, что поляки, переправившись, ломают мост, а на той стороне в лесу
засели их егери с пушкою и не допускают черноморцев
тому воспрепятствовать».
Ратч, со слов Ермолова, дополняет и детализирует происходящее:
«Суворов шел на Варшаву и дал повеление Ферзену и Дерфельдену к нему присоединиться. Он все ломил перед
собою, начиная от Кобрина. Дерфельден
торопился своим движением от Белостока». Далее идет
непосредственный текст Ермолова: «Авангардом его командовал граф В. А. Зубов,
человек решительный и смелый. Дерфельден поручил ему
авангард потому, что знал, что быстрее его никто не очистит дорогу для
соединения в назначенное время с Суворовым». Затем Ермолов вспоминает эпизод, о
котором мы знаем от Энгельгардта, с той разницей, что сам он, Ермолов,
оказывается участником событий. — «Поляки быстро отступали
перед Зубовым, который шел по пятам. 13-го октября (на самом деле это было 15
октября. — Я. Г.), перейдя Буг, неприятель стал разрушать мост у
местечка Попково; наши казаки, шедшие впереди, были
остановлены неприятельскою артиллериею, поставленною на том берегу. Зубов,
посадив тотчас свою пехоту на обозных лошадей, прискакал к переправе; Ермолов
был при нем и получил приказание под выстрелами неприятеля кинуться вперед и
сбросить в воду работников, разрушавших мост. Ермолов кинулся за охотниками.
Это было последнее приказание Зубова в эту кампанию: ему оторвало ногу ядром.
Содействие к исполнению приказания Зубова было А. П. новой рекомендацией перед
прибывшим к месту переправы начальником отряда, генералом Дерфельденом.
На другой день они присоединились к Суворову на поле, только что ознаменованном
новою победою, при Кобылке. Передовой отряд казаков, при котором находилась
масса волонтеров, состоявших при графе Зубове, в том числе и
А. П. Ермолов, прибыли к месту сражения и были свидетелями окончательного
расстройства третьей и последней неприятельской колонны».
После
сражения при Кобылке Суворову были представлены волонтеры и Ермолов в том
числе. И Суворов Ермолова отметил. На него трудно было не обратить внимания.
Энгельгардт
описывает ту же сцену ранения Зубова по-иному: «Граф Валериан Александрович был
с Софийским карабинерным полком и всегда при нем бывшими волонтерами, а
полковник Рарок, посадив своего полка гренадер на
лошадей из фрунтового обоза, прискакал к графу.
Подъехав к берегу, чтобы узнать, в каком месте был тот мост, Рарок сказал: “Господа, разъезжайтесь, неприятель, увидя генерала, окруженного столь многочисленной свитой,
будет по нему стрелять”. Мы только что от него отъехали, и я был от графа шагах в десяти, как вдруг роковое ядро фунта в полтора
оторвало у графа левую ногу, а у Рарока правую, и это
был их последний выстрел. Графа отнесли в лощину, со всех сторон собрались
медики и занялись отнятием его ноги, а Рарок остался
без малейшей помощи. Я велел полка его гренадерам положить его на плащ и
отнести его в Поповку, в господский дом, тут
находившийся, куда после операции и графа перенесли. Так как не скоро сделана была операция и много вытекло крови, то Рарок
на другой день и умер».
Зубов
был отправлен в Россию. Ермолову надо было менять свое положение. Статус
волонтера давал некоторые преимущества — в частности, возможность знакомиться с
действиями разных родов войск, выполняя отдельные поручения. Но ермоловская установка на полный военный профессионализм
требовала другого. Он мечтал стать артиллеристом — и
стал им.
После
смотра при Кобылке, представленный Суворову и заслуживший благоволение Дерфельдена, Ермолов получил в свое командование шесть
орудий.
Но
и здесь все было не совсем обычно. Ратч пишет: «В
собранной при Кобылке армии Суворова последовало для предстоящих военных
действий против укреплений Варшавы новое распределение артиллерии по отрядам.
Кроме полковых, здесь было еще 76 орудий; Ермолов с радостью принял предложение
Дерфельдена получить отдельную команду. Из
артиллеристов старший в армии был капитан Бегичев: “Я не помню ни о каком
распоряжении, и едва ли артиллеристы сами не возвели его в звание начальника
всей артиллерии”, — говорил Алексей Петрович.
Ермолову
дали сперва 6 орудий пяти различных калибров; но как
все артиллеристы, готовясь к предстоящим, может быть, продолжительным военным
действиям против укрепленного города, положили уравнять калибры между
командами, то Бегичев и сделал новое распоряжение. Судьба благоприятствовала
Ермолову: на его долю достались снова шесть орудий: 4 единорога полукартаульные, которых все жаждали, и две пушки
12-фунтовые. “Не знаю, не покривил ли душою Бегичев, видя ко мне расположение Дерфельдена”».
Надо
пояснить, что единорогом называлось усовершенствованное Петром Ивановичем
Шуваловым орудие, удлиненная гаубица, пригодное как для настильной, так и для
навесной стрельбы всеми видами тогдашних снарядов и бившее до 4 километров. По
причуде Шувалова на стволе орудия был изображен единорог. Благодаря своей
универсальности единороги высоко ценились артиллеристами, и неудивительно, что
их «все жаждали». Полукартаульный единорог был
приспособлен к стрельбе полукартаульными, то есть
полупудовыми бомбами.
Судя
по тому, что сам Ермолов рассказывал Ратчу, он вообще
находился в польском походе на особом положении: «Так как князь Платон
Александрович Зубов весьма ладил с графом Самойловым, то и граф Валериан
Александрович, приняв весьма благосклонно А. П. Ермолова, был с ним во время
всего похода в самых приятельских сношениях и неоднократно в самых лестных
выражениях отзывался об нем Дерфельдену;
к тому же оба были молоды — Зубову было 23 года, Ермолову 18 — и оба жаждали
военной славы; боевая жизнь еще более сближает людей и
она равно тешила их обоих. Во время похода Дерфельден
неоднократно давал поручения Ермолову; всякий раз за хорошее исполнение
изъявлял ему свое удовольствие и даже однажды приказал ему написать в
Петербург, что он им чрезвычайно доволен. Хотя в числе волонтеров отряда
находился граф Витгенштейн, впоследствии князь и
фельдмаршал, но едва ли между ними Ермолов не стоял на первом плане; так по крайней мере можно заключить из отзыва, который Дерфельден сделал об Алексее Петровиче Суворову, упоминая о
бывших при нем волонтерах».
Неопределенное — «приказал ему написать в Петербург» — имеет,
надо полагать, вполне определенный адрес. Дерфельден
хотел известить влиятельнейшего генерал-прокурора, что его подопечный
оправдывает ожидания, а он, Дерфельден, не выпускает
молодого капитана из поля зрения.
При
этом надо помнить, что Вильгельм Христофорович Дерфельден
не был каким-нибудь придворным льстецом. Это был боевой генерал, сражавшийся с
Суворовым при Фокшанах и Рымнике,
выигрывавший во вторую турецкую войну и самостоятельные сражения. Когда в 1799
году он прибыл в Италию к Суворову, сопровождая великого князя Константина
Павловича, то Суворов, не колеблясь, поручил ему командование десятитысячным
корпусом — третью своей армии. Он сыграл важную роль в битве при Нови и был
одной из главных опор Суворова в этом труднейшем походе.
Мы
все знаем о подвигах грузина Багратиона и серба Милорадовича во время перехода
через Альпы, но никто не напоминает нам о немце Дерфельдене.
Между тем Денис Давыдов, отнюдь не являвшийся, как и Ермолов, поклонником
немцев в русской армии, пишет, желая оттенить достоинства Ермолова: «Участвовав в войне 1794 года с поляками, он заслужил лестные
отзывы славного генерала Дерфельдена, мнением
которого он всегда очень дорожил». «Славного генерала Дерфельдена»…
Эти
важные свидетельства требуют, однако, комментария.
То
обстоятельство, что Ратч воспроизводит рассказ самого
Ермолова, с одной стороны, имеет большую ценность, но с другой — требует
критического отношения, ибо старик Ермолов, более тридцати лет
живший с ощущением несправедливости и обиды на судьбу, мог искренне преувеличивать
благоволение к себе «сильных персон» в польскую кампанию, а Ратч
добросовестно воспроизвел воспоминания глубоко чтимого им легендарного
генерала.
Но,
как бы то ни было, молодой Ермолов в первой же своей кампании сумел отличиться
и обратить на себя внимание.
Те
авангардные бои, в которых случалось принимать участие волонтеру Ермолову, не
шли ни в какое сравнение с тем, что ждало капитана Ермолова, командовавшего
шестью орудиями, под Варшавой.
Энгельгардт
рассказывает: «22-го октября подошли мы к предместию
Праге, укрепленному крепким ретраншементом, занятым 30
тыс. человек польского войска; но он был так обширен, что чтобы хорошо оный
защитить, по крайней мере, надо было быть сильнее втрое. В ту же ночь заложено
было несколько батарей и для прикрытия оных ложемент. 23-го канонировали
ретраншемент, на что и нам отвечали, без большого вреда с обеих сторон.
Слабая
сторона ретраншемента правого фланга была со стороны Вислы, для чего между сею
рекою и болотом, поросшим мелким лесом, был отдельный крепко укрепленный
ретраншемент, верстах в двух от главного…»
По
рассказу Ермолова Ратчу можно определить положение
его орудий на этом этапе боя. — «В ночь на 23-е октября были заложены наши
батареи вокруг ретраншемента, саженях в 300 от него, что заставило неприятеля
думать сперва, что русские собираются вести правильную
осаду. Между тем, русские отряды получили каждый свое назначение. Отряд Дерфельдена составлял правое крыло, а потому и артиллерии
его, состоявшей из 22-х орудий, пришлось действовать против артиллерии и
ретраншемента и фланговой батареи. На оконечности этой батареи стали 6 орудий
Ермолова, в расстоянии почти равном от ретраншемента и от фланговой полевой
батареи. Орудия Ермолова составляли правый фланг в общем
расположении русской артиллерии».
Фланговая
полевая батарея — это тот второй ретраншемент — в данном случае земляное
укрепление, состоящее из вала и окопа, который прикрывал с фланга основные
укрепления Праги. Орудия Ермолова, таким образом, оказались под огнем с двух
направлений.
«В течение этого дня Ермолову пришлось переделать барабеты (насыпные площадки для установки орудий. — Я. Г.) за
бруствером и переставить свои орудия, дабы получить возможность отвечать более фронтальными выстрелами на огонь фланговой батареи».
То есть орудия Ермолова для более эффективной стрельбы были вынесены за
бруствер и поставлены непосредственно перед батареей поляков. Это был первый
случай, когда Ермолов решительно маневрировал орудиями, пренебрегая опасностью,
но добиваясь максимальной результативности. Это был пример той отчаянности,
которая впоследствии принесла Ермолову громкую славу и популярность в войсках.
Он
сознавал, что добиться той высоты удачи, о которой он мечтал, можно только
предлагая за нее самую высокую цену — свою жизнь и жизнь своих солдат.
«23-го числа артиллерия отряда Дерфельдена
вела против нее (фланговой батареи. — Я. Г.) огонь более частый, и русские
артиллеристы старались прицельною стрельбою вгонять свои гранаты в земляной
бруствер батареи, который местами от разрывов их действительно стал разваливаться».
Штурм
был назначен на раннее утро 24-го. Суворов издал предельно лапидарный приказ:
«В ров, на вал, в штыки».
Ратч записал рассказ Ермолова: «Перед рассветом 24-го октября
войска двинулись к ретраншементу. Артиллерия отряда Дерфельдена открыла самую живую стрельбу против фланговой
батареи, огонь которой был гибелен для атакующих; он нанес бы войскам нашего
правого фланга еще больший вред, если бы неприятель еще дольше держался на этой
батарее; но как от осыпающегося бруствера начали обнажаться орудия, почему
некоторые были подбиты, то польские артиллеристы и начали свозить их в город.
Дерфельден почитал Ермолова главным виновником этого
успеха <…>. Неприятель был уже выбит из своего лагеря и
все пространство между ретраншементом и предместьем было очищено».
Надо учесть, что Ратч
был артиллерийским генералом, писавшим историю гвардейской артиллерии, что было
особенно симпатично Ермолову, и потому Алексей Петрович не только акцентировал
свой рассказ на собственной артиллерийской практике, но, проникнувшись доверием
к собеседнику и летописцу, демонстрировал редкую для него откровенность.
«В это время Суворов приказал ввезти 20 полевых
орудий в Прагу, чтобы сбить артиллерию, выставленную в городе, на
противоположном берегу. Сев на лошадь одного из казаков, Ермолов поскакал за
своими орудиями. Неприятельские орудия были расставлены по два и по три
совершенно открыто. Желали ли польские артиллеристы сохранить
свои орудия для дальнейших действий или по другим причинам, но они выказали
мало стойкости: после первого подбитого орудия все стоявшие от моста выше по
течению скрылись в городских улицах; тогда Ермолов без всякого приказания стал
бить прямо в лоб по домам, смотревшим на Вислу; посыпались стекла из окон, едва
ли одно уцелело; гранаты влетали внутрь домов. Самодовольно смотрел
18-летний Ермолов на эту картину разрушения, внутренне приговаривая: это вам за
сицилийские вечерни, и двадцать лет спустя он продолжил на несколько минут более, нежели следовало,
действия артиллерии под Парижем, с не менее услаждавшей его мыслию: это вам,
французы, за Москву».
В октябре 1794 года молодой Ермолов разрушал
дома мирных жителей, причем гибли те, кто был внутри домов. Он шел на это. И не
без удовольствия рассказывал об этом через добрых полстолетия.
Опыт польской войны, в особенности штурма Праги,
отнюдь не ограничился для него чисто профессиональным опытом и удовлетворением
мстительного чувства…
Один из участников и свидетелей обороны Праги
поляк Збышевский оставил воспоминания, в которых сами
боевые события выглядят не совсем так, как у русских мемуаристов. Но для нас в
них важно другое.
«Печальное состояние Варшавы увеличивал вид
несчастной Праги. Как только вышли из нее наши войска, разъяренный москвитянин
начал ее грабить и жечь. Были вырезаны все без разбора. Даже в Варшаве были
слышны вопли избиваемых и роковое московское ура.
Пожар начался от соляных магазинов, потом
загорелось предместье у Бернардинов, наконец, запылал
у моста летний дом Понинского.
Все это, вместе с воплями наших и яростью
москалей, представляло ужасную картину <…>. Были беспощадно умерщвлены, кроме тысячей других, мостовые
комиссары: Уластовский, Концкий,
Дроздовский и проч. Нашлись, однако, некоторые
сострадательные московские офицеры, которые хотели защитить невинных жертв, но
все их усилия не были в состоянии сладить с разнузданными солдатами, коим был
позволен грабеж».
Трагедия Праги поразила Европу, несколько
отвыкшую со времен Тридцатилетней войны от тотального избиения мирного
населения.
Герцен впоследствии назовет Суворова «живодером Праги».
Утверждения, что поляки и их европейские друзья
преувеличили ужасы, происходившие в варшавском предместье, увы, опровергаются
самими русскими офицерами.
Ермолов рассказывал Ратчу,
что, «когда умолкла фланговая батарея», он «отправился посмотреть на действия
войск: здесь был он свидетель страшной резни при входе в улицы Праги».
Уже
говорилось, что записанные Ратчем со слов Ермолова
данные нуждаются иногда в корректировке.
Сохранился
важный документ — «Аттестат», данный генералом Дерфельденом
капитану Ермолову по окончании польской кампании и, скорее всего, по случаю
отбытия волонтера Ермолова в Петербург.
«Находящийся при корпусе войск моей команды, Артиллерийского
Кадетского корпуса артиллерии г-н капитан Ермолов, будучи прикомандирован к
артиллерии авангардного корпуса, когда неприятель 15 октября, при деревне Поповке, против Кулигова у Буга,
защищая мост, поставил свои пушки, то помянутый капитан Ермолов, приспев со
своими орудиями и производя пальбу, сбил неприятельскую батарею. 23 числа с артиллерии
господином капитаном и кавалером Бегичевым строил среди дня батарею под
сильнейшею неприятельскою канонадою, по построении
которой производил успешно пальбу; наконец, во время шторма, 24 числа октября,
взъехал при первой колонне с артиллериею и, командуя 7 орудиями, поражал
неприятеля и по городу производил пальбу, во всех тех случаях поступая как
храбрый, искусный и к службе усердный офицер. В засвидетельствование чего дан сей, за подписанием и с приложением герба моего печати,
в Праге, ноября 5 дня 1794 года».
Стало
быть, Ермолов не только способствовал штурму огнем своей батареи и не просто отправился затем посмотреть на действия войск, но вместе с
атакующей колонной ввел свои орудия на улицы Праги и громил предместье.
С
одной стороны, это усиливает его боевые заслуги, с другой — делает участником
той «страшной резни», о которой он вспоминал как наблюдатель.
Ратч, комментируя рассказы Ермолова, приводит свидетельства из
рукописного дневника гусарского поручика, участника штурма: «Резерв вступил в дымящийся город, улицы были завалены мертвыми и
умирающими; а возле варшавского моста какое ужасное зрелище! Тут все смешалось
вместе: тут люди, лошади, обоз в одной куче; тут я видел женщин и детей
раздавленных, обгорелых; ужаснейшая была резаница
<…>. На берегу Вислы поставлены были батареи и громили польскую столицу 4
часа без остановки».
Жестокость
эту, как и свой обстрел варшавской набережной, Ермолов не без оснований
приписывал реакции на избиение русских в Варшаве в начале восстания. —
«Французские писатели далеко утрировали кровавые сцены этой войны, но ни в
одной войне мне не случалось видеть подобного ожесточения».
Дело
было, однако, отнюдь не только в этом. И Суворов по натуре вовсе не был «живодером». Несмотря на все своеобразие своего поведения, он
был человеком холодного и точного расчета.
В
своем рассказе Ратчу Ермолов ясно объяснил причины,
по которым Суворов допустил солдатские бесчинства. — «Суворов, овладев Прагою,
приказал сжечь мост, дабы неприятель не покусился для защиты самого города с свежими войсками идти на выручку Праги. Начались
переговоры с противоположным берегом. Суворов приказал вместо разрушенного
моста построить другой, узенький, по которому можно было проходить пешком.
Жителям Варшавы было дозволено приходить в Прагу, отыскивать своих родных и
близких в грудах убитых; Суворов не ошибся в своем расчете. Ужасное зрелище,
которое представляла Прага, могло у всякого отбить охоту подвергнуть Варшаву
той же участи. Варшава сдалась беспрекословно на все условия, предписанные
Суворовым».
Позволив
солдатам разгромить и вырезать Прагу, Суворов этим варварским способом
предотвратил необходимость штурма Варшавы и куда большие жертвы, которые могли
бы этому сопутствовать…
К
населению Варшавы, к сдавшимся польским военным, к самому королю Суворов и в
самом деле отнесся вполне гуманно, объявив всем прощение от имени императрицы.
Тот
же Збышевский подробно описал встречу Суворова с
польскими парламентерами, прибывшими в русский лагерь с письмом от
Станислава-Августа.— «Суворов, извинившись, что не встает по причине болезни
ног, просил депутатов садиться.
На
вопрос: зачем приехали? — они отдали ему письма от короля и совета.
Прочитав
их, был очень доволен и вскричал:
“Виват!
Виват! Вечный мир с храбрым польским народом. Мы не рождены для того, чтобы
биться друг с другом. Единственное наше начало. Я уже не стану мочить оружие в
крови народа, действительно заслуживающего почтения и уважения!”
Говоря
это, он сорвал со своего бока саблю и бросил ее в угол.
Потом
Суворов велел дать водки. Чокнувшись с депутатами, выпил; выпили и они. Затем,
разломивши хлеб на куски, поделился с ними, говоря:
“Мы
делимся друг с другом последним куском хлеба, а
воевать оставим”».
То,
что разгром Праги был именно рассчитанной акцией, подтверждается тем, что
произошло далее. Збышевский пишет: «Прибежал
бригадир, командовавший на Праге, и как скоро узнал, что есть депутаты от
города, тотчас отдал приказ остановить дальнейший грабеж и пожар Праги. Тогда
прекратились жестокости, и остаток Праги уцелел».
Нужен
был только приказ.
Ермолов
не раз будет применять этот жестоко эффективный прием на Кавказе —
демонстративно уничтожать аул вместе с населением, подавляя тем самым волю к
сопротивлению у других аулов и, соответственно, сберегая солдат.
На
польской войне он получил совершенно особый опыт.
Поляки
были родственным славянским народом. Они, в отличие от
турок, не воспринимались как законный противник. Они были — мятежниками, хотя
имели своего короля и свое государство. Война с ними была домашним спором, едва
ли не гражданской войной. А такие войны ведутся по собственным правилам.
В
1814 году генерал Ермолов мог выпустить несколько лишних гранат по парижским
предместьям, но ему не пришло бы в голову уничтожить для примера французский
городок.
На
Кавказе он вел тоже подобие гражданской войны, усмирял мятеж, наказывал
непокорных подданных, неразумных детей великой империи, для их же пользы. А
отеческое наказание не регулируется никакими законами…
3
Польское
государство с его тысячелетней бурной и великой историей перестало существовать.
Король
Станислав-Август, доставленный в Гродно, отрекся от власти.
После
долгих переговоров Россия, Пруссия и Австрия заключили соглашение об
окончательном разделе оставшихся польских земель и обязались забыть
словосочетание «Королевство Польское» или «Речь Посполитая».
Что
до Ермолова, то своим первым боевым опытом он мог быть вполне доволен. Ратч пишет: «После жаркой битвы войска заликовали. Суворов
обходил полки и приговаривал: “помилуй Бог, после победы пропить день ничего!”
Он поинтересовался узнать, кто были некоторые из действовавших артиллеристов. Дерфельден назвал Ермолова как первого, который заставил
неприятеля увезти орудия, начал бомбардировать город. В тот же день А. П.
Ермолов с георгиевским крестом на груди пришел благодарить свою команду и
выпить за их здоровье чарку некупленного вина».
1
января 1795 года Екатерина подписала указ: «Во
Всемилостивейшем уважении за усердную службу артиллерии капитанов Христофора Саковича, Дмитрия Кудрявцева и Алексея Ермолова и отличное
мужество, оказанное ими 24-го октября при взятии приступом сильного укрепления
варшавского предместья, именуемого Прага, где они, действуя вверенными им
орудиями с особливою исправностью, наносили неприятелю жестокое поражение и тем
способствовали одержанию победы, причем артиллерии
капитан Сакович получил рану, — пожаловали Мы их
кавалерами военного Нашего ордена св. великомученика и победоносца Георгия 4 класса».
Тем
же 1 января датирован и рескрипт «Нашему артиллерии капитану Ермолову.
Усердная
служба ваша и отличное мужество, оказанное вами 24 октября при взятии штурмом
сильно укрепленного Варшавского предместья, именуемого Прага, где вы, действуя
вверенными вам орудиями с особливою исправностью, нанесли непрятелю
жестокое поражение и тем способствовали одержанной победе, учиняют вас
достойным военного Нашего ордена Святого
Великомученика и Победоносца Георгия…».
Судя
по тому, что указ и рескрипт были подписаны через два с лишним месяца после
битвы, а Ермолов получил орден, если верить его рассказу, в день взятия
Варшавы, то, очевидно, и в самом деле орден вручен был лично Суворовым…
Высокая
оценка суворовского сподвижника Дерфельдена,
дружеское благожелательство такой «сильной персоны»,
как Валериан Зубов, Георгиевский крест, полученный из рук Суворова, наконец,
решительное и умелое командование батареей, — все это должно было воодушевить
Ермолова и окончательно убедить в правильности выбранной карьеры.
С
этим чувством он и возвращался в Петербург.
Осознавал
ли он, что при его содействии изменилась карта Европы, что произошло событие
куда более значимое, чем очередная победа над турками? Событие, эхо которого
будет катиться на запад и на восток от Варшавы не одно столетие?
Вряд
ли он предвидел все роковые последствия крушения Польши, но он был слишком умен
и осведомлен, чтобы не понимать смысла происшествия.
При
его самоотверженном участии были далеко раздвинуты границы империи. И это не
могло не повлиять на его самоощущение. Он тогда уже, по свидетельству знавших его, был высоко честолюбив. Он еще только не знал —
какую пищу его честолюбию предложит судьба.
Во
всяком случае, в Петербург вернулся отнюдь не тот молодой, жаждущий боевых
впечатлений артиллерийский капитан, который отправлялся волонтером в Польшу.
Италия.
Расширение горизонта
1
Империя
на подъеме.
Ее
убежденный солдат предвкушает и свой грядущий взлет.
Следующий
резкий поворот его карьеры произошел благодаря все тому же графу Самойлову. Ермолов рассказывал Ратчу, что Самойлов при встрече в Петербурге — а визит к
генерал-прокурору наверняка был первым столичным визитом, — не советовал ему
возвращаться в Артиллерийский кадетский корпус. Отличившемуся офицеру и
георгиевскому кавалеру следовало подобрать иное занятие. Годы простого обучения
остались позади. Теперь надо было осваивать другие науки.
9
января 1795 года капитан Ермолов был переведен из корпуса, где до сих пор
формально числился, во 2-й бомбардирский батальон, то есть в строевую часть.
Перевод этот имел особый смысл.
Судя
по тому, что Алексей Петрович рассказал Ратчу, именно
Самойлов «предложил ему ехать в чужие краи». Это был испытанный способ расширить умственный
горизонт, получить принципиально новые впечатления, способствовавшие развитию
личности. Самойлов верно оценил потенциальные
возможности своего подопечного.
Для командирования Ермолова «в чужие краи»
нужен был повод.
Его быстро нашли.
Турецкие
войны требовали огромных затрат. Внутренних средств катастрофически не хватало.
Екатерина и ее правительство охотно и широко прибегали к внешним займам. В
частности, с 1788 года Россия в три приема заняла в Генуэзском банке 5,6
миллиона гульденов — весьма внушительную сумму — на 10 лет под 5 %
годовых. К моменту вступления Самойлова в должность государственного казначея
внешний долг голландским и генуэзским банкирам из-за несвоевременных платежей
русского правительства вырос до угрожающих размеров. Расходы бюджета
значительно перекрывали доходы. (К концу царствования Екатерины II внешний долг
достиг 76 миллионов гульденов, из которых только 14 миллионов были погашены.)
Самойлов
разработал специальный план погашения долгов. Но вмешались непредвиденные
обстоятельства — французская армия вторглась в Голландию. Главный кредитор
банкир Гопе, владелец крупнейшего в Европе банка,
бежал в Англию и отказался от предоставления России новых кредитов. Это
произошло в феврале 1795 года. Вот тогда-то, судя по всему, и возникла
необходимость провести личные переговоры с генуэзским банкиром Реньи, что и было поручено Самойловым доверенному чиновнику
Вюрсту.
Отправить молодого офицера сопровождать столь ответственное
лицо было
делом естественным.
Граф
Александр Андреевич Безбородко, фактический руководитель иностранных дел
империи, разделявший с Самойловым управление государственными финансами, тоже,
как мы знаем, был симпатизаном Ермолова.
Вместе
они и благословили своего подопечного, который явно оправдывал их ожидания, на
путешествие в компании с Вюрстом. Очевидно, и здесь
Ермолов был в качестве волонтера, ибо никаких определенных обязанностей он не
нес. В финансовых делах он был вполне бесполезен.
Идея
была другая.
Безбородко
снабдил Ермолова письмом к первому министру австрийского императора барону Тугуту. В письме содержалась просьба дозволить
молодому русскому офицеру принять участие в составе австрийских войск в
войне с французами, которая шла в Италии.
Ермолова
отправили в Италию как военного агента, который должен был изнутри оценить
состояние австрийской армии. При всей расположенности к нему Самойлова и
Безбородко маловероятно, что ему просто устроили туристскую прогулку или
предоставили возможность еще раз потешить свой боевой дух.
Конечно
же, Ермолов должен был с восторгом принять это назначение.
Он
рассказывал Ратчу, что, пока австрийские высшие
власти в Вене раздумывали над просьбой Безбородко, он успел всласть
попутешествовать по Италии.
В
конце концов он был направлен, опять-таки в качестве
волонтера, в армию генерала Дэвиса.
Денис
Давыдов, тоже, разумеется, со слов Ермолова, писал: «Будучи послан в Италию,
вместе с чиновником Вюрстом, коему было поручено
окончить коммерческие дела с генуэзским банком, он посетил главнейшие пункты
Италии и между прочим Неаполь, где видел знаменитую по
своей красоте леди Гамильтон; впоследствии ходатайства графов
Самойлова и Безбородко, снабдивших его письмом к всесильному барону Тугуту, Алексей Петрович был назначен состоять при австрийском
главнокомандующем Дэвисе, питавшем к русским величайшее уважение после сражения
при Рымнике, в коем он участвовал <…>. Он
(Ермолов. — Я. Г.) с австрийцами принимал участие в разных
стычках против французов».
Любопытно, что Ермолова причислили к «кроатским войскам» — иррегулярной легкой
кавалерии, вербовавшейся из хорватов. Маловероятно, что это была инициатива
Дэвиса. Наверняка это было собственное желание Ермолова. Он
таким образом, во-первых, пользовался достаточной свободой, а во-вторых,
оказался в составе наиболее мобильных и активно действующих отрядов, постоянно
соприкасавшихся с противником, так как их использовали для разведки боем и
внезапных налетов. Он хотел воевать.
Сведений об этом периоде жизни Ермолова крайне
мало, но дотошному Ратчу
кое-что удалось узнать у Ермолова и не только у него.
Ермолов рассказывал: «Кроаты
приносили огромную пользу австрийцам: это были лихие стрелки и стойкие солдаты.
Как хвастливо французы ни расписывают себя в своих “Victoires
et conquLtes ”, а все же
внимательному читателю ясна будет истина, что кроаты им много наделали хлопот и ломали не раз la fougue francaise. Поэтому неуклюже и повернулась у них фраза, что несмотря на все потери, поражения, австрийцы перешли в
наступление: так неловко бы не распорядился и Михайловский-Данилевский».
Александр Иванович Михайловский-Данилевский,
генерал-лейтенант, участник войны 1812 года и заграничных походов,
прославившийся как автор фундаментальной истории войн с Наполеоном, появился в
этом саркастическом контексте постольку, поскольку Алексей Петрович и его
друзья считали, что летописец сознательно преуменьшал заслуги Ермолова.
Сознавая, что данных об участии Ермолова в
австро-французской войне крайне мало, а получить их от самого Алексея Петровича
не удалось, Ратч обратился к той самой книге, которую
упоминает Ермолов: «Пересмотрев 4-й том “Victoires et conquLtes des
francaise”, мы нашли в нем два места, на которые
намекал Алексей Петрович. Не имея никаких других данных об участии, принятом им
в качестве волонтера при кроатах, приведем эти два
места, чтобы хоть несколько ознакомить читателей с войском, с которым
действовал Ермолов». И далее Ратч приводит фрагмент
из «Побед и завоеваний французов», который и в самом деле дает представление о
том, что же наблюдал и в чем участвовал Ермолов «на театре войны между
генуэзским заливом и хребтом гор, где Альпы сливаются с Апеннинами». И тут же
не случайно возникает имя Бонапарта, который на следующий год именно с этих
мест начал свой Итальянский поход.
В 1795 году Ермолов вряд ли слыхал
о Бонапарте. Но позже это имя наполнилось для него, как мы увидим, совершенно
особым смыслом. И отнюдь не только из-за многолетнего противостояния на полях
сражений. Дерзкие мечты генерал-лейтенанта Ермолова в какой-то момент оказались
отзвуком грандиозных планов молодого генерала Бонапарта.
И не удивительно, что в конце жизни воспоминания
о своей итальянской эскападе вызывали в памяти образ «мощного властелина
судьбы»…
Фрагмент из «Побед и завоеваний французов» Ратч привел на языке оригинала, но мы даем его в переводе:
«1795. 11го июля две колонны австрийцев подошли к перевалам Танэ и Фрежюс, защищаемым
капитаном Газаном. Кроаты,
входившие в состав обеих колонн, открыли интенсивный огонь, на который французы
сначала успешно отвечали. Но поскольку командир кроатов
сумел незаметно раздвинуть фланги, то французы внезапно оказались окружены. От Газана требуют капитуляции. Он отказывается и клянется
стоять до конца вместе со своими бравыми солдатами <...>. Французы
яростно атакуют кроатов, деморализованных столь
упорным сопротивлением противника, и безжалостно убивают всех, кто не успевает
спастись бегством <...>. В тот день погибло множество французов, но
потери врага были куда значительнее <...>.
18го
августа отряд кроатов (от 800 до 900 человек) на рассвете
атаковал аванпосты на правом фланге французской армии со стороны Туивано. Эти кроаты, преодолев
немалые трудности, сумели опрокинуть передовые посты стрелков, которые, уступая
противнику в численности, бежали и укрылись в ретраншементах. Оттуда, получив
некоторое подкрепление и желая отомстить за унижение, французские стрелки
бросаются на врага <...>. Кроаты пытались
сопротивляться, но все было тщетно: они были смяты и отброшены по всему фронту
и вынуждены были бежать после жестокого боя, продолжавшегося четыре часа, когда
и те, и другие действовали только холодным оружием <...>.
Несмотря
на все эти неудачи, противник продолжал осуществлять свой план генерального
наступления».
Сарказм
Ермолова по поводу французского хвастовства был скорее
всего оправдан. Несмотря на тактические неудачи, австрийцы, имея в авангарде
отряды кроатов, выигрывали стратегически.
Вот
в таких «стычках с французами», по выражению Дениса Давыдова, принимал участие
русский волонтер, прикомандированный к отрядам кроатов.
Свои
функции военного агента Ермолов, надо полагать, выполнил добросовестно. Его
статус волонтера не привязывал его накрепко к какой-то одной части, и он смог
познакомиться с особенностями австрийской армии достаточно широко. То, что он
рассказывал Ратчу, похоже на лаконичный вариант
донесения: «Ермолов нашел австрийские войска прекрасно устроенными, обученными
и снабженными, войска с военным духом; но вместе с тем пропитанные тем
методизмом, от которого австрийцы понесли столько поражений. Если не с молоком
матери, то с насущным хлебом они всасывали это ежедневно, с самого начала
вступления в службу, и не могли уже от него отделаться никакими силами. При
этом только условии могло усилиться так могущество венского
гофкригсрата».
Гофкригсрат — совет при императоре, имевший фактически
неограниченное влияние на действия полевых армий, связывал руки боевым
генералам и катастрофически затруднял ведение военных действий.
И
далее Ермолов жестко противопоставляет методы управления войсками в России и
Австрии, предостерегая от пагубного опыта последней. «Разница
была огромная, — говорил он Ратчу, а в 1796 году
пославшим его вельможам, — между образом действий наших русских генералов,
действовавших B la Souvorov,
и австрийцев: быстрый налет, нападение с порывом и упрямая достойчивость
к достижению впереди назначаемой цели составляли характеристический дух в
суворовских войсках, которым от генерала до рядового все были пропитаны.
Не то было у австрийцев; еще до гибельных поражений, нанесенных им Наполеоном,
в итальянских кампаниях, в австрийских распоряжениях, даже при наступлениях,
никогда не забывали об ретираде. Понятно, что опытный
главнокомандующий всегда подумает заранее, что ему делать при неуспехе; но он
затаит эту мысль и сообщит ее немногим, кому знать следует. Не должны же все
распоряжения быть постоянно пропитаны заранее принятыми мерами до такой
степени, что едва ли их не передавали всем замкoвым унтер-офицерам и с точки зрения отступления
нисходили распоряжения к вытеснению французов за Альпы. Все это мертвило,
конечно, храбрую австрийскую армию и производило вялость в движениях и
действиях, почему пресложно задуманные комбинации на
бумаге не могли быть исполнены: всякая невысчитанная
гора или непредвиденный поток нарушали хитро задуманный план и ставили вверх
дном все предположения, даже и к отступлению. Не в действиях Девиса искать быстро соображенных идей, настойчивых налетов
соединенных сил, приводимых в исполнение, столь необходимых, особенно в странах
гористых, и мало принесла им пользы отличная школа горной войны». Это уже
говорит не юный капитан, а умудренный десятилетним опытом горной войны
отставной генерал от артиллерии. Но все эти фундаментальные представления о
боевой практике восходят к опыту польской кампании и наблюдениям за ущербным
стилем руководства войсками австрийским генералитетом. Если в Польше, наблюдая
за действиями Дерфельдена, отчаянного Валериана
Зубова и в особенности Суворова, он сознавал, как надо, то, наблюдая за
Дэвисом, он понял — как не надо.
Ситуация сложилась парадоксальная. Ратч, добросовестный биограф, добивался от своего
собеседника рассказа о службе в австрийской армии, о происшествиях 1795 года в
Италии, а Ермолов упорно говорил о том, что было для него живым и важным, куда
более живым и важным, чем воспоминания полувековой давности: «Нет лучшей школы
для военного, как горная война. Лишь только является необходимость сообразить
предстоящие военные действия, на первом плане является местность — c’est le point
du depart; поэтому так
верно называл ее Наполеон своей Jchiqiuer. Не кудряво
раскинутые штрихи должен начальник видеть на развернутом перед ним плане театра
военных действий; воображение полководца должно охватить ее общий характер,
представлять себе так живо, как будто она у него на ладони; чем вернее она
отпечаталась в его голове, тем вернее и быстрее его соображения. Нигде эта
способность не может так выработаться, как в горных странах, со всеми их
случайностями. Голова, привыкшая решать трудные задачи, не останавливается над
простейшими; при переходе на плоский театр войны не много времени и труда
требуется, чтобы понять местные условия. Анализируя до глубины все действия
Наполеона, придешь к тому непреложному заключению, что он в высокой степени
обладал этой способностью, непременно выработанной его итальянскими кампаниями.
Если обратить в привычку обращение внимания на местность, то изощряется
способность держать ее в уме, как фон картины, при всяких военных соображениях,
и она врезывается в память навсегда».
И дальше идет пассаж, объясняющий монологическое
упорство старого генерала: «Приезжавшие с Кавказа часто удивлялись, что я
иногда лучше помнил местность, нежели они, недавно на ней действовавшие. Часто
во время проездов, когда местность меня поражала своею особенностью,
я в уме задавал себе задачи для действия на ней, по возможности ставя себя в
невыгодное положение».
В сознании Ермолова кровопролитные схватки в
горах Италии естественным образом связывались с его кавказским периодом. То,
что он видел и испытал в рядах кроатских отрядов,
было первым опытом горной войны.
С поразительной восприимчивостью молодой Ермолов
удерживал в памяти все, что могло пригодиться ему в построении своего будущего.
2
Во всех его действиях с того момента, когда он
пренебрег адъютантством у одного из первых лиц империи и, соответственно,
стремительной столичной карьерой, просматривается твердая целеустремленность.
Создается впечатление, что он уже поставил перед собой ясную цель и только
тщательно выбирал наиболее эффективные средства для достижения ее.
Он сознавал шаткость своего положения, понимал —
чему обязан он своей столь необычной карьерой, понимал, что, изменись
правительственная ситуация, потеряй влияние Самойлов и другие потемкинцы, и ему, бедному и не слишком родовитому
провинциальному дворянину, придется рассчитывать только на собственные
исключительные способности и заслуги. При этом он верил в свое из ряда вон
выходящее будущее и яростно накапливал необходимый опыт.
Нет точных данных — сколько времени пробыл
Ермолов в армии Дэвиса и вообще за границей. Можно предположить по косвенным
сведениям, что он отправился в Италию весной 1795 года и вернулся в Россию
зимой следующего года.
Ратчу Алексей Петрович
объяснил свой отъезд из Италии тем, что до него дошли вести о близком разрыве с
Персией и предстоящей войне. А ему не терпелось использовать приобретенные
навыки в войне за Россию.
Екатерина и в самом деле готовила поход в
прикаспийские области, подвластные персидскому шаху. Непосредственным поводом
для войны стало вторжение шаха Ага-Магомета
в Грузию весной 1795 года.
Это трагическое для Грузии событие, к которому
мы вернемся, имело свою обширную предысторию. Предысторией этой были многие
столетия бурной и трагической жизни Грузии.
Автор фундаментального труда «Присоединение
Грузии к России», впервые вышедшего в 1901 году, З. Авалов писал: «В 1453 году (год падения Константинополя и окончательной гибели
Византии. — Я. Г.) загородили навсегда дорогу, ведущую из Грузии
в единоверную Византию, а через нее — ко всей христианской Европе.
Грузия оказалась как бы замурованной в Передней
Азии, отделенная от Запада стеной ислама, неизмеримо сильнейшего, часто
беспощадного и фанатичного.
Именно в эту эпоху сложились две могущественные
величины по соседству с Грузией — Персия и Турция, обе враждебные к последнему
оплоту христианства в Азии и в то же время враждебные между собой».
По землям грузинских царств и княжеств прошли огнем и мечом арабы, монголы, турки, персы, их
изнуряли набегами горцы и отряды соседних ханств.
Единственным реальным союзником в
христианском мире было Московское царство, а затем — Россия. «Сближение с
последней, — пишет З. Авалов, — было догмой грузинской политики задолго до
присоединения».
В отношении Грузии к России действовали два
фактора. Первый — естественные симпатии к единоверному православному народу, и
второй — геополитическое значение грузинской территории.
Этот экскурс в российско-грузинские отношения
отнюдь не уводит нас в сторону от основного сюжета. И дело не только в том, что
через два десятка лет генерал-лейтенант Ермолов станет главноуправляющим
Грузией. Он будет добиваться этого поста не ради власти над Грузией и
возможности усмирять кавказских горцев, но ради гигантских возможностей,
которые, как ему казалось, открывало продвижение в Азию через подвластные
Персии земли. «В Европе нам шагу не дадут ступить без боя, а в Азии целые
царства к нашим услугам», — сказал он, отправляясь в Грузию.
Эти
величественные мечтания родились задолго до появления на свет нашего героя. Они
восходили к азиатским планам Петра I, усвоенным Потемкиным и его окружением,
под влиянием которого воспитывался юный Ермолов.
Петра,
великого мечтателя, манили «золотые страны Востока», особенно Индия,
представлявшаяся сказочно богатой, Индия, торговля с которой сулила немалое
экономическое преуспеяние.
Путь
в Индию лежал вдоль берегов Каспия.
В
1717 году Петр отправил отряд, состоявший из драгун, набранных из сосланных в
Казань шведов, пехоты, казаков и татар, по восточному берегу Каспия в Хиву. В
состав отряда включено было 200 купцов. Судя по инструкции, данной командиру
отряда гвардии капитану Бековичу, главной задачей
экспедиции было отыскание пути в Индию.
Экспедиция
эта привлекла особое внимание Пушкина во время его работы над «Историей Петра».
Причем поразил его именно центральный вымысел царя: «Неверность тогдашних
географических сведений была главной причиной погибели Бековича.
Петр послал его удостовериться, точно ли река Аму-Дарья
имела прежде течение в Каспийское море, но отведена бухарцами в Аральское. Также слух о золотом песке прельщал
корыстолюбивую душу государя. Более достойна его гения была мысль найти путь в
Индию для нашей торговли. К несчастию, Бекович был
легковерен, упрям и не сведущ, и великое предприятие с ним вместе погибло».
«Великое
предприятие»…
Современный
исследователь пишет о походе Бековича-Черкасского:
«Это был не завоевательный поход, а экспедиция с целью изучения края и с
дипломатической задачей установления дружеских связей с Хивой и Бухарой. Петр
подчеркивал, что Бекович-Черкасский направлен в
качестве посла. Царь велел также выяснить наличие торгового пути в Индию»2.
Это,
конечно, не был завоевательный поход, но подобные экспедиции прокладывали путь
именно завоеваниям. Недаром тот же исследователь, говоря о планах Петра
относительно Персии и настаивая на их мирном характере, вынужден оговориться:
«Правда, некоторые документы русского посла в Персии А. П. Волынского содержат
идеи о возможности захвата Персии».
Последним
аккордом «великого предприятия» на многие десятилетия стал Персидский поход
Петра 1722—1723 годов, грандиозная по замыслу и по усилиям акция. Загодя был
создан русско-грузинско-армянский военный союз. Царь Картли Вахтанг IV и католикос
карабахских армян Исайя обязались присоединиться к русской армии с
многочисленными воинами.
Исайя
писал Петру в 1718 году в ответ на обещания прислать войска: «О, дабы
исполнилось оное дело по желанию и намерению нашему, чтоб свободился
бедный наш народ от рук тиранских, ибо все, как малые, так и большие, упадшего
народа християне армянские желают свободы».
Тот
же постоянный мотив звучал и в обращениях к Петру царя Вахтанга
— освобождения христиан от мусульманского ига.
И
грузины Картли, и армяне мечтали освободиться от
власти Персии.
И
сколько бы ни утверждали и сам Петр, и русские дипломаты, что армия идет не
против персидского шаха, а против его мятежных подданных и внешних врагов, в
действительности речь шла о вытеснении Персии из Закавказья и захвате обширных
территорий, подвластных персам.
Более
того, хаос, царивший во владениях шаха, бессилие центральной власти,
экономическая разруха провоцировали на более решительные действия, чем просто
отторжение территорий и освобождение угнетенных христиан.
В
основательном исследовании В. П. Лысцова «Персидский
поход Петра I» содержится, в частности, такой внутренне противоречивый пассаж:
«Петр стремился присоединить к России прикаспийские
провинции, не нарушая мира с Персией.
Оказание Персии помощи было для России средством мирного
приобретения прикаспийских земель, но это приобретение, в свою очередь,
создавало условия для выполнения обязательств по оказанию помощи: условия
материальные, так как доходы с прикаспийских земель предназначались на
содержание отправляемого в Персию войска; и условия стратегические, поскольку
одна из уступаемых провинций (Гилян) была удобным
плацдармом для подготовки похода во внутренние области Персии».
Приход
русской армии «во внутренние области Персии» при царившей там государственной
разрухе и безвластии означал только одно — Персия оказывалась прочно зависимой
от России, делалась ее сателлитом. Она сама становилась плацдармом для
дальнейшего движения в сторону Индии. А возможно, ее ждала судьба Польши в
екатерининское время.
Формально
мир с Персией не был бы нарушен, но как самостоятельное государство она
перестала бы существовать.
Идеи
ликвидации персидского государства, содержавшиеся в документах Волынского,
доверенного лица русского царя, бывшего в курсе всех его «каспийских замыслов»,
были далеко не случайны.
Объективные
обстоятельства — штормы, уничтожившие суда с запасами продовольствия, падеж
кавалерийских лошадей, болезни солдат, вызванные непривычным климатом, — не
позволили Петру реализовать свой замысел в полном объеме. Армия не продвинулась
дальше Дербента и не смогла соединиться с войсками Вахтанга
и армянским ополчением. Замысел создания грузинско-армянского
царства под протекторатом России как надежного плацдарма для дальнейшего
движения в Азию не реализовался. Но память о попытке прорыва вдоль Каспия в
сторону Индии, облагороженная к тому же идеей вызволения
братьев-христиан из-под «персидского тиранства», прочно вошла в военно-стратегическое
сознание имперских верхов. Тем более, что не столь
масштабная, но достаточно интенсивная русско-персидская игра вокруг Каспия
продолжалась и после Петра. Уже в 1740-е годы этим занимался астраханский
губернатор, историк и мыслитель Василий Никитич Татищев.
Идеи,
воодушевлявшие Петра в период планирования Персидского похода, возродились
именно в потемкинское время, хотя и в несколько модифицированном виде.
«Персидский
проект» то затухает, то снова выходит на поверхность военно-политической жизни
весь ХVIII век, окрашивая собой представления российской
элиты о насущных внешнеполитических задачах.
Зураб
Авалов в «Присоединении Грузии к России», рассматривая судьбу грузинско-русских
отношений в зависимости от «персидского проекта», писал: «Прошло немного
времени, и внимание России снова обратилось на Грузию, снова сказалась во всей
полноте выгода для России тех симпатий, которыми она пользовалась по ту сторону
Кавказского хребта. Пышно расцветшие теперь замыслы на Персию снова указывали
на Грузию, как на одну из пружин в азиатской политике России.
После
давно ожидавшейся смерти престарелого Керим-хана (он
умер в Ширазе в 1779 году) наступившая в Персии анархия дала русскому
правительству повод возобновить попытку Петра Великого — воспользовавшись смутным
временем в Персии, стать твердой ногой на южном побережье Каспийского моря.
Петровские планы относительно восточной торговли, устройства коммерческого
порта на Каспийском море и т. д. нашли в князе Потемкине продолжателя,
способного из политической идеи сделать фантастическое преувеличение и меру, по
существу дельную, практическую, обставить самыми причудливыми арабесками. Мы не
будем говорить о проекте постройки города Мелиссополя
(т. е. пчелиного), куда должны были стекаться купцы из Тибета, Кашемира, Индии,
а также и более близких стран <...>. Но люди с такими планами имели
власть и для исполнения их могли приводить в движение полки на суше и корабли
на море.
Заранее
предвидя неизбежную после смерти Керим-хана анархию,
русское правительство еще до его смерти стало с лихорадочной поспешностью
подготовлять морскую экспедицию, а летом 1781 года эскадра адмирала Войновича
уже бросила якорь в Астрабатском заливе <...>.
Войнович не шутя приступил к основанию “Мелиссополя”,
но увы! пчелы, которых, он там искал, вместо меда
познакомили его со своим жалом.
Владетель Астрабата,
Ага-Магомет-хан каджарский, со временем основатель
нынешней династии шахов, а пока один из претендентов, покинувший Шираз сейчас
же после смерти Керима, чтобы из родового владения
снова начать “поиски”, — вероломный Ага-Магомет-хан хитростью заманил в ловушку
все начальство русской эскадры и, велев схватить беззащитных офицеров во время
идиллической пирушки, наложил колодки на их ноги.
Эта
выходка Ага-Магомет-хана не прошла ему даром, но
основать колонию в Астрабатском заливе не удалось.
При
наличности нескольких претендентов на иранский престол правительству русскому
предстояла возможность, взвешивая шансы соперников, обещать свою поддержку
тому, кто может больше дать <...>. Сын Керима, Абдул-Фети-хан, молил о помощи, обещая всю Персию отдать
под покровительство России, — но он скоро умер <...>.
Сказанного
достаточно, чтобы понять, что опять пришло время персидской
политики и нужно было пользоваться всеми благоприятными обстоятельствами.
При таких условиях не трудно было догадаться о выгоде союза с Грузией
<...>. Раз союз с Грузией был подсказан русскому правительству его видами
на Персию, то осуществить это дело было очень легко, так как в Грузии для
такого союза почва всегда была готова».
В
дневнике статс-секретаря Екатерины Александра Васильевича Храповицкого,
близкого к Потемкину, есть примечательная запись от 17 августа 1787 года:
«В сундуке отыскал для себя и читал секретный проект кн.
Потемкина-Таврического, чтобы, воспользуясь персидскими
неустройствами, занять Баку и Дербент и, присоединяя Гиляю,
назвать Албаниею для будущего наследия великого князя Константина Павловича».
«Воспользуясь персидскими неустройствами…» — мы еще вспомним
эту формулу применительно к нашему герою...
В
уже цитированном нами исследовании О. И. Елисеевой «Геополитические проекты
Потемкина» есть важные указания: «В кругу заметных внешнеполитических проектов
конца екатерининской эпохи следует назвать “Персидский проект” последнего
фаворита императрицы П. А. Зубова, поданный им государыне в 1796 г. во время
войны с Персией из-за нападения на Грузию Астерабадского
хана. Успешные действия русских войск, которыми руководил брат временщика В. А.
Зубов, взятие Дербента и Баку, позволили Российской империи расширить
территориальные приобретения в Закавказье и получить, как предлагал Зубов,
господство над западным побережьем Каспийского моря. Смерть императрицы
положила конец военным операциям, однако сама идея продвижения империи в
Закавказье имела большое будущее и постепенно осуществлялась при внуке
Екатерины II — Александре I в течение первой четверти ХIХ
века».
Именно
этот процесс прорыва в Закавказье — чему неизбежно сопутствовало завоевание
Кавказа — и выдвинул Ермолова в первые ряды палладинов
империи.
Но
главное — дальше: «Важно отметить, что вопрос о принадлежности проекта
собственно перу Платона Зубова вызывает сомнения. Последний статс-секретарь
Екатерины II А. М. Грибовский, тесно работавший с
Зубовым в годы его фавора, сообщает, что А. А. Безбородко, к которому после
смерти светлейшего князя в 1791 г. попала значительная часть бумаг покойного,
позднее передавал многие документы Потемкина новому фавориту <...>.
Существуют свидетельства, что в 1774—1776 гг. Потемкин составлял для Екатерины
проект по персидским делам. В бумагах Григория Александровича встречаются
записки, относящиеся к Северному Кавказу, содержание которых сходно с идеями
“Персидского проекта” Зубова»1.
Потемкин
отнюдь не был мыслителем-одиночкой. Его окружали преданные ему единомышленники
и соратники, безусловно осведомленные о его замыслах.
В том числе и о планах относительно Персии. А они были достаточно радикальны.
Так,
в письме Екатерине от 14 декабря 1782 года, посвященном выгодам приобретения
Крыма и судьбе крымского хана, Потемкин простодушно писал: «Хану пожалуйте в
Персии, что хотите — он будет рад». Судя по тому, что мнение персов —
«пожалуйте, что хотите» — во внимание не принималось, светлейший
для себя судьбу Персии уже решил.
Чтобы
представлять себе степень уверенности российской элиты в своих возможностях,
надо помнить, что «персидский проект» был не единственным такого масштаба
замыслом и, быть может, не самым дерзким.
Семидесятые
годы для Екатерины, Потемкина и их сподвижников были временем самых
необузданных мечтаний, восходящих к мечтаниям Петра I, на которого императрица
демонстративно ориентировалась.
Это
было время, когда Екатерина, рассчитывавшая на дружеское и не бескорыстное
содействие Австрийской империи, задумала то, что позже стали называть
«переделом мира».
В
конце 1770-х годов Безбородко, талантливо оформлявший высочайшие идеи,
рождавшиеся не без влияния Потемкина, составил знаменательную записку: «Россия не имеет надобности желать других приобретений, как
1) Очаков с частию земли между Бугом и Днестром;
2) Крымского полуострова, буде бы, паче чаяния, тамошнее правление по смерти
нынешнего хана или по каким-либо непредвиденным замешательствам нашлось бы для
нас невыгодным и вредным, и, наконец, 3) одного, двух или трех островов в
Архипелаге для пользы и нужд по торговле. Напротив того, венский двор
возвращением Белграда с частию Сербии и Боснии, а
может быть, и банната Крайовского
учинился бы в положении пред нами выгоднейшем. Но можно позволить ему сие
расширение пределов своих, если он согласится с нами относительно дальнейшего
жребия монархии Оттоманской. Сей жребий определиться может в
двух следующих степенях: 1) Ежели обе державы, находя продолжение войны для
себя весьма убыточным, а завоевания ненадежными, предпочли бы заключение мира
без разрушения Турецкого государства, в таком случае сверх обоесторонних
приобретений полезно было бы им условливаться и постановить, чтоб Молдавия,
Валахия и Бессарабия, под именем древним Дакии,
учреждена была областью независимой, в которой владетель назначен был
закона християнского, там господствующего, если не из
здешнего императорского дома, то хотя бы другая какая-либо особа, на которой
верность оба союзника могли бы положиться; новая сия держава не может быть
присоединена ни к России, ни к Австрии» и т. д.
Поманив Австрию крупными территориальными
приобретениями и декларировав скромность собственных претензий, Безбородко —
собственно, те кто за ним стоял, — приступает к
изложению главного замысла: «Но, положим, что упорство Порты, с одной стороны,
а успехи — с другой, подали бы способы к совершенному истреблению Турции и к
восстановлению древней Греческой империи в пользу младшего великого князя,
внука вашего императорского величества. Тут также заранее предопределить нужно
точные границы сея империи, назначая их во владениях турецких
в Европе на твердой земле и в островах архипелажских,
разумея те, кои за удовлетворением других останутся; ибо предполагать должно,
что при таковом в пользу нашу снисхождения венский двор захочет иметь
какое-либо основание в Средиземном море для торговли своей; что
Англия и Франция и Гишпания, может быть, востребуют
себе некоего приобретения, что республика Венециянская
предъявит свои претензии на Мерею, которой ей уступать не должно, а лучше
заменить в островах, может быть, что Франция и Гишпания
устремят намерения свои на порты в Египте или другие на африканских берегах, в
чем еще менее затруднений делать следует».
Это был документ, так сказать, для внутреннего
пользования, на основе которого следовало вести торг с другими
державами. В Вену же отправили послание от императрицы, где она, в частности,
писала: «Хотя положение и плодоносие турецких
областей, соседних с государством вашего императорского величества, дают вашим
приобретениям совсем иное значение (то есть Австрия
получает куда более лакомый кусок, чем Россия. — Я. Г.), однако моя личная дружба к дорогому союзнику не позволит мне
колебаться ни одной минуты сделать ему это пожертвование, ибо я твердо уверена,
что если наши успехи в этой войне дадут нам возможность избавить Европу от
врага имени християнского изгнанием его из
Константинополя, то ваше величество не откажется содействовать восстановлению
Монархии Греческой под непременным условием с моей стороны сохранить эту возобновленную монархию в полной независимости от моей, и
возвести на ее престол младшего внука моего великого князя Константина, который
даст обязательство не иметь никогда претензий на престол российский, ибо две
эти короны никогда не должны быть соединены на одной голове».
Это послание, написанное в октябре 1782 года,
поразительно по абсолютной уверенности в своем праве и возможности
распоряжаться судьбой других государств.
Не важно, как реагировал австрийский император,
не важно, почему «греческий проект» не осуществился. Важна нам сама атмосфера
имперского восторга и брутальности, в которой и
вырастал юный Ермолов, ибо проекты, и персидский, и греческий, как мы знаем,
были актуальны до самого конца екатерининского царствования…
Причем молва связывала эти два проекта в один
совсем уж экзотический план.
Известный историк Кавказских войн генерал
Василий Александрович Потто писал: «Говорят <...>, что поход этот
находился в тесной связи со знаменитым греческим проектом, обновленным
редакцией графа Платона Зубова. Проект заключался в том, что
граф Валериан Александрович, покончив с Персией у себя в тылу, должен был
захватить в свои руки Анатолию и угрожать Констатинополю
с малоазиатских берегов, в то время как Суворов пройдет через Балканы в Адрианополь, а сама Екатерина, находясь лично на флоте с
Платоном Зубовым, осадит турецкую столицу с моря».
Документальных
подтверждений этого слуха нет, но он вполне соответствует размаху мечтаний
позднего периода Екатерины…
3
Результатом
возродившегося интереса к персидским делам — хотя дело было не только в этом,
игра была сложнее, в нее входили и тяжелые отношения с Турцией, — было
заключение союзного договора между Россией и Грузией 24 июля 1783 года в
крепости Георгиевск, вошедшего в историю как
Георгиевский трактат.
По
договору Грузия поступала под покровительство — протекторат — Российской
империи.
Георгиевский
трактат себя не оправдал. Он вызвал резкое озлобление Персии с Турцией, равно
как и граничащих с Грузией мусульманских ханств.
В
1785 году аварский владетель Омар-хан с двадцатью тысячами дагестанских воинов
обрушился на Кахетию и вынудил Ираклия II откупаться от него. Сколько-нибудь
эффективно помочь Грузии Россия не сумела.
Но
самым страшным ударом для Грузии было уже упомянутое нашествие Ага-Магомет-хана в 1795 году, ставшего к этому времени
шахом и укрепившего власть над всей Персией.
В
Петербурге поняли, что могут навсегда потерять Грузию и контроль над
Закавказьем и прикаспийскими землями.
Если
вспомнить, что главными покровителями молодого Ермолова в начале девяностых
годов — сразу после смерти Потемкина — были Самойлов и Безбородко, то можно с
достаточным основанием предположить, что и он был осведомлен о замыслах
светлейшего. В период своего адъютантства у Самойлова, будучи «домашним
человеком» у генерал-прокурора, который с Безбородко тесно сотрудничал, Ермолов
мог многое слышать и наблюдать.
Равно
как при своем остром интересе к военной истории — отечественной в первую
очередь — Алексей Петрович вряд ли прошел мимо истории Персидского похода
Петра.
Он
возвратился из Италии не просто с желанием воевать, но мечтой воевать именно с
Персией, на Каспии, там, где могли сбыться мечты почитаемых
им Петра Великого и светлейшего князя Потемкина.
Здесь
мы снова обратимся к записям Ратча: «В Петербурге, в
артиллерийском мире А. П. Ермолов нашел диковинку, занимавшую всех артиллеристов:
конно-артиллерийские роты, о которых уже несколько лет ходили толки, были
сформированы; но не одни артиллеристы интересовались конною артиллериею — она
возбудила внимание всей столицы. Генерал-фельдцейхмейстер князь Платон
Александрович Зубов показывал ее как плоды своих забот о русской артиллерии. Мелиссино тоже, с своей стороны,
хлопотал об ней и долго придумывал для нее мундир. А. В. Казадаев
был представлен императрице на апробацию новой конно-артиллерийской формы, в
шляпе с белым плюмажем, в красном мундире с черными бархатными отворотами, в
желтых рейтузах и маленьких сапожках со шпорами».
Этот
текст требует некоторых комментариев.
Во-первых,
— и это отнюдь не самое важное, — Казадаев возник
здесь не случайно. Это был один из ближайших друзей всей жизни Ермолова,
переписка с которым Алексея Петровича представляет большой интерес. Они
сдружились в Артиллерийском кадетском корпусе.
Во-вторых,
— и это главное, — надо понять, в чем была новизна этого типа артиллерийских
формирований. Дело в том, что сама по себе конная артиллерия возникла во
Франции еще в ХVI веке. В русской армии ее
культивировал Петр. Она отличалась от пешей артиллерии, где орудия тоже тащили
лошади, тем, что орудийная прислуга ехала верхом, а не шла рядом с пушками и не
сидела на передках, увеличивая вес орудий. Это делало конную артиллерию
стремительной и маневренной.
Здесь
ключевое слово — роты. Речь идет не о новом роде войск, а о новом
принципе организации войск.
Идея
действительно принадлежала Зубову. Еще в сентябре 1794 года он испросил
разрешения императрицы на формирование пяти конно-артиллерийских рот. Реально
эти роты появились в феврале 1796 года, что и дает возможность датировать
возвращение Ермолова из Италии. Если к его возвращению конно-артиллерийские
роты уже существовали, то Ермолов вернулся не ранее февраля 1796 года.
(Разумеется, он не все это время воевал в рядах кроатов. Сперва, как мы помним, он путешествовал по
Италии, ожидая решения Вены, а потом — после боевой службы — не спеша двигался по Европе.)
Правда,
к этому времени уже существовала конно-артиллерийская рота в гатчинских войсках
наследника Павла Петровича, которой командовал капитан
Аракчеев. И после смерти Екатерины новый император переформировал роты по
гатчинскому образцу.
Создание
Зубовым конно-артиллерийских рот как самостоятельных боевых единиц было
попыткой упорядочить и сделать рациональной структуру русской артиллерии.
Во
время бесед с Ратчем Ермолов рассказал
коллеге-артиллеристу о том хаосе, который царил в их любимом роде войск:
«Полевая артиллерия состояла из полков бомбардирских и канонирских, разделенных
на батальоны, которые в свою очередь делились на роты. Непонятно, почему эта
организация удерживалась, когда она только усложняла переписку, не принося
никакой пользы, и лишала начальника возможности не только управлять, но и
видеть свои части. Штаб полка был в Казани (кажется, бомбардирского, в котором
прежде числился Ермолов), один его батальон стоял лагерем на Охте, а рота того же полка была послана в Тирасполь.
Артиллерийские батальоны и роты были перепутаны по всей России. При составлении
отрядов для военных действий назначали артиллерийские роты, которые могли бы
поспеть на сборный пункт, а орудия назначали больше по вдохновению, не
соображаясь ни с численностью отряда, ни с числом артиллерийских рот. В
кампании 1794 года едва приходилось по 5-ти человек кругом на орудие, а в
персидском походе 1796 <года> приходилось едва ли не по 20-ти».
Но
этим неустройство не ограничивалось: «Артиллерию, снабженную орудиями, отрядные
начальники разделяли на команды по 3, по 4, по 6-ти; иногда их число доходило
до 10-ти. Команды, снабженные орудиями, поступали под начальство или ротных
командиров, или бывших старших офицеров, сверхкомплектных капитанов, иногда же
мимо капитанов начальник отряда давал их поручикам <...>. Случалось, что
ротный командир, распределив людей по командам, не сохранял ни одной пушки.
Команды
также не составлялись из людей одной и той же роты; бывали случаи, что они
принадлежали трем различным».
Конно-артиллерийская
рота мыслилась единым постоянным организмом с постоянным командиром, что,
естественно, повышало ее боеспособность.
Конно-артиллерийские
роты, особенно после реформы Павла—Аракчеева, стали подразделениями с
фиксированным числом орудий и орудийной прислуги, внятной системой дислокации
и, соответственно, эффективной управляемостью.
Ермолов
недаром обратил внимание Ратча на историю создания
конно-артиллерийских рот. Во-первых, они были идеально приспособлены к тому
типу боевого маневра, который более всего импонировал Ермолову, — маневра
стремительного, неожиданного, дерзкого. Во-вторых, в то время, когда беседовали
два артиллерийских генерала, за плечами старшего из них уже было длительное и
успешное командование именно конно-артиллерийскими ротами, заложившее основу
его боевой репутации в новое, александровское время.
В
конно-артиллерийские роты, любимое детище и предмет гордости Платона Зубова,
назначались, как рассказал Ермолов Ратчу, «офицеры,
которые приобрели военную репутацию, георгиевские кавалеры, люди с протекцией и
красавцы». Ермолов отвечал всем этим признакам. Но к моменту его возвращения
роты были укомплектованы.
Вряд
ли, однако, его это огорчало. Он хотел воевать, а конно-артиллерийские роты,
дислоцированные в Петербурге и вокруг, явно не предназначались для переброски
на каспийские берега. Для похода предназначались главным образом войска,
стоявшие на Кавказской линии и поблизости от нее.
Из
Петербурга на войну можно было попасть привычным для Ермолова способом — в
качестве волонтера, лица привилегированного.
Персидский
поход. Голос судьбы
1
Ситуацию
с началом войны энергично и выразительно очертил князь Зураб Авалов, для
которого, как для патриота и историка Грузии, она, эта ситуация, имела особый —
личный — смысл: «На самом закате дней и царствования Екатерины Великой
правительство русское снова вернулось к мысли осуществить грандиозный план
Потемкина относительно Персии. Вторжение Ага-Магомет-хана
в Грузию давало России законное основание вступить в персидские пределы. С
самого начала 1796 года на Линии стали готовиться по петербургскому указу к
походу.
Душой
дела были братья Зубовы; главное командование экспедицией поручалось графу
Валериану Александровичу, и в рескрипте, данном ему 19 февраля, изложена целая
политическая программа, идущая путем планов Петра и замыслов Потемкина. Опять
загорается надежда на “богатый торг” при берегах Каспийского моря и внутри
Персии; опять взоры видят вдали Индию и ее богатства»1.
Петр
Григорьевич Бутков (впоследствии академик и сенатор),
двадцатилетним офицером Владимирского драгунского полка проделавший Персидский
поход, оставил монументальный и драгоценный для историков труд «Материалы для
новой истории Кавказа с 1722 по 1803 год», в котором воспроизвел тот рескрипт,
на который ссылается Авалов. Это, и в самом деле, весьма выразительный и
откровенный документ: «Истинными событиями в Персии во времена Шах-Надыра доказано, что государства
чем более подвержены междуусобиям и разорениям, от
коих следующая нищета и отчаяние наполняют ополчения воинами неустрашимыми и
ввергают необходимостию народы в новые брани; тем
менее на спокойствие от них сопредельным государям считать, и на бессилие
областей, находящихся в гибельном положении сем полагаться можно. Такой народ тогда токмо ничтожным быть кажется, когда разделенные
внутри части оного восстают одна на другую и взаимными поражениями занимаются и
изнуряют силы свои решительно, не превозмогая одна другую, но коль скоро явится
власть, соединяющая противоборствующие силы воедино, тогда народ тот произвесть может усилия, каковых бы он в изобильном и
спокойном положении явить не мог».
Это
принципиальный пассаж — объединенная единой сильной
волей нищая и взбаламученная Персия фатально становится агрессивной. Пример
Надир-шаха вполне убедителен. Правивший с 1736 по 1747 год Надир, начавший в
молодости свою карьеру как предводитель большого разбойничьего отряда и силой захвативший власть, сумел объединить активную часть
нищего и озлобленного народа, присоединил к себе воинственные афганские племена
и стал грозой сопредельных стран — в частности, он вторгся в Индию, захватил и
разграбил Дели и увез в Персию гигантские богатства Великих Моголов. Позже он
громил Дагестан и Туркестан, заставил турок признать свое верховенство над
Грузией, а Россию, не готовую к войне, вынудил вернуть Персии прикаспийские
области с Дербентом. Страшное поражение Надир потерпел только, пытаясь тотально
покорить Дагестан… Урок кровавого правления Надира был
совершенно определенный.
(Пройдет
двадцать лет, и командующий Кавказским корпусом, Главноуправляющий
Грузией, чрезвычайный и полномочный посол Российской империи в Персии
генерал-лейтенант Ермолов совершенно таким же образом оценит ситуацию и сделает
практические выводы.)
Далее:
«Напротив, восстановленное спокойствие и порядок в Персии
откроет России богатый торг, не токмо при берегах моря Каспийского, но и внутри
пределов персидских областей; посредством сих последних удобовозможно
будет открыть путь в Индию и привлечь к нам богатейший торг сей кратчайшими
путями, чем тот, коему следуют все народы европейские, обходя мыс Доброй
Надежды.
Польза империи российской взыскует
предостерегать и не допускать до соединения всех сил народа его воедино,
поелику более уверенности иметь будем сохранить мир и дружбу с правителями
народа, связанного взаимными выгодами и интересованного обоюдными пользами в
соблюдении тишины и спокойствия, и с народами, имеющими больше связи по
торговле и пребывающими в довольстве, в богатстве и в роскоши, чем с лютым и коварным хищником.
После многих, частых и скоропостижных перемен, доведших
Персию в настоящее положение, а торговлю нашу на Каспийском море и в тех
странах в сущее ничтожество, хитрый и коварный Ага-Магомет-хан, со времени
утверждения власти своей в Астрабате, Мазандеране и Гиляне, явно
обнаружил расположение свое к российской империи известным изменническим и
наглым поступком с графом Войновичем. Тайное согласие, существующее между Ага-Магомет-ханом и Портою оттоманскою в намерении руками
хищника сего оскорбить достоинство, испровергнуть все
пользы и обратить оружие его против империи российской; и он
восстал на гонение предавшихся покровительству России и обратился на
грабительства и опустошения, простирая оные и до областей сопредельных с
империею российскою, приводя тем в опасность и собственные пределы наши, а
паче, если бы ненаказанная дерзость сего хищника, распространяясь до оных, предуспела рассеять в горских народах восстание и мятежи противу войск наших, на линии пребывающих.
Ага-Магомет-хан, приняв решимость в оскорблении торжественнейших прав и достоинства российской империи,
несмотря на предварительное объявление генерала Гудовича,
чтоб не касался владений царя Ираклия, находящегося в покровительстве
российской империи, гордый хищник вступил в Грузию, где, по завладении самой
столицы, по разорении и разграблении храмов Божиих и
по опустошении земель, увлечением в неволю великого числа христиан и по
совершении других неистовств, обратился он чрез Ганжу
к берегам Каспийского моря на гонение ханов, приверженных к нам и всегда
благоприятствующих торговле подданных наших. Столь неистовые, много раз
причиненные оскорбления сим грабителем и поход его к ширванской
и дагестанской областям, лежащим на берегах Каспийского моря и к нашим
сопредельным, в явном намерении приблизясь к границам
нашим, и в тех землях ниспровергая все то, что польз и выгод наших касаться может, поставя нас с сей
стороны в заботливое положение и возбудя беспокойства
в горских народах, и самые пределы наши привести в опасность, привлекли по всей
справедливости внимание наше».
В
отличие от ситуации 1722 года, когда Петр всячески подчеркивал свое
благоволение к тогдашнему шаху и заявлял, что идет наказывать его мятежных
подданных и прочих врагов, Екатерина объявила войну именно шаху, Ага-Магомет-хану, трактуя его как узурпатора и агрессора.
Подобная позиция давала русской армии полную свободу действий на территории
Персии.
Рескрипт Валериану Зубову от 19 февраля заканчивался
решением «восстать силою оружия на Ага-Магомет-хана
ради отвращения многих неудобств и самих опасностей от распространения до
пределов наших и утверждения мучительской власти и вящего усиления, а паче при
берегах Каспийского моря, и так уже преуспевшего соединить мощное владычество
почти над всею Персиею коварного Ага-Магомет-хана,
всегда являвшегося врагом империи нашей».
Ага-Магомет-хан
обвинялся в «наглом нарушении трактатов наших с Персиею постановленных, в коих
права и преимущества, Россиею присвоенные, приобретены были уступкою областей,
завоеванных оружием Петра Великого».
Последним
аккордом было заявление о помощи царю Ираклию и другим закавказским владетелям,
«взывающим защиту и покровительство наше».
Было
сделано все, чтобы придать действиям России максимально законный и благородный
вид. И это вполне удалось, поскольку Ага-Магомет-хан, и в самом деле, был
«наглым хищником» по отношению к соседям и «мучителем» по отношению к
собственным подданным. (Которые, в конце концов, его и
зарезали…)
Принять
участие в войне, которая могла увенчать планы Петра и Потемкина и дать России
выход на азиатские просторы, было для молодого Ермолова более чем заманчиво.
Это было не просто очередное испытание своих боевых достоинств, но война за
великую имперскую идею, далеко превосходившую по своему масштабу все, в чем ему
приходилось участвовать.
К
концу жизни Ермолов стал уникальным знатоком мировой военной истории, но и к
1796 году его сведения в этой работе были достаточны, чтобы сопоставить будущий
поход с деяниями античности, с походами Александра Македонского в частности.
При его стремительно развивавшемся честолюбии подобные сопоставления были
прорывом в иные сферы представлений.
Можно
с уверенностью сказать, что и в свои девятнадцать лет капитан Ермолов отнюдь не
был просто честолюбивым и удачным офицером.
Он
уже тогда был военным человеком по преимуществу и при этом — с идеологией.
2
Вторжение
Ага-Магомет-хана не было формальным поводом для
войны. Это и в самом деле была катастрофа, разразившаяся на южных границах
России и угрожавшая всему, чего Россия добилась на Каспии со времен Петра.
В
1827 году в «Отечественных записках» подполковник артиллерии Илья Тимофеевич Радожицкий поместил сочинение под названием «Историческое
известие о походе российских войск в 1796 году в Дагестан и Персию под командою
графа Валериана Александровича Зубова».
В
основной своей части это переложение «Журнала одного соучастника сего похода»,
о чем сам автор и сообщает в примечании. Но рассказу о походе предпослано
краткое описание вторжения Ага-Магомет-хана, которое
имеет смысл привести, так как это взгляд человека, отстоявшего от событий
совсем недалеко по времени: «В 1795 году персидский шах Ага-Магамет
вторгнулся с 60 000 войска в Грузию. В апреле месяце войски
его были собраны на долинах Тегеранских. Никто не знал о цели похода до самого
выступления армии. Ага-Магамет разделил ее на три
части: первая с правого крыла двинулась чрез Муганскую
степь в Ширван и Дагестан; вторая часть с левого крыла пошла на Эривань, а третья в середине, предводительствуемая
самим шахом, пошла к Шуше, главному городу крепости в
Карабахской области. Эта часть войска переправилась через Аракс <...>. Часть
правого крыла пошла по берегу Каспийского моря, не встречая нигде препятствий
при покорении многих незначительных владельцев; но ханы Эриванский и Карабагский воспротивились силам Персии; причем царь
Грузинский, получив повеление явиться к шаху с обыкновенной данью, ответил, что
он признает над собою власть одной Императрицы Российской.
Персидские
войски состояли вообще из одной кавалерии, а потому
не в состоянии были вскоре покорить Эривань и Шушу. Хан Эриванский защищал свою независимость с упорностию. В первом сражении пред вратами Эривани будучи разбит, он заперся
в крепости, которую персияне содержали в блокаде, так же как и Шушу. Ага-Магамет, оставя достаточно войска для блокирования двух крепостей и
удержания в повиновении покоренной области, соединил при Ганже
(ныне Елисаветполь) все части своего войска, которое
простиралось до 407 000, и с сею толпою двинулся
прямо к Тифлису. Гераклий, вовсе не ожидав, чтобы шах, не покорив прежде Эривани
и Шуши, решился идти на Тифлис, отважился один без
всякой другой помощи встретить врагов своих в открытом поле. Он даже осмелился
первый выступить на персиян, имея не более 107 000 грузинского войска, и
для того занял выгодное местоположение верстах в 60-ти
от Тифлиса. — Началась битва, грузинцы истощили свою храбрость,
не будучи в состоянии преодолеть многочисленные силы врагов своих, обратились в
бегство. Несчастный Гераклий с семейством бежал в
горы. Ага-Магамет, преследуя грузинцев
с ожесточением до Тифлиса, принял намерение наказать непокорных.
Невозможно определить настоящего числа побиенных:
церкви были разрушены, умерщвленные священники были низвергаемы в р. Куру.
По разорении Тифлиса (в октябре) Ага-Магамет
пошел обратно чрез Ганжу и в намерении на будущую
весну покорить остальные провинции расположился для зимнего кочевья в долинах Муганских при соединении р. Куры с Араксом».
Русскому
правительству было понятно, что после своих кровавых подвигов вдохновленный
слабым сопротивлением шах выполнит обещания и весной вернется в Грузию и
прикаспийские области — расширять свои владения и устанавливать свою власть над
каспийским побережьем.
Это
грозило не только потерей контроля над огромными территориями, но и страшным
ущербом престижу империи. Слабость в отношении Персии могла пагубно сказаться
на поведении кавказских горцев и независимых доселе ханств.
Было
решено упредить новое вторжение персов.
Еще
8 января 1796 года командующий войсками на Кавказской линии генерал Гудович получил распоряжение императрицы: «Войска для
занятия Дербента, всего Дагестана и взятия Баку назначаемые, снабдить
по крайней мере на три месяца провиантом, а затем, по обстоятельствам,
доставлять в дополнение, для чего устроить подвижный магазин, к укомплектованию
оного людьми доставить в Георгиевск 1 т. человек
рекрут из Малой России.
Сверх
того иметь при сих войсках для 20 т. человек на один месяц сухарей 27 500
пуд и круп 3750 пуд на вьючных верблюдах. Покупку их произвести на Оренбургской
линии, в Кавказской губернии, на Дону и в Тавриде. И
как каждый верблюд поднимает 27 1/2 пуд, то и нужно оных
1200. К двум по одному вожатому взять из Трухменцев,
Калмыков донских, белевских, дербентских
и прочих людей к сему сродных».
В то же время было дано повеление генерал-прокурору
Самойлову «из состоящего в сельских запасных магазинах саратовской, симбирской, казанской и вятской губерний зернового хлеба,
обратив оный в муку, доставить наймом, водою, в Астрахань, по первому вскрытию
вод, 70 т. четвертей с пропорциею круп и 40 т. четвертей овса; а чего недостает
в наличности, в то число искупить немедленно».
Как
видим, приготовления к войне делались основательные, что свидетельствует о
полной серьезности намерений.
И
деятельное участие в этих приготовлениях принимал граф Самойлов.
19
февраля Екатериной был, как мы знаем, дан рескрипт Валериану Зубову,
обосновывавший причины войны.
В
марте был издан манифест «о вступлении российских войск в пределы
Персии против похитителя власти в сем государстве». Главным поводом к войне
опять объявлялось то, что «помянутый хищник Ага-Магомет распространил
наконец насильства и лютости свои и оскорбление прав
и достоинства нашей империи даже до впадения в Грузию».
Зубову
был вручен подробнейший план военных действий, разработанный, соответственно,
Военной коллегией.
Суть
его формулировалась следующим образом: «Корпусу каспийскому
занять Дербент, потом взять город и порт бакийский и,
соединя силы свои с морскими силами и способами и учредя тут главный депо, обеспечить себя верным подвозом из
Астрахани жизненных и воинских припасов; далее, приближением войск наших к соединению
рек Куры и Аракса (место дислокации сил Ага-Магомет-хана.
— Я. Г.) и ко впадению их в Каспийское море и
открытием беспрерывной и надежной связи в одну сторону с каспийскою флотилиею и
с теми частями войск, кои высажены будут контр-адмиралом Федоровым для защиты и
подкрепления благонамеренных ханов бакийского и
талышского; с другой, с корпусом кавказским, не токмо соединя
все силы наши, но и до реки Аракса очищено будет. Главная цель в том состоит,
чтоб, уничтожив власть Ага-Магомет-хана, овладеть берегами
Каспийского моря».
В
этом обширном многостраничном документе есть чрезвычайно выразительные пассажи,
дающие представление об истинных целях похода: «Покровительствуя, защищая и
охраняя торговлю и по оной обращающихся подданных наших, истреблять суда
противных нам ханов, поелику пользы государства нашего взыскуют
не терпеть на Каспийском море никаких судов, принадлежащих народам, не
подвластным скипетру нашему».
Речь,
стало быть, шла о полном контроле над Каспием.
Одной
из главных задач было образование из расположенных на персидской территории
ханств сильного государства-сателлита, находящегося всецело под российским
влиянием. Основой должно было стать Гилянское ханство
во главе с лояльным России Муртаза-Кули-ханом, «потом, возможно, таким же
образом приобресть мазандеранскую
и астрабатскую области, и покровительством нашим
утвердить там свою власть, то мы, имея в руках своих два порта: астрабатский и энезелийский,
можем построить там на твердой земле
в выгоднейших местах крепости, полезные ко влиянию над
народами тех стран и к распространению торгов наших».
У
Зубова, принимавшего, разумеется, участие в разработке этих планов, были свои весьма радикальные соображения: «Грузия, Имеретия,
Шуша, Нахичевань, Эривань, Ганжа, все вместе соединенные, вместили бы в себя земли
плодороднейшие и несколько миллионов народа христианского».
То
есть речь шла еще о создании именно мощного христианского государства.
Упоминание «плодороднейших земель» и миллионов христиан наводит на мысль о
планах колонизации.
И
снова возникает, как настойчивый мираж, — Индия…
Стратегической
задачей на этом этапе мыслилось вытеснение Ага-Магомет-хана
в отдаленные южные области Персии и, по возможности, возмущение против него
самих персиян.
Были
в этом документе и другие любопытные заявления: «Дабы иметь в руках своих
заложников в верности царя грузинского, жены, детей его, лучших людей народа
сего, нужно будет присоединить и взять к войскам нашим».
И,
наконец, наставление относительно взаимоотношений с горцами, некоторое
горестное предвидение: «В обращении войск наших в Дагестан наикрепчайше наблюсти, чтоб Лезгинцы
и другие хищные народы горские удерживаемы были от нападений, в чем наилучше предуспеть можно, воздерживая легкие войска наши от всякого
их озлобления, ибо, касаясь прав и собственностей их, легко возбуждаются они к
отмщению, а паче, не занимаясь покорением народов, оружием неукротимых и от
сотворения мира не признававших ничьей власти <...>. Неважные
грабежи их презирать, против коих полезнее умножать собственные предосторожности
и оными наказывать дерзающих, чем отмщать целому народу за грабежи нескольких
хищников и возбудить против себя взаимно отмщение целого народа, и трудными
походами в ущелиях терять людей напрасно, тратить
время и одерживать победы бесполезные».
Это
— поразительный текст. «Одерживать победы бесполезные» — формула, приложимая к нескольким десятилетиям грядущей Кавказской
войны, имеющая непосредственное отношение к судьбе нашего героя.
Ермолов
по-прежнему был близок к Зубову и, скорее всего, имел достаточное представление
о планах и задачах похода.
24
февраля князь Платон Зубов, генерал-фельдцейхмейстер, то есть командующий
артиллерией, писал своему брату графу Валериану Зубову: «Дано от меня повеление
артиллерии господину генерал-поручику
Мелиссино, 2-го бомбардирского баталиона
капитану и кавалеру Ермолову и штык-юнкеру Дельвиню
приказать явиться в команду г. майора и кавалера Богданова, для употребления,
где они при порученной ему команде нужны будут».
Майор
Богданов, признанный авторитет в своем деле, командовавший
конно-артиллерийскими ротами, был назначен теперь одним из двух распорядителей
артиллерийским делом в корпусе Валериана Зубова.
Вторым
был подполковник Нейдгардт.
Это
артиллерийское двоевластие, свидетельствующее о неотработанной структуре управления
войсками, на пользу дела не шло.
Ермолов
рассказывал Ратчу о том, как происходила организация
артиллерийских частей уже в Кизляре, на месте сбора войск корпуса: «В такой дали
и глуши при собирании отряда много было путаницы, несмотря на рвение и
усердие <...>. Два лица, совершенно независимые, Богданов и Нейдгардт, отдавали приказания совершенно противоположные,
и один почтенный капитан, покачав головою, при мне сказал: “вот новая беда, не
было денег ни гроша, а вдруг разом алтын”. Капитан этот долгое время не получал
никаких ответов на свои рапоры, а потом разом получил
два совершенно различные приказа».
Получить
назначение в войска, предназначенные для Персидского похода, для Ермолова труда
не составило — граф Зубов, покровительствовавший ему во время польской войны,
был командующим, а граф Самойлов — одним из организаторов похода.
В
начале апреля Ермолов был в Кизляре.
Бутков в своих «Материалах» приводит полные данные о
внушительном составе корпуса Зубова. Принцип формирования пехоты корпуса был тем
же, на основании которого формировались в следующем веке отряды,
предназначенные для экспедиций в глубь Чечни и Дагестана. Это были 25
гренадерских, мушкетерских и егерских батальонов из разных полков.
Кавалерийские полки Владимирский и Нижегородский драгунские шли в полном
составе. Легкоконные Павлоградский и Острогожский полки были представлены 12-ю эскадронами. В
состав корпуса входил Первый Чугуевский
регулярный казачий полк, а также линейные, донские и черноморские казаки.
Общая
численность войск, не считая экипажи кораблей поддержки, простиралась до 30
тысяч человек.
Корпусу
был придан сильный артиллерийский парк, состоявший из полевой артиллерии с
двойным числом зарядов — двухпудовая мортира, тринадцать полукартаульных
единорогов, шесть двенадцатифунтовых и девятнадцать шестифунтовых пушек. В
полковой артиллерии насчитывалось до шестидесяти орудий. И, наконец, двенадцать
орудий, погруженных на суда
контр-адмирала Федотова, предназначались для десанта.
Ермолов
вспоминал, что в драгунских полках артиллерийские парки были реформированы по
системе Раевского, который и командовал одним из этих полков — Нижегородским.
Орудия были по возможности облегчены и поставлены на железные оси.
Артиллерийские
подразделения вне полков формировались по тому же вполне произвольному
принципу, что и в польскую кампанию. Ермолов получил два единорога полукартаульных, три пушки шестифунтовые и одну
двенадцатифунтовую.
Это
было странное сочетание. Двенадцатифунтовая пушка весила около ста пудов, а
полупудовый единорог — сорок пудов. Маневрировать одновременно орудиями столь
разного веса было крайне затруднительно. И Ермолов по этому поводу вспоминал
саркастическое замечание одного из позднейших своих начальников — генерал-инспектора русской артиллерии Петра Ивановича Меллера-Закомельского, что соединять двенадцатифунтовую
пушку с полуфунтовым единорогом — все равно что вола и
жеребца впрягать в одну упряжку.
Однако
он надеялся отличиться и с этим составом.
26
марта Валериан Зубов через Астрахань прибыл в Кизляр, где, как пишет Бутков, «от его высокопревосходительства генерал-аншефа и
кавалера Ивана Васильевича Гудовича принял в команду
войска, назначенные в поход в Персию».
Пятидесятипятилетний
Гудович, заслуженный боевой генерал, рассчитывавший
сам возглавить экспедиционный корпус, назначение двадцатипятилетнего неопытного
Зубова воспринял как тяжкое оскорбление. В автобиографической «Записке» Гудович писал: «…Отправил я генерал-поручика графа Зубова в апреле месяце с
войсками к Дербенту, который еще не был взят, дав ему мое наставление, 1000
верблюдов и 1000 волов для доставления за ним провианта. По отправлению сей
экспедиции, будучи в Кизляре, получил я жестокую болезнь…» Это была
дипломатическая болезнь. Вскоре Гудович подал
прошение об отставке и получил ее. (Он мгновенно выздоровел, как только умерла Екатерина и в отставке оказался Зубов.)
В
этой щекотливой ситуации корни жестокого конфликта, к которому позже имел
отношение и Ермолов.
Старший
друг Ермолова, чей артиллерийский опыт оказался важен для Алексея Петровича,
Николай Николаевич Раевский, полковник и командир нижегородских драгун, был
заметной фигурой похода.
Бутков в
своей «Записке персидского похода» пишет: «12-го граф Валериан Александрович,
прибыв из Кизляра в лагерь (лагерь располагался в 13 верстах от города. — Я. Г.) и быв встречен так, как главнокомандующий, 21 выстрелом
из пушек главной артиллерии, изволил осматривать положение лагеря, в котором
все наличные люди были выведены в линии, и имел потом обеденный стол у
господина полковника и кавалера Николая Михайловича Раевского».
Бутков тут явно ошибся. Он имел в виду, конечно же,
Николая Николаевича Раевского. Никакого Николая Михайловича Раевского в этот
период и тем более в составе зубовского корпуса
отыскать не удалось.
Более
того, Варвара Ивановна Бакунина в воспоминаниях о Персидском походе изобразила
этот момент несколько иначе: «13 апреля началась переправа через Терек, а 15-го
числа все войско было уже в 13 верстах по ту сторону реки. На следующий день
прибыл граф Зубов; все войско стояло под ружьем: его ожидали и встретили с
восторгом; мы обедали вместе у полковника Р.»
Полковник
Р. — это, естественно, Николай Николаевич Раевский, полк которого входил в один
отряд с Владимирским драгунским полком, которым командовал муж Варвары Ивановны
полковник Михаил Михайлович Бакунин. Потому они и «обедали вместе у полковника
Р.».
Что
же до несовпадения дат со сведениями Буткова, то
прав, конечно же, он. Кизляр стоит на левом берегу Терека, а лагерь
располагался на правом, но переправа происходила не 13-го, а 9 и 10 апреля.
Экспедиционный
корпус разделен был на четыре бригады. Ермолов со своими шестью орудиями
назначен был в бригаду генерал-майора Сергия Алексеевича Булгакова.
Бакунина
охарактеризовала Булгакова не очень лестно: «Булгаков, состарившийся в военной
службе, но знающий ее рутинно, человек ограниченный, мало образованный, но
довольно добрый малый».
Хотя
Варвара Ивановна и была супругой полковника, но не будем полностью доверять ее
суждению в области военного дела. Она судила генерала Булгакова скорее с точки
зрения, так сказать, светской.
Под
«рутинным знанием» Варвара Ивановна, очевидно, подразумевала практический опыт
генерала, не блещущего общей образованностью. Но это «рутинное знание»
Булгакова было драгоценно в конкретной ситуации Персидского похода, ибо он
обладал к тому времени большим и уникальным опытом горной войны.
Был
у него и опыт штурма крепостей. Когда в июне 1791 года Гудович
осаждал сильную турецкую крепость Анапу на побережье Черного моря, то именно
колонна генерал-майора Булгакова сыграла решающую роль во время штурма. Именно
он взял в плен скрывающегося в Анапе великого мятежника, можно сказать, первого
имама Чечни Шейха Мансура, в середине 1780-х
поднявшего горцев против русских впервые под объединяющими религиозными
лозунгами. Мансур умер в Шлиссельбурге, а Булгаков за
Анапу получил крест Св. Георгия 3-й степени.
Уже
после Персидского похода — в доермоловский период —
он много, успешно и жестоко воевал с горцами и дослужился до генерала от
инфантерии.
Ермолову безусловно повезло, что он оказался в бригаде
Булгакова, ибо именно на долю булгаковских войск
выпала головоломная задача, требовавшая именно умения действовать в горах.
Бутков в «Материалах» рассказывает: «Главнокомандующий
имел известие, что Шейх-Али-Хан дербентский
положил сопротивляться до самой крайности и на сей конец
собрал в Дербенте более 10 т. воинов, в числе коих находились многие из
горских народов, да еще ожидает знатных подкреплений из Кубы и от ханов бакийского, казикумыкского и
прочих дагестанских владельцев. Для разорвания сей вредной для нас связи следовало учинить решительное
предприятие, а именно обойти крепость дербентскую
чрез горы Кавказские в Табассаране, землями
благонамеренного кадия табассаранского.
Возможности
сего пути, хотя и с великими трудностями сопряженного, изведаны и испытаны
предварительно капитаном Симановичем в виде лекаря,
по согласию кадия табассаранского, который за сию
услугу получил от генерал-майора Савельева значительный подарок».
Участвуя
в маневре Булгакова, капитан Ермолов получил, как мы увидим, не только особый
боевой опыт, но и представление о взаимоотношениях с горскими владетелями.
«Главнокомандующий
назначил отряд войск, который бы пройдя чрез Табассаран,
явился под южными стенами Дербента, в одно и то же время как главные силы Каспийского
корпуса приблизятся к северным, и сим занятием пресек
бы всякое сообщение Дербента с южной оного стороны.
Сей отряд вверен был генерал-майору Булгакову и составлен на
2 1/2 батальонов гренадер, 2 батальонов егерей, 14
эскадронов драгун, 625 линейных казаков и 6 орудий полевой артиллерии».
Эти
шесть орудий и были сборной батареей Ермолова.
У
гренадер и драгун были свои пушки.
Бутков не уточняет — к какому полку принадлежали
драгуны. Соблазнительно предположить, что это были нижегородцы Раевского, но, к
сожалению, не только оснований для этого нет, но точно известно, что это были
эскадроны Астраханского и Таганрогского драгунских полков.
Используя
данные «Материалов» и «Записки» Буткова, «Известий» Радожицкого в сочетании с рассказами Ермолова Ратчу, мы можем достаточно подробно воссоздать картину
этого первого кавказского похода Ермолова.
В
«Материалах» Бутков сообщает: «Ему
(отряду Булгакова. — Я. Г.) предлежало пройти более 84 верст, в
том числе более 20 верст самыми трудными дефилеями, и
явиться под Дербент 2 мая.
Земля
табассаранская лежит по хребту, вышедшему от
высочайшей снеговой горы Кохма, возвышающейся в
северном Дагестане, на становом хребте Кавказа, и дающей исток реке Койсу. Тот хребет проходит от запада к востоку, и там, где табассаранская земля оканчивается утесистыми крутизнами, близ берегов Каспийского моря, стоит Дербент
<...>. Верхняя возвышенность табассаранского
хребта, называемого от жителей Бент, покрыта дремучим
лесом, с обеих сторон, в покатостях своих чрезвычайно крута и имеет множество
каменистых, утесистых стремнин; и сие самое образует страшные дефилеи, прикрывающие проходы к верхним жилищам табассаранцев и запирающие по положению Дербента сообщение
северного Дагестана с южным и Ширваном».
Дефилей или дефилея — узкий
горный проход, теснина. Именно дефилеи в горной войне
часто становились местом засад, ловушками для наступающих войск. Возможно, что
знакомство с подобной местностью произошло у Ермолова еще в Италии, но
настоящую горную войну он увидел именно в апреле-мае 1796 года в отряде
генерала Булгакова.
К
удовольствию историка, Бутков оказался в том же
отряде и явился не только собирателем материалов, но и свидетелем — участником
событий. И, соответственно, в «Записке» он рисует живую и полную
выразительных деталей картину похода булгаковского
отряда через горы Табассарана, который он проделал
плечом к плечу с нашим героем.
«Записка»: «4-го мая отряд выступил далее через Дарбах. Крутизна горы, чрез которую следовать должно было
более 3 верст, затруднила переправу всех обозов, так что в пособие к каждой
тройке лошадей припряжено было еще 3 и человека по 4; но и тут с чрезвычайною трудностию едва
могли подняться. Сие все сносно было до половины сего дня, до которого времени
только успели подняться оба казачьих полка и 3-й егерский баталион
с своими обозами. А потом начал лить сильный
дождь и беспрерывно, во всю ночь до утра продолжался. Дорога и без того
затруднительная, чащею леса по обеим сторонам, так, что только могли проходить
повозки, совсем испортилась, стала грязною и скользкою, до того, что обозы
Астраханского драгунского полка переправлялись 10 часов. За Астраханским полком
следовал Таганрогский драгунский полк, и следовали оба с передовыми войсками на
лагерь, бывший от переправы в 3 верстах, и тут на ночь расположились. Во
всю ночь, с великим трудом, при пособии 500 рабочих и 150 казачьих лошадей
переправлялись 6 орудий с принадлежностями главной артиллерии».
Это были орудия Ермолова. Если вспомнить, что
вес орудий составлял от 40 до 100 пудов, то легко представить себе неимоверные
трудности этого горного перехода. «200 человек в пособие 6 лошадям едва могли
сдвигать с места 12-фунтовый единорог».
Ни с чем подобным Ермолов не сталкивался в
Италии. Это был совершенно новый, типично кавказский опыт.
Ратч записал рассказ Ермолова
об этом походе: «Граф Зубов намеревался окружить Дербент со всех сторон, дабы
совершенно лишить его внешней помощи. Зубов имел военные суда, чтобы сторожить
море, с севера подошли русские войска, на запад лежали крутые горы владений Табассарского кадия, которого граф Зубов совершенно привлек
на сторону русских; оставалось отрезать Дербент от долин на юге; для этой цели
назначался отряд генерала Булгакова, при котором находился Ермолов. Этому
отряду поручено было обойти Табассарские горы. С
орудиями, частью запряженными волами в подмогу
лошадям, Ермолов пустился в горы, вдоль течения реки Дербаха;
два первые перехода верст по 20-ти каждый были легко исполнимы, но третий, до
деревни Махрака, в 7 верст, длился целые сутки. Два
кубанских егерских батальона почти весь этот переход в горах тащили артиллерию
на себе».
Как видим, рассказ Ермолова в деталях отличается
от свидетельств Буткова. Но нам важны не эти детали,
а общее впечатление. А оно вполне совпадает с рассказом Буткова.
В «Историческом известии» подполковника Радожицкого, основанном на не дошедшем до нас источнике — с
«Запиской» Буткова у Радожицкого
есть существенные расхождения, — тоже фигурируют 6 орудий Ермолова и трудности
перехода. Но есть у него и некоторые живые детали, позволяющие еще яснее
оценить обстановку: «Во всю ночь шел дождь. Нагорние жители партиями бродили
повсеместно, удивляясь многолюдству и трудам наших солдат; особенно занимали и
ужасали их пушки (через четверть века Ермолов будет писать о том, какое
поражающее впечатление производят пушки на горцев, не знакомых с действием
артиллерии. — Я. Г.). Оставшиеся обозы и артиллерия уже к
рассвету следующего дня при помощи казаков и почти всей пехоты вышли из ущелья
<...>. Отряд вышел с гор на плоскость к небольшой речке; от сильного дождя
в продолжение ночи вода выступила из берегов и потопила лагерь так, что везде
оной было по колено. Поутру на другой день шесть казачьих лошадей от изнурения
и голода поели какой-то ядовитой травы и оттого вскоре пали в ужасных
судорогах».
3
Русские, и Ермолов в том числе, тяжело осваивали
новый для них театр военных действий. Война в Польше, в Молдавии была войной в
привычных условиях. Кавказ предлагал совершенно иные обстоятельства.
Сразу же Ермолову пришлось познакомиться с
явлением, с которым постоянно сталкивался он впоследствии, во время
командования своего на Кавказе, и которое как теперь, так и тогда оказалось
столь типичным, сколь и трудноразрешимым.
Радожицкий: «По приказанию
генерала Булгакова с отряда южной стороны от всех полков должны были выехать
обозы навстречу транспорту, шедшему с провиантом под прикрытием Гренадерского
батальона. Первый обоз выступил Кавказского гренадерского полка и только отошел
от лагеря верст 10, как был атакован партиею горцев, подвластных Хамутаю, хану Казикумыцкому. Они
разграбили 4 повозки, от которых увели 9 солдат и 9 лошадей да убили двух
человек. Семейного войска пикет, усмотрев бегущих солдат от обоза, дал знать в
отряд генерала Булгакова; по сему известию послан был Хоперский
казачий полк для преследования разбойников, потом выступили и прочие легкие
полки конницы под командою генерала Булгакова, который, узнав, что партия
хищников скрылась в горах, возвратился в лагерь. Хоперский
полк гнался за разбойниками около 25 верст <...>. Не догнав разбойников, Хоперский полк возвратился в лагерь».
«Записка» Буткова: «8 числа подданные Хамутая казикумыцкого напали на 12 повозок Кавказского
гренадерского полка, оторвавшихся версты на две вперед от всех отрядных
повозок, посланных назад верст за 18 к секунд-майору Неелову, препровождающему
через табассаранский дефилей
провиантский транспорт на арбах <...>. Неприятель,
который был числом до 300, разделенных на две партии, обрезал у повозок лошадей
и 6 гренадер и 6 извощиков взял в полон, из которых
два гренадера, защищавшиеся саблями, зверски изранены».
Это была стандартная ситуация, с которой
Ермолову придется многократно сталкиваться в будущем, но пока и для него, и для
русского командования вообще это была новая и трудноразрешимая задача.
Это была именно та ситуация, о которой
предупреждала императрица в своем наставлении Зубову, предлагая пренебрегать
неважными «дерзостями» горцев. Но трудно было решить — какая дерзость важная, а
какая неважная. Пленные солдаты, уведенные в рабство, были брошены на произвол
судьбы. С этим тяжело было смириться.
Руссоистская идиллия кончилась.
Ермолов еще недавно был свидетелем, по его
собственным словам, «резни» во время штурма Праги, когда гибло мирное
население. Это был не только холодный расчет, но и реакция на избиение русских
в Варшаве в начале восстания.
Здесь, на Кавказе, происходило нечто подобное,
но в иных формах. Русское командование пока еще ориентировалось на требование
Екатерины. Очевидно, в Петербурге основательно готовились к новому Персидскому
походу и учитывали опыт похода 1722 года, когда раздраженные горцы истребили
значительный отряд драгун бригадира Ветерани, а
жестокие двухгодичные карательные экспедиции с участием регулярных войск,
казаков и калмыков желаемого результата не принесли.
Пока что провинившихся горцев подвергали
телесному наказанию. «Кади вызывал каждого преступника по имени, объявлял ему
заслуженный штраф и отдавал в руки эсаулам, которые,
положив виноватого на землю, садились ему на руки и на ноги и толстыми палками
отсчитывали по спине определенное количество ударов. Таким образом
наказано было 40 человек, некоторых из них оттаскивали с мест полумертвыми».
Это из «Известия» Радожицкого.
Пока это делалось руками союзников. Позже стали
гонять сквозь строй.
Партизанская война, столь успешно практиковавшаяся
в 1812 году против французов и горячо одобряемая начальником штаба русской
армии генералом Ермоловым, здесь, в Прикаспии,
предстала перед капитаном Ермоловым во всей своей жестокости.
Радожицкий: «28 июля из отряда
генерала Булгакова два казака Хоперского полка
посланы были в отгонный табун. На пути напали на них 6 человек пеших персиян и
первым залпом из засады убили одного казака, а под другим ранили лошадь. Опешенный казак защищался храбро и успел пересесть на
лошадь убитого товарища своего, на которой ускакал к пикету, стоявшему у дербентской дороги. Отсюда послали казака с известием в
отряд, а остальные с пикета поскакали за разбойниками, но сии успели скрыться».
Дальнейшая логика развития событий вполне
стандартна как для 1796, так и для 1820 года: «Чтобы иметь сведения о людях,
учинивших злодеяние, казаки схватили находившегося вблизи того места пастуха и
доставили его в отряд. В допросе показал он на одного персиянина из селения;
посланная за ним команда доставила его со всем семейством в отряд. Персиянин
после продолжительного допроса показал на действительного убийцу, за которым
послали команду егерей с офицером. Доставленный преступник сознался в
злодеянии, и его расстреляли <...>. 26 сентября в ночь напали 20 человек
горцев на четырех солдат, находившихся на одной из мельниц, близ города Кубы, и
ранили одного; но они, отстреливаясь, ушли в город…»
Вообще, Персидский поход обогатил молодого
Ермолова множеством особых кавказских впечатлений.
Еще до операции по
окружению Дербента, во время следования основных сил, в которые входил и отряд
Булгакова, вдоль Каспия, Ермолов имел возможность наблюдать владения наиболее
верного союзника России — шамхала Тарковского и,
более того, познакомиться с сыном правящего старого шамхала
Баммата или, как его называли в российских
документах, Магомет-шамхала, наследником Мехти, который будет править шамхальством
в то время, когда генерал-лейтенант Ермолов примет командование
Кавказским корпусом и все десятилетие своего пребывания на Кавказе будет в
связи с шамхалом Мехти.
Мог он увидеть и Тарки,
столицу шамхальства, одного из наиболее обширных
ханств Дагестана, населенного кумыками, издавна лояльного России.
Варвара Ивановна Бакунина оставила описание Тарков — принципиально иного, малопонятного для русских
быта, того быта, с которым Ермолову пришлось встретиться через два десятилетия
— и надолго.
«Тарку построен на склоне неприступной горы, добраться до которой
весьма трудно. Над городом возвышаются скалы, нависшие над ним, которые
защищают доступ к нему, но в то же время как бы грозят раздавить его
<...>. Дома в Тарку кажутся нагроможденными
один на другом; подобно всем домам в Азии, они выстроены из тесаного камня и
обмазаны глиною. Архитектура их своеобразная; дома по большей
части все одноэтажные (хотя иные бывают и в несколько этажей), комнаты не имеют
между собой никакого сообщения, а вокруг дома идет обыкновенно крытая галерея,
на которую выходят все окна и двери дома; печи стоят у наружной стены, и таким
образом все эти комнаты похожи на сараи или конюшни; полы сделаны из
тесаного камня, покрытого циновками или коврами; в окнах нет рам со стеклами,
они закрываются просто ставнями с отверстиями, через которые проходит свет…»
Далее Варвара Ивановна приводит весьма значимый
эпизод: «Граф Зубов послал шамхалу в подарок от имени
императрицы часы, осыпанные бриллиантами, и несколько других драгоценных вещей,
взамен чего получил от него огромное блюдо плова (это вареный рис с говядиной и
разными приправами) и несколько цельных вареных баранов. Эти
подарки не отличались хваленою азиатскою роскошью, о которой мы составляли себе
столь преувеличенное понятие; впрочем, нам не пришлось видеть ее нигде и на
дальнейшем пути; мне кажется даже, что эта баснословная роскошь существует лишь
в тысяче и одной ночи; может, она и существовала прежде, но теперь от нее
остались лишь жалкие следы».
Шло
постепенное разочарование в легенде о «золотых странах Востока». Но для людей,
подобных Ермолову, как мы увидим, отнюдь не «баснословная роскошь» была главным
соблазном «азиатского проекта», как не была она главной для Петра и Потемкина…
Все
это было, однако, уже после центрального события похода — взятия Дербента.
4
Активные
действия против крепости начал именно отряд Булгакова сразу после того, как
блокировал Дербент с южной стороны. В том числе артиллерия отряда обстреляла
крепость гранатами, вызвавшими небольшие пожары. В обстреле участвовал и полукартаульный единорог Ермолова.
Перед
этим в ночь со 2 на 3 мая была предпринята попытка взять
штурмом одну из башен, прикрывающих подходы к самим крепостным стенам.
Варвара
Ивановна Бакунина описала этот драматический эпизод со слов непосредственных
участников: «В тот же день вечером, несмотря на страшную темноту, на грозу и
дождь, русские непременно хотели овладеть башней <...>. Ее штурмовали, и нашим
удалось сначала взобраться на нее, но персы защищались энергично; это земляное
укрепление имело несколько сводов, которых русским не удалось
пробить и под защитою которых персы стреляли по нашим войскам. Гренадеры
Воронежского полка отступили, несмотря на усилия своего полкового командира,
который сам неоднократно влезал на лестницу, но был
опрокинут с нее и ранен камнем, брошенным из башни <...>. Персы осыпали наших градом камней, и таким образом русские с
позором возвратились в лагерь; действительно, было позорно отступать перед
персами, но в этом нельзя винить солдат: у них были плохие руководители, им не
говорили, что опасность будет так велика, они ожидали встретить гораздо меньше
сопротивления; темнота ночи и храбрая защита персов заставили их потерять
голову».
Радожицкий описывает неудачный штурм приблизительно так
же.
Это
был суровый урок. Стало ясно, что недооценивать персов не следует. И на
следующий день башню стали методично разрушать артиллерийским огнем, после чего
повторили штурм и добились успеха. Но и этот успех стоил недешево.
Радожицкий: «Персияне защищались отчаянно и были все
перебиты».
Этому
штурму предшествовала установка батареи Ермолова.
О
своем участии в осаде Дербента — факте далеко не второстепенном в его карьере —
Ермолов рассказал Ратчу весьма лаконично: «2 июня
граф Зубов разбил свой лагерь в виду крепости, на северной стороне; на другой
день отряд Булгакова после 5-дневного перехода стал на
южной, к изумлению гарнизона.
В
следующую ночь была отрыта траншея, и как осажденные оборонялись только из
ружей, то батареи и были возведены весьма близко. В верно сосчитанных 40
саженях от крепостных верков Алексей Петрович поставил 7 июня свои орудия на построенную бреш-батарею, два дня
не прекращал огня, и 9-го числа образовались две бреши, одна в башне, на южной
стороне, другая в стене, к ней прилегающей. Не менее удачно было действие
остальных батарей. 10-го июня крепость покорилась».
Этот
текст, помимо всего прочего, выразительно иллюстрирует особенности мемуаров как
источника.
Во-первых,
очевидно, что это именно рассказ Ермолова, а не заимствование Ратчем сведений у других авторов. Ибо Ермолов,
рассказывающий о событиях почти семидесятилетней давности, существенно
ошибается. И эти ошибки — свидетельство его авторства.
Прежде
всего, события происходили не в июне, а в мае. А для того чтобы сопоставить
нарисованную Ермоловым картину с реальностью, нужно привести данные Радожицкого, как говорилось, восходящие к дневнику
участника похода и поддержанные сведениями Буткова и
Бакуниной.
Радожицкий: «В следующие дни производилось обозрение
города инженерными офицерами и самим графом Зубовым для заложения батарей и
проведения траншей; войски со всех сторон обложили
город не далее 400 сажень от оного; к морю поставлена была кавалерия, со стороны
гор егеря и несколько артиллерии. Во время движения наших войск производилась
из городских пушек безвредная стрельба. Для предохранения артиллерии от
неприятельских выстрелов 7 мая в ночь сделана с южной стороны в 200 саженях от
города батарея для 5 тяжелых орудий, а с северной против третьей башни для 4-х
таких же пушек и одной мортиры».
Ермолов
вспоминает, что «осажденные оборонялись только из ружей», в то время как
имеется ряд свидетельств — и кроме Радожицкого — о
пушечной стрельбе из крепости и далеко не всегда «безвредной».
Но,
ошибаясь в одних случаях, Ермолов оказывается точен в других — имеющих
непосредственное отношение к нему самому.
Судя
по сведениям Радожицкого, русские батареи
располагались в 200 саженях от крепости, в то время как Ермолов говорит о 40
саженях.
Но
участник осады Бутков в «Материалах» свидетельствует:
«8 и 9 числа мая все батареи наши действовали по крепости с отменным
напряжением. Две бреш-батареи отстояли от крепостного
замка не далее 40 сажень; и 10 числа совершенно почти
разрушен угол крепостного бастиона, самого крепкого в Нарын-Кале».
Те пять тяжелых орудий, стоявших с юга, где и располагался
отряд Булгакова, о которых пишет Радожицкий, скорее
всего и есть орудия Ермолова. У него их должно было быть шесть, но
вспомним, каким испытаниям подвергся отряд Булгакова при переходе через табассаранские горы. Одно орудие могло быть повреждено.
Относительно
расстояния Ермолов оказывается прав — Бутков это
подтверждает. Как и во время штурма Праги, Ермолов выставил свои орудия на рискованную,
но наиболее эффективную позицию. Это был его стиль.
В
«Записке», составленной по горячим следам, явно на основе дневника, Бутков говорит об одной бреш-батарее,
которая начала действовать 8 мая.
Разумеется,
Дербент обстреливали десятки орудий, но — с разной степенью эффективности.
Бакунина
вспоминала: «…Производилась вокруг города постройка многочисленных батарей;
каждый из наших генералов хотел иметь свою батарею, не справляясь о том, будет
ли она полезна или нет, чтобы впоследствии можно было сказать: “батарея
такого-то”; некоторые из этих батарей не причинили персам никакого вреда, но
послужили предлогом для раздачи наград — что и требовалось».
Очевидно,
что «вред» от батарей, отстоявших от крепости на 200 саженей, и от ермоловских орудий существенно разнился.
Результат
стрельбы с 40 саженей — 85 метров несравним со стрельбой с 200 саженей — 420
метров.
Ермоловская батарея била почти в упор, подвергаясь при этом
ответному ружейному и пушечному огню осажденных. По
свидетельству Буткова, «ружья их доставали сажень на
150».
Есть
все основания полагать, что свой почетный орден Св.
Владимира 4-й степени молодой капитан получил заслуженно, вне зависимости от
взаимоотношений с командующим корпусом.
Башня,
при неподготовленном штурме которой зря легли сорок гренадер Воронежского
полка, вскоре была взята.
Бакунина
пишет: «8-го мая был открыт огонь с батареи, находившейся против той
злосчастной башни, на которой русские потерпели неудачу; ядра попадали метко и
в короткое время сделали брешь; затем войска пошли на приступ
и башня была взята егерями и гренадерами Воронежского полка, несмотря на
упорное и отчаянное сопротивление ее защитников; это было отборное войско
персов, добровольно решившееся защищать эту башню; все они легли тут, ни один
не был взят в плен».
Но
башен, прикрывающих подходы к дербентским стенам,
было три. В случае штурма оставшиеся две башни огнем во фланг и тыл
атакующих могли нанести большой урон.
Одна
из башен, как рассказывал Ермолов, была с южной стороны, в зоне ответственности
отряда Булгакова. Ее и разрушали орудия Ермолова.
Бакунина
в своей иронической манере так описала дальнейший ход событий: «10 мая, между
девятью и десятью часами утра, по данному сигналу батареи открыли огонь, так же
как и батареи генерала Булгакова по ту сторону города; шум был ужасный; пальба
не прекращалась ни на минуту. Персам это наскучило, и они прислали к нам своего
муллу».
Судя
по тому, что парламентер вышел к генералу Булгакову, наиболее поражающий огонь
велся с южной стороны, где в сорока саженях от крепостных стен стояли орудия
Ермолова.
Бакунина
не ошиблась. У нее были вполне достоверные источники сведений о происходящем.
Мулла действительно вышел к Булгакову. Но этим дело не кончилось.
«Записка» Буткова: «9-го ввечеру,
поздно, прислан тайно от Ших-Али-Хана к Сергию
Алексеевичу (Булгакову. — Я. Г.) мулла с просьбою, чтоб прислать к нему
человека, знающего их язык, которому он хочет для донесения главнокомандующему
открыть многое в рассуждении настоящих своих предложений». Это было предложение
о переговорах.
Булгаков
сообщил Зубову. Зубов велел отправить муллу обратно, с тем
чтобы наутро ханские парламентеры явились непосредственно к нему.
Зубов
желал, чтобы падение Дербента сопровождалось максимально торжественной
церемонией.
10
мая, «Записка» Буткова: «В сей день
решилась судьба Дербента. Действовавшая с отменным
напряжением канонада и более отваление большой части
башни, которую они полагали непобедимою к брешу, поразило весь народ так, что
пять человек от общего собрания, выскоча из ворот
крепости на батарею господина генерал-майора Бенигсона
(Беннигсена. — Я. Г.), признали себя
побежденными и просили помилования <...>. Вскоре потом все батареи
замолкли. К графу принесены ключи крепости тем самым 120-летним персиянином,
который подносил их и Петру Великому. Ших-Али-Хан со
всеми своими чиновниками выехал в графский лагерь».
К
хану приставили караул. Войска вошли в город и приступили к разоружению
гарнизона.
Через некоторое время хан, поклявшийся в
лояльности России, получил относительную свободу, бежал и начал партизанскую
войну против русских <...>.
С падением Дербента дорога в Персию была
открыта. Корпус пошел на Баку, и 13 июня хан бакинский
Гуссейн-Кули-хан, выехав навстречу русским войскам,
вручил Зубову ключи от города.
Заслуги Ермолова Зубов оценил, и, как только наступило некоторое затишье в боевых действиях и можно было
подвести предварительные итоги, командующий корпусом обратился к капитану
артиллерии:
«Милостивый государь мой, Алексей Петрович!
Отличное ваше усердие и заслуги, оказанные вами
при осаде крепости Дербента, где вы командовали батареею, которая действовала с
успехом и к чувствительному вреду неприятеля, учиняют вас достойным ордена Св. Равноапостольного Князя Владимира, на основании
статутов оного. В следствие чего, по данной мне от
Ее Императорского величества Высочайшей власти знаки сего ордена четвертой
степени при сем к вам препровождая, предлагаю оные на себя возложить и носить в
петлице с бантом; о пожалований же вам на сей орден Высочайшей грамоты
представлено от меня Ее Императорскому Величеству. Впрочем
я надеюсь, что вы, получа таковую награду, усугубите
рвение ваше к службе, а тем обяжете меня и впредь ходатайствовать пред
престолом Ее Величества о достойном вам воздаянии. Имею честь быть с почтением вам,
Милостивого государя моего, покорный слуга, граф
Валериан Зубов.
Августа 4 дня. 1796 года
артиллерии г-ну капитану Ермолову».
Согласимся, что при стандартном содержании
документа, обращение Зубова к человеку, отстоящему от него формально
неизмеримо ниже по иерархической лестнице, наводит на мысль о не совсем
формальных отношениях.
23 сентября Екатерина подтвердила награждение и
направила грамоту к Зубову для вручения Ермолову.
5
Ермолов и Бутков, как
мы помним, оба были в отряде генерала Булгакова. То, что видел Бутков, то видел и Ермолов. Из дневниковой «Записки» Буткова мы можем понять, что поражало воображение молодых
офицеров.
«Нет ничего страшнее, как быть в доме ханском и
ходить под стенами крепости. Она лежит на такой высоте, кажется, будто клонится
к падению».
Речь идет о крепости Чирах-Кала,
построенной отцом Ших-Али-Хана дербентского.
Но смею предположить, что для Ермолова важнее
головокружительной неприступности крепости была легенда, с ней связанная:
«Построение этой крепости приписывают здешние жители времени Александра и
выводят при том такую историю: когда Александр Великий, гордясь своими
победами, полагал, что нет такого укрепления, которое бы оружию его не могло
покориться, то один из его полководцев, или по крайней
мере близких, называвшийся Чира, построил сию
крепость и взял намерение с некоторым числом войск ее защитить. Александр
приступил к ней неприятельски, но не могли со всеми
усилиями ее победить, вынужден был отступить. Тогда-то должен был вышедшему из крепости Чира
признаться, что он виноват».
Имя Александра Македонского, чьи фаланги прошли
в этих местах более двух тысяч лет назад, сохранилось в мощной исторической
памяти прикаспийских народов и часто возникало в их разговорах с русскими
офицерами.
Для Ермолова имя Александра должно было значить
немало. Это был символ высокого честолюбия, честолюбия дерзновенного,
формирующего уникальную человеческую личность. Азиатский замысел Александра был
примером великой задачи, которой стоило посвятить жизнь.
Недаром,
отправляясь на Кавказ — ворота Азии, — Ермолов произнес известную нам фразу,
полную для него фундаментального смысла: «В Европе нам шагу не дадут ступить
без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам».
Плутарх,
на чьих «Жизнеописаниях» воспитывал себя живший по чужим домам юный Ермолов,
познакомил его с Александром и Цезарем, судьбы которых
он сопоставил.
Два
этих героя много значили для Алексея Петровича, и то, что он со своими пушками
проходил дорогами Александра и видел те же грандиозные пейзажи, что и
неустрашимый Македонец, должно было окрашивать события Персидского похода в
особые тона. Ни служба в Молдавии, ни война в Польше по своему смысловому напряжению не шли ни в какое
сравнение с тем, что происходило на Каспии.
Время
Цезаря было впереди…
Между
тем поход перестал напоминать воинственную прогулку.
«Материалы»
Буткова: «Главная часть каспийского
корпуса, отдохнув 20 числа (мая. — Я. Г.) в шамахийском
ущелье, 21 следовала далее по оному на пути к Старой Шамахе и расположилась на возвышенном месте, в урочище Курт-Булахский Ейлак. Здесь предпринято
дать войскам отдохновение, доколе минуют наставшие жары. Переход сей был столь труден, что обозы и провиантские транспорты
едва в неделю могли в лагерь собраться <...>. Продовольствие к сим
войскам доставляемо было из Баку, далее 110 верст отстоящей, сухопутным
подвозом на волах и верблюдах подвижного магазина, через горы, с преодолением
немалых затруднений, с немалым изнурением скота и потерею оного».
Но
кроме проблем со снабжением возникали и нарастали иные опасности.
Лояльность
населения была отнюдь не безусловна. Девиз, под которым русские войска вошли на
прикаспийские земли, — освобождение народов, страждущих под игом узурпатора и
тирана Ага-Магомет-хана, был убедителен далеко не для
всех. Корпус Зубова, рассредоточенный теперь на обширной территории, рисковал
оказаться окруженным многочисленным враждебным населением.
Инициатором
и организатором сопротивления стал беглый Шейх-Али-Хан.
Главной
тактической задачей стала поимка дербентского хана.
«Записка» Буткова, который,
напомним, был участником событий: «24-го (мая. — Я. Г.) Его
превосходительство Сергий Алексеевич, взяв в команду свою Кавказский
гренадерский полк, 3-й егерский кубанский батальон, 4 орудия главной артиллерии
(пушки Ермолова. — Я. Г.), Хоперский и Семейный казачьи полки, выступил с оными к Кубе, для
удержания жителей от наклонности к Ших-Али-Хану».
Стремительные
броски в горы с целью застать дербентского хана
врасплох и захватить не приносили результата.
Корпус
продвигался вперед медленно, стараясь закрепить за собой пройденное пространство.
Однако это становилось все труднее.
Растянутость
коммуникаций делала их особенно уязвимыми.
Радожицкий: «29 сентября посланный из отряда комиссионер
поручик Калышкин для закупки у жителей провианта со
ста фурами находился на реке Саммуре, забирая
искупленный хлеб. Жители селения, где он оставался, объявили ему, что Ших-Али-Хан и Хамбутай идут с
войском для нападения на русских и партии их должны быть скоро на Саммуре. По сему известию Калышкин
нагруженные провиантом фуры отправил с прикрытием в дер. Худат,
а сам с двумя казаками остался ночевать в прежнем селении. Жители, ожидавшие
ежеминутно войска Хамбутаевского, усиленно просили Калышкина выехать из деревни, что он исполнил на рассвете
дня; но только отъехал с версту, как вдруг напали на него злодеи и вместе с
казаками взяли в плен, с ним пропала значительная сумма казенных денег. В то же
время партия неприятелей в числе 500 напали на транспорт, шедший с провиантом в
5 верстах от деревни Худат, отбили 40 пар волов с
фурами, из людей же никого в плен не взяли, а убили только двоих. Хищники
привезли свою добычу к ханам, которые стояли в 15 верстах от сказанной деревни
у подошвы гор с войсками».
Но Шейх-Али-Хан и его соратники отнюдь не намеревались
ограничиваться малыми диверсиями и налетами. Они вырабатывали стратегию и
тактику постоянного давления на русских.
«Материалы»
Буткова: «Доходящие ежедневно слухи, что партия Шейх-Али-Хана в горах приметно умножается, заставили
опасаться последствий, могущих быть нам неприятными, если жители выйдут из нашего
повиновения и присоединятся к замыслам беглеца».
Главная
задача по отражению нападений дербентского хана
возложена была на отряд генерала Булгакова.
Но,
как вскоре выяснилось, кавказского опыта Булгакова не хватало для эффективной
борьбы с хитроумным противником.
Радожицкий: «30 сентября пасшиеся близь гор 80 пар волов,
принадлежавшие в отряде к подвижному магазину, были угнаны хищниками; тотчас
послан был капитан со 100 егерями осмотреть место, где паслись волы, и для
открытия следов неприятеля. Команда, проходя по дороге к лесу, была встречена
ружейным залпом из засады неприятельской, причем пало двое солдат. Капитан с
командою отступил от леса и донес о встрече с неприятелем генералу Булгакову.
Тотчас было послано в подкрепление к нему 70 егерей, 40 казаков и одна пушка с
подполковником Бакуниным, которому вверено командование; за ним вслед послано
было еще 100 гренадер с пушкою, которые на рассвете дня соединились с первыми и пошли преследовать угнавшего волов неприятеля.
1
октября поутру рано подполковник Бакунин подошел со своим отрядом к деревне Алпан, лежащей в 8 верстах от города Кубы. Заметив, что
деревня сия и все поляны вокруг оной заняты неприятелем, он остановился и
послал донесение в отряд. Неприятели, увидя
малочисленность пришедшего отряда, бросились на него с жадностию,
как на готовую жертву, но Бакунин, став за оврагом, защищался решительно».
Полезно
сопоставить известие Радожицкого с рассказом о том же
эпизоде из «Материалов» Буткова. Их данные
существенно разнятся в деталях, но совпадают в главном. И это свидетельствует о
достоверности источника, которым пользовался Радожицкий.
Бутков рассматривает трагедию 1 октября на более
широком фоне: «Отряд генерал-майора Булгакова при Кубе усилен был одним
легкоконным полком и одним мушкетерским полком <...>. Подкрепления
кубинского отряда требовали самые обстоятельства. Беглый Шейх-Али-Хан
нашел пристанище в Ахтипаре, области лезгинской, по
реке Самуру, в ущельях гор лежащей, преклонил на свою сторону соседнего оной
владельца Хамбутая-Сурхай-Хана казикумыцкого,
а сей собрал немало акушинцев
и прочих лезгин, обитающих по Самуру». Это весьма существенное утверждение. Акушинцы представляли одно из самых сильных вольных горных
обществ Дагестана. Стало быть, войскам Булгакова пришлось иметь дело отнюдь не
с персиянами и даже не с жителями прикаспийских ханств, а с неукротимо
воинственными лезгинами и акушинцами-даргинцами.
Поскольку
Ермолов принимал участие в операциях булгаковского
отряда, то сентябрь-октябрь 1796 года можно считать тем временем, когда он
впервые столкнулся со своими будущими противниками.
«Кубинские
жители тайно питали к Шейх-Али-Хану приверженность, а
Вали-Бек, наиб кубинский, и руководил даже действиями
Шейх-Али-Хана, как последствия оказали, но так тайно,
что российское военное начальство отнюдь не имело ни малейших на Вали-Бека подозрений».
Опасения,
касающиеся настроений внешне лояльного населения, сбывались. Знания психологии
мусульманских владетелей явно не хватало. Соответственно, ни Зубов, ни его
генералы не могли адекватно оценивать обстановку, что грозило в будущем
катастрофическими последствиями. За двести лет до того, в шамхальстве
тарковском с интервалом в несколько лет погибли два
больших русских отряда, увлеченных кажущейся легкостью первоначального этапа
завоевания, доверившихся обещаниям шамхала,
оказавшихся затем в окружении превосходящих масс противника и в результате
вырезанных горцами…
Пока
же просчеты генералов и офицеров оплачивались сотнями жизней.
«С такими пособиями (поддержка дагестанцев и тайная помощь
кубинского наиба.
— Я. Г.) Шейх-Али-Хан и Хамбутай
предприняли сделать удар на кубинский отряд и знатное
число войск совокупили при деревне Олпане, кубинского
владения и кубинского округа… отделявшейся от лагеря российского отряда только
восьмью верстами, покрытыми дремучими лесами.
Начало
к тому сделано 30 сентября. Партия шейхалиханова
отогнала 145 волов подвижного провиантского магазина кубинского отряда,
принадлежавших вольным фурщикам, пасшихся недалеко от отряда, и захватили
бывших при них двух малороссиян.
Генерал-поручик
Булгаков послал при капитане Семенове 100 егерей к стороне гор, откуда
неприятельская партия исходила, для открытия неприятеля. Сей деташамент, отойдя 4 версты, нашел неприятельские пикеты и,
остановясь, послал о том донесение к Булгакову. Сей немедленно отправил в усиление сей команде при
подполковнике Бакунине 200 егерей, 100 гренадер, 100 казаков и две или три
егерские пушки. Тогда была уже ночь, как сей деташамент присоединил к себе команду капитана
Семенова. Несмотря на то, оный в густоте леса и в темноте ночи продвигался
вперед и вел небольшую перепалку с пикетами неприятельскими, которые отступали.
Таким образом, подполковник Бакунин приблизился к деревне Олпан
1 октября.
Положение сей деревни на косогоре: на пути к ней российского
деташамента лежал глубокий овраг, коим оканчивался
лес.
Здесь скрывалось неприятеля не менее 13 тысяч.
Лишь
только Бакунин к сей засаде приблизился, как вдруг вся
оная толпа ударила на него в ручной бой. Сражение было прежестокое. Пушки могли
только сделать несколько выстрелов и достались в неприятельские руки.
Неприятель тем жесточе наносил войскам нашим поражение, чем менее его ожидали и чем способнее было для него место битвы.
Подполковник Бакунин был убит в самом начале, и сие усугубило расстройство; с
ним же пало обер-офицеров 6 и нижних чинов 245; ранено нижних чинов 55, притом
потеряно, кроме прочих вещей, ружей 24 и пистолетов 154. Оставшиеся
обметались бревнами и оборонялись; но неприятель был уже доволен своим
успехом».
Это
классический прием горцев, с которым русским предстояло неоднократно
сталкиваться в ходе Кавказской войны, — заманивание противника в лес, где у
горцев были все тактические преимущества: внезапность нападения, абсолютная
ориентация на местности, возможность раздробить привычное для русских военных
построение и убивать их поодиночке.
Воевавший
в отряде Булгакова Ермолов, естественно, был подробно осведомлен о трагедии 1
октября и ее обстоятельствах. Это был уже не угон нескольких волов и даже не
захват нескольких пленных или фур с провиантом. Это было проигранное сражение с
тяжелыми потерями. Это было горькое свидетельство недооценки противника. Это
было свидетельство недостаточного понимания специфики подобной войны. Вместо
казаков, способных быстро прибыть к месту боя, на помощь погибающему отряду
отправили медленно движущуюся пехоту.
Когда
на выручку отряду Булгакова подоспел Углицкий полк,
все было кончено.
Радожицкий: «Полковник Стоянов, пришед
на место сражения, нашел убитыми: подполковника Бакунина, двух капитанов, двух
поручиков, одного подпоручика и 240 раненых, обезображенных, обнаженных».
Последнее
обстоятельство — надругательство над телами убитых врагов — было непривычной и
страшной особенностью Кавказской войны, свидетельствующей о мере ожесточения
противника и его непримиримости.
Будущий
проконсул Кавказа должен был это все запомнить…
Ни
Зубов, ни Булгаков не были готовы к такой войне, не готовы были на жестокость
реагировать равной жестокостью. Метод круговой поруки, который будет
практиковаться в Кавказской войне, когда за нападение на русские войска
безжалостно наказывали целые общности, уничтожая население аулов,
здесь еще не практиковался. Хотя метод этот был знаком русскому генералитету со
времен Персидского похода Петра, когда за нападение на драгун бригадира Ветерани петровские драгуны, донские казаки и калмыки
союзного хана Аюки громили и грабили сотни
дагестанских аулов.
Но
пока установка была иная. В октябре 1796 года все ограничилось чисто
экономическими санкциями. «В наказание за вероломство жителей Кубинской
провинции не стали покупать у них провианта и фуража за наличные деньги, а
собирали оный реквизиционно».
Зубов
помнил наказ императрицы и следовал ему.
6
К
моменту падения Дербента Ага-Магомет-Хан ушел с Муганских
полей, где стоял после нашествия на Грузию, и, отступив в коренные персидские
пределы, готовился к будушим боям. Перед лицом
российского наступления персы и турки, исконные противники, готовы были к
тактическому союзу. Командующий турецкой полевой армией
сераскир Юсуф-паша передислоцировал войска из турецкого Эрзерума
в Ахалцих на границе Грузии и готов был прийти на
помощь персидскому шаху. Кроме того, он подкупал аварцев и лезгин,
убеждая их, что русские, закрепившись у подножия Южного Кавказа, на этом не остановятся и будут посягать на их свободу. Судя по тому,
что в отрядах дербентского и казикумыцкого
ханов уже воевали лезгины и акушинцы-даргинцы, горцы
разделяли эти опасения.
Перед
русскими войсками, ушедшими далеко от своих баз, вставала реальная перспектива
оказаться лицом к лицу с сильной и агрессивной коалицией.
Неопытному
Зубову приходилось вести тонкую игру с многочисленными владетелями, которых
пугало возвращение безжалостного Али-Магомет-Хана
и которые не были уверены — и, как выяснилось, справедливо — в прочности
российской власти в Прикаспии. Не говоря
уже о сложности их собственных отношений друг с другом.
Чтобы
представить себе пеструю и зловещую картину поведения ханов, стоит
познакомиться с выразительным фрагментом из «Материалов» Буткова:
«Мы уже упоминали о Нурали-Хане ширазском, который явился под Дербент к генерал-майору
Савельеву. Сей двадцатилетний хан сопровождал
командующего в походе войск, пользовался полною свободою и достаточным,
приличным достоинству его содержанием, со свитою его довольно немалочисленною. Когда Шейх-Али-Хан дербентский
бежал, Нурали-Хану отдано все оставшееся в лагере его
имущество и имели в виду поставить его где-нибудь при удобном случае
владетелем, как человека нам преданного; ибо во все время нельзя было
проникнуть в истину его намерений, но и ничего другого нельзя было из поступков
его заметить, кроме преданности его к видам нашим.
Ибраим-Хан карабагский, прислав
к главнокомандующему своего сына, возбудил против нас Мустафа-Хана шамахийского и
Селим-Хана шекийского и для
лучшего в сем деле успеха склонил на свою сторону помянутого Нурали-Хана, обещая выдать за него дочь свою, редкой
красоты. Нурали-Хан уведомил Ибраим-Хана
о положении главного корпуса, и положено было между ними сделать удар на табуны
главного корпуса, а потом на самый лагерь; особенно же на жизнь
главнокомандующего, полагая, что когда он будет убит, тогда все уже побеждено. Нурали-Хан располагал сим замыслом и под видом услуги
набрал в свиту свою до ста персиян <...>. Судьбе угодно было отвратить
это злодейство. Случайно попалось письмо Нурали-Хана
к Мустафа-Хану, в коем
первый назначал день и час, когда Мустафа должен напасть нечаянно на российский
лагерь и прямо на ставку главнокомандующего, а он, Нурали,
будет с людьми своими в готовности, нападет вместе с Мустафою и убьет
главнокомандующего.
Тотчас
палатки Нурали-Хана ночью окружены военною командою,
и сей вероломный и неблагодарный человек взят под караул и скоро через Баку в
Астрахань отправлен. В свите его у всех нашли в готовности оружие, которое иметь им воспрещено было и ими приготовлено тайно.
Шамахийский хан, узнавши, что случилось с Нурали-Ханом, тотчас оставил Новую
Шамаху и удалился в горы <...>. В сих
обстоятельствах Селим-Хан шекийский, как недоброжелатель Мустафы-Хана, предлагал
главнокомандующему разорить владения Мустафы-Хана. Граф Зубов не восхотел тому
последовать».
Открытая
конфронтация с сильными владетелями, готовыми объединиться против русских,
чревата была серьезной опасностью — разрывом коммуникаций, истощением сил в
локальных схватках, необходимостью оставлять в городах гарнизоны, сокращая тем
самым ударную силу корпуса.
История
заговора и интриги ханов, их лицемерие и коварство были, разумеется, известны в
войсках. Ермолов, как человек, близкий к Зубову, тем более не мог всего этого
не знать. Играло роль и то обстоятельство, что именно бригада генерала
Булгакова должна была обезопасить корпус от происков Шейх-Али-Хана.
Тяжелый
опыт 1796 года и стал фундаментом, на котором командующий Кавказским корпусом
генерал Ермолов строил свои отношения с ханами в 1817—1825 годах. Будучи
уверен, что ни одному хану доверять нельзя, Ермолов, как мы увидим, делал все
от него зависящее, чтобы вообще ликвидировать этот институт. Он следовал
примеру князя Павла Дмитриевича Цицианова, командовавшего на Кавказе с 1802 по
1806 год и положившего начало тотальному наступлению на ханства.
Генерал-майор
Цицианов был одним из участников Персидского похода. Там Ермолов узнал его и
проникся к этому грузинскому аристократу и решительному русскому патриоту
глубочайшим уважением. В частности, он полностью разделял его ненависть к
ханам.
Цицианов
успешно воевал и в Польше в 1794 году, но в местах далеких от Праги и Варшавы.
Осенью
1796 года корпус вышел на нижнее течение Куры и расположился в Сальянской степи и отчасти в степи Муганской,
там, где собирался зимовать Ага-Магомет-Хан. Надо было и русским войскам
готовиться к зимовке и кампании будущего года.
Радожицкий: «11 ноября за ночь выпал большой снег и
приморозило. Положение войска в лагере генерала Булгакова было весьма
тягостное: биваки
и палатки худо защищали от холода, который начался с октября и продолжался
беспрерывно при сильных ветрах и дождях или мокром снеге; по причине
повсеместной грязи невозможно было разводить огня, к тому же за отдаленностью
леса недоставало дров; в воде нуждались, ибо за нею должно было ходить с
полверсты на гору по тяжелой грязи; словом, войски
весьма много терпели в лагере от непогоды. По недостатку подножного корма и
фуража много погибло лошадей, так что в отгонных табунах в две ночи пало их
150. В следующие дни от жестоких морозов некоторые солдаты поознобились;
после во время оттепели стали делать землянки <...>. 16 ноября
подполковник Чемезов прибыл в лагерь генерала Булгакова с транспортом; все
лошади и волы были чрезвычайно измучены».
Зубов,
между тем, пытался расширить сферу своего влияния и вступил в отношения с одним
из вождей туркмен, живших на противоположном берегу Каспия.
Через
четверть века генерал Ермолов попытается повторить эту попытку.
Беседуя
с Ратчем, Ермолов почти ничего не сказал о своем
участии в событиях после взятия Дербента. Мы можем только догадываться о происходившем, опираясь на общие данные о действиях отряда
Булгакова.
Единственное
упоминание у Ратча о периоде после Дербента скупо и
не очень внятно: «Действиям Раевского на Куре много способствовали его удобоподвижные полковые пушки, наводившие на неприятеля
страх и ужас. На долю Ермолова приходилось преимущественно действовать на
переправах».
Это
запись свидетельств Ермолова.
То,
что в этом скупом воспоминании Ермолов называет Раевского, — знаменательно.
Очевидно, их связь не прекращалась и во время Персидского похода. У нас нет
сведений о сколько-нибудь серьезных операциях русских войск после выхода на
Куру. Но, судя по рассказу Ермолова, не было и мира. Надо полагать, что речь идет
о локальных боевых столкновениях — отражениях вылазок отрядов Шейх-Али-Хана и его сторонников.
Орудия
Ермолова прикрывали русские войска при форсировании рек.
«Достигнув Аракса (при слиянии с Курой. — Я. Г.), —
пишет Ратч, — войска Зубова остановились на зимовку.
Дорога в Персию была открыта. Мухамед-Хан для защиты
собрал многочисленную армию с 80-ю слонами, но судьба не привела Ермолова быть
свидетелем нового сражения при Арабеллах».
При
Арабеллах Александр Македонский разгромил персидскую
армию, главной ударной силой которой были боевые слоны.
Тень
великого завоевателя Азии постоянно встает перед участниками похода 1796 года и
теми, кто описывает его. Вполне возможно, что на эту параллель — будущая
битва с Али-Магомет-Ханом и сокрушение персидского
царя Дария III, положившее начало созданию азиатской империи Александра, — Ратча навел сам Ермолов. «В Азии целые царства к нашим
услугам…»
Неизвестно,
как развивалась бы кампания 1797 года. Слишком много факторов могло оказать
влияние на положение русского корпуса.
В
Петербурге не могли не помнить обстоятельств Персидского похода Петра I за семь
десятилетий до того. Тогда военные успехи русского экспедиционного корпуса были
сведены на нет внебоевыми
факторами.
Уже
знакомый нам автор исследования о походе 1722—1723 годов В. П. Лысцов печально констатировал, объясняя причины
отступления русских войск с захваченных территорий: «Тяжелое положение армии
препятствовало дальнейшим действиям.
Во-первых,
начались продовольственные затруднения. 12 ластовых судов из эскадры Вердена,
груженых мукой, разбило при устье реки Миликент
(вблизи Дербента) штормом, начавшимся 27 августа. Эскадра Вильбоа,
следовавшая из Астрахани к Дербенту в составе 17 ластовых судов, груженых мукой и артиллерией, в первых числах сентября была
застигнута сильным штормом при “урочище Учо” (Аграханский полуостров): одни суда были разбиты, другие
выброшены на мель. Крушение двух эскадр означало не только потерю провианта, но
и гибель судов. Наличного продовольствия могло хватить только на один месяц, а
доставка его из Астрахани была невозможна ввиду отсутствия надежных судов.
Во-вторых,
конница приходила в полное расстройство. Драгунские полки с весны 1722 г.
“пошли из Курской земли” и с тех пор находились почти все время в марше по
степной местности, где лошади страдали от жары, бескормицы и недостатка воды.
Кавалерия, по словам Петра, еще до прихода к Астрахани “несказанный труд в
своем марше имела от безводицы и худых трав”. А марш от Астрахани до
Дербента, “хотя недалек, только здесь труден от бескормицы лошадями и великих
жаров”. Лошади сильно исхудали, и убыль их приняла катастрофические размеры
<...>. В-третьих, летнее время, определенное для кампании, было на
исходе, близилось наступление осени. В-четвертых, от лишений и тягот походной жизни,
усугубленных нездоровым климатом Прикаспия, среди
солдат быстро умножалось число больных».
В
результате Петр прервал поход и отступил.
Схожие
бедствия подстерегали и корпус Зубова.
Хотя,
казалось бы, количество верблюдов и волов, предназначенных для доставки
продовольствия и боеприпасов, гарантировало обеспеченность армии, но
растянутость и уязвимость коммуникаций, ненадежность, а часто враждебность
населения, делали снабжение войск весьма проблематичным.
Морские
перевозки подвержены были катастрофам, подобно описанным выше.
О
падеже кавалерийских лошадей речь у нас уже шла.
Организаторы
похода 1796 года недооценили тяжкие особенности климата на театре военных
действий, равно как недооценил их в свое время Петр.
Лучшим
примером тому стала судьба отряда, предназначенного для будущих десантных
операций.
«Материалы»
Буткова: «Назначенные к десантам два мушкетерских баталиона, с их пушками и ротою полевой артиллерии и 2 т.
черноморских казаков при полковнике Головатом, находились уже на острове Сара,
и лошади, для сих казаков купленные из казны на Дону,
туда следовали.
Остров
Сара столько был вреден для здоровья сих новых гостей, что в октябре умер
контр-адмирал Федоров, 7 ноября бригадир граф Апраксин, потом полковник
Головатый, много офицеров и нижних чинов <...>. Итак, по потере первых
чиновников десанта послан от главнокомандующего генерал-майор Цицианов и остров
Сара оставлен».
Принимая
все это во внимание, трудно сказать, как сложилась бы судьба зубовского корпуса, для которого полчища
Али-Магомет-Хана были наименьшей опасностью. Но
резкое изменение политической обстановки сделало этот вопрос бессмысленным.
6
ноября 1796 года внезапно умерла императрица Екатерина. А 1 декабря в отряд
генерала Булгакова прискакал из Петербурга подполковник граф Витгенштейн — будущий фельдмаршал — с известием о
вступлении на престол Павла Петровича и приказом Зубову о прекращении военных
действий.
Рухнули
не только планы будущих завоеваний, но и грандиозные проекты освоения края.
Было задумано основать ниже впадения Аракса в Куру город Екатериносерд,
защищенный крепостью. Поселить туда собирались две тысячи молодых солдат, женив
их на грузинках и армянках. Как предполагалось: «Жизнь в стране здоровой и
изобильной сделалась бы благоденствием для них, и пункт сей при постоянных дружественных связях с Грузией был бы в
совершенной возможности ограждать персидскую нашу торговлю от хищных горских
народов» («Материалы»). За образец взяты были римские военные колонии, основу
которых составляли ветераны.
Планировалось благоустроить бакинский
порт и сделать его морскими воротами в Азию <...>.
Вместо этого было сурово наказано
новым императором немедленно возвращаться на российскую территорию,
причем не всем корпусом, а каждому полку отдельно.
Это был изощренный способ унизить ненавистного
Павлу Зубова. Каждый полковой командир получил индивидуальный приказ об
отступлении, и, таким образом, все они фактически выводились из-под
командования Зубова. О военной стороне дела Павел не задумывался.
Поскольку части корпуса были дислоцированы на
большом расстоянии друг от друга, то Зубов узнал сокрушительную новость через
пять дней после Булгакова и его подчиненных — 6 декабря.
Движение отдельными полками было чревато
катастрофой. Шейх-Али-Хан со своим ополчением
неизбежно воспользовался бы этой раздробленностью войск корпуса.
На военном совете решено было двигаться крупными
соединениями.
До выхода с завоеванных территорий необходимо
было произвести целый ряд сложных маневров для концентрации войск, обеспечения
прикрытия отступающих и выбора наиболее удобных маршрутов.
Функцию прикрытия осуществлял отряд генерала
Булгакова, так что Ермолов с его орудиями находился в состоянии боевого
напряжения до того момента, когда полки миновали Дербент и приблизились к
российским землям.
Радожицкий: «В последних числах декабря
зима усилилась, снегу выпало везде на четверть аршина, а морозы продолжались
жестокие, отчего погибло много лошадей и поознобилось
людей».
Ратч записал после очередной
беседы с Ермоловым: «Обратный поход в ненастное время был из самых
тягостных. У Ермолова лафеты ломались беспрестанно; один только почтенный
старец лафет 1/2 картаульного единорога, помнивший графа Шувалова, вернулся
без ломки и починок. Лихие кубинские баталионы,
бывшие в отряде Булгакова, полюбили своих ратных товарищей артиллеристов и
безропотно тащили пушки…» Как и в польской кампании, статус волонтера дал
Ермолову немалые преимущества и свободу действий: «Миновав Дербент, Ермолов
сдал свою команду и следовал при войсках вольным казаком». В 6 переходах за
Дербентом войскам, ожидавшим с нетерпением возвращения в теплые хаты, было
разрешено идти по полкам. Но гроза была впереди.
В Кизляре бушевал Гудович,
вымещавший на прибывающих свою злобу, что не ему было
поручено командование войсками в бывшем походе. «Ярым зверем встречал он полки,
и, как молния, сделались известны по войскам его
приемы. Sauve qui peut* — было общим лозунгом для всех, кого
не останавливали при войсках обязанности службы. Минуя Кизляр, Ермолов степью
пробрался до Астрахани».
Мы узнаем здесь живые интонации Алексея
Петровича, до глубокой старости сохранившего ненависть к Гудовичу,
которого во времена своего кавказского владычества упоминал не иначе как с
бранными эпитетами — вроде «прегордого скота». На воспоминания о «яром
зверстве» генерала зимой 1796 года впоследствии наложилось
резкое отрицание его политики на Кавказе.
Несложно
представить себе душевное состояние Ермолова во время неожиданного отступления.
Рухнуло все: мечты о подвигах на просторах Азии, участие в осуществлении
грандиозных замыслов Потемкина, восходящих к не менее грандиозным планам Петра
Великого, надежды на быстрое продвижение по службе.
Он
понимал, конечно же, что со смертью императрицы круто изменится положение его
покровителей — Самойлова и Зубова — и что кончается привольная жизнь, когда он
мог по своему желанию выбрать место службы, кончаются свободные поиски славы… А что предстоит? Унылая офицерская лямка?
Но
дело было не только в его индивидуальной судьбе. Мгновенный — по самодержавной
воле — крах Персидского похода означал перелом времен, конец эпохи великих
замыслов.
Когда
через четыре года, в январе 1801 года, за полтора месяца до своей гибели,
император Павел поднял все Войско Донское и по сговору с Бонапартом отправил
сорок один конный полк через оренбургские степи в сторону Индии, то это была
карикатура на великое деяние. Поход был абсолютно неподготовлен и обречен.
Наступала
эпоха службы, а не деяний. И самолюбивому, честолюбивому, уверовавшему в свою
фортуну, грезившему о скором и высоком взлете капитану Ермолову предстояло
вживаться в эту новую эпоху.
Он
и представить себе не мог, какие унижения ждут его впереди.
А
он, баловень судьбы, не был к этому готов.
И однако же именно Персидский поход предопределил будущее
Ермолова.
Именно
опыт Персидского похода заставил Ермолова после наполеоновских войн добиваться
назначения на Кавказ, в результате чего он остался в русской истории тем
Ермоловым, которого мы помним, а не затерялся в яркой толпе генералов 1812
года.
Глубокий
знаток волнующей нас проблематики, серьезный историк, еще не ставший тогда
одним из палачей русской исторической науки, Михаил Николаевич Покровский
резонно писал в начале 1900-х годов: «Война с горцами — Кавказская война в
тесном смысле — непосредственно вытекала из этих персидских походов: ее
значение было чисто стратегическое, всего менее
колонизационное. Свободные горские племена всегда угрожали русской
армии, оперировавшей на берегах Аракса, отрезать ее от базы»1.
Пройдет
два десятилетия после Персидского похода, и генерал Ермолов, всматриваясь в
глубины Азии, поставит своей целью раз и навсегда ликвидировать эту угрозу.
«Проконсул
Кавказа», суровый усмиритель «горских хищников» — «Смирись, Кавказ! Идет
Ермолов!» — родился, быть может, еще не осознавая этого, в 1796 году на берегах
Каспия.
(Окончание следует)