СОВРЕМЕННЫЙ ОЧЕРК
Сергей Стратановский
ПОСЛЕ ФИЛЬМА «Катынь»
Поводом
к этим заметкам стал фильм Анджея Вайды «Катынь». Он
не шел у нас в кинотеатрах, но возможность его посмотреть для тех, кто этого
хотел, была. Появились отклики в Интернете, говорили не только о фильме, но и о
самой катынской трагедии. Мои заметки ни о том и ни о
другом. Несомненно, катынский расстрел — одно из
многочисленных преступлений сталинского режима, но воспринимается оно не только
в этом контексте, но и в другом, а именно — в контексте взаимоотношений двух
народов — русского и польского. Вот об этом и стоит поговорить.
В
1794 году Россия и Пруссия уничтожили Речь Посполитую.
Суворовские «чудо-богатыри» устроили резню в Праге, предместье Варшавы на
правом берегу Вислы.1 Перестало
существовать европейское государство, бывшее форпостом Европы на Востоке. Один
из самых больших европейских народов оказался лишенным своей государственности.
Одно славянское государство в союзе с пруссаками и при попустительстве Австрии
растоптало другое славянское государство, и на карте мира осталось только одно
политическое образование, созданное славянами: Российская империя. Впоследствии
наш замечательный историк В. О. Ключевский писал в своем «Курсе русской
истории», что
«с русским участием раздвинулось новой обширной могилой славянское кладбище, на
котором и без того похоронено было столько наших соплеменников, западных
славян».2
Истоки
польской ненависти к России именно здесь. Вероятно, тогда и родилась поговорка:
«P\ki Сwiat
Сwiatem, nie b“dzie Polak
Moskalowi bratem». Эта
ненависть порой захватывала людей высокого духа, как, например, выдающегося
поэта Зыгмунда Красиньского.
Но все же многие, и в их числе Адам Мицкевич, сумели подняться над ней.
В
России, однако, не было единодушия по поводу гибели Речи Посполитой.
В 1796 году некий аноним в «Оде на день торжественного празднования порабощения
Польши» писал о ней так:
Жена, печалью сокрушенна,
В одежду скорби облаченна,
Почти безжизненно лежит;
Мечами тело изъявлено,
И смерть над ней косой блестит.3
То, что было совершено нечто недолжное,
чувствовал Павел I. Он освободил Костюшко, взяв с
него слово не воевать против России, и с каким-то
совестливым сочувствием относился к низложенному королю Станиславу-Августу,
жившему в Петербурге в статусе почетного пленника.
«Жена, печалью сокрушенна», однако, пыталась
воспрянуть. Сначала под эгидой Наполеона (герцогство Варшавское), а затем под
эгидой Александра I. После падения Наполеона и ликвидации Варшавского
герцогства было создано по инициативе русского императора подчиненное ему
Царство Польское. Александр I короновался в Варшаве польской короной, даровал
полякам конституцию и восстановил сейм. Поляки получили то, чего не имели сами
русские. Император как бы пытался искупить грех, совершенный в 1794 году
Екатериной, и, нужно отдать ему должное, сделал для Польши все, что мог.
Все это, между тем, вызвало недовольство, с
одной стороны, Карамзина, а с другой — будущих декабристов, оскорбленных такой
милостью ко вчерашним врагам. Тем не менее контакты
между первыми русскими революционерами и поляками были, но были они на фоне
взаимного отчуждения между русским дворянством и шляхетством. Когда
предводитель киевского дворянства, польский граф Густав Олизар
посватался в 1823 году к дочери героя Отечественной войны, генерала Раевского,
Марии Раевской (впоследствии Волконской), то получил отказ по причинам
национальным и религиозным. Пушкин, узнав об этой истории, написал в 1824 году
стихотворное послание к Олизару. Послание не было
завершено и осталось в черновиках. Пушкин в этих стихах обращается к графу как
к поэту, собрату по ремеслу:
Певец! Издревле меж собою
Враждуют наши племена —
То наша стонет сторона,
То гибнет ваша под грозою.
И вы, бывало, пировали
Кремля позор и <…> плен,
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.
Здесь впервые высказана идея, популярная и в
наши дни. Сформулировать ее можно примерно так: мы, конечно, виноваты, но и
вы тоже в свое время были хороши. Идея,
убаюкивающая национальную совесть. При этом Пушкин не замечает, что пиршество
поляков в Кремле вместе с Лжедмитрием (который, кстати, не был вассалом короля
Сигизмунда III) и избиение младенцев — вещи в моральном плане несопоставимые.
Известно, как Пушкин отнесся к восстанию 1830—31
годов. В письме Вяземскому от 1 июня 1831 года, после слов восхищения генералом
Яном Скржинецким, он добавляет: «Но все-таки их
надобно задушить, и наша медлительность мучительна. Для нас мятеж Польши есть
дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по
впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». В
стихотворении «Клеветникам России» к мысли о «семейной вражде» добавляется другая: о возможном будущем единении славянских народов под
эгидой России.
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
С
такой точки зрения Польша в составе России — первый шаг к этому единению. Здесь
— одно из зерен будущего русского славянофильства.
Другой великий поэт и тоже современник этих
событий Федор Иванович Тютчев не говорил о «семейной вражде». Подавление
восстания для него было неким жертвоприношением во имя целостности державы и,
опять же, во имя чаемого единства всех славян:
Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес,
Прося попутных бурь дыханья
У негодующих небес, —
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
Стихотворение это, однако, с червоточиной. В нем
чувствуется конфликт между имперским сознанием и несомненной симпатией к
польскому народу. Его тон — это тон оправдания. Тютчев пытается уверить себя и
других, что подавление восстания было совершено во имя высшей цели, понятной не
только ему, государственному мужу, дипломату, но и рядовому рекруту:
Но прочь от нас венец бесславья,
Сплетенный рабскою рукой!
Не за коран самодержавья
Кровь русская лилась рекой!
Нет! Нас одушевляло в бое
Не чревобесие меча,
Не зверство янычар ручное
И не покорность палача.
Другая мысль, другая вера
У русских билася в груди!
Грозой спасительной примера
Державы целость соблюсти,
Славян родные поколенья
Под знамя русское собрать
И весть на подвиг просвещенья
Единомысленных как рать.
Очень характерны тут проговорки:
«коран», «янычары». Наверняка в тогдашней
европейской прессе проводилась аналогия между отношением России к Польше и
отношением Турции к южным славянам, аналогия, для Российской империи весьма
неприятная. И вот Тютчев декларирует: мы не похожи на турок, мы справедливы и гуманны.
Тютчев очень хотел, чтобы его (не только его,
разумеется) мысли о грядущем славянском единстве нашли поддержку у поляков. Был
момент, когда ему показалось, что это случилось, что он обрел единомышленника в
лице не кого-нибудь, а самого Адама Мицкевича. В 1842 году в Мюнхене он
получает от кого-то фрагменты из знаменитых лекций Мицкевича об истории и
культуре славянских народов. Этот курс Мицкевич прочел в 1840—42 годы в CollPge de France,
и резонанс от него был очень велик. В своих лекциях поэт говорил главным
образом о Польше и России, отстаивал идеи братства славянских народов и
преодоления вражды. Тютчев был в восторге. Он послал Мицкевичу стихи. Вот
отрывок из них:
Небесный Царь, благослови
Твои благие начинанья,
Муж несомненного призванья,
Муж примиряющей любви...
Недаром ветхие одежды
Ты бодро с плеч своих совлек.
Бог победил — прозрели вежды.
Ты был Поэт — ты стал Пророк…
Мы чуем приближенье Света —
И вдохновенный твой Глагол,
Как вестник Нового Завета,
Весь мир Славянский обошел…
Мы чуем Свет — уж близко Время —
Последний сокрушен оплот —
Воспрянь, разрозненное племя,
Совокупись в один Народ...4
Однако
близость идей Тютчева и Мицкевича была мнимой. Если Мицкевича и можно назвать
панславистом или славянофилом, то это было другое славянофильство. Его
краеугольным камнем была мысль о свободе, причем свободе для всех народов, не
только для поляков. В своих «Книгах народа польского и польского пилигримства» Мицкевич провозглашал, что «родина там, где
плохо», ибо где только есть угнетение свободы в Европе
и борьба за свободу, «там идет борьба за Отчизну».5
Для
русских же славянофилов важнее свободы был идеал смирения:
И другой стране смиренной,
Полной веры и чудес,
Бог отдаст судьбу вселенной,
Гром земли и глас небес.
Алексей
Хомяков. «Остров»
Если
во время событий 1830—1831 годов люди, сочувствующие полякам, в русском
обществе и были, то они не могли высказаться публично. Иная ситуация была во
время восстания 1863—1864 годов. Уже появились первые ростки революционного
движения, в Лондоне издавался «Колокол». Герцен в «Колоколе» открыто выступил
на стороне восставших. «Мы с Польшей, — декларировал он, — потому что мы — за
Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы — русские».6
Я
выписал это высказывание, надеясь, что в моей статье оно будет иллюстрировать
достигнутый к тому времени уровень взаимопонимания. Но, глубже вникнув в
предмет, я осознал, что как раз взаимопонимания между повстанцами и лондонскими
агитаторами (Герценом, Огаревым, Бакуниным) и не было. Слишком
различны были цели. Повстанцы желали независимости, а лондонцы —
социальной революции в самой России. Но такая революция была тогда в России не
просто невозможна, она была не нужна, поскольку правительство встало на путь
реформ. Лондонцы надеялись на совместное выступление поляков и русских войск в
Варшаве. Этого не произошло, и слава Богу, что не
произошло, — поскольку это означало бы гражданскую войну. И почему,
собственно, русские солдаты должны сражаться за чужое и непонятное им дело, сражаться
против своих? В связи с этим стоит заметить, что
включение в состав империи народа с иной историей и, следовательно, с иными
историческими задачами, это проблема не только для власти, но и для оппозиции.
Герцен и его единомышленники видели единство там, где его на самом деле не
было.
Восстание
было подавлено, и подавлено жестоко. Что было дальше? Активное участие поляков
в русском революционном движении. Карикатурные «полячишки»
Достоевского. Владимир Соловьев, отводивший в своей утопии полякам роль посредников
между Римом и русским царем.7 В начале XX века отношение к Польше
большей части русского образованного общества было сочувственным. «Огромная часть ее (русской интеллигенции. — С. С.)
дружественно смотрит на Польшу», — свидетельствовал живший в Петербурге
польский писатель Тадеуш Налепиньский
в статье «Душа Польши».8
Особо
следует сказать об отношении к полякам Толстого. Сохранилось его устное
высказывание об этом. В дневнике Н. Н. Гусева под датой 1 июля 1908 года
записано:
«На
днях Лев Николаевич сказал: „Во мне с детства развивали ненависть к полякам. И
теперь я отношусь к ним с особенною нежностью, отплачиваю за прежнюю
ненависть“».9 Этой «отплатой» был прежде
всего написанный им в 1905 году рассказ «За что?». Он основан на действительном
событии: неудачной попытке участника восстания 1831 года Мигурского
и его жены бежать из России. Однако главным в этой истории оказывается казак,
сорвавший это почти удавшееся предприятие. У него возникает сомнение: правильно
ли он поступил, не совершил ли он нечто недолжное. Рассказывая конкретную
историю конкретных людей, Толстой переводит проблему взаимоотношения народов из
плана историософского (славянофилы, Соловьев) в план
моральный. Замечательно также, что рассказ этот предназначался для народного
чтения, то есть, по мысли Толстого, должен был способствовать нравственному
воспитанию народа.
Однако
Польши по-прежнему не было на карте мира и враждебность к
России оставалась. Приехавший в декабре 1909 года в Варшаву Александр
Блок почувствовал мстительную ауру этого города:
Здесь все, что было, все, что есть,
Надуто мстительной химерой;
Коперник сам лелеет месть,
Склоняясь над пустою сферой...
«Месть! Месть!» — в холодном чугуне
Звенит, как эхо, над Варшавой:
То Пан-Мороз на злом коне
Бряцает шпорою кровавой...
«Возмездие»
Во
время Первой мировой войны в Австро-Венгрии был
образован польский легион. (Этому предшествовало обещание
императора Франца-Иосифа преобразовать империю из двуединого в триединое
государство: Австро-Венгро-Польшу.) Легионеры храбро сражались против русских, и в связи с
этим молодой тогда Осип Мандельштам написал стихотворение «Polacy!».
Оно было напечатано 25 октября 1914 года в массовом журнале «Нива». Привожу его
текст полностью:
Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков!
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Или снега не будут больше
Зимою покрывать ковыль?
Или о Габсбургов костыль
Пристало опираться Польше?
И ты, славянская комета,
В своем блужданье вековом,
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!
Весь
тон этого стихотворения заставляет вспомнить пушкинское
«Клеветникам России». Но оно — о другом,
оно направлено против национального эгоизма, даже если этот эгоизм исторически
оправдан. Ведь, воюя на стороне австрийцев, легионеры тем самым воевали и
против Сербии, которой грозила участь Польши. Да и прочие славяне (чехи,
словаки, русины) смотрели на Россию совсем не как на врага.10
Октябрьская
революция радикально изменила образ Польши в русском сознании, точнее, в
сознании тех русских и нерусских, которые приняли большевизм. Из вечных
возмутителей спокойствия поляки превратились в контрреволюционеров, мешающих
мировой революции. И хотя начала войну обретшая независимость Польша, но
восприниматься она стала не просто как противник, но как носительница
враждебной идеологии, и поэтому война 1920 года понималась как продолжение
войны гражданской, как война против «панов» за «хлопов». Лучше других это
выразил Бабель в своей «Конармии»:
«Нищие
орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь о единении всех холопов гремит над ними, и
горе тебе, Речь Посполитая, горе тебе, князь Радзивилл, и тебе, князь Сапега,
вставшие на час!..» («Костел в Новограде»).
Восприятие
независимой Польши как «буржуазно-помещичьего», «панского» государства насаждалось
советской властью и тиражировалось советскими писателями. Вспомним хотя бы
образы поляков в знаменитой книге «Как закалялась сталь» и особенно в
неоконченном романе того же автора «Рожденные бурей». Этот стереотип очень
помог Сталину в 1939 году, когда в союзе с Гитлером это «плохое» государство
снова было уничтожено. Фактически повторилось то, что произошло в 1794 году,
даже территориальные приобретения были во многом те же. Катынь
и была следствием этого главного преступления.
На
этом я заканчиваю исторический экскурс и перехожу к собственным воспоминаниям о
60—70 годах прошлого века, о той молодежной среде, которая меня сформировала.
Эта среда была полонофильской. Польша, официально
именуемая страной «народной демократии» (власти не замечали тавтологии в таком
словосочетании), была для нас страной, через которую к нам проникали какие-то
элементы западной культуры, и страной более свободной, чем наша. Огромное
влияние на формирование ее образа в нашем сознании оказал польский
кинематограф, и прежде всего Вайда, особенно два его
фильма: «Канал» и «Пепел и алмаз». Мацек из «Пепла и
алмаза» в исполнении Збигнева Цыбульского
воспринимался как воплощение польского национального характера. Главными
чертами этого характера для нас было свободолюбие и верность долгу. Помню, я
очень удивился, узнав, что американцы совсем по-другому воспринимают поляков,
что для них типичный поляк — это Стэнли Ковальский из «Трамвая „Желание“»
Уильямса. Очень оживили интерес к Польше события на Гданьской
верфи и создание «Солидарности». Мы восхищались умением польских рабочих
бороться за свои права.
Перестройка
и последовавшее затем десятилетие после августовских событий 1991 года и
распада СССР вроде бы способствовали обновлению
отношений между двумя народами. Новыми стали и Польша и Россия. Горбачев, а
вслед за ним Ельцин, признал Катынь нашим, а не
гитлеровским преступлением, правда, внятных извинений в связи с этим не
последовало. Но хотя советская власть рухнула, советский человек остался, и в
настоящее время его образ мыслей побеждает. Гражданское общество так и не
сложилось, оппозиционные партии либо самораспустились,
либо бездействуют. Распространяются ксенофобские настроения: мы поочередно «не
любим» то латышей, то эстонцев, то грузин, то наших ближайших родственников —
украинцев. В этом списке есть и поляки. Пытаются оживить старые стереотипы
«пана» и «шляхтича», хотя Польша давным-давно не панская и не шляхетская.
В
отзывах на фильм «Катынь» в Интернете я прочел такое
вот мнение человека, ратующего за его широкий показ: «Фильм этот — как раз то,
что может раз и навсегда залечить эту рану и примирить русских и поляков».
Очень наивное высказывание. Ведь доступность «Архипелага ГУЛАГа» не привела
россиян к осознанию сталинизма как национальной трагедии. И дело тут не в нежелании
знать свою историю, а в нежелании давать нравственную оценку историческим
событиям. Ведь суждение «Сталин, конечно, погубил много народу, но зато создал
великую державу» прежде всего глубоко безнравственно.
А чему может научить своих детей человек, считающий, что Сталин был
«эффективным менеджером»? Тому, что главное в жизни — быть «эффективным
менеджером», а скрижали Моисея и Нагорная проповедь — это так, для дурачков.
Я
не люблю слова «покаяние». Понятие это религиозное и имеет отношение к
отдельному человеку, а не к народам. У меня это слово ассоциируется со
средневековым обычаем самобичевания, и в нем нет устремления к конструктивному
действию. Более приемлемым мне кажется толстовское слово «отплата». В чем она
состоит? Во многом, и в частности — в признании расстрелянных в Катыни жертвами сталинских репрессий, что до сих пор не
сделано.
То,
к чему я призываю, может быть, лучше меня сформулировал председатель правления
общества «Мемориал» Арсений Рогинский:
«Конечно,
мы, наши дети, не несем вины за сталинское руководство, за этот страшный
расстрел. Но мы несем ответственность. В чем она? Ответственность наша в том,
чтобы мы назвали преступление преступлением, в том, чтобы мы помнили о нем,
чтобы постарались понять и оценить его».11
1 Следует сказать, что
этому предшествовало истребление русского гарнизона в Варшаве 11 апреля 1794 г.
2 Ключевский В. О. Собр.
соч. в 9 тт. Т. 5. М., 1988. С. 55.
3 Цит.
по антологии: Старый спор: Русские поэтические отклики на польские восстания
1794, 1830 и 1863 годов. Ч.1 / Сост. Н. В. Ратников. Челябинск, 2006. С. 158.
4 Это стихотворное
послание, названное Тютчевым «От русского, по прочтении отрывков из лекций г-на
Мицкевича», было найдено польской исследовательницей Ксенией Костенич в 1970-е гг. в архиве Мицкевича в BibliothPque polonaise в Париже.
5 Мицкевич А. Книги
народа польского и польского пилигримства / Пер. А.
Виноградова. М., 1917. С. 82.
6 Колокол. 1 апреля 1863
г. С. 1318. Цит. по: Пирумова
Н. Бакунин. М., 1970. С. 190.
7 Вот что он писал об этом
в статье «Еврейство и христианский вопрос»:
«И
так как государственная власть Востока принадлежит России в ее царе, а духовная
власть Запада принадлежит римскому первосвященнику, то не являются ли
естественными посредниками соединения наши поляки, подданные русского царя и
духовные дети римского папы, поляки — славяне и близкие русским по крови, а по
духу и культуре примыкающие к романо-германскому Западу?» (Соловьев
В. С. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1902. С. 163—164).
8 Вестник Европы. 1909. №
10. С. 510.
9 Гусев Н. Н. Два года с
Толстым. М., 1928. С. 185.
10 Любопытную деталь
сообщил мне мой знакомый польский поэт. Он обнаружил, что первое упоминание
Мандельштама в польской печати было связано именно с этим стихотворением. О нем
обмолвился в своих воспоминаниях, опубликованных в 1920-е годы, один из
легионеров. Так что стихи эти не остались без внимания тех, к кому они были
обращены.
11 Новая Польша. 2007.
№10. С. 73.