СОВРЕМЕННЫЙ ОЧЕРК

Сергей  Стратановский

ПОСЛЕ ФИЛЬМА «Катынь»

Поводом к этим заметкам стал фильм Анджея Вайды «Катынь». Он не шел у нас в кинотеатрах, но возможность его посмотреть для тех, кто этого хотел, была. Появились отклики в Интернете, говорили не только о фильме, но и о самой катынской трагедии. Мои заметки ни о том и ни о другом. Несомненно, катынский расстрел — одно из многочисленных преступлений сталинского режима, но воспринимается оно не только в этом контексте, но и в другом, а именно — в контексте взаимоотношений двух народов — русского и польского. Вот об этом и стоит поговорить.

В 1794 году Россия и Пруссия уничтожили Речь Посполитую. Суворовские «чудо-богатыри» устроили резню в Праге, предместье Варшавы на правом берегу Вислы.¹ Перестало существовать европейское государство, бывшее фор­постом Европы на Востоке. Один из самых больших европейских народов оказался лишенным своей государственности. Одно славянское государство в союзе с пруссаками и при попустительстве Австрии растоптало другое славян­ское государство, и на карте мира осталось только одно политическое образование, созданное славянами: Российская империя. Впоследствии наш замечательный историк В. О. Ключевский писал в своем «Курсе русской истории», что
«с русским участием раздвинулось новой обширной могилой славянское кладбище, на котором и без того похоронено было столько наших соплеменников, западных славян».²

Истоки польской ненависти к России именно здесь. Вероятно, тогда и родилась поговорка: «P\ki Сwiat Сwiatem, nie b“dzie Polak Moskalowi bratem». Эта ненависть порой захватывала людей высокого духа, как, например, выдающегося поэта Зыгмунда Красиньского. Но все же многие, и в их числе Адам Мицкевич, сумели подняться над ней.

В России, однако, не было единодушия по поводу гибели Речи Посполитой. В 1796 году некий аноним в «Оде на день торжественного празднования порабощения Польши» писал о ней так:

Жена, печалью сокрушенна,

В одежду скорби облаченна,

Почти безжизненно лежит;

Мечами тело изъявлено,

И смерть над ней косой блестит.³

То, что было совершено нечто недолжное, чувствовал Павел I. Он освободил Костюшко, взяв с него слово не воевать против России, и с каким-то совестливым сочувствием относился к низложенному королю Станиславу-Августу, жившему в Петербурге в статусе почетного пленника.

«Жена, печалью сокрушенна», однако, пыталась воспрянуть. Сначала под эгидой Наполеона (герцогство Варшавское), а затем под эгидой Александра I. После падения Наполеона и ликвидации Варшавского герцогства было создано по инициативе русского императора подчиненное ему Царство Польское. Александр I короновался в Варшаве польской короной, даровал полякам конституцию и восстановил сейм. Поляки получили то, чего не имели сами русские. Император как бы пытался искупить грех, совершенный в 1794 году Екатериной, и, нужно отдать ему должное, сделал для Польши все, что мог.

Все это, между тем, вызвало недовольство, с одной стороны, Карамзина, а с другой — будущих декабристов, оскорбленных такой милостью ко вчерашним врагам. Тем не менее контакты между первыми русскими революционерами и поляками были, но были они на фоне взаимного отчуждения между русским дворянством и шляхетством. Когда предводитель киевского дворянства, польский граф Густав Олизар посватался в 1823 году к дочери героя Отечественной войны, генерала Раевского, Марии Раевской (впоследствии Волконской), то получил отказ по причинам национальным и религиозным. Пушкин, узнав об этой истории, написал в 1824 году стихотворное послание к Олизару. Послание не было завершено и осталось в черновиках. Пушкин в этих стихах обращается к графу как к поэту, собрату по ремеслу:

Певец! Издревле меж собою

Враждуют наши племена —

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

И вы, бывало, пировали

Кремля позор и <…> плен,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

Здесь впервые высказана идея, популярная и в наши дни. Сформулировать ее можно примерно так: мы, конечно, виноваты, но и вы  тоже в свое время были хороши. Идея, убаюкивающая национальную совесть. При этом Пушкин не замечает, что пиршество поляков в Кремле вместе с Лжедмитрием (который, кстати, не был вассалом короля Сигизмунда III) и избиение младенцев — вещи в моральном плане несопоставимые.

Известно, как Пушкин отнесся к восстанию 1830—31 годов. В письме Вяземскому от 1 июня 1831 года, после слов восхищения генералом Яном Скржинецким, он добавляет: «Но все-таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». В стихотворении «Клеветникам России» к мысли о «семейной вражде» добавляется другая: о возможном будущем единении славянских народов под эгидой России.

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

С такой точки зрения Польша в составе России — первый шаг к этому единению. Здесь — одно из зерен будущего русского славянофильства.

Другой великий поэт и тоже современник этих событий Федор Иванович Тютчев не говорил о «семейной вражде». Подавление восстания для него было неким жертвоприношением во имя целостности державы и, опять же, во имя чаемого единства всех славян:

Как дочь родную на закланье

Агамемнон богам принес,

Прося попутных бурь дыханья

У негодующих небес, —

Так мы над горестной Варшавой

Удар свершили роковой,

Да купим сей ценой кровавой

России целость и покой!

Стихотворение это, однако, с червоточиной. В нем чувствуется конфликт между имперским сознанием и несомненной симпатией к польскому народу. Его тон — это тон оправдания. Тютчев пытается уверить себя и других, что подавление восстания было совершено во имя высшей цели, понятной не только ему, государственному мужу, дипломату, но и рядовому рекруту:

Но прочь от нас венец бесславья,

Сплетенный рабскою рукой!

Не за коран самодержавья

Кровь русская лилась рекой!

Нет! Нас одушевляло в бое

Не чревобесие меча,

Не зверство янычар ручное

И не покорность палача.

Другая мысль, другая вера

У русских билася в груди!

Грозой спасительной примера

Державы целость соблюсти,

Славян родные поколенья

Под знамя русское собрать

И весть на подвиг просвещенья

Единомысленных как рать.

Очень характерны тут проговорки: «коран», «янычары». Наверняка в то­гдашней европейской прессе проводилась аналогия между отношением России к Польше и отношением Турции к южным славянам, аналогия, для Россий­ской империи весьма неприятная. И вот Тютчев декларирует: мы не похожи на турок, мы справедливы и гуманны.

Тютчев очень хотел, чтобы его (не только его, разумеется) мысли о грядущем славянском единстве нашли поддержку у поляков. Был момент, когда ему показалось, что это случилось, что он обрел единомышленника в лице не кого-нибудь, а самого Адама Мицкевича. В 1842 году в Мюнхене он получает от кого-то фрагменты из знаменитых лекций Мицкевича об истории и культуре славянских народов. Этот курс Мицкевич прочел в 1840—42 годы в CollPge de France, и резонанс от него был очень велик. В своих лекциях поэт говорил главным образом о Польше и России, отстаивал идеи братства славянских народов и преодоления вражды. Тютчев был в восторге. Он послал Мицкевичу стихи. Вот отрывок из них:

Небесный Царь, благослови

Твои благие начинанья,

Муж несомненного призванья,

Муж примиряющей любви...

Недаром ветхие одежды

Ты бодро с плеч своих совлек.

Бог победил — прозрели вежды.

Ты был Поэт — ты стал Пророк…

Мы чуем приближенье Света —

И вдохновенный твой Глагол,

Как вестник Нового Завета,

Весь мир Славянский обошел…

Мы чуем Свет — уж близко Время —

Последний сокрушен оплот —

Воспрянь, разрозненное племя,

Совокупись в один Народ...⁴

Однако близость идей Тютчева и Мицкевича была мнимой. Если Мицкевича и можно назвать панславистом или славянофилом, то это было другое славянофильство. Его краеугольным камнем была мысль о свободе, причем свободе для всех народов, не только для поляков. В своих «Книгах народа польского и польского пилигримства» Мицкевич провозглашал, что «родина там, где плохо», ибо где только есть угнетение свободы в Европе и борьба за свободу, «там идет борьба за Отчизну».⁵

Для русских же славянофилов важнее свободы был идеал смирения:

И другой стране смиренной,

Полной веры и чудес,

Бог отдаст судьбу вселенной,

Гром земли и глас небес.

                        Алексей Хомяков. «Остров»

Если во время событий 1830—1831 годов люди, сочувствующие полякам, в русском обществе и были, то они не могли высказаться публично. Иная ситуация была во время восстания 1863—1864 годов. Уже появились первые ростки революционного движения, в Лондоне издавался «Колокол». Герцен в «Колоколе» открыто выступил на стороне восставших. «Мы с Польшей, — декларировал он, — потому что мы — за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы — русские».⁶

Я выписал это высказывание, надеясь, что в моей статье оно будет иллю­стрировать достигнутый к тому времени уровень взаимопонимания. Но, глубже вникнув в предмет, я осознал, что как раз взаимопонимания между повстанцами и лондонскими агитаторами (Герценом, Огаревым, Бакуниным) и не было. Слишком различны были цели. Повстанцы желали независимости, а лондонцы — социальной революции в самой России. Но такая революция была тогда в России не просто невозможна, она была не нужна, поскольку правительство встало на путь реформ. Лондонцы надеялись на совместное вы­ступление поляков и русских войск в Варшаве. Этого не произошло, и слава Богу, что не произошло, — поскольку это означало бы гражданскую войну. И почему, собственно, русские солдаты должны сражаться за чужое и непонятное им дело, сражаться против своих? В связи с этим стоит заметить, что включение в состав империи народа с иной историей и, следовательно, с иными историческими задачами, это проблема не только для власти, но и для оппозиции. Герцен и его единомышленники видели единство там, где его на самом деле не было.

Восстание было подавлено, и подавлено жестоко. Что было дальше? Активное участие поляков в русском революционном движении. Карикатурные «полячишки» Достоевского. Владимир Соловьев, отводивший в своей утопии полякам роль посредников между Римом и русским царем.⁷  В начале XX века отношение к Польше большей части русского образованного общества было сочувственным. «Огромная часть ее (русской интеллигенции. — С. С.) дружественно смотрит на Польшу», — свидетельствовал живший в Петербурге польский писатель Тадеуш Налепиньский в статье «Душа Польши».⁸

Особо следует сказать об отношении к полякам Толстого. Сохранилось его устное высказывание об этом. В дневнике Н. Н. Гусева под датой 1 июля 1908 года записано:

«На днях Лев Николаевич сказал: „Во мне с детства развивали ненависть к полякам. И теперь я отношусь к ним с особенною нежностью, отплачиваю за прежнюю ненависть“».⁹ Этой «отплатой» был прежде всего написанный им в 1905 году рассказ «За что?». Он основан на действительном событии: неудачной попытке участника восстания 1831 года Мигурского и его жены бежать из России. Однако главным в этой истории оказывается казак, сорвавший это почти удавшееся предприятие. У него возникает сомнение: правильно ли он поступил, не совершил ли он нечто недолжное. Рассказывая конкретную историю конкретных людей, Толстой переводит проблему взаимоотношения народов из плана историософского (славянофилы, Соловьев) в план моральный. Замечательно также, что рассказ этот предназначался для народного чтения, то есть, по мысли Толстого, должен был способствовать нравственному воспитанию народа.

Однако Польши по-прежнему не было на карте мира и враждебность к России оставалась. Приехавший в декабре 1909 года в Варшаву Александр Блок почувствовал мстительную ауру этого города:

Здесь все, что было, все, что есть,

Надуто мстительной химерой;

Коперник сам лелеет месть,

Склоняясь над пустою сферой...

«Месть! Месть!» — в холодном чугуне

Звенит, как эхо, над Варшавой:

То Пан-Мороз на злом коне

Бряцает шпорою кровавой...

                                                  «Возмездие»

Во время Первой мировой войны в Австро-Венгрии был образован польский легион. (Этому предшествовало обещание императора Франца-Иосифа преобразовать империю из двуединого в триединое государство: Австро-Венгро-Польшу.) Легионеры храбро сражались против русских, и в связи с этим молодой тогда Осип Мандельштам написал стихотворение «Polacy!». Оно было напечатано 25 октября 1914 года в массовом журнале «Нива». Привожу его текст полностью:

Поляки! Я не вижу смысла

В безумном подвиге стрелков!

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше

Зимою покрывать ковыль?

Или о Габсбургов костыль

Пристало опираться Польше?

И ты, славянская комета,

В своем блужданье вековом,

Рассыпалась чужим огнем,

Сообщница чужого света!

Весь тон этого стихотворения заставляет вспомнить пушкинское «Клеветникам России». Но оно — о другом, оно направлено против национального эгоизма, даже если этот эгоизм исторически оправдан. Ведь, воюя на стороне австрийцев, легионеры тем самым воевали и против Сербии, которой грозила участь Польши. Да и прочие славяне (чехи, словаки, русины) смотрели на Россию совсем не как на врага.¹⁰

Октябрьская революция радикально изменила образ Польши в русском сознании, точнее, в сознании тех русских и нерусских, которые приняли большевизм. Из вечных возмутителей спокойствия поляки превратились в контр­революционеров, мешающих мировой революции. И хотя начала войну обретшая независимость Польша, но восприниматься она стала не просто как противник, но как носительница враждебной идеологии, и поэтому война 1920 года понималась как продолжение войны гражданской, как война против «панов» за «хлопов». Лучше других это выразил Бабель в своей «Конармии»:

«Нищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь о единении всех холопов гремит над ними, и горе тебе, Речь Посполитая, горе тебе, князь Радзивилл, и тебе, князь Сапега, вставшие на час!..» («Костел в Новограде»).

Восприятие независимой Польши как «буржуазно-помещичьего», «панского» государства насаждалось советской властью и тиражировалось советскими писателями. Вспомним хотя бы образы поляков в знаменитой книге «Как закалялась сталь» и особенно в неоконченном романе того же автора «Рожденные бурей». Этот стереотип очень помог Сталину в 1939 году, когда в союзе с Гитлером это «плохое» государство снова было уничтожено. Фактически повторилось то, что произошло в 1794 году, даже территориальные приобретения были во многом те же. Катынь и была следствием этого главного преступления.

На этом я заканчиваю исторический экскурс и перехожу к собственным воспоминаниям о 60—70 годах прошлого века, о той молодежной среде, которая меня сформировала. Эта среда была полонофильской. Польша, официально именуемая страной «народной демократии» (власти не замечали тавтологии в таком словосочетании), была для нас страной, через которую к нам проникали какие-то элементы западной культуры, и страной более свободной, чем наша. Огромное влияние на формирование ее образа в нашем сознании оказал польский кинематограф, и прежде всего Вайда, особенно два его фильма: «Канал» и «Пепел и алмаз». Мацек из «Пепла и алмаза» в исполнении Збигнева Цыбульского воспринимался как воплощение польского национального характера. Главными чертами этого характера для нас было свободолюбие и верность долгу. Помню, я очень удивился, узнав, что американцы совсем по-другому воспринимают поляков, что для них типичный поляк — это Стэнли Коваль­ский из «Трамвая „Желание“» Уильямса. Очень оживили интерес к Польше события на Гданьской верфи и создание «Солидарности». Мы восхищались умением польских рабочих бороться за свои права.

Перестройка и последовавшее затем десятилетие после августовских событий 1991 года и распада СССР вроде бы способствовали обновлению отношений между двумя народами. Новыми стали и Польша и Россия. Горбачев, а вслед за ним Ельцин, признал Катынь нашим, а не гитлеровским преступлением, правда, внятных извинений в связи с этим не последовало. Но хотя советская власть рухнула, советский человек остался, и в настоящее время его образ мыслей побеждает. Гражданское общество так и не сложилось, оппозиционные партии либо самораспустились, либо бездействуют. Распространяются ксенофобские настроения: мы поочередно «не любим» то латышей, то эстонцев, то грузин, то наших ближайших родственников — украинцев. В этом списке есть и поляки. Пытаются оживить старые стереотипы «пана» и «шляхтича», хотя Польша давным-давно не панская и не шляхетская.

В отзывах на фильм «Катынь» в Интернете я прочел такое вот мнение человека, ратующего за его широкий показ: «Фильм этот — как раз то, что может раз и навсегда залечить эту рану и примирить русских и поляков». Очень наивное высказывание. Ведь доступность «Архипелага ГУЛАГа» не привела россиян к осознанию сталинизма как национальной трагедии. И дело тут не в нежелании знать свою историю, а в нежелании давать нравственную оценку историческим событиям. Ведь суждение «Сталин, конечно, погубил много народу, но зато создал великую державу» прежде всего глубоко безнравственно. А чему может научить своих детей человек, считающий, что Сталин был «эффективным менеджером»? Тому, что главное в жизни — быть «эффективным менеджером», а скрижали Моисея и Нагорная проповедь — это так, для дурачков.

Я не люблю слова «покаяние». Понятие это религиозное и имеет отношение к отдельному человеку, а не к народам. У меня это слово ассоциируется со средневековым обычаем самобичевания, и в нем нет устремления к конструктивному действию. Более приемлемым мне кажется толстовское слово «отплата». В чем она состоит? Во многом, и в частности — в признании расстрелянных в Катыни жертвами сталинских репрессий, что до сих пор не сделано.

То, к чему я призываю, может быть, лучше меня сформулировал председатель правления общества «Мемориал» Арсений Рогинский:

«Конечно, мы, наши дети, не несем вины за сталинское руководство, за этот страшный расстрел. Но мы несем ответственность. В чем она? Ответственность наша в том, чтобы мы назвали преступление преступлением, в том, чтобы мы помнили о нем, чтобы постарались понять и оценить его».¹¹

¹ Следует сказать, что этому предшествовало истребление русского гарнизона в Варшаве 11 апреля 1794 г.

² Ключевский В. О. Собр. соч. в 9 тт. Т. 5. М., 1988. С. 55.

³ Цит. по антологии: Старый спор: Русские поэтические отклики на польские восстания 1794, 1830 и 1863 годов. Ч.1 / Сост. Н. В. Ратников. Челябинск, 2006. С. 158.

⁴ Это стихотворное послание, названное Тютчевым «От русского, по прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича», было найдено польской исследовательницей Ксенией Костенич в 1970-е гг. в архиве Мицкевича в BibliothPque polonaise в Париже.

⁵ Мицкевич А. Книги народа польского и польского пилигримства / Пер. А. Виноградова. М., 1917. С. 82.

⁶ Колокол. 1 апреля 1863 г. С. 1318. Цит. по: Пирумова Н. Бакунин. М., 1970. С. 190.

⁷ Вот что он писал об этом в статье «Еврейство и христианский вопрос»:

«И так как государственная власть Востока принадлежит России в ее царе, а духовная власть Запада принадлежит римскому первосвященнику, то не являются ли естественными посредниками соединения наши поляки, подданные русского царя и духовные дети римского папы, поляки — славяне и близкие русским по крови, а по духу и культуре примыкающие к романо-германскому Западу?» (Соловьев В. С. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1902. С. 163—164).

⁸ Вестник Европы. 1909. № 10. С. 510.

⁹ Гусев Н. Н. Два года с Толстым. М., 1928. С. 185.

¹⁰ Любопытную деталь сообщил мне мой знакомый польский поэт. Он обнаружил, что первое упоминание Мандельштама в польской печати было связано именно с этим стихотворением. О нем обмолвился в своих воспоминаниях, опубликованных в 1920-е годы, один из легионеров. Так что стихи эти не остались без внимания тех, к кому они были обращены.

¹¹ Новая Польша. 2007. №10. С. 73.