СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

 

Миколай  Лозинский

REISEFIEBER

Фрагменты повести

Анна сняла трубку, и женский голос с незнакомым акцентом спросил, квартира ли это господина Райса.

— И моя тоже, — пошутила Анна и позвала к телефону Даниэля.

Назавтра было холодно, шел снег, и Даниэль с самого утра беспокоился, заведется ли машина. Два чемодана положили в багажник, ехали молча. Радио включать не стали. Даниэль сгибал и разгибал пальцы ног в такт шуршанию «дворников». Салон нагревался медленно. У светофора Анна притормозила.

— Ты бы успела проскочить на желтый, — заметил Даниэль.

— Откуда у нее наш телефон? — спросила Анна через полчаса, когда они въезжали на стоянку при аэродроме.

— У кого? У Луизы?

— У Луизы.

— Понятия не имею. Она знала, что я живу в Нью-Йорке. Наверное, нашла в телефонном справочнике. Какая разница?

Мысленно Даниэль подбирал слова, которыми можно было бы описать его нынешнее состояние. Ведь он знал столько языков, миллионы слов. Почему же сейчас ни одно из них не желало прийти на ум?

«Что ощущает человек, потерявший мать? Что я чувствую? — раздумывал Даниэль. — Я чувствую себя как человек, потерявший мать. Чепуха какая-то. Но иначе не скажешь».

— Черт! Из-за этого всего я забыл подстричь ногти, — сказал он вслух.

Анна взглянула на Даниэля — тот нагнулся, рассматривая свои ладони. Не сводил с них глаз. Анне нравились его руки с длинными, чуть искривленными пальцами. «Интересно, у его матери такие же?» Она так и не познакомилась с Астрид, не знала ее даже по рассказам, поскольку Даниэль о матери говорить не любил.

Только теперь Анна заметила, что Даниэль так и не пристегнулся — хотела ему сказать, но оказалось, что они уже почти приехали.

Анна знала, что Даниэль с детства очень нервно реагировал на подстригание ногтей. У него были такие чувствительные подушечки пальцев, что все начинало действовать ему на нервы. Поэтому он занимался этой процедурой поздно вечером, чтобы поменьше раздражаться, а поскорее уснуть. Впрочем, Даниэль всегда стриг ногти очень аккуратно и очень коротко. Слишком коротко, считала Анна. «Все равно ведь отрастут, а так они выглядят обгрызенными», — говорила она.

— Еще рано, — возразила Анна. <...>

В аэропорту они вместе купили ногтерезку, потом обнялись на прощание. Даниэль спросил Анну, где та будет встречать Рождество.

— Не знаю, — ответила она. — Позвони, когда прилетишь.

Даниэль протянул билет и паспорт. Служащий открыл страницу с фотографией и внимательно разглядывал снимок, а потом оригинал. «Вот так выглядит человек, у которого есть мать, а так — сирота», — подумал Даниэль. Вставить такую тяжеловесную, высокопарную фразу в свой «современный роман» он бы не рискнул. Хотя ведь именно такая мысль мелькнула сейчас у него в голове.

Анна стояла сзади. Она ждала, что Даниэль обернется, посмотрит на нее, помашет рукой. Но тот прошел паспортный контроль и, не оглянувшись, исчез в толпе людей с чемоданами и билетами, то и дело поглядывающих на часы. <...>

Вид, открывавшийся из иллюминатора, оказался «исключительно восхитительным», «волшебным и поэтичным». Стюардессы скорее разочаровали, нежели очаровали. Они выглядели усталыми и раздраженными постоянным пребыванием в воздухе. Даниэль подумал, что ему, увы, ничего не остается, кроме как отправиться в туалет и подстричь ногти. Они еще не очень отросли, вот и Анна это подтвердила, но ему показалось, что она покривила душой. Под них уже легко забивалась грязь, и Даниэль прятал руки в карманах. Не хочется, чтобы после многолетнего перерыва Луиза увидела его неопрятным. В туалете было тесно. Даниэль стриг ногти стоя — руки над раковиной, перед самой физиономией висело зеркало. Ногтерезка была слишком тупой и маленькой.

— Что за дерьмо, — пробормотал он.

Кто-то подергал дверь.

Поразмыслив, Даниэль спустил воду — уже, мол, выхожу. После чего вернулся к своему занятию, но дело не ладилось. Он спешил, стриг неровно и слишком глубоко. Закончив, чертыхнулся и выбросил ногтерезку в урну. Помыл руки и вышел, встретив по дороге слепого мужчину с белой тросточкой — тот спросил, который час.

Даниэль взглянул на часы:

— Десять минут одиннадцатого.

— Надеюсь, на сей раз он не опоздает, — мужчина, на вид младше Даниэля, смотрел на него светло-зелеными незрячими глазами.

«К кому он может лететь?» — задумался Даниэль, садясь на место и, перегнувшись через уснувшего блондина, снова опуская шторку иллюминатора. Во сне сосед уже не казался таким красавцем. Рот приоткрыт, голова тяжело склонилась на грудь, а на макушке обнаружились признаки намечающейся лысины.

Даниэль знал, что хорошему писателю полагается ставить себя на место других людей. Пытаться постичь мотивы их поступков, желаний, страстей. Во всяком случае, литераторы вечно твердят об этом в интервью. Мол, все дело в психологии — но не той, которую изучают студенты по учебникам с их мудреными дефинициями.

Даниэль часто размышлял об этом и теперь машинально задумался, куда и к кому летает слепой пассажир. Он же сказал «на сей раз», значит, летит не впервые. Явно не турист — это уж точно. Бизнесмен — тоже вряд ли. Навещает родственников, невесту? А почему они не живут вместе? Билеты чудовищно дорогие. «Может, летает к любовнице?» — осенило Даниэля, и эта версия показалась ему любопытной — он припомнил, что на пальце, сжимавшем белую трость, было обручальное кольцо. Интересно, а жена тоже слепая?

Тут Даниэлю вспомнились сразу две вещи. Игра — угадывать жизнь других людей. Они играли в нее с мамой (которая, правда, предпочитала, чтобы сын звал ее по имени, Астрид). Они вдвоем шли в кафе, выбирали столик у окна. Даниэлю было лет шесть или семь. Они с Астрид смотрели на прохожих и гадали — куда они направляются? Откуда возвращаются? Любят ли клубничное мороженое? Есть ли у них дети? Вопросов было множество — Даниэль никогда не осмелился бы расспрашивать об этом постороннего человека — тем более теперь. Астрид говорила, что однажды, когда они уже закончили игру и собирались домой, он задал вопрос, который мать хорошо запомнила. «Был отвратительный осенний день. Шел дождь, было поздно, и нам надоело играть. Ты капризничал, не хотел идти назавтра в школу. Я настаивала — мол, надо. А ты спросил, знают ли все эти люди — на улице, с зонтиками и без зонтиков, в автомобилях, в автобусах и те, что сидят в этом кафе, у стойки и за столиками, курящие и нет, — знают ли они, что когда-нибудь умрут?» — рассказывала Астрид.

Еще Даниэль вспомнил психотерапевта Астрид. Госпожу Од, внезапно ослепшую. Он не мог понять, зачем Астрид продолжала к ней ходить. И злился.

— Кто из вас кому помогает?! — кричал он.

Все равно Астрид всегда лгала госпоже Од, даже когда та была еще зрячей. Может, и не лгала, но уж точно не всегда откровенничала. В какой степени лгала и в какой не откровенничала? Кое о чем наверняка попросту умалчивала. Даниэль знал об этом — Астрид сама призналась. Его бесило, что мать обманывает окружающих и саму себя. <...>

Стюардесса разбудила блондина, попросила разложить столик, спросила, что он будет пить и не является ли вегетарианцем. Затем с точно такой же улыбкой проговорила те же слова, обратившись к Даниэлю, который попросил джин с тоником и сказал, что есть не хочет, — хотя и был немного голоден. Стюардесса взглянула на него с тревогой.

— Вам нехорошо?

— Нет, все в порядке.

— Если почувствуете тошноту, бумажные пакеты находятся под...

— Знаю-знаю. Я просто не голоден.

— В следующий раз мы будем кормить пассажиров только через шесть часов.

— Очень хорошо. <…>

Даниэль проснулся в тот момент, когда пассажиров попросили привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуться.

— Приятного аппетита, — сказал он блондину, приканчивавшему бутерброд.

— Спасибо. Вы так метались ночью. Должно быть, мучили кошмары? Я даже хотел вас разбудить. Я в самолетах тоже плохо сплю, так что все понимаю.

Даниэль же, напротив, не понимал ничего. Он, похоже, проспал весь полет, все восемь часов. Он посмотрел на часы, повернул голову направо и быстро сунул руку с чересчур коротко подстриженными ногтями в рот. Ему снился кошмар, какая-то история с языком, и теперь Даниэль хотел убедиться, что с ним все в порядке.

— Все-таки вам нехорошо, — склонилось над ним улыбающееся лицо стюардессы, с которой он разговаривал перед сном.

— Нет-нет. Все в порядке. Можно вас попросить стакан воды?

— С газом или без?

— Негазированной, пожалуйста, — сказал Даниэль и, чуть смущенный, повернулся к блондину, смотревшему на него маленькими голубыми глазами и снова что-то вещавшему.

— Знаете, после этих терактов мне как-то хуже летается. В воздухе я перестал чувствовать себя в безопасности. Включаешь телевизор — тут упал самолет, там разбился. Непрерывно. Не знаю, как вы, а я всякий раз побаиваюсь. <…>

Она всегда писала карандашом. Не признавала ни перо, ни авторучку. Хотела быть уверена, что написанное — не навсегда, его можно (при желании) когда-нибудь изменить или исправить. <...>

Она так и не вышла замуж, хотя трижды давала согласие и действительно хотела. Зато в шестнадцать лет убежала из дому. Убежала от матери. Не убежала — просто не вернулась после каникул. Осталась в Англии. Посылала матери письма со следами ластика. Мол, все хорошо, она задерживается, чтобы подучить язык. Недавно Астрид перечитала свои письма.

«Как странно, — думала она. — Я была тогда такой зрелой и самостоятельной».

Вспоминая себя сорок пять лет назад, она почувствовала волнение. Внутри разлилось тепло. Астрид думала о себе — той — как о постороннем человеке, который интригует, нравится ей, и именно поэтому она немного боится его и стесняется.

«Как бы я выглядела рядом с ней? Что бы она сказала?»

Из полудремы ее вырвал телефонный звонок. Еще не вполне придя в себя, Астрид не поняла, что же звонит в ее квартире. Успокоилась, лишь услышав собственный голос:

«Это Астрид Райс. Сейчас меня нет дома. Оставьте сообщение. Я позвоню вам, как только вернусь». <…>

Дни становились все короче, и, когда около пяти часов вечера Астрид Райс отклеила никотиновый пластырь и закурила, было уже совершенно темно. Она затянулась и почувствовала, как расслабляются голова и тело. Потом вдруг чихнула и закашлялась. Побежала на кухню, налила в стакан воды из-под крана, выпила. Приступ кашля прошел. Астрид сполоснула стакан и поставила на сушилку. Вернулась в гостиную, села на диван, медленно приходя в себя. Теперь, после сна, она чувствовала себя еще более усталой. Как будто сон утомил ее тело, отнял утреннюю энергию. <...>

Ей вспомнился тревожный сон, приснившийся после обеда. Вот она идет по длинному темному коридору, в конце которого находится маленькая освещенная комната. Она видит этот свет вдалеке, пытается до него добраться. <...> Она из послед­них сил добредает до конца коридора, входит в комнату. Внутри маленький письменный стол, на нем какие-то фотографии, с потолка свисает лампочка. Астрид берет в руки фотографию и подносит к свету. Рассматривает. На черно-белых снимках незнакомые люди — мужчина и женщина. В обнимку, на фоне леса, потом возле старого «фольксвагена-горбунка» (в то время он, вероятно, еще не был старым), держатся за руки. Астрид узнала их автомобиль. Любимый автомобиль отца, с которым тот возился часами. Это были ее родители.

Они выглядели как-то не так (мать коротко пострижена, отец без очков и с бородой), были друг с другом нежны, но это были они. Астрид смотрела на них, словно видела впервые в жизни, но не сомневалась, что это родители.

Она поспешно зажгла свет. Гостиная была небольшой, светлой, с огромным окном. Астрид любила, чтобы было чисто и прибрано, даже теперь.

«Чисто. Чисто, как в отеле», — вспомнила она слова Спенсера.

Есть час на то, чтобы привести себя в порядок. Астрид включила радио и направилась в ванную. <…>

Астрид была младше Спенсера на восемь лет и выше на десять сантиметров. Они познакомились шесть лет назад в университете, где Спенсер преподавал,
а она была одной из самых старших студенток на курсе. Астрид всю жизнь мечтала изучать историю, но время для этого нашлось только на пенсии. Раньше она не догадывалась, сколько в университете учится пожилых людей. Студенты-пенсионеры не опаздывали, не болтали, аккуратно конспектировали лекции, старательно готовились к занятиям и, что немного удивило Астрид, не подсказывали на экзаменах. Из-за плохого слуха и зрения большинство из них сидело в первых рядах. В перерывах между лекциями они вели бесконечные дискуссии с преподавателями. Порой им казалось, что лектор излагает факты иначе, чем они помнили с юности, и они жаждали разъяснений. Астрид не понимала, зачем им хорошие оценки и очередной диплом. Быть может, они надеются, что это пригодится на том свете? Короче говоря, университет Астрид не понравился. На лекциях она скучала, по-французски вела записи с трудом, а общество престарелых зубрил действовало на нервы.

Через некоторое время она обнаружила, как приятно прогуливать иные занятия. Астрид снова почувствовала себя немного школьницей — она шла в кафе (всегда одно и то же, довольно далеко от университета — Астрид не хотелось, чтобы ее заметили), рассматривала людей, читала газету и курила. Ей было забавно, что она нарушает правила и что никто из посетителей кафе, глядя на эту пожилую даму, нипочем не догадается, что видит перед собой студентку-прогульщицу. При этом Астрид понимала весь абсурд ситуации — ведь в университет она записалась, в частности, для того, чтобы было куда пойти.

Вот так однажды она и сидела за столиком в своем любимом кафе, пила чай. Вместо занятий по современной истории. <...>

Вдруг она почувствовала чей-то взгляд. Обернулась, а он быстро опустил глаза. Это был Спенсер — преподаватель современной истории.

 — Вам не нравятся мои занятия? — спросил он, помолчав.

Так они и познакомились. Немного поболтали — кажется, ни о чем серьезном. Через неделю увиделись на лекции по современной истории. Сначала Спенсер предложил Астрид перейти на «ты», потом пригласил в кино на старый фильм, какие постоянно крутят в Латинском квартале. <…>

«МИЛЫЙ МОЙ ДАНИЭЛЬ,

Я чувствую, что схожу с ума и все больше опасаюсь этого. Видимо, это последний момент, когда я еще достаточно соображаю, чтобы написать тебе письмо. Я не требую, чтобы ты принял мою сторону. Мне бы только хотелось, чтобы ты попытался меня понять! ПРОСТИ МЕНЯ!

Я больше не хочу видеть свое стареющее тело. Старушечьи лицо, шею, руки. Не хочу видеть в зеркале инвалида. Не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Мне всегда были отвратительны старухи. Ненакрашенные, в больничной пижаме. Я не хочу оказаться кому-нибудь в тягость. Не хочу, чтобы люди видели меня немощной. Пусть лучше запомнят меня сегодняшнюю. Я хочу, чтобы ты запомнил меня такой, какой, вероятно, помнишь сейчас.

Однако тебе я пишу не только по этой причине.

Последние обследования показали, что я тяжело больна. Мне все равно осталось недолго. Ты должен понять, что я делаю это не только ради себя, но и ради тебя. Теперь, пытаясь оглянуться, я вижу, что всю жизнь бежала от правды. Впрочем, не только от нее. Я думала, что если промолчу, если буду молчать, то не будет больно. Уйти, часто не объяснив почему, сбежать мне всегда было легче. То, что поначалу казалось мне мужеством (бегство от матери), спустя годы обернулось трусостью. Я не сказала ей, почему убежала. Предпочитала солгать или промолчать. «Так тебе было удобнее», — можешь подумать ты, но это не совсем правда.

Много лет спустя я даже хотела сделать это, но какой смысл возвращаться к делам прошлого? Правда, неоконченным, но все же забытым, утратившим актуальность. Так я убеждала себя. Так мне хотелось думать, но это тоже не вся правда.

В детстве, как ты знаешь, я почти не видела отца. Даже когда он бывал дома, я помню только их ссоры с матерью, а потом он шел во двор чинить машину. Сегодня мне приснился этот автомобиль, но это неважно. Мать имела надо мной абсолютную власть. Поэтому я уехала учиться в Англию. Там я впервые почувствовала, что дышу свободно, что у меня не сжимается горло.

Мать сказала мне по телефону, что если я к ней не вернусь, она умрет.

Я возвращалась, но ненадолго. А она вышла замуж и родила Луизу. Много лет спустя прямо из аэропорта я поехала в больницу. Врач предупредил меня, что это ее последние часы. Мать лежала под капельницей. Подушка мокрая, в воздухе запах пота и мочи. Меня замутило, я присела на стул у кровати. Помню, что за окном то шел снег, то сияло солнце, — лицо матери на мгновение освещалось, потом гасло. Я погладила ее влажную ладонь. Через несколько минут она открыла глаза. Широко и всего на несколько секунд. Она увидела меня и улыбнулась, но довольно грустно. «Что я говорила!» — сказала мать, и тут снова выглянуло солнце. Ты упрям. Моя мать тоже была упряма, возможно, ты пошел в нее. Я знаю, Даниэль, что ты думаешь обо мне, о нас. Ты не постеснялся все это мне высказать. Каждое утро я пытаюсь это осознать. Понять, почему я не знаю даже, где ты живешь и какой надо набрать номер, чтобы поговорить с собственным сыном.

Я вырастила тебя одна. Я пишу это не для того, чтобы ты оценил мои заслуги. Наверняка я была не самой лучшей матерью, но ведь и не худшей… Я, безусловно, заслужила твою критику и гнев. Однако не заслужила презрения. Быть может, я и ненормальная, как ты утверждаешь. Я действительно принимаю лекарства и посещаю психотерапевта. Я не забыла твои слова, и мне по-прежнему хочется плакать, когда я их вспоминаю. Я по-прежнему считаю, что ты не имел права это говорить — ни морального, ни просто человеческого.

Вспомни, как ты вечно торопил меня. Как постоянно твердил, что я все делаю слишком медленно. Хожу, готовлю, одеваюсь, говорю, думаю. Вспомни, как ты вел себя по отношению к Спенсеру. Вспомни свой презрительный тон в тот день. Вспомни разбитое зеркало. Я пишу не для того, чтобы упрекнуть тебя.

 Я пишу, чтобы ты знал — я уже давно простила тебя. Я только жалею, что не сказала тебе в тот день правду. Надо было сказать. Я не сделала этого, не захотела. Однако теперь мне кажется, что ты имел право ее услышать. Правду о своем отце, обо мне и о себе. Не знаю, правильно ли я делаю, что пишу об этом. Быть может, лучше, чтобы все осталось по-прежнему, ушло вместе со мной. Может, лучше не делиться с тобой бременем случившегося. Но, Даниэль, сыночек мой, я больше не могу. Не могу.

ПРОСТИ МЕНЯ!»

Даниэль положил написанное карандашом письмо на стол у Луизы в комнате. Он почувствовал, что у него темнеет в глазах, бросился в туалет и открыл кран с холодной водой.

Луиза через дверь спросила, все ли в порядке.

— Да, — ответил Даниэль.

Она сняла трубку и заказала в номер 37 две чашки чая.

— Почему ты не сказала, что Астрид покончила с собой? — спросил Даниэль, когда через двадцать минут они сидели за столом, а перед ними лежало письмо.

— Потому что Астрид не покончила с собой. Ее врач говорит, что за три недели до смерти она пыталась выброситься из окна, но кто-то ее спугнул. Сосед из дома напротив увидел ее на подоконнике. Закричал. И она отступила назад. — Луиза поднесла к губам чашку с чаем. Очки запотели, и она положила их на стол. — Тогда, видимо, она и написала это письмо. Мне отдали его в больнице вместе с другими вещами. Она хранила его в тумбочке у кровати.

— Ты его прочитала?

— Нет. Оно адресовано тебе.

— Не знаю, что и думать, — сказал Даниэль, отхлебнул горячего чая, поморщился и попросил сахару. Луиза подала ему кусочек сахара в бумажке с названием, адресом и логотипом пансиона. Даниэль осмотрел ее со всех сторон. Наблюдал, как его пальцы со слишком короткими ногтями медленно снимают бумажку, опускают кусок сахара в чашку, берут ложечку и начинают помешивать чай.

— Осторожно! — воскликнула Луиза в последнюю секунду. — Ты забыл достать ложечку. Глаз себе выколешь.

— Прости. — Даниэль расплакался.

Луиза наклонилась к нему. Словно хотела обнять Даниэля, прижать к себе. Так они сидели некоторое время.

— Мне надо лечь, — сказал Даниэль.

— Дать тебе ключи от новой квартиры Астрид? — спросила Луиза.

— Да. Нет. Пока что я хочу просто лечь. <…>

По дороге из ресторана, в такси, Астрид видела перед собой лицо Спенсера в тот момент, когда она ему призналась. Невозможно, чтобы за долю секунды человек мог состариться на многие годы, но именно такое у нее было ощущение. <...>

За окном была холодная декабрьская ночь, сливавшаяся с ее темным усталым отражением. Астрид подумала, что, в сущности, единственное, что от нее останется, — вот такое полустертое отражение. Она попросила таксиста остановиться. До дома было уже недалеко. Астрид заплатила, вышла из машины и решила пройтись пешком. «Будь у меня еще один шанс... Еще одна жизнь в запасе, — думала она, медленно переставляя ноги, — впрочем, хорошо хоть, что пять лет назад я не согласилась на предложение Спенсера». Она остановилась у светофора, красный свет заставил ее отступить обратно на тротуар.

Пять лет назад он сказал, что хочет развестись с Каролиной и жениться на Астрид. Она вспомнила, как это было. Увидела себя тогдашнюю — в темно-зеленой водолазке: сначала не раздумывая соглашается, под действием минутного импульса, нервно смеется, целует Спенсера, в зеленых глазах сверкает солнце, слезы. Они обнимаются, теперь слезы капают на синюю рубашку Спенсера. Банальная картинка. Такой Астрид ее запомнила, хотя не была уверена, как было на самом деле. «Да и что такое это “на самом деле”, — думала Астрид, — то, что кто-то когда-то назвал памятью? По имени ее первооткрывателя?»

Во всяком случае, вспоминая солнечный день пять лет назад, она могла рассчитывать только на свою шестидесятичетырехлетнюю память. Гораздо более четко она видела сейчас день, когда они снова плакали. Неделю спустя. Перепуганная неожиданным решением, его последствиями, но уже взяв себя в руки, Астрид говорит Спенсеру, что это не имеет смысла. Что она не хочет, чтобы он расставался с женой, не уверена в своих чувствах. <...>

Спенсер молчит.

Астрид смотрела на хлопья снега в свете высоких фонарей и вдруг услышала визг шин и глухой удар. Подбежала к врезавшемуся в фонарный столб черному автомобилю. Огляделась в поисках других свидетелей, но улица была пуста. Снег медленно засыпал машину. Астрид рванула дверцу. На руле лежала потерявшая сознание женщина. Астрид вытащила раненую, уложила на землю.  «Все будет хорошо. Все будет хорошо», — повторяла она. Приложила ухо к безжизненному телу, но ее собственное сердце стучало так громко, так оглушительно, что больше Астрид ничего не услышала. Хлопья снега засыпали женщину. Астрид сняла пальто и прикрыла ее. Огляделась, увидела телефонную будку. Пальцы оставляли мокрые следы папиллярных линий на страницах телефонной книги. «Никогда не могла запомнить этот номер. Вот же он!» Она сняла трубку и стала нажимать на кнопки.

«Вы спасли ей жизнь», — высоким голосом говорил мужчина, укладывая женщину на носилки и задвигая их в «скорую».

Зажегся зеленый. <...> Астрид шла по пешеходному переходу, улыбаясь самой себе. «Вот только никакой будки тут нет, — думала она. — Интересно, как бы я повела себя, случись такое на самом деле?» Автомобильные аварии, столкновения, упавшие с неба самолеты — все это она проигрывала много раз. Она всегда — то есть, видимо, с детства — представляла себе такие «фильмы». Она — смелая, решительная героиня, без раздумий бросающаяся на помощь. Ее ценят, расхваливают, а однажды даже удостаивают награды («И что это мне взбрело в голову?») «Интересно, все люди так делают?» — задумалась Астрид. Засыпая, она мысленно писала письмо. Письмо, в котором все объясняла. Которое должно было осветить и навсегда очистить от лжи то отражение, которое она сама с трудом узнавала в окне такси. А адресат? Известен или нет? Она даже адреса Даниэля не знала. Теперь ей хотелось все ему объяснить. В чем виноват ребенок? Ребенку все прощают. Но почти сорокалетний мужчина… можно ли по-прежнему считать его ребенком? Он вышел из нее, она меняла ему пеленки, ночью, стоя над детской кроваткой, прислушивалась к его дыханию. Он не знает ее. «Да и кто из детей знает своих родителей?» — сказала однажды Астрид Даниэлю.

Это письмо она писала не впервые. Кто-то молится перед сном, кто-то прокручивает в голове случившееся за день, а Астрид писала письмо. <…>

Впереди были тяжелые дни: надо оформить документы, сходить на кладбище и посетить две квартиры Астрид, возможно, также встретиться со Спенсером (это будет непросто) и Од. Такие у него будут Рождество и Новый год в этом году. Список дел, который составил Даниэль, глядя на свое отражение, напомнил ему ежегодний список новогодних решений. Однако на этот раз речь шла не о том, чтобы стелить кровать, писать роман, бегать по утрам или бросить курить. Даниэль смотрел себе прямо в глаза, словно искал в потускневшем взгляде подтверждение того, что он справится.

Он вернулся в комнату. Сложил белье на диван. Постучал в спальню Луизы. <...> Они спустились вниз, завтракать. Столовая была почти пуста. За соседним столиком сидела пожилая пара, обсуждала что-то на незнакомом языке. Луиза и Даниэль пили кофе и ели мало.

— Ты закончил? — спросила Луиза.

— Я не голоден.

— Тебе надо больше есть. Ты должен набраться сил после болезни. <...>

— Ах, тетя, тетя моя, — погладил он Луизину ладонь, державшую очки. — Я сегодня пойду в ее квартиру.

Даниэль шел не торопясь. Удивлялся, что улица в эту пору почти пуста. <...>

— Ах да, сегодня же Сочельник! — сказал он вслух, потому что вдруг все понял. <...> Большинство людей сидело сейчас за рождественским столом, говорило о себе, из вежливости слушало о других, молчало, молилось, поглядывало на часы, разворачивало подарки, ссорилось или гадало, почему сидит за одним столом со всеми этими странными людьми. Именно это — семейные отношения — было для Даниэля непостижимо.

Он подошел к пустой телефонной будке. Протиснулся внутрь и набрал номер Анны. Прижимая трубку к уху одной рукой, а другой судорожно стискивая в кармане ключи от квартиры Астрид, ждал гудков. «В это мгновение я стою между Анной и матерью», — подумал он. Было занято, и Даниэль пожалел, что не согласился на предложение Луизы — пойти вместе с ним. Он вынул руку из кармана.

Еще раз набрал номер. Начал листать телефонную книгу, снова услышал действующие на нервы гудки и положил трубку. На букву «Р» нашел Астрид Райс. Ее имя еще можно обнаружить в телефонных будках этого города. <...>

По дороге Даниэль думал, из скольких телефонных книжек, блокнотов и мобильников стерты, вычеркнуты имя и фамилия его матери. Еще он думал о том, как получилось, что в ее квартире оставили включенный автоответчик.

Даниэль не бывал в этой квартире. Раньше они с Астрид жили в другой, гораздо более просторной — теперь ее, кажется, снимала пара студентов. Даниэль знал, что этим ему тоже предстоит заняться, надо будет позвонить жильцам. Он вынул из заднего кармана листок, на котором Луиза записала код и этаж. На домофоне увидел надпись — «А. Райс». Лифта Даниэль не нашел и теперь шагал по крутой лестнице на пятый этаж старого дома. <...>

Замок не открывался, и Даниэль не сразу понял, что перепутал ключи. Он обнаружил, что стоит перед дверью квартиры Астрид, а в руке держит ключи от своей нью-йоркской квартиры. Уже на пороге он подумал, что где-нибудь на свете наверняка есть замки, которые можно открыть одним и тем же ключом. <...>

Квартира была ему незнакома, но мебель он узнал сразу.

Деревянный шкафчик в коридоре — бабушкин. Старинное бюро в светлой гостиной, за которым он когда-то делал уроки, наверное, дорогое, и Даниэль подумал, что, вероятно, следует его продать. Он долго разглядывал двадцать четыре тома шведской энциклопедии в кожаном переплете. Во время каникул он выиграл ее в радиовикторину и заставил мать перевезти в Париж. Картина на стене, пошловатая. Тоже память о чем-то, только Даниэль не помнил о чем. Он подошел к окну с видом на серую стену и смотрел на эту стену, пока не заметил посреди идеально убранной гостиной ряд грязных пятен. Немного похоже на цепочку следов на белом снегу.

— Черт! Я же ботинки не снял, — уже второй раз за этот день Даниэль разговаривал сам с собой.

Тряпка лежала под раковиной, он намочил ее и не очень аккуратно протер старый скрипучий паркет. Настенные часы в кухне показывали без пяти три. Даниэль подумал, что совершенно потерял чувство времени. А заодно и силы — он поспешил сесть. Квартира матери, диван, на котором она, вероятно, часто сидела, плед, которым прикрывала ноги, пульт от телевизора, который держала в руке, видео с мигающими часами. У него мелькнула какая-то мысль, он встал с дивана и вернулся в кухню. Настенные часы по-прежнему показывали без пяти три. «Ради кого им идти?» — подумал Даниэль и отвернул рукав коричневого свитера — ровно десять. Он зажег все лампы в этой небольшой и довольно красиво обставленной квартире. Поразился порядку — на письменном столе, в кухне, во всех шкафах, которые он по очереди открывал. Такое ощущение, что каждая вещь стоит на своем месте. Живя с Анной, которая имела обыкновение снимать брюки вместе с трусиками, он отвык от подобной картины. <...> Он ходил по квартире и начинал понимать, что Астрид, должно быть, не собиралась сюда возвращаться. <...> В голове проносились сотни мыслей. <...> Мебель, предметы, мелочи, не виденные годами, похоже, все это время хранились где-то внутри него. Теперь он снова видел их воочию. Перед глазами мелькали какие-то обрывочные воспоминания, Даниэль ощущал давно позабытые запахи, слышал звучание старой поскрипывающей пластинки, и ему казалось, что почва уходит из-под ног и губы вот-вот ощутят соленый вкус морской воды. Он не понимал, что с ним происходит. Сел за стол и попытался сосредоточиться. Разобраться в своих размышлениях. Но не подчинявшиеся ему мысли обгоняли те, которые Даниэль сознательно посылал им вдогонку. <...> Даниэль надел ботинки и вышел на улицу.

Прежде чем вернуться в пансион, где остановилась Луиза, он зашел в телефонную будку. Набрал номер Анны до середины, взглянул на часы и повесил трубку. Снова поднял, позвонил в квартиру Астрид, услышал ее голос. Потом пошел в пансион. Дверь Луиза оставила приоткрытой, но свет выключила. Он догадался, что тетка, видимо, уже легла, и старался не шуметь, но в темноте больно ударился головой о металлическую лампу. Так закончился Сочельник. На часах была одна минута первого, и единственное, что утешало Даниэля, — этот день никогда больше не повторится.

Ему не спалось. Он смотрел на пробегавшие по потолку тени. Прислушивался к шуму редких машин. Наконец зажег свет, достал из чемодана свой «современный роман». Почитал, потом стал перелистывать страницы, словно просматривал книгу в магазине или встретил скучное описание природы. Даниэль в очередной раз осознал, что люди, о которых он пишет, его бы не поняли. Еще вспомнил свой самый первый рассказ и отложил «современный роман» на тумбочку, не дочитав. Подумал, что ему не хватает терпения. И что пора спать.

 

«Почему во сне я всегда — я?» — Даниэль проснулся с этой странной жалобой. Было еще темно, и он слышал собственное неровное дыхание. Зевнул, прикрыв рот. Потом вспомнил, что в комнате больше никого нет, и убрал руку. Даниэля раздражали ненужные жесты. Он осторожно коснулся глаз — было больно, но закрывать их Даниэль не хотел. Словно боялся снова оказаться на этом большом холодном вокзале. На заполненном людьми перроне.

Он был там всего минуту назад. Над ним стояла Астрид — глядела на прибывавший поезд, а он изо всех сил сжимал ее ладонь. Даниэль был ей по пояс и все спрашивал: «Он приехал? Ты его видишь?» Свистки поездов, объявление прибытия и отхода поездов заглушали детский голос — мать его не слышала. <...> Астрид пошла к поезду, потянув за собой Даниэля. <...> Они с матерью подбежали к отцу, тот посмотрел на них. Потом отвернулся и ушел. Астрид окликнула его, но он не обернулся. Даниэль смотрел на исчезавшее в толпе черное пальто и вдруг понял, что отцу все это не по душе. <...>

— Поезд отправляется. Ты едешь? — Он увидел перед собой мужчину в синей форме, подносящего ко рту свисток.

— Я не знаю, — ответил он, оглядываясь по сторонам. — Астрид! Мама! — Даниэль звал, словно надеялся перекричать свисток.

Поезд медленно тронулся, перед глазами Даниэля поплыли вагоны. Он увидел мать. В предпоследнем вагоне, в пустом купе. Он хотел хотя бы попрощаться. Но окно было закрыто, и Астрид его не услышала.

Резким движением Даниэль зажег свет и встал. Умылся, а когда вышел из ванной, еще не рассвело. Он сел на диван, но мыслями был по-прежнему на вокзале. Потряс головой и подумал, что с ним что-то не в порядке. Он оделся, обулся и с надеждой посмотрел на часы — словно стрелки могли послужить оправданием его внезапному раннему уходу. <...> Еще накануне ему бы и в голову не пришло по собственной воле и без конкретной цели шататься в четыре утра по городу. <...> Перчатки он не взял. Он сунул руки в карманы и ускорил шаг.

Даниэль пытался сосредоточиться на холоде, ветре, подтаявшем снеге. Ему действительно было чертовски холодно. Как и вчера, ему казалось, что он ощущает враждебность пустых улиц, словно бы демонстрировавших — Даниэль им мешает. Так он подумал и старался держаться этой мысли — подобно тому, как держался тротуара. Навязывал ее себе. Чтобы выбросить из головы перрон, квартиру, письмо, мать. <...>

И как раз теперь, так рано утром, он подумал, что уже никогда не будет один в своем одиночестве. <...> Даниэлю казалось, что лицо его сводит та же судорога, что и в первый вечер в комнате Луизы. Он уже много лет не плакал. Даже забыл, как это бывает. <...>

Даниэль хотел этого избежать, поэтому еще больше ускорил шаг. Он почти бежал и вдруг увидел перед собой телефонную будку. Молниеносно отнял в уме шесть часов и толкнул стеклянную дверцу. Воздух в будке был ледяной. Даниэль по памяти набрал длинный номер. <…>

«Я как раз о вас думала!» — вспомнил Даниэль, как мать ее передразнивала. Кажется, Од всегда так говорила, когда Астрид звонила ей, чтобы договориться о встрече. «Вы, похоже, думаете обо мне постоянно», — пошутила однажды Астрид. Вернее, так она рассказывала Даниэлю — он не присутствовал при этом разговоре и не знал, как было на самом деле. «Да и важно ли, — думал он теперь, — как было на самом деле? Какое это имеет значение? Для меня все равно важнее, как я это запомнил». Собственно, он упрекал мать в том, что она рассказывает об Од. Что она к ней ходит. Ему хотелось, чтобы Астрид была похожа на матерей его одноклассников. Уверенных в себе, решительных и сильных. Ему казалось — все видят и знают, что у нее проблемы, что она вынуждена посещать психотерапевта, чтобы чувствовать себя лучше. Почему другие матери не обращаются к психотерапевту? Зачем она ему рассказала? Зачем? Астрид была не из тех матерей, которые любят посещать родительские собрания. Ей не хотелось слушать, как учителя «оценивают ее сына, а заодно и ее — как мать». Даниэль не помнил, чтобы она велела ему больше заниматься или лучше учиться. Может, потому, что в детстве сама слишком часто это слышала? А может, просто не было необходимости? Астрид сказала, что главное — не оставаться на второй год.

«Ему рано пришлось взять на себя ответственность», — сказала бы Од.

Даниэль ее не знал, а вот Од о нем наверняка знала немало. Такая уж профессия. Но ведь дело было не в нем, Даниэль собирался позвонить ей совершенно по другой причине. Даниэль видел ее такой, какой она была в рассказах Астрид, которые он не желал слушать. <...> Даниэль с самого начала испытывал к Од подсознательную антипатию — так ему, во всяком случае, казалось теперь. Он говорил Астрид, что ему грустно, отворачивался, пытался думать о другом. Тогда он еще не уходил из дому, не бунтовал. Слушал. Труднее всего приходилось, когда Астрид говорила о депрессии, которую пережила сразу после несчастного случая на море. Она мало говорила об этом. Но Даниэль хорошо запомнил. Почему? Он-то хорошо знал почему. И об этом ему тоже хотелось поговорить с Од.

— У тебя есть ногтерезка? — спросил он Луизу, когда они позавтракали и поднимались к себе наверх.

— Да. В косметичке. — Она пошла в ванную.

— Спасибо. Хочу вечером подстричь ногти.

— У тебя по-прежнему с этим проблемы?

— Да, — ответил Даниэль. <...>

Даниэль все больше убеждался, что один он не справится, ему нужен какой-то стержень. Он вынул из куртки записную книжку и раскрыл ее на букве О.

Сумел бы он описать свое состояние? Даниэль смотрел на руку, постукивавшую по столешнице. Может, и смог бы, будь у него диктофон, который способен запечатлеть все, что происходит в голове? А потом записать слово в слово. Только разве можно обратить все мысли в слова? Если да — получилась бы книга минимум на пятьсот страниц. День из жизни человеческой мысли. «А что, неплохая идея. Только название малосексуальное», — подумал Даниэль.

Даниэлю вдруг вспомнился вечер на каникулах, на море, когда Астрид попросила его убить слетевшуюся к лампе мошкару. Иначе она не могла уснуть. Она боялась мошек так же, как пауков. Даниэль не возражал. Возможно, потому что тоже боялся.

Даниэль видит, как он встает на деревянную табуретку. Астрид подает ему газету. Мгновение он глядит на насекомых, слушает их предсмертное жужжание. Закрывает глаза, как когда у него берут кровь. ХлопЛк, тишина. Теперь можно открыть глаза. Тень стеклянной люстры раскачивается: останки раздавленных на потолке нелепых мошек то освещаются, то погружаются в тень. Даниэль не помнит, что тогда чувствовал.

Теперь он подходит к маминой кровати. Это Даниэль помнит точно. Астрид откладывает цветной журнал, обнимает его и целует. Сладких снов, сынок. Даниэля мутит. Он старается дышать ртом — не любит запах ночного крема Астрид. Ложится, они гасят свет. Даниэль спрашивает, пойдут ли они завтра опять на море.

Почему он так хорошо запомнил именно этот вечер? Ведь тогда еще все было по-прежнему. «В четверг вечером я не мог ничего знать, — думал он. — А если бы на следующий день пошел дождь, как теперь? Может, мы бы не пошли на пляж?»

Даниэль поднялся с дивана. Открыл записную книжку и набрал номер. Он не знал, что скажет. После трех гудков, когда он уже хотел положить трубку, ответил энергичный женский голос. Даниэль представлял себе Од другой — постарше. Чтобы дать себе время собраться с мыслями, он спросил, квартира ли это госпожи Од.

Потом сказал, что он сын Астрид, Астрид Райс, приехал на несколько дней, чтобы разобраться с теми делами, которые приходится решать в подобных ситуациях, что через несколько дней должен, к сожалению, вернуться домой. <...>

Молодая женщина прервала его на полуслове — спросила, не позвать ли к телефону госпожу Од.

— А я с кем говорю?

Даниэль ждал, продолжая расхаживать по комнате. Переложил трубку в левую руку. Голос у Од был спокойный. Она спросила, чем обязана звонку. Эта непосредственность придала Даниэлю храбрости. Он сказал, что хочет побольше узнать о матери.

— Что конкретно вы хотели бы узнать? — спросила Од.

Даниэль рассказывал, что в последние годы редко виделся с матерью, в сущности, не виделся вовсе. Одновременно он подумал, что Од ведь не могла ее видеть. Сказал, что хочет встретиться.

 — Вы хотите поговорить об Астрид или о себе? — По голосу он почувствовал, что Од колеблется.

— Зачем нам говорить обо мне?

— Тогда это профессиональная тайна. О пациентах я могу говорить исключительно с другими врачами.

 

Его раздражало каждое движение. <...> Даниэль злился на себя, на свои ногти. Зря он подстриг их так рано. И так коротко — они выглядят обгрызенными. Он взглянул на них с укоризной. <...>

«Лучше, чем ничего», — ему вспомнилась последняя ссора с Астрид. Он сказал ей тогда — впрочем, не впервые, — что она слишком чувствительна.

— А тебе вообще не хватает чувствительности, — ответила мать.

— А в частности? — парировал Даниэль.

Через несколько секунд за дверью послышались шаги. <...> Дверь открыла молодая женщина. Она проводила его в кабинет госпожи Од, объясняя, почему не сразу переключила его, когда он позвонил. Она работает здесь всего несколько дней и еще не знает пациентов, то есть людей, которые посещают госпожу Од. <...>

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Од. — Кофе? Чай?

Даниэль не привык к тому, чтобы так топили. Как в сауне. Сауну он не любил.

— Нет, спасибо. — Даниэль почувствовал, что на лбу у него выступила испарина. <...>

— Мне очень жаль.

Он едва заметно приподнял брови и сжал губы. Жест для тех, кто мог бы его увидеть. Даниэль осознал это, увидев свое отражение в оконном стекле. Поднял руку с колена и положил на стол.

— Так о чем вы хотели поговорить?

Ему казалось, что пристальный невидящий взгляд Од мешает ему собраться с мыслями. У Од были зеленые глаза, и она наверняка много чего о нем знала.

— Астрид была загадочной женщиной. У нас были сложные отношения. Впрочем, вы наверняка все это знаете. Я думал, что вам... как врачу, — Даниэль медленно подбирал слова — она, вероятно, многое рассказывала.

— Вы всегда называете ее Астрид?

— Да. — Даниэль подумал, что сейчас Од выдаст какую-нибудь психологическую истину на эту тему. Поэтому, хотя он и собирался спросить, говорила ли ей об этом Астрид, решил продолжить: — Я думал, что она, возможно, говорила вам что-нибудь… что вы знаете что-то, что помогло бы мне в...

— Что же, например?

— Для психотерапевта вы очень нетерпеливы, — не выдержал Даниэль. Он с детства не выносил, когда его прерывали.

— Правда? — Ему показалось, что глаза Од блеснули. — Все друзья так говорят. И не понимают, как я могу заниматься психотерапией. Но в работе я совершенно другая. <...>

Астрид, должно быть, наговорила о нем бог знает что. Он задумался, есть ли смысл заканчивать свою мысль.

— Мне правда очень жаль, но я уже сказала по телефону, что не обсуждаю своих пациентов, — ответила Од на не заданный им вопрос.

— Астрид — моя мать.

— Тем более я не имею права говорить.

— Да ладно вам! Ведь она умерла! Никакого вреда это ей не причинит. А мне вы, возможно, могли бы помочь. Не понимаю, зачем тогда вы согласились со мной встретиться?

Даниэль вышел из себя. Она столько лет к ней ходила, столько лет ей платила. Зачем? Зачем все это? Она ведь ничем не помогла Астрид. И ему не хочет помочь. А ведь речь идет не о какой-то абстрактной пациентке, которая жила лишь затем, чтобы раз в неделю сидеть на его месте и повествовать о своих проблемах, а потом вдруг перестала приходить, уступив место другим проблемам других людей. Это была его мать. Его мать, на которую он имеет в тысячу раз больше прав, чем эта слепая женщина. <...>

— Знаете, в конце марта, — вдруг произнесла Од, — мы с мужем собираемся на несколько дней в Италию, в Ассизи.

«Это уж чересчур, — подумал Даниэль, — мне-то какое дело?»

— Хорошего отдыха, — сказал он и привстал.

— Сядьте, — сказала Од.

— А что? Может, предложите к вам присоединиться? — Даниэлю действовал на нервы авторитарный тон Од, но он послушно сел на свое место.

— В определенном смысле да, можно сказать и так. — Од сложила руки на столе, беззвучно постукивая ногтями по деревянной столешнице.

«Первый лишний жест за все время, что я здесь сижу», — отметил про себя Даниэль и поморщился, будто это его собственные ногти касались стола.

— Пожалуйста, не сердитесь, — сказала Од, — я только хочу закончить. Итак, я решила поехать в Ассизи. Весной, как только потеплеет. Я никогда раньше не была там. Я вообще плохо знаю Италию, но дело не в этом. Мой отец ездил в Ассизи, сколько я себя помню. В каждый отпуск. Один, иногда с мамой, но никогда со мной. Я провожала его на вокзал. Он был серьезно болен: легкие. Врачи рекомендовали ему ездить туда, дышать здоровым воздухом. Отец ездил, дышал, а потом умер. Еще молодым, в сорок пять лет. Мне не исполнилось и двадцати трех.

Даниэль попытался представить себе ее лицо в этом возрасте. <...>

— Мы остановимся в гостинице, в которой он всегда жил. Я выпью кофе в гостиничном кафе, о котором он рассказывал. Поужинаю в его любимом ресторане. Мы выпьем за его здоровье. Я пойду на почту, с которой он посылал нам открытки. Пройду по улицам, по которым он гулял. И буду дышать тем самым здоровым воздухом. Увижу, как он там жил.

Даниэль подумал, что последнюю фразу она могла бы и опустить.

— Вы понимаете, зачем я туда еду? — спросила Од, помолчав.

Закрыв дверь лифта, Даниэль почувствовал облегчение. Он нажал нижнюю кнопку, в ответ она засветилась красным. Все-таки он был прав. Его опасения подтвердились. Зря он сюда пришел, зря Астрид ходила сюда все эти годы. Сколько раз он ей говорил. Лифт поехал вниз. Да еще этот сюжет на прощание. Од, собирающаяся увидеть места, которых она не увидит. Нет ее отца, нет его мест. А те, что сохранились, уже не для Од. Даниэль понимал, что она хотела сказать, и дверцей лифта хлопнул только потому, что иначе она не закрывалась. <...>

Он перешел улицу. Вошел в темный подъезд — и не споткнулся о высокий порог, который хорошо помнил с детства. Нажал на домофоне кнопку с номером пять. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, ощутил знакомый сладко-влажный запах. Астрид всегда на него жаловалась.

В дверях стоял парень его роста, с карими глазами и вьющимися волосами. Они обменялись рукопожатием, и Даниэль попросил его еще раз назвать свое имя. Попытался повторить, но безуспешно.

— Из какой ты страны? — спросил он, проводя рукой по хорошо знакомому комоду, который Астрид привезла из Швеции.

— Из Польши.

— Польша, — повторил Даниэль бездумно, вытирая руку о штаны, и по темному коридору прошел в светлую комнату.

Красное кресло стояло на прежнем месте. На его столе, прикрытом цветастой скатертью, лежали какие-то книжки и кипа газет. Даниэлю даже захотелось убрать их куда-нибудь или попросить парня сделать это. Он сдержался и пошел дальше. Открывал двери. Словно надеялся найти где-нибудь Астрид. Ведь это их квартира, их комод, кресло, ванная. Не могла же она взять и все это бросить.

Даниэль вошел в небольшую спальню. Сел на кровать Астрид.

Она заскрипела, как всегда, когда он на нее садился. Даниэль вспомнил, как Астрид запрещала прыгать на кровати. Он видел, как мать стоит над ним, ее жесты, гримасы. «Слышишь, как скрипит? Ты в конце концов доломаешь эти пружины!»

Даниэль встал и открыл шкаф с одеждой Астрид. Здесь он однажды долго просидел в темноте, забившись между пальто, а Астрид искала его по всей квартире — вот как он ее теперь.

Полки были заняты одеждой, но пахла она совершенно иначе, чем раньше. Даниэль понял, что и квартира тоже пахнет по-другому. Парень с непроизносимым именем стоял рядом. Даниэль не знал, стоял ли он тут все время или только что подошел. <...>

Даниэль подумал, что прежний запах сохранился только в его памяти.

— Выпьете чаю?

— Да, пожалуйста. — Даниэль уселся в красное кресло.

Он оглядел комнату. Смотрел на белые стены с облупившейся краской и на потолок, каждая трещинка на котором принадлежала теперь ему.

Он встал и пошел в кухню, которая тоже пахла по-новому. Парень поставил на стол две коричневые кружки, и они вместе подождали, пока закипит электрический чайник. Когда Даниэль был здесь в последний раз, на месте парня стояла Астрид и тоже молчала. Не отвечала на его вопросы, упреки. И, словно бы желая еще больше спровоцировать сына, принялась мыть посуду. Вот она медленно капает на губку жидкость для мытья посуды, проверяет рукой, горячая ли вода. Даниэль вырывает у нее из рук мокрую тарелку и швыряет на пол. «Сам это убирай!» — последние слова матери, которые он слышал в своей жизни.

— Очень тихая квартира, верно? — Даниэль понял, что должен первым прервать молчание.

— Очень, — ответил парень, и в квартире снова сделалось так же тихо, как раньше.

Имя Астрид прозвучало только через полчаса их подробной и скучной беседы о постоянно подтекающих кранах, старых дверных замках и новой цене за аренду. Даниэль периодически отключался и смотрел на часы. У него мелькнула мысль, что такие дела, как ремонт, счета и заполнение сложных налоговых деклараций, в жизни занимают гораздо больше места, чем в книгах или в кино. Но, судя по словам юноши, госпожа Астрид жила вне всего этого. Она не знала, как подписывают договор об аренде, забывала дать номер своего банковского счета.

— Зато очень беспокоилась о том, чтобы вовремя поливали ее цветы. — Парень махнул рукой в сторону подоконника. — Каждый день. Она не хотела забирать их, говорила, что в новой квартире им будет темно. Заходила время от времени. Говорила, что хочет посмотреть, как поживают цветы. Хорошо ли мы за ними ухаживаем.

— А вы ухаживали?

— Конечно. Как же иначе? <...>

— Вы разговаривали только о цветах? — спросил Даниэль. Он присмотрелся к юноше. Робкая улыбка, неровные расстояния между зубами и карие глаза, убегавшие в сторону всякий раз, когда Даниэль пытался поймать его взгляд.

— Не только. Мы говорили обо всем.

— Обо всем?

— О нас. О ней. Она нам много рассказывала о себе. <...>

Парень замолчал в ожидании следующего вопроса, а Даниэлю казалось, что последняя фраза все звучит в тишине квартиры.

— Она перешла с вами на «ты»? — спросил он, подозревая, что так оно и есть. <...>

— Она сразу предложила нам перейти на «ты». Кажется, в тот самый день, когда принесла телефон. Астрид поменялась с нами: взяла наш старый аппарат, а нам отдала новый, беспроводной. Говорила, что он для нее слишком современный. Она потеряла инструкцию, а может, просто выбросила. Астрид сказала, что молодым полагается новый телефон, а старикам — старый. Мол, мир так устроен. Но знаете, госпожа Астрид говорила это немножко в шутку.

Даниэль снова подумал о тысячах телефонных книжек, в которых на букву «Р» пока еще значится ее имя. Четыре простые фразы, записанные на старый автоответчик, которыми она прощалась со всеми, кто еще хотел ее услышать («Это Астрид Райс. Сейчас меня нет дома. Оставьте сообщение. Я позвоню вам, как только вернусь»). То, чего не захотела сказать ему Од. Письмо. <...>

— В последний раз она заходила два месяца назад, — парень первым прервал молчание. — Ей понравилась наша скатерть. Она спросила, где можно купить такую.

— И что?

— Я в шутку ответил — здесь. Астрид засмеялась. На самом деле моя невеста привезла ее из Польши.

— И что?

— И ничего. Это был наш последний разговор.

— Она не говорила, что больна?

— Нет.

— Но вы знаете, что потом она попала в больницу?

— Да. Позвонил господин Спенсер. Он говорил, что Астрид упала со стремянки. Разбилась и лежит в больнице. А еще через две недели позвонила какая-то женщина, знакомая Астрид. У нее был очень грустный голос, и она сказала, что Астрид умерла, — все это юноша рассказывал медленно, с сильным акцентом, избегая взгляда Даниэля.

«„Упала со стремянки“ — ложь в стиле Астрид, — подумал Даниэль. — Интересно, поверил ли юноша в эту версию? Впрочем, какая разница».

Даниэль еще раз взглянул на скатерть. Такую же цветастую, как минуту назад, как два месяца назад. Она ему не нравилась.

— А сейчас ее тоже можно купить? — Даниэль сам удивился своему вопросу.

— Скатерть?

— Да. Мне бы хотелось иметь что-нибудь, что нравилось Астрид. <...>

 

За все время их разговора парень с непроизносимым именем не задал Даниэлю ни одного вопроса, который бы не касался квартиры. Ну, разве что один: не хочет ли Даниэль чаю? Он был для него просто новым хозяином, продолжением предыдущего. С другой стороны, юноша молча снял скатерть со стола и отдал ему, денег захотел не брать. Впрочем, может, ему скатерть тоже не нравилась?

 

Утром, приняв решение, Астрид отправилась на короткую прогулку. <...>

На улице она встретила соседку, пожилую женщину с поводком в руке. Они поздоровались. Когда-то Астрид смеялась над ней — как можно разговаривать с собакой?! Пожилая женщина жила одна, двумя этажами выше. <...> Всегда погруженная в абсурдный монолог, обращенный к приземистой жесткошерстной таксе, чье линялое брюхо волочилось по земле: «Ты случайно не помнишь, закрыли мы дверь на замок или нет? Вот никогда ты ничего не помнишь! Ну ничего, я тоже мало что помню. А что мы сегодня будем смотреть по телевизору? Фу, какой невоспитанный мальчик! Смотри на хозяйку, когда с тобой разговаривают». Женщина постоянно беседовала с псом, делала ему замечания и осыпала попреками. По мнению Астрид, пес был единственным, кто мог бы заставить хозяйку заткнуться хоть на мгновение — если бы однажды ответил ей.

Разговоров с соседями эта женщина избегала — казалось, она отвыкла общаться с людьми. <...>

«Она заговорила его до смерти», — шепотом донесла консьержка в начале прошлого года. Тогда Астрид перестала смеяться над соседкой — она ведь понимала, что для той значил песик. Она ожидала худшего. Но изменилось мало что: пожилая женщина продолжала гулять с поводком в руке, по-прежнему громко разговаривала с псом, а тот по-прежнему молчал в ответ.

«В определенном смысле ей повезло», — думала Астрид. Сама Астрид не отважилась притворяться, что сын по-прежнему с ней, и, вернувшись с утренней прогулки, усталая, села за деревянное бюро. Результаты обследования лежали рядом с письмом, которое вчера ночью она впервые решила перенести на бумагу. Хотя эти документы касались совершенно разных сфер: обследование — больного тела, а незаконченное письмо — состояния того, что патетически именуется «душой»; вместе они образовали некое целое. И, как подумала теперь Астрид, говорили, по сути, об одном и том же. И, к сожалению, почти одно и то же.

Астрид казалось, что ее шестидесятичетырехлетнее тело не справилось со своей ролью. Она не упрекала его. Но и повлиять на него была не в силах. <...> Она пошла в кухню — варить кофе. <...> Послушала прогноз на следующую неделю — облачность, осадки и падение давления. Выключила радио: ее планы не заходили так далеко.

Она уже все сказала Спенсеру, и за ужином тот умолял ее. Умолял не делать этого, велел поклясться. Астрид поклялась — чтобы успокоить Спенсера. Он ее вынудил. Что ей оставалось?

Астрид давно не чувствовала такого покоя, как в тот день. <...> Она точно знала, что нужно делать. Прежде всего, заняться уборкой. Астрид не хотелось, чтобы после нее остался беспорядок. Она пропылесосила квартиру, включила стиральную машину, даже вымыла мусорное ведро. Натерла воском паркет. <...> Астрид пришлось еще повесить белье, помыть зеркало в ванной и протереть подоконники.

Закончив, она зажгла в гостиной все лампы. Она любила ту минуту, когда за окном вдруг делается совершенно темно. Такое ощущение, что по другую сторону кто-то одновременно с ней щелкает выключателем.

Как и обещали, шел дождь. Астрид ненадолго вышла на балкон. Взглянула вниз с шестого этажа и ушла в комнату.

Она остановилась у книжной полки и впервые за этот день заколебалась. От дождя ее серая юбка потемнела. Постояла мгновение, потом стала расхаживать по квартире. Смотрела на шкафы, выдвигала ящики, расставляла кружки на полке. Влажная юбка холодила ноги. Астрид не знала — переодеться или не стоит. «Порядок идеальный», — подбадривала она себя, потому что почувствовала, что ее вновь одолевают сомнения. Она старалась думать о чем-нибудь другом, как когда входила в ледяное море и пыталась не думать о холоде.

На мгновение Астрид вспомнился фрагмент сцены, которую она видела в больничном кафе, где дожидалась результатов обследования, — смотрела на людей и гадала, как бы они себя повели, если бы рядом совершил посадку горящий самолет или произошла автокатастрофа. Впрочем, некоторые из них выглядели так, словно сами пережили катастрофу. Астрид посмотрела на троицу, сидевшую у окна. Красивая девочка в больничной пижаме, лет тринадцати-четырнадцати, рядом отец — высокий усатый мужчина, нервно прищуривающийся, возле него — женщина. «Наверняка не мать», — подумала Астрид. Подруга, невеста, а может, вторая жена отца — она даже не смотрела в сторону мужчины и девочки. Время от времени что-то писала карандашом в лежавшем на столе цветном журнале. Она молчала и показалась Астрид полностью поглощенной своим занятием. Отец, забавно жестикулируя, разговаривал с девочкой. Потом они помолчали, отец посмотрел на часы, в очередной раз прищурился, а девочка сразу погрустнела.

— Нам надо идти. Мы уже опаздываем, — сказал он.

Девочка промолчала, отец подал ей прислоненные к батарее костыли.

— Идем? — Женщина подняла голову от журнала. — Может, кто-нибудь из вас знает, что это такое: коллективный забег, восемь букв?

— Восемь? Наверное, эстафета, — сказала девочка.

— Э-С-Т-А-Ф-Е-Т-А. Спасибо. — Женщина улыбнулась ей, сложила журнал и убрала в сумку.

Отец помог девочке подняться, она оперлась на него всем телом. Подхватила левый костыль, потом правый. Сказала отцу, что теперь можно отпустить.

Они поцеловались на прощание, сначала с ним, потом с женщиной.

Девочка опиралась на костыли и двигалась очень медленно, и, лишь когда она отошла от окна, Астрид увидела, что обе ноги у нее в гипсе.

Интересно, почему она вспомнила об этом именно сейчас?

Из-за результатов обследования она, должно быть, совершенно забыла про ту сценку. В свое время ей тоже пришлось поваляться в больнице в гипсе. Целых два месяца после каникул в Греции. На море они пробыли неделю. Даниэль еще не умел плавать. Он не заходил в воду и говорил, что больше всего любит строить замки из песка и камней. Ему было восемь лет, и он любил делать только то, что у него хорошо получалось. Полоса пляжа была длинной и узкой. Масса людей, лежащих вплотную друг к другу. Астрид загорала без лифчика. Она помнила, как Даниэль попросил ее одеться. Говорил, что дует ветер — может унести одежду, а Астрид простудится. Никакого ветра не было. Она спросила Даниэля, в чем дело. В конце концов сын признался, что ему не нравится, как на нее глазеют чужие мужчины. Астрид перевернулась на живот и уснула на солнце.

Ее разбудил удар и страшная боль. Она не могла встать, не могла пошевелиться, потеряла сознание. Потом сразу «скорая», больница, рентген, гипс, самолет в Париж и снова больница. Кошмар. Два месяца Даниэлем занималась Луиза. Астрид лежала на больничной койке и обещала себе, что больше нико­гда этого не допустит.

 

Даниэль тихонько поворачивал ключ в замке, но Луиза ждала его. Звонили из больницы, где умерла Астрид. Ее лечащий врач, тот, что передал письмо.

— Очень симпатичный, я тебе не рассказывала? Он кое-что нашел в своих записях, последние слова Астрид.

— А что она сказала? — Даниэль закрыл за собой дверь.

— Одну фразу, по-шведски. Врач записал, как она звучит, но по телефону говорить не захотел. Я обещала, что ты к нему зайдешь.

Засыпая, Даниэль пытался представить себе эту последнюю фразу матери. Последнее, что она хотела сказать. Быть может, она звала его? Хотела увидеть? Что-то объяснить? Он вспомнил спокойный голос Астрид, ее характерную интонацию. Когда-то она рассказала Даниэлю, что до отъезда из Швеции часто считала слова. Записывала в дневник, что во вторник произнесла их двести пятьдесят, в среду — триста десять, в четверг — шесть. Подобным образом она записывала и разговоры: «Я — девяносто семь, мать — сто семьдесят восемь, Свен — двадцать три, я — сорок восемь».

В детстве он не раз пытался ей подражать.

— Почему ты такой молчаливый? Что случилось? — приставала Астрид.

Даниэль начинал объяснять, забывал про счет и обижался на мать.

Он открыл глаза и пожалел, что врач услышал ее последние слова.

Утром Даниэль про это забыл. Он брился и готовился к разговору. «Добрый день, Спенсер». «Привет, Спенсер!» Даниэль порезался бритвой под носом. В зеркале увидел стекающую на узкие губы струйку крови. «Ты ранил меня, Спенсер», — улыбнулся Даниэль. Вытер кровь рукой и стал бриться дальше.

Даниэлю надоели длинные монотонные гудки. Он положил трубку, а когда позвонил снова, было занято. Должно быть, Спенсер все-таки подошел к телефону. Даниэль переждал минуту и опять набрал номер.

— Алло, — повторил он вслед за ответившим ему женским голосом, — могу я поговорить со Спенсером?

— По какому вопросу?

«По какому вопросу, по какому вопросу… неужели нельзя просто передать ему трубку?» — подумал Даниэль.

— Речь идет о моей матери, Астрид. Астрид Райс. Я ее сын. Спенсер знает, — сказал он, зная, что Каролин знает тоже. — Я могу с ним поговорить?

— Его нет дома.

— А когда можно позвонить? Когда он вернется?

— Он не вернется.

Тишина. Молчание в трубке, более трудное, чем пауза в обычном разговоре. Его ведь не заполнишь взглядом или жестом.

— Как с ним связаться? Для меня это важно. — Даниэлю начали действовать на нервы разговор и грустный покинутый голос.

— Спенсер умер, — сказала Каролин. — Спустя два дня после Астрид.

Он снова пришел раньше. Сел за столик, так, чтобы видеть вход, смотрел в окно на падающие снежинки и все не мог поверить. Спенсер всегда казался ему человеком без возраста. Он знал только, что тот старше Астрид. Невысокий мужчина — лысый, но по-юношески подвижный. Тип профессора, который не привык говорить: я не знаю. Может, этим он и привлекал Астрид?

Звучит глупо, но Даниэль не ожидал от него такого.

Он не знал, как выглядит Каролин. Как может выглядеть жена покойного любовника покойной матери? Похожа ли она на Астрид? А может, наоборот, — ее противоположность? Он оглядел кафе, словно надеялся найти в нем ответ на свои вопросы, но ни за одним столиком не увидел одинокой пожилой женщины.

 «Они умерли почти одновременно, — подумал Даниэль. — Очень романтично с их стороны».

— Добрый день. Вы будете обедать или только что-нибудь выпьете?

— Выпью, — сказал он решительно, словно это был тест на ассертивность. — Чашку кофе, пожалуйста.

Даниэль подумал, что Астрид была на такое не способна. Даже не будь она голодной, заказала бы небольшой обед. Может, потому что в молодости сама работала официанткой? Она всегда оставляла большие чаевые. А Даниэль не помнил, когда в последний раз оставлял хоть какие-нибудь.

Он вдруг вспомнил, что должен позвонить Анне. Она снова будет сердиться. Упрекать его. И снова будет права. Он знал, что за последний год они отдалились друг от друга. Если бы Анна была здесь и могла услышать его мысли, она бы, наверное, сказала, что он сам виноват. Но лишь теперь — за тысячи километров от нее — Даниэль почувствовал, насколько она права.

Он не тосковал. Сначала, когда они почти ничего не знали друг о друге, важно было все — каждое слово, каждый ответный взгляд, каждая минута, проведенная вместе. Ему казалось, что Анна — первая женщина, которая нравится ему просто так, сама по себе. Ему было интересно все — что вызывает ее смех? Тревогу? Страх? Даниэль ревновал Анну к ее времени. В том числе к прошлому — беседам, свидетелем которых он не был, бывшим друзьям, бывшим кавалерам.

По той Анне он тосковал.

Раньше, с другими женщинами, он вел себя иначе. Словно они не существовали отдельно от него: только сейчас и только рядом с ним. Даниэль искал подтверждения себя в их смехе, умилении, комплиментах и в постели. И тосковал не по ним, а по себе в их обществе. «Быть может, я просто хотел на мгновение увидеть в них свое отражение?» — этот вопрос он задал не себе. Он спрашивал Астрид. Даниэль отвернулся от окна. И только тогда понял, что мысленно разговаривал с матерью.

— Господин Даниэль?

Он, должно быть, не заметил, как вошла Каролин. Даниэль встал, подал ей руку. Ростом вдова Спенсера оказалась ему по плечо. Рукопожатие энергичное, ладонь холодная. А может, это его рука была теплой?

Даниэль сумел рассмотреть ее, лишь когда та садилась. Каролин положила ногу на ногу. Он заметил, что туфли у нее на каблуке, а макияж неаккуратный. Подумал, что она моложе той Каролин, которую он представлял себе. И моложе Астрид.

— Я боялась, что не узнаю вас. Но у вас глаза Астрид.

Даниэль смотрел на нее голубыми материнскими глазами и раздумывал, что бы сказать в ответ. Сейчас ему не хватало естественной непосредственности Астрид, которая так привлекает людей. Одних глаз мало.

— Примите мои соболезнования. — Даниэль вспомнил, что давным-давно, когда они поссорились, он желал Спенсеру смерти.

— Он был тяжело болен. Не хотел ложиться в больницу, не хотел никому сообщать. — Каролин открыла элегантную кожаную сумочку. Вынула бумажные платочки и, секунду поколебавшись, положила на столик рядом с чашкой.

«На всякий случай», — подумал Даниэль и понял, что даже не заметил, как перед ним поставили кофе.

— После последней встречи с Астрид Спенсер вернулся домой, лег в постель и больше не вставал.

— Она тоже не знала?

— Нет. Он просил меня не говорить. Объяснял, что хочет, чтобы она запомнила его здоровым, в хорошей форме. Свою болезнь он оставил для меня. Я не могла с этим примириться. Мне казалось, что это слишком несправедливо. Я даже хотела все рассказать Астрид. И сделала бы это, но во время нашего разговора ей стало нехорошо. Она попросила меня уйти.

— Вероятно, он очень ее любил, — сказал вдруг Даниэль и почувствовал, что не должен был произносить эти слова.

— Да. Он говорил, что Астрид — любовь всей его жизни.

«Любовь его жизни» — в ушах Даниэля все звучала эта фраза. Его бросило в жар. Он отвернулся от Каролин. Вытер мокрый лоб тыльной стороной ладони. Ему хотелось отвернуться от всего этого, от них, от себя.

Он сидел здесь рядом с Каролин, которая показалась ему гораздо старше Каролин, подсевшей за его столик несколько минут назад. Он тоже вырос из своих тридцати с небольшим.

Даниэль подумал, что у них обоих отняли жизнь. Отняли Астрид и Спенсера. Он хотел встать. Оставить эту пару покойников за столиком. Пускай сами платят за себя. Какое ему дело? Он по-прежнему избегал взгляда Каролин.

Даниэль потянулся к бумажным платочкам.

— Можно? — спросил он, уже взяв один. Каролин кивнула, а Даниэль на мгновение заколебался, что ему делать. И в конце концов решил промокнуть лоб позже.

— Я много об этом думаю, — сказала Каролин после паузы. — Постоянно думаю, никак не могу перестать. Я всегда знала, что любовь может быть несправедливой. — Каролин подалась к нему всем телом. — Но знать и пережить самому — это ведь разные вещи, правда?

Он вспомнил, что у Каролин и Спенсера не было детей. Не хотели или не получилось? Даниэлю сделалось ее жаль. Она сидела перед ним: маленькая одинокая женщина. Вероятно, у нее уже нет ни возможности, ни желания завести новый роман. Что ей сказать? Разумеется, она права, но что с того?

Даниэлю пришла в голову одна мысль:

— Я был у поляка, который снимал у Астрид квартиру. Он говорил, что узнал о ее смерти по телефону от приятельницы Астрид. — Он наблюдал за реакцией Каролин. — Пару лет назад, когда у нее началась депрессия, она отстранилась от всех друзей. Я бы хотел знать, кто это звонил. — Даниэль не знал, как иначе сформулировать вопрос, ответ на который подсказывала ему интуиция.

 

Было еще не поздно, но в окнах домов горел свет. Путь был недалекий, и Даниэль решил проделать его пешком. Как и вчера, он продолжал беседовать с матерью. Впрочем, она больше молчала. Вероятно, предпочитала слушать, ведь они так давно не виделись. Теперь Астрид не прерывала его, как бывало. Лишь изредка, после короткой паузы, задавала вопрос, тогда он снова начинал говорить. И при этом молча шагал дальше.

Гудок автомобиля заставил его остановиться. Даниэль застыл на первой белой полоске пешеходного перехода, не зная, как быть. Он только успел увидеть, что автомобиль синего цвета. Машинально взмахнул руками. Машина резко затормозила, проехала совсем рядом. Только тогда Даниэль подался назад, на тротуар. На него смотрели прохожие.

— Вам повезло! Куда вы так спешите? — заговорил краснолицый старик.

— В больницу, — ответил Даниэль, ведь так оно и было.

— Это вам почти удалось! — засмеялся тот, довольный своей шуткой, и Даниэлю показалось, что лицо у старика еще больше покраснело.

«Знаешь, мне только что повезло», — начал Даниэль, и они снова вернулись на берег моря. Вероятно, они впервые говорили об этом так откровенно. Даниэль решил признаться во всем. Хотя Астрид всегда повторяла, что это была не его вина, на сей раз он решил рассказать то, что прежде скрывал от всех. Но она продолжала утверждать, что все было не так — не так, как ему кажется. Он слушал Астрид. Загорелся зеленый свет. Может, она права? Действительно ли восьмилетний Даниэль совершил то, чего не произошло? То есть произошло, но не потому, что он это сделал. Он почувствовал облегчение.

Даниэль проснулся в хорошем настроении. Он понял, что заснул сразу, как вернулся домой после встречи с Каролин. Чувствовал, что отлично выспался. И был доволен собой. Словно за двенадцать часов сна — с самого приезда он не спал так долго и крепко — все у него внутри выстроилось. И не только внутри — словно весь мир вдруг сложился в цельную картинку. Словно достаточно было хорошо выспаться.

Постепенно возвращалась память, а с ней и Астрид, Спенсер, Од, Каролин, квартиры, которые теперь принадлежали ему. От сна осталась только та широкая улица, по которой он шел в больницу, странное красное лицо и мокрый след слюны на подушке. Почему в больницу? Хорошее настроение рассеялось.

Даниэль снова вспомнил свой сон, когда вышел из подъезда, миновал консьержа и паркинг. Он остановился, попытался собраться с мыслями, услышал какой-то громкий звук, и единственное, что пришло ему в голову, — он все меньше контролирует свои мысли. Такое ощущение, что все перемешалось: Каролин и Анна, он и восьмилетний мальчик, теперешняя больница и та, в которой он навещал Астрид после несчастного случая на греческом пляже.

Через эти больничные двери, должно быть, внесли Астрид. Он подошел к регистратуре. Спросил, где можно найти врача, о котором рассказывала Луиза. Шестой этаж. Даниэль остановился у лифта. Встретился взглядом с лежавшим на каталке стариком. Собственно, это старик смотрел на Даниэля. Потусторонний взгляд, как бывает после операции. Наркоз еще действовал, и Даниэль знал, что назавтра старик не вспомнит ни его, ни толкавших каталку крепких санитаров. Они остановились у лифта, рядом с Даниэлем, который только в это мгновение заметил, что вокруг люди. Медленно, хотя и очень поспешно, к ним присоединилась седая женщина в соломенной шляпке. Зачем она надела соломенную шляпку, ведь сейчас зима? Двери лифта раскрылись — Даниэль вошел последним. Они дышали теперь одним и тем же воздухом, все более душным, а неподвижный мужчина остановил взгляд на одном из санитаров. Кем он был в возрасте тридцати восьми лет? На третьем этаже старик перевел взгляд на женщину в шляпке. Она была лет на двадцать старше Астрид. «Нет, это Астрид — была, а она — есть», — подумал Даниэль. Женщина тяжело дышала и вытирала лицо платочком. Размазывала слишком яркий макияж. Поймала взгляд Даниэля и поспешно скомкала платочек в левой руке. Старик пошевелил губами. Скривил их. Как ребенок, скобочкой. Женщина в шляпке нерешительно взглянула на Даниэля и санитаров. Соломенная шляпка склонилась над каталкой. Старуха поцеловала мужчину в губы.

Даниэль вышел. Почему нежность пожилых людей вызывает чувство неловкости? Он вспомнил Астрид и Спенсера. Как впервые увидел их вместе. Случайно, средь бела дня, посреди города. Астрид держала постороннего мужчину за руку. Она отпустила ее, заметив Даниэля. Спустя несколько секунд ему пришлось пожать эту чужую руку.

— Мой преподаватель. Мой сын.

Рукопожатие Спенсера было слишком энергичным. Даниэль предпочел бы узнать обо всем этом иначе.

Врач, красивый парень, улыбался. У него были темные густые волосы и густые брови. Они приподнимались, когда он говорил, а руки постоянно искали что-то в карманах халата.

— Астрид была замечательной женщиной. Мы много разговаривали.

— Что вы ищете?

— Сам не знаю. Вы курите?

Он вел Даниэля в подсобку в торце коридора. Они проходили мимо палат. Даниэль заглядывал в открытые двери, и ему казалось, что он в вагоне поезда. Словно это купе, а они направляются в вагон-ресторан. Быстрый взгляд: пусто, занято, свободное место, свободная койка, родственники, капельницы, укол.

Даниэль ощутил странное равнодушие. Словно он и не ехал вместе со всеми на этом поезде или до его станции было еще очень далеко.

Он взглянул на врача. Тот шел прямо, не глядя по сторонам. Они устроились в подсобке, врач закурил, и огонек папиросы был единственным источником света в этой узкой комнатке.

— У нас уже почти всюду запрещено курить. А здесь лампочка перегорела — никак не вкрутят.

— Мама много курила. Но у вас в больнице, наверное, уже нет?

— Нет, у нас нельзя. Тем более в нашем отделении. — Даниэль не видел лица врача. — Ну, может, однажды. В самом начале мы с ней приходили сюда. Она сидела на вашем месте.

— Говорите мне «ты». Даниэль.

— Марк. Болезнь твоей матери зашла далеко. Она слишком поздно начала лечиться. Я не мог ей помочь. Это, наверное, немного смешно. — Марк остановился, словно пожалел, что произнес последнее слово. — Но госпожа Астрид очень мне помогла. Пациент помог врачу.

— Наверное, здесь это редкий случай?

— Да. На каникулах я познакомился с девушкой, шведкой. Высокая блондинка с божественными ямочками на щеках. Я влюбился. Мы встречались, но о чувствах не было ни слова. — Марк погасил сигарету. — Потом я вернулся домой. Она не писала, не звонила. Я решил, все кончено. И тут выяснилось, что Астрид, госпожа Астрид, — тоже шведка. Я спросил у нее совета. Такой шанс… И она велела мне не валять дурака! Сесть и написать письмо. А через несколько дней позвонить.

— И?

Врач засмеялся и, видимо забыв о перегоревшей лампочке, протянул Даниэлю руку:

— Вот, смотри! Жалко, что Астрид этого не видит.

— Будь она здесь, все равно бы ничего не разглядела. Выйдем на свет.

Они вышли из подсобки, чтобы рассмотреть обручальное кольцо. Кольцо как кольцо. Не лучше не хуже. Довольно блестящее. Даниэль в этом не разбирался, но разглядывал внимательно. Он подумал, что смотрит на послед­ний след Астрид, который наверняка бы ее обрадовал. Ему хотелось узнать, кем она была в последние дни. Говорила ли о нем?

— Какой была Астрид в юности? — Даниэль ни о чем не успел спросить.

Теперь они стояли в коридоре, у окна, отвернувшись от всей больничной жизни. По стеклам хлестал мокрый снег. Марк снова шарил в карманах белого халата.

— Сам не знаю. Мне кажется, она всегда была юной. Настолько юной, насколько может быть юной мать. Дети не знают своих родителей молодыми. И это, пожалуй, несправедливо. — Даниэль чувствовал, что говорит банальности, причем делает это с удовольствием. — Знаешь, это странно, но мне иногда казалось, что я взрослее ее. Вероятно, Астрид было необходимо, чтобы я стал взрослее.

Интересно, зачем он все это рассказывает? Они знакомы меньше получаса. Даниэль вспомнил своего близкого друга. Они познакомились в университете. В университетском кафе. Даниэль попросил закурить. Потом подсел к нему. Они заговорили, и парень сказал, что сегодня умер его отец. С тех пор они разговаривали тысячи раз, вместе проводили каникулы. А он никогда уже не был так откровенен с Даниэлем, как в тот день, за столиком кафе. Даниэль жалел, что в последнее время они перестали общаться. Вернее, он перестал.

Врач молчал, теперь он уже не смотрел на снег. Даниэль кое-что вспомнил:

— У меня есть такое воспоминание… Большая больница, вроде этой. Я бегу на девятый этаж по лестнице, потому что боюсь ездить на лифте. Навещаю маму, приношу ей какие-то цветы. С ее позвоночником уже лучше, она даже встает. Мы вместе подходим к окну в коридоре. Астрид хочет что-то мне показать. Она открывает окно и закуривает. Рука дрожит — дети замечают мельчайшие приметы старости. Я спрашиваю, что же она хотела мне показать? — что снова курит? Астрид говорит, что нет, и задает странный вопрос: как я думаю, что быстрее долетит до земли? Маленький легкий человечек или взрослый и тяжелый? Как-то так...

Марк продолжает смотреть на него. Слегка приподнимает брови. Может, он знает ответ?

— Я помню, что вопрос меня напугал. Я подумал, что взрослый упадет первым, ведь он тяжелее. Астрид вынула из кармана две монеты — легкую и тяжелую. Тяжелая начала падать первой, но где-то в середине пути ее опередила легкая. Почему? Астрид что-то говорила про сопротивление воздуха. Но меня интересовало другое.

Даниэль сделал паузу, но врач не спросил, что же его тогда интересовало.

— Я спросил, зачем она мне это показала. Я догадывался почему — ведь она оказалась в больнице по моей вине. И знает об этом. — Даниэль почувствовал, что из окна тянет холодом. — Сегодня я думаю иначе. Я знаю, что после несчастного случая у Астрид началась тяжелая депрессия. Возможно, она хотела покончить со всем этим. Я был ее сыном, самым близким человеком. Может, она не хотела меня бросать и таким образом о чем-то спрашивала? Я хорошо помню, что мы попрощались. Я бегом спустился вниз и стал искать эти монеты. Я не понимал, как можно просто так взять и выбросить деньги.

— Именно. Твоя мама была очень юной, — сказал Марк. И улыбнулся — словно разбрасывание денег было доказательством девичьей беззаботности Астрид. Ведь об истории с монетами не знала даже Анна! Даниэль почувствовал, что ему осточертел этот ледяной коридор.

— Астрид много мне дала. Я приходил к ней каждый день. Не только как врач. Мы просто болтали. Она хотела слушать и умела, и, знаешь, — врач посмотрел на Даниэля, который, глядя в окно, кивал в ответ, — я чувствовал, что она на самом деле, действительно меня понимает. И уж точно лучше, чем моя мать. Лучше, чем кто бы то ни было другой. Я очень переживал ее смерть.

Даниэль подумал, что его впервые в жизни раздражает, когда человек младше его называет покойную мать «Астрид».

«Я очень переживал ее смерть» — может, он еще соболезнования должен врачу принести? Навещал ее Даниэль в больнице или нет, был он виноват в том, что она оказалась в больнице много лет назад, — все равно она по-прежнему его Астрид, его мать!

— Чертов снег. Надоела эта зима. — Даниэль сам удивился своим словам.

И в подтверждение сказанного отвернулся от окна.

Врач тоже отвернулся, но менять тему разговора, видимо, не хотел. Они стояли рядом, чуть отодвинувшись друг от друга.

— А что это за последняя фраза, которую ты записал? — Даниэль подумал, что Марк молчит, словно хочет минутой молчания почтить память Астрид.

— Она у меня в черном блокноте. Сейчас найду. — Марк рылся в карманах халата. Вынимал поочередно сигареты — пустую и новую пачку, коробок спичек, ручки с названиями фармацевтических фирм. Он глядел на них, словно видел впервые, словно впервые заглянул в свои карманы. — О, вот он!

Блокнот был кожаный, небольшой и обнаружился в правом кармане. Врач подал его Даниэлю — сам он все равно не сумел бы прочитать фразу по-шведски.

«Янелюблюмух. Пустьктонибудьвыгонитихотсюда», — Даниэль с трудом разбирал неровный нервный почерк, который напомнил ему ломаную линию электрокардиограммы.

— Возможно, я неправильно записал. Ты что-нибудь понимаешь?

Даниэль кивнул, хотя не понимал ничего.

Вот какими оказались восемь последних слов Астрид. Ее последняя воля — выгнать мух из комнаты, в которой она умирала. Для полного покоя матери не хватало только этого — не Даниэля, не Спенсера. Достаточно было только выгнать муху — как тогда на море, когда она не могла уснуть, пока Даниэль не убьет всех насекомых. Но почему она сказала это на языке, который никто здесь не понимал?

— Это что-то важное?

— Не очень. — Даниэль решил не переводить.

«Пускай спросит жену», — подумал он уже на лестнице. Ему не хотелось ждать лифт.

Спустившись на два этажа, он остановился. Постоял секунду, потом повернулся и начал подниматься. Все быстрее, последние ступеньки преодолел, кажется, уже бегом. Врач был в конце коридора, Даниэль окликнул его.

— Можешь еще раз показать мне эти последние слова?

На листочке с записями были только две фразы Астрид. Даниэль слышал собственное неровное дыхание. Он поспешно вырвал листок из блокнота и положил в задний карман брюк.

— Там все равно нет больше никаких записей, — сказал он. <…>

Впервые с приезда диван казался Даниэлю слишком мягким. Он проваливался в него. Спиной, животом, правым боком и левым, а теперь снова спиной. Час назад он погасил свет и теперь разглядывал незримый потолок. Слышал медленные знакомые шаги: над головой, босиком, туда и обратно. Глаза Даниэля следили за ними невидящим взглядом.

В отличие от Анны, он не умел засыпать быстро. Но все же не мучился бессонницей, как Астрид. Ему казалось, что он снова слышит, как скрипит ее кровать, как она босиком подходит к окну, как щелкает ее зажигалка, как пахнут ее сигареты. Да. Это могла быть она — там, наверху, невидимая, — как некогда, скрытая дверью.

Может, надо встать, одеться, подняться на несколько ступенек? Восемна­дцать — он уже не помнил, когда сосчитал их. Успокоить Астрид каким-нибудь жестом из кино — коснуться волос, поцеловать в лоб, положить руку на плечо. Как давно он этого не делал. Да просто пожелать ей спокойной ночи. Сказать, что он рядом.

Шаги стихли, Астрид перестала ходить...

Дождь не прекращался, Астрид по-прежнему стояла у книжной полки. Она решила протереть пыль, в последний раз выпить кофе и выкурить последнюю сигарету. Смешно — такая ерунда, как пыль на книгах, может удерживать человека на этом свете, верно? Астрид начала с двадцати четырех томов швед­ской энциклопедии. Каждый брала в руки, касалась элегантной коричневой кожи. Она чаще протирала их, чем заглядывала внутрь. Когда Астрид дошла до восемнадцатого тома, зазвонил телефон. После четырех звонков включился автоответчик, но кто-то где-то далеко, а может, наоборот, близко, положил трубку. «Кто это был? Может, ошибся номером?» — Астрид улыбнулась, подумав, что последний человек, с которым она могла бы поговорить в этой жизни, не туда попал.

Она зашнуровала туфли, и, когда поднималась с табуретки, у нее потемнело в глазах. Врач велел не делать резких движений, но теперь это было уже неважно. И врач, и резкие движения, и она сама. Важно, что письмо лежит на бюро. И что все важное должно стать неважным. Так говорила себе Астрид, входя в ванную, чтобы в последний раз взглянуть в зеркало.

Она смотрела на свое отражение — на лицо, которое столько лет было с нею. Кости, глаза, рот, короткий нос, много кожи и волос. Это лицо люди называли Астрид, узнавали по нему. Астрид смотрела ему в глаза. И испытывала неловкость. Она часто воображала себя другой, словно бы забывая, как выглядит на самом деле, сколько ей лет. Зеркало об этом никогда не забывает.

Астрид вынула из шкафчика тушь для ресниц, тени двух оттенков и тональный крем. Подкрасилась, как когда-то. Уместно ли это сейчас? «Еще подумают, что я была сумасшедшей», — сказала она своему отражению. Очень красные губы, сильно подведенные глаза.

Астрид открыла дверь на балкон, оперлась на перила. Шестью этажами ниже ехали машины с включенными фарами, длинные тени мокли в очереди в кино, шла нормальная вечерняя жизнь.

«Когда они выйдут из кинотеатра, все уже будет кончено», — подумала Астрид. И услышала знакомый звук, какое-то стрекотание. Подняла голову.

Напротив, на таком же балконе, стоял маленький мальчик в кепке — тот, что стоял там обычно. И, как всегда, стрелял из пластмассового автомата по движущимся целям на тротуаре. Мальчик посмотрел на Астрид, поднял автомат, прицелился и выпустил очередь. Она сделала шаг назад и скрылась в комнате.

Придвинула к окну любимый стул Спенсера. Тот, на котором он любил раскачиваться, прислоняясь к батарее. Когда она встала на него, стул скрипнул. Астрид почувствовала, что у нее кружится голова, схватилась за спинку. Открыла окно. Ей казалось, что сердце колотится в голове, в руках, во всем теле. Она подумала о Даниэле. Попыталась встать на окно, но стул качнулся. Она чуть не упала на пол. Подумала о Даниэле. Встала на подоконник. Подумала о Даниэле. Посмотрела вниз. Сделала шаг вперед. Подумала о Даниэле. Отпустила руки. Подумала о своей матери и услышала крик. Испугалась и в послед­ний момент схватилась за оконную раму. Мальчик в кепке стоял на балконе, а рядом кричал мужчина. Он кричал «Нет!», а мальчик, опустив автомат, смотрел в глаза Астрид. Он никогда никому не признался, что стрелял в нее.

Астрид чувствовала, что у нее дрожат ноги, что она сейчас упадет. Она слышала крик мужчины. Дышать было тяжело. За мгновение до того, как она потеряла сознание, в голове у Астрид прояснилось, и она сделала шаг. Назад. Стул, видимо, перевернулся, и она упала на пол. Этого она не помнила.

Она помнила склонившегося над ней мужчину в синей форме. Помнила и другого, который помог ей встать. Он задавал много вопросов. Астрид помнила свое имя и фамилию. Помнила, что надо взять косметичку, результаты обследования и письмо. В машине она снова потеряла сознание. Проснулась в белой постели, встала, дошла по коридору до туалета, смыла макияж и два дня ни с кем не разговаривала. Сперва она не вполне понимала, где находится. Тот свет оказался гигантской больницей, в которой покойники по-прежнему пытаются вылечиться? Там тоже болеют? И умирают? Вот только зачем им понадобился номер ее страхового полиса и все эти документы?

Даниэль был уже одет, готов к завтраку. Луиза не любит ходить на кладбища и надеется, что Даниэль на нее не рассердится. Она закуривает первую сигарету. Даниэль открывает окно, дым его раздражает. Почему он должен сердиться? Он подает ей пепельницу. Впрочем, Луиза была там однажды. Было холодно и темно. Даниэль подумал, что лучше бы она пошла с ним, но настаивать он не станет.

Пожалуй, только в этом они были похожи. Астрид и Даниэль не настаивали, не требовали, чтобы другие чем-то жертвовали ради них. Во всяком случае, не говорили об этом вслух. «Может, это был наш общий недостаток?» Даниэль зашнуровывал ботинки. Он размышлял: кто бы мог составить ему компанию? В голову пришла странная мысль: Астрид бы согласилась. Луиза записала для него номер участка и могилы. Теперь он искал бумажку в кармане брюк. Ему не хотелось вытаскивать все, что там лежало, и он уже по второму разу вынимал зажигалку и листок с последними словами Астрид. Тот немного помялся, и Даниэль переложил его в боковой карман. На кладбище было пусто. «Если можно так сказать», — подумал он. Высокие деревья, серые тучи (в своей книге Даниэль, пожалуй, использовал бы менее символичное ясное небо), стеа­рин и засохшие букеты на могильных плитах.

Он нашел стенд с планом кладбища. Довольно запутанным, но Даниэль разобрался, куда ему следует идти. Вот Астрид бы заблудилась — это уж точно. «Она бы ни за что не нашла свою могилу». Даниэля позабавила эта мысль.

Даниэль подумал, что Астрид тоже любила подобные шутки. Он даже улыбнулся. Она любила, когда сын рассказывал ей всякие истории. Смеялась своим громким — слишком громким, как он ей говорил, — смехом.

Даниэлю больше не мешало то, что он один. Он просто шагал, обходил лужи, смотрел на фотографии на надгробиях и высчитывал разницу лет между двумя датами. Словно все остальное не имело значения. Впрочем, вероятно, именно так оно и было — Даниэля интересовал только возраст.

Пока что самой старой оказалась женщина — на маленьком снимке очень молодая, младше него, улыбающаяся блондинка в красном платке — она прожила девяносто восемь лет. Следом шел мужчина — на фотографии поблекший, лысый, в военной форме, с мрачным выражением лица, словно недовольный своими девяносто пятью годами. Столько лет — и такая запущенная могила. «И много ты выиграл, генерал?» — Даниэль остановился. Подумал, что, в конце концов, долголетие тоже должно иметь свои недостатки. Может, генерал пережил всех близких? Даниэль немного злился на самого себя. Это ведь кладбище. «Серьезное место, к которому следует отнестись с уважением», — сказала бы Анна. И, вероятно, была права, ее принципиальность Даниэлю иногда нравилась, трогала его. Но натура брала свое, а Анны рядом не было. Судя по плану, могила Астрид где-то рядом. Анна даже не предложила полететь в Париж вместе с ним.

Он не помнил, когда в последний раз был на кладбище. Астрид кладбищ избегала, а в День поминовения усопших они с самого утра отправлялись в кино. Однажды посмотрели четыре фильма подряд! Вышло солнце. Даниэль вспомнил фразу, которую, вероятно, где-то вычитал: «Кладбища полны незаменимых людей».

Теперь надо свернуть налево, в ту маленькую аллею, и он окажется на месте. Так было нарисовано на плане, и Даниэль даже на мгновение замедлил ход. Тут ему вдруг вспомнилась эта фраза. И он пошел прямо.

Даниэль шагал медленно, останавливаясь почти перед каждой могилой.

Он подсчитывал возраст тех, кто был здесь похоронен, — спокойно, бесстрастно — пока не почувствовал, что ему надоело. Даниэль заставлял себя считать дальше — хотя все и так уже проиграли в этом диковинном состязании — семьдесят восемь, восемьдесят четыре, пятьдесят девять. Даниэль склонился над небольшой плитой — похоже, здесь давно никто не бывал. Склонился над надписью — пришлось протереть ее пальцем, чтобы разобрать, и в результате она испачкала ему пальцы и разбередила душу. Даниэль не был уверен, что нашел правильное слово, в самом ли деле он чувствует именно это. «Я был там, где вы теперь. Вы будете там, где я теперь».

Он отвернулся от желчного старика — восемьдесят восемь лет (это Даниэль подсчитал, уже отвернувшись от могилы) — и пошел по направлению к аллейке Астрид. Шагал быстро, вытирая пальцы о штанину. На брюках осталось черное пятно. Может, и ему надо сделать такую надпись для Астрид?

Могила — обыкновенный коричневый песчаник, прямоугольная плита, без фотографии. Осталась бы Астрид довольна? Даниэля удивило другое — свежие цветы. Простой букет лежал на ее фамилии и датах — казалось, он уже видел его раньше. Что за чепуха... Даниэль посмотрел на часы — почти час дня. Хотя какая разница — все равно кто-то уже был здесь до него. До часа дня.

«Я знаю. Именно такой букет я хотел купить при входе». Даниэль не задумывается, почему не сделал этого. Ему приходит в голову, что Астрид здесь, безусловно, одна из самых молодых. «Она осталась юной, какой была всегда», — вспомнился ему голос врача. Через несколько лет никто не будет знать, как она выглядела. Даниэль понял, что у него есть всего несколько фотографий матери и что он не взял их с собой. Самая молодая женщина в этой короткой аллее с высокими деревьями не любила сниматься. Даниэль уговаривал: смотри, как ты хорошо получилась. Астрид слушала, смеялась и качала головой.

Спустя мгновение Даниэль поднял букет и все понял.

Он практически не знал ее старых фотографий. Его Астрид на снимках, кажется, никогда не была девочкой, девушкой, молодой женщиной. Может, только раз, когда Даниэль заглянул в деревянную шкатулку, спрятанную на шкафу. Ту, которую не разрешалось открывать. Он не помнил, сколько ему было лет, и фотографий тоже не запомнил. Цветные или черно-белые? Зато хорошо помнил мамин крик. Разве не твердила она ему сотни раз, что запрещает копаться в своих вещах? Разве он не обещал никогда не трогать эту шкатулку? Возможно, он и запомнил это так хорошо, потому что Астрид ударила его по лицу. Впервые. Газетой, которую только что читала, сидя в красном кресле. Больно не было, Даниэль засмеялся, а потом долго плакал. Ему казалось, что в голове у него шумит. Непонятный шум все усиливался, Даниэль закрыл глаза, от грохота у него подогнулись колени, он сел. И подумал, что, вероятно, сейчас находится двумя метрами выше Астрид. Вспомнил, как плакала тогда мать. Слышал ее плач. Она клялась, что никогда больше его не ударит.

— Ты бы никогда не поверила, — сказал Даниэль вдруг тихонько и на этот раз не себе.

Солнце светило по-прежнему, даже ярче. Даниэль огляделся — словно было мало того, что он только что увидел. Он искал в этой маленькой аллее подтверждения своей догадке — чтобы поверить до конца.

И Даниэль прочитал матери надпись на ее могильной плите: «Любовь моей жизни». <…>

В то время он уже не жил с Астрид, но ключи от ее квартиры у него остались. Даниэль носил их кармане, вместе со своими. Зашел он после работы, неожиданно, предварительно не позвонил. Впрочем, он почти всегда так делал, ничего особенного, по сути, тут не было. В тот день Даниэль увидел его во второй раз. В плавках и с шрамом на животе после какой-то операции. Спенсер подал ему руку и спрятал лицо под синей рубашкой, которую натягивал через голову. У Даниэля было время, чтобы рассмотреть шрам. Он хорошо его запомнил — рубец начинался на уровне пупка, вертикальный, белый, по бокам грубые швы, а заканчивался где-то под линией трусов.

Астрид вышла из спальни в халате.

— Что он тут делает? — Даниэль не поздоровался. И, не дожидаясь ответа: — Пусть одевается. Не желаю его здесь видеть.

 Вспоминая эту картину теперь, глядя на пожилую пару, что стояла рядом на переходе, он ощущал весь абсурд ситуации. И своей роли — отчасти, пожалуй, навязанной. Его реакция была реакцией отца, а не сына. Вышвырнул за дверь шестидесятилетнего парня, которого застукал со своей пятидесятилетней дочерью.

«Но можно ли свести мою связь с матерью к простой подмене ролей?» — сделав пару шагов, Даниэль уже не был так в этом уверен.

Астрид ничего не говорит. Смотрит, как Спенсер послушно надевает ботинки — левый, правый, шнурки, — из рукава серого пальто выскальзывает на пол шарф. Спенсер прощается издали и уходит. Астрид приближается к двери, щелкает замком и вешает шарф на крючок. «Я тебе никогда этого не прощу», — говорит она странно спокойным голосом.

Даниэль смотрит на ее губы — он хорошо помнит сравнение, которое мелькнуло тогда у него в голове. Губы Астрид похожи на рану, открытую рану. Теперь это кажется ему претенциозным, недостаточно правдоподобным для «современного романа», но ведь, глядя на губы Астрид, он подумал именно так и так их запомнил.

Когда-то он даже завидовал этим ее губам. <…>

Вечером он воображает: в темноте, когда не надо смотреть на часы, время замедляется, ускользает из-под контроля стрелок. У него наконец появляется свободное время. Давно, еще в школе, Даниэль написал об этом короткий рассказ.

Он злится, что соврал Луизе, и мучается бессонницей. Можно ли обидеться на самого себя? Даниэль переворачивается на левый бок. Перестать с собой разговаривать, перестать думать в первом лице. Игнорировать себя в зеркале, не брать трубку, не проверять почту в почтовом ящике и в компьютере. Сменить квартиру. Не реагировать на свои потребности, привычки, имя. Избегать себя (насколько это возможно), не подавать руки в обществе. Диван еще неудобнее, чем обычно. Перестать себя содержать, платить по счетам, одеваться, стричь чертовы ногти. Даниэль переворачивается на правый бок. Прекратить для себя существовать, не унижаясь до посягательств на собственную жизнь. («Это бы означало, что мне не все равно».) А ведь у него и так больше нет с собой ничего общего. А может, достаточно просто заснуть. «Завтра тоже будет день», — частенько говорила ему Астрид. Астрид успокаивает его, он чувствует ее теплые руки и еще пытается уловить момент, когда утрачивает контроль над мыслями. Это на мгновение будит его, Даниэль поджимает ноги, поуютнее устраивается под одеялом. Назавтра Даниэль стоит у окна. Она спрашивала: когда он возвращается, что собирается делать? Он еще помнит этот фрагмент сна — они вместе прогуливаются по кладбищу, Астрид задает свой вопрос, и тут Даниэль предлагает свернуть направо. Астрид повторяет: «Когда ты возвращаешься? Что собираешься делать?» Даниэль не хочет, чтобы она шла дальше — там стоит надгробие, на котором выведено: «Астрид Райс». Лучше ей пока об этом не знать. Он берет мать за руку, и они сворачивают. Даниэль не помнит, что ответил, вообще ничего больше не помнит.

 — Какой серый свет, — говорит он, чтобы не молчать. Луиза подходит к нему, к окну, надевает очки. Они молча глядят на серый свет. Во сне на Астрид не было перчаток, она, видимо, где-то обронила их, у нее были холодные длинные пальцы, и она едва заметно улыбнулась, одними глазами, когда он схватил ее руку. «Какая ты замерзшая», — сказал Даниэль, и они были вместе, как раньше. Все настолько иначе, чем во время их последнего разговора в гостиной у зеркала.

— Ты ведешь себя, словно мой муж! Я не могу так больше, не могу! — Даниэль смотрел попеременно на Астрид и на ее отражение.

Мать тоже взглянула на себя. Поправила волосы.

— Ну и не надо. Никто не заставляет тебя быть моей матерью.

Почему его настолько взбесил взгляд, брошенный Астрид в зеркало? Он действительно не был с нею терпелив. Раздражался. Вел себя невежливо и агрессивно. Безусловно, ему не следовало кричать, не следовало разбивать ботинком зеркало. Он видел это по ее рукам — знал, почему она прячет их за спиной.

— Это моя вина. — Казалось, голос у Астрид дрожит больше, чем руки. — Зря я тебя так воспитала. И родила зря.

Даниэль хорошо помнит, как он сам, мать и вся гостиная вдруг разлетаются на мелкие кусочки, — и тут еще эта фраза: он поймет ее, когда сам станет отцом. Когда он сам станет отцом? <…>

Даниэль входит в телефонную будку и, не глядя на часы, набирает ее номер. Может, виновато освещение? Серое, и не поймешь — утреннее ли, дневное ли, вечернее... Все покрывающий серый цвет. Даниэлю не приходит в голову, что он может разбудить Анну. Ему просто хочется наконец набрать до конца этот чертовски длинный номер.

Он хочет сказать Анне: да, она права. Он боится быть отцом, ведь сам отца никогда не знал. Он боится быть мужем. Почему он нажимает цифру «шесть» вместо «семерки»? Даниэль колеблется — это как раз предпоследняя цифра. Поздно, Даниэль вешает трубку, начинает все сначала. «Шесть» или «семь»? Он смотрит на свою руку, вздрагивает, надо подстричь ногти. Чувствует, как громко стучит сердце. Говорит себе, что зря волнуется, ведь ничего страшного не происходит.

Даниэль говорит вслух. Он знает этот номер наизусть, набирал его сотни раз. Что случилось? Почему он выходит из будки?

Можно ли внезапно забыть телефон собственной квартиры?

Госпожа Од, вероятно, сказала бы, что можно. Раз это с ним произошло.

Даниэль продолжает стоять на тротуаре — он не припоминает, чтобы хоть когда-нибудь о чем-либо забывал. Астрид на протяжении многих лет просила: обязательно напомни мне оформить страховку на квартиру, разморозить холодильник, забрать пальто из химчистки, послать наконец новогодние открытки... Разумеется, я знаю, что уже январь. Тем более надо наконец отослать их.

«Сынок, что бы я без тебя делала!» — слышит он шутливый голос Астрид, в очередной раз забывшей пин-код кредитной карты. Они в очередной раз стоят перед банкоматом. И он в очередной раз напоминает ей пин-код.

Впрочем, он помнит его до сих пор. Семь-восемь-восемь-четыре — код давно недействительной карты.

Даниэль даже не заметил, когда «его» будку заняла какая-то молодая женщина. А ведь она должна была пройти мимо. Даниэль решает подождать в скверике, метрах в ста отсюда. Он подходит к зеленой скамейке, одной из тех, которые любят пожилые пары (почему мы так легко объединяем стариков в пары?). Люди, которые уже не ходят на службу, никуда не спешат. «Хотя ведь именно у них времени меньше всего», — думает Даниэль.

Прежде чем сесть, он трогает скамейку рукой. Она не мокрая, и Даниэль задумывается, насколько можно доверять своим воспоминаниям об Астрид. В них тоже может не хватать одной цифры. Пустяк, без которого Даниэлю никогда не связаться с Анной, никогда не понять того, что связывало его с Астрид.

Даниэль помнит, что она всякий раз огорчалась.

— Плохо дело с твоей матерью. — Даниэль видит, как Астрид качает головой: снова забыла. Она смеется, но не так звонко, как когда сын рассказывает ей забавные истории. А однажды говорит даже, что с каждым забытым в химчистке пальто чувствует себя старше. Даже сильней, чем в день рождения.

Даниэль не помнит свечек, пирогов, гостей на днях рождения. Но почему она всегда говорила «Плохо дело с твоей матерью»? Почему раньше это его не удивляло? Можно подумать, плохо дело было только с его матерью, не с ней самой, не с Астрид. Можно подумать, с ней-то все было в полном порядке, и Астрид старела, теряла память исключительно в качестве его матери. Можно подумать, в том была какая-то вина ее сына. Она ведь могла сказать просто:  «Плохо дело со мной».

Когда Даниэль подходит к будке, там все еще царит молодая женщина, она громко смеется в телефонную трубку. Стучит по запотевшему стеклу пальцами — ярко-красными ногтями — мол, уже заканчиваю.

Начинается дождь, Даниэль мокнет. Он снова смотрит на часы и, отойдя на несколько шагов, думает, что посмотрел на них только ради той женщины. Незнакомой женщины, о которой Даниэль знает лишь одно: благодаря ей он может сегодня не звонить. Он пытается представить, о чем думал тогда. В те субботние вечера, когда он так долго засыпал. За дверью слышались шаги Астрид, негромкие — она боялась его разбудить. Даниэль знал, что в конце концов шаги затихнут в спальне, что завтра обязательно будет воскресенье, а потом — обязательно понедельник. И хотя еще была суббота и масса времени впереди, Даниэль чувствовал, что не имеет над ним власти, нет никаких шансов остановить его. Даниэль уверен, что не может сегодня описать себя, лежащего в той детской кроватке. Наверное, он и тогда не смог бы этого сделать. Теперь — просто потому, что он, лежащий сейчас на диване, на тридцать лет старше. А тогда ему просто не пришло бы это в голову. Слишком поздно, слишком рано. И несправедливо.

А почему в воскресенье он засыпал так быстро? Едва Астрид целовала его в лоб.

Она еще спала, когда он выключал будильник, когда на цыпочках шел в ванную, когда заливал молоком овсяные хлопья и захлопывал за собой дверь. Мать провожала его в школу только в самом начале. Через несколько дней Даниэль попросил не держать его за руку и вообще больше не провожать. Он годами выбрасывал бутерброды, которые Астрид готовила для него каждый вечер.

— Побольше — с ветчиной, поменьше — с «нутеллой». — Астрид подает ему аккуратный пакетик.

Даниэль ни разу даже не развернул их.

— Спасибо. — Ему нравится шелест серебристой фольги, и он кладет бутерброд сверху в рюкзак. Застегивая его, представляет себе горы, туристические маршруты, километры выброшенных бутербродов.

Он ведь помнит, как долго его это мучило. Как долго он не мог заставить себя есть в присутствии одноклассников: стеснялся. Почему он не помнит самого главного? Почему не помнит причины? Даниэль впервые рассказывает об этом Анне, в ресторане, в самом начале, еще до того, как приносят главное блюдо, еще до того, как они стали жить вместе. Анна смеется — почему он раньше никому об этом не говорил? — гладит его руку, словно отпуская грехи. Словно раньше о выброшенных в урну бутербродах он умалчивал исключительно из скромности.

— Не хочу хвастаться, но я делал это целых пять лет. — Даниэль принимает игру.

— Мама ничего не подозревала? — продолжает смеяться Анна.

— Ты надо мной смеешься?

— Нет. Вместе с тобой.

Он скучает по Анне, которая поглаживает его руку в ресторане. По Анне, которая осталась Анной за тем столиком. Которая еще не говорила его словами, не собирала волосы в пучок и не носила купленных им юбок.

Теперь он видит другую Анну, более позднюю, которая стоит перед зеркалом. Она только что вернулась с работы, пришлось задержаться, она извиняется, что не позвонила, волосы собраны в пучок. Она неуверенно смотрит на свое тело, столь уверенное на протяжении дня. Решительное во взгляде, походке, работе, общении с людьми.

Она смотрит долго, и Даниэлю кажется, что Анна стесняется себя только перед зеркалом.

— Иди же. Хватит.

— Сейчас. Иду.

Даниэль гасит свет, ведь уже поздно, прошел почти год.

Даниэль просыпается и знает, что им надо поговорить. Это, пожалуй, первая мысль этого дня. Впрочем, он не уверен, наступил ли уже день. В комнате темно, словно глаза у него по-прежнему закрыты. Даниэль уверен, что больше не заснет. Анна права — так больше нельзя. Что бы это ни значило. Она сказала это несколько месяцев назад. И хотя с тех пор ничего в их отношениях не изменилось и оказалось, что жить можно, и что прошло уже несколько месяцев, Даниэль почувствовал, что согласен с ней.

Он хочет серьезно поговорить. Не формально, не из телефонной будки, не по телефону. Они должны встретиться. Здесь, там, где-нибудь на полпути.

Он встает с дивана.

Сон вспоминается, когда Даниэль выходит из душа. Обвязавшись полотенцем, он пытается рассмотреть себя в запотевшем зеркале. Собственно, не весь сон, а лишь один предмет — пустую металлическую банку. Даниэль протирает нечеткое запотевшее отражение. Глаза уставшие, под глазами синяки, щетина. Он только не понимает, каким образом узнал эту банку — ведь во сне она была пуста.

Он вдруг вспоминает ее во всех деталях. Банка стояла в коридоре, на верхней полке, слишком высоко. Полная монет, которые Астрид выгребала из кармана и кошелька. Даниэль видит мать — она приподнимается на цыпочки, чтобы снять банку, бросает туда деньги. Каждый раз, когда Астрид пытается поднять банку, мелочь сыплется на пол. Астрид говорила, что надо отнести монеты в банк. Обменять на нормальные деньги.

Даниэль удивляется, что многие годы не вспоминал об этой банке. У него мелькает мысль, что «забыть» — явно не то же самое, что «не помнить». Мысль только мелькает, не более, потому что еще очень рано и Даниэль плохо понимает, что творится у него в голове. Впрочем, он уже думает о другом. Он помнит, как когда-то хотел вновь представить это и представлял: он в одиночестве стоит над могилой матери, на кладбище вроде тех, что видел на фотографиях, по телевизору. Они с Астрид ведь ни разу не были на кладбище. Идет дождь, у него нет капюшона, никто не держит над ним зонтик. Он прижимает к телу банку с монетами. Когда она исчезла с верхней полки? Действительно ли Астрид отнесла ее в банк? Даниэль не помнит.

Даниэль любит резкое зимнее солнце, но, выходя из ванной, машинально прикрывает рукой глаза. Теперь он видит свои длинные пальцы. Смотрит на ногти. Они идеально подстрижены. Когда он успел это сделать? И почему так рано, если он обычно обрезает их вечером?

Улица пуста, как бывают пусты улицы только в это время суток. Даниэль проходит мимо трех чернокожих уборщиков в форме со светоотражателями. Позевывая, они толкают светло-зеленые контейнеры на колесиках, и Даниэлю кажется, что самый высокий улыбается. Солидарно: нам, мол, как и тебе, приходится вставать ни свет ни заря не по собственной воле, а по долгу службы.

Астрид вставала раньше его, только если в этом была острая необходимость.

Совсем темно. Даниэль просыпается до того, как мать входит в комнату. Его будит запах кофе и сигарет. Даниэль спрашивает, успеют ли они. Они опаздывают.

— Да, но ты должен поторопиться.

Даниэль спотыкается о сумку со своими вещами, идет в ванную. По дороге сталкивается с Астрид. Она не смотрит на него, но Даниэль видит ее четко, как тогда. В халате, склонивись над чемоданом, она укладывает последние вещи, откидывает назад мокрые волосы. Не беспокойся, в такси высохнут.

Они успели на самолет. Прилетев, вместе плавали в море, качались на волнах. Всю неделю до несчастного случая вода была очень теплой.

Даниэль сует руки в карманы куртки. Он специально не надел перчатки, чтобы не раздражать подушечки пальцев. Теперь немного жалеет об этом и ускоряет шаг.

Слишком рано, еще даже газету не купишь. Впрочем, Даниэль вспоминает о ней впервые с момента приезда. Несколько лет он почти каждый день начинал с чтения газеты. Газеты, в которой сам работал, которую без труда мог бы купить и в этом городе. Даниэль осознает, что вот уже две недели понятия не имеет, что происходит в мире — все течет без его ведома, без его пассивного участия.

Он идет дальше. По-прежнему не зная зачем и куда. Все, кого он хотел бы увидеть, с кем хотел бы поговорить в эту минуту — Анна, Астрид, — далеко, слишком далеко. Впрочем, Даниэль знает, что даже так рано — слишком рано для будильника, работы, школы, первого автобуса и газеты, — для него все равно слишком поздно. Он думает, что вне зависимости от того, который сейчас час, он его уже упустил.

Разве ради этого он всю жизнь старался быть пунктуальным? <…>

Он идет и думает, что может идти куда захочет. То есть куда может, а не куда захочет, — тут же поправляет он себя и останавливается на переходе:  красный свет.

Даниэлю кажется, что он остановился на светофоре гораздо раньше. И что «современный роман» стоит там вместе с ним — с момента приезда он не написал ни строчки. Да, он чувствует, что не оправдал надежд не только Астрид и Анны. Да, это глупо, ведь он бы никому не рискнул признаться, что не оправдал надежд и героев своей книги. Даниэль размышляет об этом чувстве вины — по отношению к тем, кого нет, кого не будет. К себе самому.

Зажигается зеленый.

Ведь он тоже не знает, как и они. Он может ждать только того, что придумает, что сделает. Того, что будет дальше. Даниэль продолжает стоять.

Важно ли на самом деле то, что было? Ведь нет больше ни его Астрид, ни ее Даниэля. Нет несчастного случая на море, банки с монетами, выброшенных бутербродов. Нет… Еще Даниэль думает, что, не проснись он сегодня так рано, не стоял бы теперь, хотя зажегся зеленый. Не стоял бы теперь здесь, если бы не Астрид, которой нет.

Есть Анна.

И она не берет трубку.

— Анна?

— Да?

Тишина.

— Я хотел позвонить вчера, но будка была занята и шел дождь.

— А, так у вас там на весь город одна будка… Час ночи. Я сплю. — Она вешает трубку.

Есть Анна, вернее, была — короткое мгновение между тем, как она подняла и повесила трубку, — во сне, в тысячах километров от него. Ему бы хотелось знать, что на ней надето. Спит она голой или в ночной рубашке?

В будке Даниэлю так холодно, так холодно внутри, что ему хочется прижаться к Анне. Но ведь он тоже не хочет сейчас разговаривать, объяснять, что вчера забыл номер, который сегодня отлично помнит. Даниэлю хочется прижаться к ней, и он даже не ждет первого гудка. <…>

Врач в халате, сливавшемся по цвету с белой стеной, приходил ежедневно — утром, после обеда и вечером. Молодой, высокий, руки нервно шарят в карманах. Назначал всевозможные обследования, смотрел результаты, задавал множество вопросов. У него была невеста в Швеции, поэтому он уделял Астрид немного больше времени, чем другим пациентам. Он познакомился с молодой шведкой во время каникул, потом она несколько раз приезжала к нему на выходные. Сам он пока в Швеции не был, но собирается туда на Рождество. Дома над столом он повесил карту Скандинавии и смотрит на нее, подыскивая слова для имейлов, которые посылает каждый день после работы.

Астрид любила его визиты. Они не были знакомы раньше, и Астрид могла забыть о прошлом и даже не запоминать имя врача. Задав несколько профессио­нальных вопросов (боли, дыхание, сон) и бегло осмотрев Астрид, он робко улыбался и начинал еще более напряженно шарить в карманах — словно надеялся вот-вот найти то, что искал. Астрид любила тот момент, когда он на несколько минут переставал быть врачом. Тогда она чувствовала, что, хотя она в два раза старше и не имеет ни волос на голове, ни «таинственных голубых глаз», ни «божественных ямочек на щеках», понимает эту девушку.

Каролин заглянула в палату в тот момент, когда Астрид в очередной раз пыталась объяснить врачу, что в Швеции живут такие же люди, как повсюду на свете. И родители его девушки тоже ничем от них не отличаются. Врач опасался их, а Астрид притворялась, что не понимает почему. Каролин заглянула, но заходить не стала, чтобы не мешать. Врач посмотрел на часы, сказал, что зайдет вечером и что девушка передает Астрид привет.

Каролин вошла, и еще до того, как она приблизилась к Астрид, та заметила нечто странное. Беседа с врачом, несколько произнесенных слов утомили ее. Она совершенно забыла о том, что говорил накануне Спенсер. А может, это было позавчера? Каролин села на стул у кровати, и только теперь Астрид поняла, что дело в ее одежде.

Каролин улыбнулась — едва заметно, сжатыми, ненакрашенными губами и грустным взглядом. Астрид боялась улыбаться, она кивнула. Мгновение они молча смотрели друг на друга. Каролин вынула из маленькой кожаной сумочки пачку бумажных платочков. Вынула один и приложила к носу.

— Вопросами о моем здоровье можете себя не утруждать, — тихо произнесла Астрид.

«Черный цвет не идет Каролин, — думала она. — Старит. Я никогда не видела ее в черном». Каролин убирала платочки обратно в сумку, Астрид смотрела в окно и думала, не слишком ли резка.

Пока они разговаривали с врачом, солнце, должно быть, зашло. Но дело не в этом. Фраза прозвучала не так, как хотелось Астрид. Она прозвучала искусственно, с надеждой. Это сбило с толку саму Астрид, и теперь она не знала, что сказать.

Она всего лишь хотела разрядить обстановку, ободрить Каролин, а получилось неловко, и она понимала, что лишила Каролин возможности задать первый, столь естественный вопрос.

— Но что сказал врач? — Астрид вспомнила, что Каролин из коридора наблюдала за их длинной беседой.

— Мы говорили о его девушке.

Каролин опять улыбнулась той же улыбкой и поняла, что состояние Астрид слишком серьезно и действительно «не стоит утруждать себя» вопросами. В общении с людьми она не отличалась особой гибкостью, знала об этом, но не могла себя изменить.

— Я пришла, потому что хотела с вами поговорить, — первые слова дались Каролин с трудом. — Мы виделись несколько раз, но, в сущности, совершенно не знакомы. Вернее — почти не знакомы, но Спенсер часто говорит о вас. Вы знаете об этом?

— Может, перейдем на «ты»? Астрид.

— Да, конечно. Разумеется. — Она даже хотела протянуть Астрид руку, но передумала. — Каролин.

Астрид чувствовала, что больные прислушиваются к их разговору. Они лежали неподвижно и не смотрели в сторону Астрид и ее гостьи. Астрид казалось, что женщины даже стали тише, словно бы экономнее, дышать. Она появилась в этой палате последней, и все собиралась поинтересоваться, кто раньше занимал ее место.

Они еще помолчали, и тут Астрид подумала, что Каролин немного поторопилась с этим своим нарядом, словно выбранным по каталогу похоронного бюро.

— Спенсер много мне о тебе рассказывал. — Каролин старалась не перепутать «ты» и «вы». — С самого начала. Мне даже спрашивать не пришлось. Он сам сказал.

Астрид смотрела на нее.

— Однажды он вернулся с работы. Взглянул на цветы, которые я только что посадила на балконе. Погладил меня по голове, сказал: «Они хорошо пахнут, Астрид». И все мне рассказал. Потом ходил по квартире и рассматривал себя во всех зеркалах. — Каролин чуть отвернулась и посмотрела в окно.

Астрид тоже машинально повернула голову. Окно казалось занавешенным черным полотном. Она вспомнила виденную когда-то надпись на открытке: «Paris by night».

На долю секунды их отраженные в окне глаза встретились. Астрид прикрыла веки, не выдержав пристального взгляда Каролин. Словно по неосторожности, посмотрела на солнце. Когда Астрид открыла глаза, в окне было уже только одно отражение — и оно ее напугало.

Каролин смотрела на нее — по-прежнему — с высоты своего стула.

— Эти шесть лет я все знала. Знала о вас. Когда вы встречаетесь, когда Спенсер остается у тебя ночевать. Я только ждала его возвращения. Ты знала, что я ждала?

Астрид слушала ее, но не решилась ответить. Ей казалось, что в лице Каролин что-то изменилось. Словно бы черты заострились.

— Ты знала, что я жду? Знала? — Каролин понизила голос.

— Знала, — сказала Астрид и почувствовала дурноту.

— Знала, но тебе было наплевать?

Астрид чуть отодвинулась к стене. Приложила ладонь ко лбу и почувствовала, что он горячий.

— Прости, — сказала Каролин. — Я не могу спокойно говорить об этом. Впрочем, я не для этого пришла к вам. Не для этого пришла навестить тебя.

Она открыла сумочку. Вынула бумажные платочки. Астрид увидела, как она вонзилась в них своими ненакрашенными ногтями.

— Я понимаю, — отозвалась Астрид. — Не знаю, что сказать, но понимаю. Я могу извиниться. Но что это изменит?

— На самом деле я хотела сказать тебе другое, совсем другое. — Каролин так и не решилась достать один из четырех бумажных платочков. Спрятала их обратно в сумку. — Я хотела сказать вам… Сказать тебе, что не ощущаю обиды. Ты дала Спенсеру то, чего я не сумела. Он сказал, что с тобой снова чувствует себя живым. — Каролин говорила все тише, почти не раскрывая узких губ. — Когда я шла сюда, то собиралась сказать тебе именно это.

Астрид подумала, что теперь ей следует обнять Каролин или хотя бы накрыть ее ладонь своей. В жизни такие жесты выходили у нее сами собой, порой прежде, чем она успевала их осознать. Но не теперь, не в больнице. Не в этой белой постели, не в пижаме, без макияжа. Теперь она думала об этих жестах — думала, но не умела их сделать.

Астрид чувствовала, что Каролин нужно именно это. Почему она не могла решиться на этот жест? Что сказала бы Од? Все дело в чувстве вины. Ты его боишься, с детства от него бежишь. Но можно ли выразить такое чувство в двух словах? Слова — это только слова, а теперь над ней возвышалась жена ее семидесятилетнего любовника. У Астрид мелькнула фраза, которую она слышала в какой-то песенке по радио. Что-то вроде: хуже нет, чем изменить любовнику с собственным мужем.

А изменить любовнице с собственной женой?

— Что с того, что я хотела сказать это, если не сумела? — продолжала Каролин.

Астрид взглянула на нее как-то по-новому. Она давно не испытывала ничего подобного. Злость — да, это была именно она. Астрид злилась на Каролин за то, что она ждала и знала, за ее черный костюм, в котором она явилась и в котором выйдет отсюда, как только пожелает.

— Я устала. Устала, — Астрид прервала Каролин.

Когда дверь палаты закрылась, Астрид заметила, что три больные обменялись понимающими взглядами.

Они были в том же положении, что она, и, вероятно, поэтому Астрид не могла на них сердиться.

Ее удивило другое. Губы Каролин. Очень узкие, почти незаметные, вероятно, поэтому Астрид сперва не обратила на них внимания. Астрид часто смотрела на рты, которые с ней разговаривали или просто молчали. Ей нравились полные, доверчивые, открытые губы — она сравнивала их с характером владельцев и вроде бы редко ошибалась. Чем больше она об этом думала, тем более узкие стиснутые губы Каролин напоминали другой, очень знакомый рот.

«Может, не унаследуй он губы отца, я не была бы теперь одна». — Астрид посмотрела на дверь.

За ней были мир, жизнь, моря, парки, пары, свидания, кинотеатры, кафе, а где-то еще дальше — вероятно, тоже за какой-то дверью — наверняка был Даниэль.

Где он теперь работает? На кого? Астрид почувствовала, что визит Каролин на мгновение вывел ее из состояния безучастности. Дверь приоткрылась, и на Астрид снова дунул сквозняк прежних мыслей. Потом она захлопнулась, но воздух в стерильной больничной палате изменился. Горло перехватило, Астрид задыхалась...

Даниэль пьет кофе. Все еще очень рано, хотя уже и не так, как было, и кафе постепенно заполняется людьми. Он просматривает газету. На пятой странице, посреди статьи, которую Даниэль читает, думая, что есть одна только Анна, Анна, которая не хочет с ним разговаривать, он понимает, что не запомнил ни одной новости. Ни одной новости, которые раньше помнил до позднего вечера.

Война в стране, которую он не сумел бы отыскать на карте. Даниэль пьет кофе, пытается сосредоточиться, испытать потрясение хотя бы из-за того, что гибнут дети, — но ведь он-то пьет кофе.

Даниэль сидит в одиночестве, от его столика видна дверь туалета. Он смотрит на заспанного официанта, нескольких посетителей за стойкой. Слишком долгим взглядом. И теперь они тоже смотрят на него.

— Перестань! — сказала бы Анна, будь она здесь.

— Я всегда так делаю. Они ведь не видят. Ты заметила, какие у той женщины усики?

— Да. Тише. Не смотри так.

— Почему?

— Потому что я тебя прошу.

Даниэль возвращается к своей газете. Кажется, впервые просматривает, а не пролистывает страницы с черными рамками. Вчитывается в разные варианты откровенных, и не слишком, выражений соболезнования по одной — неизменно повторяющейся — причине.

Слишком поздно даже для этого.

Даниэль представляет себе: вот они сидят здесь втроем.

— Позволь тебе представить — моя мама (позволь больше не называть тебя Астрид), которой уже нет. О которой ты ничего не знаешь. Тебе идет этот наряд, мама.

— Рада с вами познакомиться. Теперь я, во всяком случае, знаю, от кого Даниэль унаследовал красивые длинные пальцы.

— Сынок, это Анна, о которой я никогда не слышала?

— Да. Анна, моя невеста. Милая, надень очки. Я хочу, чтобы мама увидела тебя в очках.

— Сынок, почему ты не познакомил меня с Анной раньше?

— Вот именно. Так жалко, что мы познакомились только теперь.

— Почему так поздно? Чего ты ждал?

Даниэль не знает. Он не хочет ловить взгляд официанта, не хочет ждать. Он поспешно ищет мелочь, на лбу выступает испарина, Даниэль бросает деньги на стол. Больше, чем нужно; впрочем, у него нет нужной купюры, почему бы впервые за многие годы не оставить чаевые? Он уверен, что все в этом маленьком кафе — официанты, женщина с усиками, даже пара старичков и незамеченный им поначалу повар в грязном белом фартуке, — все они слышали этот разговор и знают — знают, что теперь уже слишком поздно и что это его вина.

У прохожих тоже такой вид, как будто они знают, и Даниэль опускает глаза.

Он забыл газету в кафе, но не хочет возвращаться.

Луиза уже знает, он только что ей сказал. Тетка недавно встала, она еще в халате, неумытая. Закуривает.

— Ты растерялся. — Луиза взглядом ищет пепельницу.

«Я растерялся», — повторяет Даниэль мысленно и вдруг бросается в ванную. Открывает воду. Садится на край ванны, смотрит на холодный поток — видит Астрид с Анной, их недавнюю, первую, последнюю, единственную встречу. Он видит их обеих теперь так отчетливо — за столиком кафе. И сам не понимает, почему начинает плакать.

Последний взгляд в зеркало. Можно закрутить кран, раковина уже наполнилась никому не нужной водой, можно вернуться в комнату. Он хочет извиниться, но Луиза извиняется первая.

— За что?

Тетка говорит, что не знает, как сказать. И теперь молчит, словно бы в подтверждение своих слов.

— Я соврала насчет того письма. Я прочитала его и заклеила конверт снова.

— А-а. — Даниэль не сердится, подходит к Луизе, словно хочет обнять тетку.

— Подожди. — Луиза осторожно отстраняется и отходит к окну. — В письме Астрид, которое я тебе дала, три страницы, верно?

— Да.

— На самом деле их четыре. Мне тогда показалось, что так будет лучше. — Луиза подает ему последнюю страничку, которая написана карандашом. — Только не читай сейчас, умоляю...

— Пойдем в бассейн? — Над Даниэлем ее длинные распущенные волосы. Утро два года назад.

Пойдем? Он уже словно чувствует запах воды и пытается придумать какую-нибудь уловку. Легкая простуда, ничего страшного, но лучше посидеть дома. Он шмыгает носом — в доказательство своих слов.

Анна улыбается, целует его в лоб, словно не верит, словно он снова мальчик, нагревающий градусник на батарее. Они живут вместе всего три недели.

Даниэль не рассказал тогда о несчастном случае на море и о том, что так и не научился плавать. Теперь, почти два года спустя, за тысячи километров от Анны, он хочет признаться во всем.

Хочет купить билет, все равно куда. Билет от себя к Анне.

Даниэль упаковывает «современный роман». Грязные вещи, чистые, совсем немного. Он даже не пытается складывать их аккуратно. Еще некрасивая скатерть — почему она так нравилась его матери? Ее последняя фраза и косметичка из ванной. Даниэль не может застегнуть чемодан, он дергает за «молнию», ему становится жарко. «Молния» царапает руку. Даниэль снова видит Анну: склонившись над чемоданом, она упаковывает его вещи, длинные волосы собраны в пучок. Он не помнит, поблагодарил ли ее, не помнит, как они прощались в аэропорту.

Он прощается с Луизой.

— Что произошло?

Даниэль улыбается тетке. Немного вымученно, потому что чувствует, как горло сжимает спазм, он с трудом сглатывает слюну. Чувствует, что ничего не скажет.

Да и есть ли смысл говорить, когда он уже стоит на пороге в теплой куртке?

— У тебя кровь идет. — Луиза показывает на его руку. — Подожди, я пластырь принесу.

Обычный серый пластырь. Даниэль не любит пластыри, брезгует ими. Луиза обнимает его и говорит: «Всего хорошего в новом году, мы, наверное, уже не увидимся». Даниэль и думать забыл про праздники.

«Всего хорошего в новом году». — Он отклеивает пластырь и бросает на землю...

Врач кричал на сестру, торопил. Он сидел на неудобном стуле, раньше на нем сидела Каролин. Держал худую руку Астрид и показывал, куда воткнуть иголку.

— Быстрее, черт возьми! — из-под очков капал пот.

Астрид не слышала его слов. Лишь в следующее мгновение она открыла глаза и тут же закрыла снова. Она слышала только неясный шум. Заглушавшие друг друга голоса. Ей казалось, что она слышит все те волны, которые проникают в мозг каждого человека на пути к телевизору, мобильнику и радиоприемнику. Видела резкий яркий свет. Потом увидела, как наверху летит черная размытая точка. Астрид сосредоточила на ней взгляд, но та, по-прежнему нечеткая, расплывчатая, остановилась, развернулась на сто восемьдесят градусов и поползла по белому потолку.

— Я не люблю мух. Пусть кто-нибудь выгонит их отсюда, — сказала Астрид вслух и почувствовала, что ее сейчас вырвет.

Врач учил шведский всего несколько недель — слишком мало, чтобы разобрать слова Астрид. Он мысленно повторял их и одновременно нервно шарил в белых карманах. Наконец нашел небольшой кожаный блокнот и записал что-то неразборчивым почерком.

— Сестра! Миску! — Врач поддержал голову Астрид.

Он осторожно повернул ее набок и почувствовал, что тело обмякло. «Час назад мы еще разговаривали», — подумал он...

Они едут медленно, Даниэль смотрит в окно. Мимо неторопливо движутся люди, дома, светофоры и перекрестки. <...> И ему приходит в голову, что только его отражение невозможно обогнать, проехать мимо. Он просит таксиста поторопиться. Нельзя опоздать на самолет. Иначе этот рейс не имеет смысла. Иначе самолет может вообще не взлетать, он просто никому не нужен.

— Да подождут, подождут они, — его удивляет ее спокойствие.

— Ты знаешь, который час?!

— Без нас не полетят.

Он не помнит, кто из них говорит это. Кто навязывает ему роль ответственного за время? Астрид? Анна? Астрид и Анна? Впрочем, может, он сам ее себе навязал?

— От кого я унаследовал пунктуальность?

— Может, от мамы? — сказала бы Анна, которая даже не знает, что он летит к ней.

— К сожалению, не отменят. То есть к счастью, — засмеялась бы Астрид, которой нет.

А если бы они тогда опоздали? Может, ничего бы не случилось? Ведь еще пара минут — и они бы опоздали. «Госпожу Астрид Райс и господина Даниэля Райса просят пройти к выходу номер семь. Повторяю...» Они бегут от стоянки, Астрид тянет его за руку, Даниэлю больно, он бежит за своей рукой, регистрацию они проходят последними.

— Вы едва успели. Вам повезло, еще две минуты — и вы бы остались на земле. — Высокая блондинка, выше Астрид, профессиональная улыбка.

Она не знает, что это, возможно, две самые важные минуты в жизни Даниэля. Мне больно, ты что, не слышишь? Он держится за руку — посмотри, что ты наделала. Пристегнись, сынок. Так надо, сынок. Ну и что, что надо?

Даниэль пытается понять, что чувствовал тогда. Он не знает и уже, наверное, никогда не узнает, потому что никто, кроме него, не может этого знать. Но это знание погребено где-то внутри его.

— Какие-то дурацкие две минуты. Понимаешь?

Анна говорит порой слишком много слов, но не сейчас. Сейчас, в такси, она только слушает. Даниэль видит ее отражение в стекле, расплывчатое. Она пожала плечами? Могла она пожать плечами?

— В сущности, ты и не можешь понять. Я никогда об этом не говорил. Может, раз, в самом начале. Попытался, но мне стало так грустно, что я даже не сумел толком начать.

— Ага, — могла бы улыбнуться Анна, ее рука могла бы коснуться руки Даниэля, — рассказывай дальше, милый.

— Она была тогда моложе, чем я теперь. Смешно, правда? Моей маме столько лет, сколько тебе. Пятница, она в очередной раз учит меня плавать в море. Потом мы возвращаемся к нашим полотенцам. Мама растирает меня, я весь дрожу, она крепко обнимает меня. Просит расстегнуть ей лифчик купальника. Зачем? Он мокрый. Сейчас высохнет на солнце! Перестань, ты снова за свое? Я хорошо его помню — черный раздельный купальник, похожий на тот, который я подарю тебе двадцать шесть лет спустя. Ты мне в нем очень нравишься, ты знаешь?

— Правда? А я думала, что выгляжу в нем неуклюжей.

— У мамы большой бюст и черная родинка на левой груди. Ради этой родинки все эти мужчины, все эти мужчины в плавках явились на пляж, ради нее приехали на море. Я в этом уверен. Астрид не видит их взглядов, на ней темные очки, она видит солнце. Я играю с ее лифчиком, кладу себе на лицо. Теперь я не вижу моря, песка, мамы и думаю, что меня тоже нет.

— Ты здесь? — могла бы она спросить, потому что Даниэль снова выглядывает в окно. Впереди авария, таксист чертыхается — они застревают в пробке. Даниэль не отвечает, смотрит на часы — словно его действительно нет, словно он забыл, что они сейчас на море.

Сзади гудят.

— Я задала тебе вопрос.

— Да. Я здесь. Я только боюсь, что опоздаю к тебе.

— Я ведь не жду, я даже не знаю, что ты летишь.

— У меня нет для тебя подарка. Разве что успею купить что-нибудь в аэропорту.

— Ничего, — могла бы ответить Анна, но вряд ли она так скажет. Скорее: ну, какую-нибудь мелочь, пустячок.

Что происходит дальше?

Гудки машин. Несколько водителей выходят взглянуть, что случилось.

— Мама спит. Я знаю, что она спит, потому что мы говорим об облаках. Я показываю ей облако, похожее на сахарную вату. Такую продают у входа на пляж. — Мама, посмотри! Угадай, во что она превращается. — Она не угадывает, молчит. — Мама! — Я пытаюсь встать на голову. — Почти получилось, жаль, что ты не видела! — Я осторожно сыплю на маму песок. — Перестань, сынок.

— Астрид говорит сквозь сон, как я? — могла бы спросить Анна.

— Нет. Мама просыпается на мгновение, открывает глаза, мне не удается встать на голову. Я говорю, что ветрено, прошу ее надеть лифчик. Она не чувствует никакого ветра. — Надень же, ну пожалуйста. — Зачем? — Надень! — В чем дело, сынок? — Я не хочу, чтобы на тебя так смотрели. — Смотрели на мою маму. Она ничего не говорит. Переворачивается на живот.

«Скорая», сирена, такси съезжает на обочину.

— Я посыпаю ее песком. Говорю, что пойду поплаваю. Да, я знаю, что одному нельзя. Я иду плавать один — или надень лифчик.

— Зачем ты ее так мучил?

— Я сам себя мучил.

Наконец они трогаются.

— Успеем, — тихо говорит водитель. Так тихо, что его голос смешивается в голове Даниэля с шумом мотора и волн.

— Мы успеем, понимаешь?

— Не понимаю.

— Во всяком случае, я не иду плавать, а она не надевает лифчик. Я брожу немного у берега, строю замок из песка. Ко мне подходят два мальчика. Спрашивают, буду ли я играть с ними в «шары».

Объясняют мне правила: сначала ты бросаешь маленький деревянный шарик. А потом мы все должны бросить тяжелые металлические шары так, чтобы они упали как можно ближе к первому. Мы начинаем играть. Неподалеку от того места, где лежит мама. Перед тем как заснуть, она просила меня не уходить далеко.

— Хороша, а? — говорит тот мальчик, что повыше, когда подходит моя очередь бросать. У меня в руке металлические шары, я размахиваюсь, а он показывает на маму пальцем, подмигивает. Я швыряю изо всех сил.

— Нет! — вскрикнула бы, наверное, Анна.

Даниэль чувствует, как горло у него сжимается, он не сумел бы высказать все это, не мысленно, а по-настоящему. Астрид даже не вскрикнула.

Он платит и выходит...

Даниэль видит, как его маму осторожно кладут на носилки. Он успел накрыть ее блузкой. Это было первое, что он сделал. Даниэль подает паспорт на регистрацию. Она без сознания, на песке кровь. Место у окна или у прохода? Он бежит рядом. У прохода, там можно вытянуть ноги. Они ставят носилки в «скорую», машина отъезжает, воет сирена. Даниэль хорошо помнит эти звуки. Он стоит на месте, смотрит им вслед. Смотрит, как уезжают его чемоданы. И лишь теперь видит, что по-прежнему сжимает в руке второй металлический шар.

Он бросает его на песок.

Почему звенят «воротца» металлоискателя? Проверьте, не осталось ли в карманах что-нибудь металлическое. Даниэль проверяет, выкладывает в пластиковую корзинку несколько монет. Больше не звенит, он возвращается за вещами: темные очки, лифчик, складывает полотенца. То, на котором она лежала, в пятнах. Даниэль в последний раз заходит в море, чтобы прополоскать его. Спокойно укладывает вещи в ее рюкзак. Ключи и монеты сует обратно в карман, вытирает со лба пот, идет дальше.

Он не спрашивает Анну, правильно ли поступил. Что должен делать восьмилетний мальчик, если его маму только что увезла «скорая»? Сейчас, в туалете в аэропорту, Даниэль хочет знать это даже больше, чем тогда, на пляже.

Даниэль умывается, в десятый раз споласкивает лицо водой. Оно давно уже чистое, чище не бывает. Даниэль в зеркале, Даниэль перед зеркалом. Он повторяет себе: она должна увидеть его красивым, осторожно приглаживает волосы — подражая Анне. Закрывает глаза, и Анна приглаживает ему волосы.

Даниэль выходит из туалета.

Попадает в толпу пассажиров в аэропорту, пациентов в больничном коридоре, гипс, корсет, капельница, ее закрытые глаза. Нужно оставить маму в покое, она должна отдыхать, все будет хорошо, иди же наконец домой, мальчик. <…>

Он пристегивается, все пристегиваются, весь самолет пристегивается. Лишь теперь Даниэль чувствует, что должен позвонить. Он хочет сказать всего несколько слов: можешь меня не встречать, можешь не готовить ужин, даже трубку можешь не брать.

— Я хочу тебе позвонить, но я в самолете, я пристегнулся, мы взлетаем.

Анна молчит. Что она может сказать, ведь он так и не позвонил ей.

Она могла бы разволноваться, поднять крик, как тогда в аэропорту. Бросить трубку, которую не взяла. Может, поэтому Даниэль предпочитает на всякий случай не звонить? Лучше смотреть в иллюминатор, на отражение в иллюминаторе и не объяснять, что забыл купить ей подарок.

Анна молчит.

А может, она хочет, пытается что-то ему сказать? Может, ее слова заглушает шум моторов? Даниэль качает головой. «Лишний жест, напоказ», — думает он. Лишний даже в большей степени, чем обычно: ведь тут нет никого, перед кем он мог бы дистанцироваться от самого себя — соседнее кресло пустует.

Даниэль смотрит на часы. Смотрит долго — словно каждая секунда теперь важна, словно каждую секунду он хочет рассмотреть.

Какое время тут, в воздухе, в десяти тысячах метров над землей?

— Честное слово, не знаю. Что вы будете пить?

Даниэль лезет в задний карман брюк. Вынимает сложенный вчетверо листок бумаги. Стюардесса продолжает стоять над ним, над листком, который он разворачивает, дышит. Она ждет, словно думает, что он по бумажке прочтет написанный карандашом заказ...

«Твой тон в тот день напомнил мне другой голос, другого человека, твоего отца. Я впала в ярость, кричала как безумная, но, может, ты сможешь меня понять. Я кричала не на тебя. Клянусь! Я кричала на него. Не стану описывать то, что произошло между мной и твоим отцом. Я помню это слишком хорошо, чтобы суметь описать. Об отце ты знаешь только, что он был моим начальником, женат, гораздо старше меня. Я сказала тебе, что у нас был роман, мы расстались, а потом родился ты. Я хочу, чтобы ты знал — никакого романа между нами никогда не было. Честно говоря, я не любила его. Только однажды согласилась пойти с ним поужинать. Мы выпили. Твой отец проводил меня домой. Я не пускала его в квартиру. Он захотел меня поцеловать. Я дала ему пощечину. Он схватил меня за волосы, втолкнул внутрь. Потом изнасиловал.

На следующий день он звонил. Умолял не обращаться в полицию. Извинялся. Дрожащим голосом твердил, что сожалеет, не хочет потерять меня, жену и троих детей. ПРОСТИ МЕНЯ. Через два месяца я поехала к матери. Попросила записать меня к врачу. Она ни о чем не спрашивала. Помню, как она обняла меня и велела лечь, отдохнуть перед трудным днем.

Назавтра в кухне она убедила меня оставить ребенка. Я никогда не узнаю, догадалась ли мать, что произошло на самом деле. Никогда не узнаю, что ты чувствуешь, читая это письмо. Я боюсь об этом думать. Ты должен знать, что нет на свете человека, который бы значил для меня больше, чем ты, сынок.

ПРОСТИ МЕНЯ. Твоя А.» <…>

Даниэль медленно складывает листок. Аккуратно, вчетверо, затем убирает обратно в карман. Думает, что надо немедленно встать, как можно скорее выйти отсюда. Самолет должен совершить вынужденную посадку. Он встает, стюардесса смотрит на него, качает головой. Снова загорается надпись «пристегните ремни», она удерживает его на месте, в этом чертовски удобном кресле.

Даниэль чувствует, что больше не выдержит. Ведь даже из этой ситуации, из его ситуации должен быть какой-нибудь аварийный выход. Просто надо лететь побыстрее. Он снова смотрит на часы. Надо идти побыстрее. Надо увидеть Анну. Я должен все тебе сказать, должен показать тебе письмо Астрид. Вот только не поздно ли? Захочешь ли ты выслушать меня?

Анна молчит.

Даниэль пытается смотреть в иллюминатор — и по-прежнему видит в нем только себя.

 

Перевод Ирины Адельгейм