СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

Эва Курылюк

Гольди

Апология звероватости

(Фрагмент книги)

Посвящается Пётрусю

«Он тоже — свидетель истории...» — Лапка (домашнее прозвище отца), разглядывая мумию кота в Художественно­историческом музее,
ок. 1960.

Открытая, если не сказать обнаженная, автобиографичность — черта всего творчества Эвы Курылюк — художницы, писательницы, фотографа, искусствоведа, автора всемирно известных инсталляций и двух десятков книг на польском и английском языках.

Однако представляемая нами книга — не просто автобиографическая. Это обращение к давно умершему отцу — восемнадцать писем к нему, первое из которых датировано днем, когда Эве «исполнилось 57 лет и 42 дня. Столько, сколько было тебе в день твоей смерти…». Потребность в таком — всегда слишком запоздалом — разговоре с родителями рано или поздно возникает, вероятно, у каждого человека. Многие из тех картинок детства, что хранит память, понимаются и осознаются по-настоящему лишь в зрелом возрасте, словно бы высвеченные более поздним опытом, и требуют пояснений тогдашних взрослых. В разговор Эвы с отцом вплетаются, приоткрывая что-то новое о прошлом, беседы с матерью, друзьями юности родителей.

Мозаика воспоминаний, из которой родилась эта книга, разнообразна, как любая память. Она включает элементы важные и случайные, забавные и болезненные, коснувшиеся многих и совершенно частные. Детские прозвища и партийные клички взрослых. Вечернее платье матери, сшитое по случаю визита персидского шаха, — и ее болезнь, следствие страшного опыта оккупации. Игры с младшим братом — и его «больничная одиссея» по психиатрическим клиникам после смерти отца. Прогулка в солнечный день — и оставшиеся от нее фотографии отца, последние в его жизни. Тайные визиты в богемное венское кафе вместо занятий спортом — и отцовское письмо, полученное дочерью уже после его смерти. Розовые бегонии на балконе, малиновый сок, любимые скамейки родителей в парках Львова, Варшавы, Вены — и мокрый снег, в разные годы засыпавший могилы…

Кроме того, «Гольди» издатели не случайно назвали «малой историей ХХ века, рассказанной снизу и с изнанки». Отец Эвы, Кароль Курылюк, был значимой фигурой художественной и политической жизни довоенной и послевоенной Польши, и девочка, подобно хомячку Гольди — «выдающемуся зверьку», — оказывается невольной свидетельницей многих политических эпизодов или их отзвуков в сознании родителей. Это и жизнь довоенного Львова, и война, и оккупация, и период сталинизма, смерть Сталина, кубинский кризис, события марта 1968 года и пр.

И все же — несмотря на то, что даже самые ясные моменты детства и юности автора окрашены смутным беспокойством, настойчиво призывающим к этому молчаливому разговору с ушедшими близкими, — книга оставляет некое светлое ощущение преемственности, непрерывности жизни, упорства, позволяющего выстоять в столкновении с большой Историей.

Ирина Адельгейм

Ты помнишь, Лапка? Мама извлекла из сумки шерстяной носок, и оттуда на мгновение выглянула золотисто-рыжая мордочка с мокрым розовым носиком и белыми усиками. — Гольди! — засмеялся Пётрусь, вспомнив рекламу сберкассы — копилку-хомяка по имени Гольди. Брат положил носок в выстеленную ватой коробку, коробку поставил в открытую клетку и просидел возле нее до самого вечера, выкладывая из семечек подсолнуха и кружочков моркови всё новые узоры. — Гольди, вот тебе завтрак, — говорил Пётрусь. — Гольди, давай обедать, — причмокивал он. — Гольди, смотри — ужин.

Гольди в ответ тихонько попискивал. Вечером он попил молока из мисочки, придвинутой вплотную к коробке, но вылезти не решился. — А ведь он уже не сосунок, ему три недели, — забеспокоилась мама. — Почему он такой тихоня, Кароль? Может, ему нужны игрушки? — На следующий день она принесла из зоомагазина аллюминиевое колесо: специальный велосипед для хомяков. Увы, Гольди его проигнорировал. Может, он слишком мал? Не в состоянии самостоятельно освоить эту премудрость? Как быть? Мы стали держать совет.

— Пи-и, пи-и, — пискнул Пётрусь, подражая хомяку. Гольди ответил, немного пошуршал в своей коробке и затих. — Гольди! — мама присела рядом с клеткой. — Смотри, — она тронула колесо, — это тебе подарок. — Из носка сверкнули черные глазенки размером с булавочную головку. И исчезли. — Гольди! — Пётрусь вытащил велосипед из клетки и поставил на пол. — Гольди! Я хочу показать тебе что-то очень важное. Видишь? Вот это — седло. Ты должен обязательно покататься на велосипеде. — Показался носик: понюхал воздух и спрятался. Снаружи остались только кончики усов.

— Гольди! — склонилась над клеткой мама. Хомяк выглянул, посмотрел на нее и пошевелил ушками. Мама радостно кивнула, из пучка выпала шпилька, и клетку на мгновение накрыло волной волос. Быть может, это они привлекли внимание Гольди? Вероятно. Во всяком случае, он выскочил из коробки, волоча за собой носок, который в конце концов зацепился за дверцу. Не сумев его выдернуть, Гольди оставил носок в покое и двинулся дальше. Сперва понюхал ковер, потом поднял мордочку: огляделся и заметил серебристое колесо. Затаив дыхание, мы следили, как пушистый комочек, размером с небольшой каштан, обходит его вокруг и обнюхивает. — Велосипед кажется ему громадным, — вздохнула мама. — Настоящее чудовище, да, Кароль? — Да, — согласился ты. — Может, ему нужен тренер...

В этот момент усики коснулись колеса. — Пи-и, пи-и, — запищал Пётрусь. Гольди что-то ответил, приподнялся на задние лапки и подпрыгнул. Долю секунды он висел на ободе, болтая в воздухе задними лапками. Упадет? Нет. Посапывая, Гольди забрался внутрь колеса и устроился в «седле»: в зеркальной поверхности отразилось белое брюшко со скрещенными лапками. — Интересно, он себя видит? — тихонько спросил ты маму. — Да! Взгляни! — Гольди ткнулся носиком в отражение своего носика, облизал отражение мордочки, передними лапками уперся в отражение лапок и прижался к металлу, — но тут миниатюрные коготки заскользили. Стараясь удержать равновесие, Гольди начал перебирать передними лапками, задними переступая на одном месте: все быстрее и быстрее. Колесико дрогнуло, завертелось, набрало скорость. — Гольди гений! — захлопал в ладоши Пётрусь. — Помнишь, Кароль, — шепнула мама, — как долго ты учил детей кататься на велосипеде?

Благодаря Гольди, бесполезная проходная гостиная с зеркалами в золоченных рамах сделалась центром нашей неуютной резиденции. Металлическое колесо сверкало и жужжало, слышался твой веселый голос: — Слава труду, Хамстер! — Гольди переставал вылизывать свою шубку и в знак приветствия подавал тебе обслюнявленную лапку. — Честь имею доложить, — восклицал ты, забежав домой пообедать, — я тебе кое-что принес. Сделай паузу, милый Сизиф! — Колесико моментально останавливалось, Гольди бежал к дверце. Ты открывал клетку и задавал традиционный вопрос: — А ну-ка, что у нас тут? — Гольди обнюхивал руку, в которой скрывался гостинец, засовывал носик между пальцами.

— Приятного аппетита! — Твоя ладонь превращалась в стол, за который Гольди с большим достоинством усаживался. Он радовался встрече с тобой и специально тянул время — щекотал тебя усиками, умывался, расчесывал шерстку и, поглядывая на тебя, созерцал подношение. Взмахивал петрушкой или укропом, словно флажком, обгрызенный стебелек прятал в защечные мешки. За фисташкой, кукурузным зернышком или изюминкой карабкался на руку. Однако тут же прыгал обратно и снова усаживался за «стол», который после еды старательно вылизывал. Вытирал лапки о ковер, подбегал к твоему ботинку и, встав столбиком, замирал.

— Не теперь, братец. Мне пора обедать, тебе — работать. — Гольди опускал носик, но глаз с тебя не сводил. — Давай лапку. — Гольди обхватывал твой палец, стараясь запихнуть его в защечный мешок. — Деспот, — смеялся ты, — ну уж нет, на цепь меня не посадишь! Кругом, шагом марш, геноссе Хамстер! — Гольди брел к себе в клетку и карабкался на велосипед. — До вечера! — Колесо начинало вращаться.

Когда мама была в больнице, тебя мучила бессонница. Я тоже спала плохо. Просыпаясь по ночам, слышала, как ты беседуешь с Гольди. И гадала, что он сейчас делает? Устроился под воротником пижамы или слюнявит тебе ухо? Играет в «помпон» — запихав в защечный мешок шнурки, повисает на ботинке? А может, в «прятки» — забирается в штанину, поминутно выглядывая наружу? Или, устав от игр, царапает твою ногу, уговаривая прогуляться по дому? Рано или поздно вы всегда отправлялись в «путешествие». Обычно оно бывало коротким. — Товарищ дипломат валится с ног, — зевал ты, — спокойной ночи, давай лапку. — Но порой вы гуляли до самого утра.

Я так часто прислушивалась к этими разговорам, что до сих пор могу различить твой шепот: — Не отдыхают только идиоты и велосипедисты. Нам надо перевести дух, верно, Гольди? — Попискивание. — Долой кулаков! — Похрюкивание. — За хомикизацию государственного платка вам полагается пять щелчков по носику. — Писк. — Еще одна дыра в носке, Гольди, и вы окажетесь за решеткой! — Сопение. — Что это вы прячете под шубкой? — Шуршание. И, наконец: — Тс-с! Начинаем нашу викторину! Вопрос на сто очков: когда товарищ дипломат бывает собой? — Писк. — Ja wohl. Собой он бывает с тобой. Ответ верный, геноссе Гольди, вы получаете сто килограммов стирального порошка для защечных мешков.

В тот вечер (после обеда маму увезла «скорая») я ждала тебя вместе с Гольди. Он разогнал свой велосипед, как олимпиец перед финишом: от усталости
у хомяка пересох носик, на спинке серебрился пот. — Перестань! — воскликнула я. — Ты перевыполнишь план и свалишься, Хамстер. Я пожалуюсь на тебя Лапке и тебе никогда больше не стать помпоном. Лапка перестанет тебя любить. Лапка... — Услышав твое имя, Гольди остановился и поглядел на дверь, потом — с грустью — на меня. Я погрозила ему пальцем, он повесил носик и стал совсем как ты, когда считал себя виноватым: закрыл мордочку лапками и тер ушки, пока они не сделались пунцовыми.

Помнишь? Первой ваше сходство заметила мама: — Это твой альтер эго, Кароль. Прирожденный передовик производства. Он чтит велосипед, как ты — печатное слово. — Ты обожал Гольди, но мама знала его лучше всех. Поэтому она совсем не беспокоилась, когда он впервые исчез. — Не расстраивайся, — утешала она тебя, — и не переворачивай дом вверх дном. — Глядя, как ты, все более грустный, перетряхиваешь шкафы, она твердила: — Кароль, честное партизанcкое: с Гольди ничего не случилось. Он просто скрывается, как ты во Львове.

В это время Эрнст Ф., литератор, известный своими левыми взглядами и невероятным многословием, преподнес тебе свой opus magnum — три тысячи страниц в матерчатом переплете с золотым тиснением. Хотя жизнеописание принца Евгения Савойского отличалось скрупулезностью и политкорректностью, ты обрек шедевр на изгнание. Весьма опрометчивый шаг. Зная, что писатели — народ честолюбивый, нетрудно было предвидеть — рано или поздно автор потребует комплиментов. Так и случилось. Вместо того чтобы поскорее отделаться от зануды, ты привел его к нам в гости.

– А барышня, — поинтересовался он вместо приветствия, — тоже прочитала «Евгения Савойского»?

Я сделала вид, что не расслышала вопрос.

— Да-а... — пробормотал ты, осознав свой промах. — Позвольте угостить вас кофе, — ты покраснел, — с шарлоткой собственного изготовления. Еще теплой. — Ты взял автора под руку и умоляюще прошептал мне: — На дне ящика для белья: кирпич пурпурного цвета. — Тащить сюда? — Ты кивнул.

Морща лоб, ты принялся перелистывать книгу. — Вот! — воскликнул ты радостно. — Этот фрагмент, — лицо писателя прояснилось — произвел на меня… э-э-э… — от фальшивого пафоса ты поперхнулся, — совершенно неизгладимое впечатление. Эвуня! — ты жестом подозвал меня. — От моего акцента у вас завянут уши, а у дочки прекрасное произношение. Пожалуйста, прочитай нам вслух, — я с неохотой подошла, — этот исключительно интересный абзац. Вот здесь! — ты отчеркнул пальцем. Я взяла в руки труд Эрнста Ф., собираясь сесть на свое место и положить книгу перед собой. Вдруг послышалось странное шуршание и на стол посыпалась бело-розовая труха. А сверху на нее приземлился меховой шарик.

Гольди выпал из «Евгения Савойского» во сне. Потер сонные глазки перед­ними лапками, медленно расправил задние. — Ах, Гольди! — вскричал ты радостно и погладил хомяка по брюшку. Гольди взглянул на тебя и оживился: зевнул, перекатился на скатерть и стряхнул с себя труд Эрнста Ф. в виде порошка. — Бедный заморыш, — пробормотал ты обеспокоенно, — просто мешочек с костями. Ну, иди сюда, угощу шарлоткой. — Гольди побрел к тебе: сожрал крошку пирога, семечко яблока спрятал в защечный мешок, вытер о пиджак засахаренный носик. Взобрался на твой рукав. Позевывая, вскарабкался на плечо.

— Дорогой господин Эрнст! — вспомнил ты наконец о несчастном писателе. — Вы — свидетель нашей радости. Да что там, вы — ее виновник. — Ты погладил Гольди, который заглядывал под лацкан пиджака. — Видите? Он раскаивается и от всего сердца просит прощения. Ваш выдающийся труд — ты нерешительно улыбнулся, — он избрал в качестве убежища по неведению. Не правда ли, Гольди? — Хомяк теребил галстук, и ты ослабил узел, чтобы пустить Гольди под рубашку. Потрясенный Эрнст Ф. смотрел во все глаза.

— Вы и представить себе не можете, сколь многим мы вам обязаны, — ты помог Гольди спрятаться под мышку, — я, моя супруга, которой, к сожалению, нет сейчас с нами, и дети. Дорогой господин Эрнст! Не соблаговолите ли вы взглянуть на это счастливое стечение обстоятельств с перспективы более широкой, так сказать, надлитературной? Правда, ваш «Евгений Савойский» не выполнил той роли, которой вне всяких сомнений, — ты взволнованно откашлялся, — стократно заслуживает. Но зато... — ты вздохнул и задумался, — кто знает: быть может, ваш труд спас Гольди жизнь?

— Должен вам признаться, — продолжил ты, помолчав, — что во время войны со мной произошло нечто подобное. Опасаясь гестапо, я ночевал не у себя дома, а за городом, в подвале одной виллы. Меня мучили кошмары. Вдруг у ворот остановилась машина. Я выскочил в окно и спрятался в сарае. Что-то звякнуло, автомобиль уехал, воцарилась полная тишина. Я собрался вылезать. Но не тут-то было — кто-то закрыл меня в сарае на ключ. На улице приличный мороз, а я в одной рубашке. Я протиснулся в щель между мешками и стал щипать себя, чтобы не уснуть. Но все равно, в конце концов почувствовал, что замерзаю и... — И что? — испуганно воскликнул Пётрусь. — И ничего, — ты почесал подмышку. — Гольди, перестань щекотаться, подпольщик.

— И что? — повторил Пётрусь. — Что-то зашуршало, — ты улыбнулся. — За стеной послышался звук пилы. Смотрю — кто-то выпиливает отверстие и тянет на себя мешок, за которым я прятался. Он оказался дырявым, и на меня посыпался цемент. Я невольно дернулся, чтобы протереть глаза. Вор дико заорал и сбежал. — А ты? — взволнованно спросил Пётрусь. — Я тоже, — ты осторожно встал. — Давайте выпьем за приключения, которые хорошо кончаются, да? — Ты достал бутылку, Гольди соскользнул вниз и запищал. — Ну-ну, ничего страшного, — ты погладил его через ткань рубашки. Он уже был на животе и спустя мгновение выглянул из-за пуговицы. — Ку-ку, Гольди, — мордочка спряталась и снова появилась.

Ты налил писателю, мне, себе и Пётрусю, который понюхал рюмку и поморщился. — Выпей капельку за здоровье нашего дорогого господина Эрнста. Ведь это благодаря ему нашелся Гольди. — За здоровье Гольди! — воскликнул Пётрусь. — И мамы! Она уехала в санаторий, — очень серьезно обратился он к гостю, — от огорчения. Потому что Гольди потерялся. — За здоровье мамы! — Ты чокнулся с Пётрусем. — Prosit! — чокнулись вы с писателем. — За здоровье создателя «Евгения Савойского», который послужил Гольди убежищем. И за твое здоровье, дружок! — Ты смочил кончик пальца в коньяке и коснулся высунувшегося из манжеты носика. Гольди чихнул, Эрнст Ф. опрокинул рюмку и стремительно вскочил. Стул перевернулся. Ты встал, чтобы проводить гостя, Гольди, перекувырнувшись в воздухе, упал на скатерть. Писатель бросился за дверь.

— Генноссе Хамстер! — фыркнул ты, сдерживая смех. — Объявляю вам партийный выговор, — ты погрозил пальцем. — Вы даже не осознаете, — Гольди задвигал ушками, — всей глубины своих прегрешений. Во-первых, вы выбрали свободу, — Гольди направился к блюду с шарлоткой, — а это карается лишением свободы. Во-вторых, в перемалывании марксистской мысли, — твой голос посуровел, — мы усматриваем вражеский саботаж. — Гольди встал столбиком и вынул из защечного мешка крошку пирога. — Взяточник! — фыркнул ты. — Мы исключаем вас из наших сплоченных рядов. — Гольди принялся тереть ушки. — Предаетесь самокритике? Но насколько ваше раскаяние искренне? — Гольди оставил в покое свои уши и лизнул твой ноготь. — Ладно-ладно. Чемпиона-велогонщика ждет очень важная встреча... — С мамой, да? — На следующий день ты, тайком от нас, взял Гольди в больницу.

В тот вечер, который уже сменился ночью, я размышляла о том, какие удивительные роли сыграл Гольди в нашей жизни. Думал об этом и Пётрусь. Мне удалось уговорить брата лечь, но ему не спалось. Вскоре он встал с постели и улегся на ковер возле клетки, положив голову мне на колени. — Перед тем подвыпившим дядькой, — брат помахал Гольди огрызком карандаша с резинкой, — ты выступил просто гениально. Такое не забывается.

Пётрусь был прав. Если представитель СССР при Международном агентстве по атомной энергии и запомнил ответный визит к послу ПНР, то только благодаря фокусам хомяка. Накануне ты придумал усадить нас с братом по правую и левую руку от мамы. Она бросила на тебя выразительный взгляд, но не возразила. На следующий день мама вернулась от парикмахера в прекрасном настроении: несколько раз переодевалась и долго крутилась перед зеркалом, спрашивая твоего мнения. Наконец был выбран кремовый брючный костюм; мне ты предложил надеть темно-синее платье, в котором я казалась младше своих лет. Пётруся облачили в синие штанишки на красных лямках. В послед­ний момент ты сменил темный галстук на светлый, а у мамы вырвалось:

— Жалко, что не будет фотографа. — Помолчав, она добавила: — К счастью.

Перед званым обедом ты еще раз обошел квартиру, то и дело приглаживая волосы и поглядывая на часы. Ты был непривычно взволнован, мама — столь же непривычно спокойна. Она смотрела на тебя внимательно и словно бы с сарказмом. Услыхав, что ты собираешься встречать гостей у ворот, она бросила: — Нет, это уж чересчур, Кароль, — и язвительно усмехнулась. Ты бросил на меня встревоженный взгляд. Я подмигнула — мол, не волнуйся. В агентстве по атомной энергии, подумала я, все сплошь Эйнштейны. Лапка, которому противопоказаны точные науки, боится ударить в грязь лицом.

Однако пара, которую ты ввел в дом, нисколько не напоминала физиков. Пухлое лицо седовласого мужчины в сером костюме казалось знакомым, но куда больше меня заинтересовала жена гостя, значительно моложе супруга: карикатура на обедневшую дворянку из чеховской пьесы. Поредевшие, с проседью светлые волосы заплетены в косу и заколоты на затылке. Вышедший из моды крой старого костюма подчеркивали сетчатые перчатки не первой свежести. Стоптанные каучуковые каблуки шнурованных полуботинок с дырочками напомнили мне — возможно, по контрасту с мамиными белыми туфлями на шпильках — обрубки вишневых деревьев.

— Здравствуйте! — Мама пожала ладонь в перчатке. — Это моя... — ты хотел представить меня, но мама не дала тебе закончить. — Как же это? — взволнованно спросила она. — Ваш муж был министром иностранных дел, а вы сидели в лагере? — Сталин ничего об этом не знал, — выпалила дама. — Эвуня, — ты закашлялся. — Принеси нашего хомяка. Товарищ Молотов так любит животных!

Я побежала к клетке — Пётрусь как раз выманил из нее Гольди — и, схватив его, воскликнула: — Поиграете в фанты перед гостями! — Я потянула за руку Пётруся и наконец прервала воцарившееся в столовой гнетущее молчание: — Вот и наш хомяк! Товарищ посол! Посмотрите! — Я выпустила Гольди на скатерть.

— Смотри! — Пётрусь коснулся мокрого носика желтым карандашом с резинкой. — Ты такого еще не видел! — Недовольный тем, что его вытащили из клетки, Гольди притворился, что не замечает фанта. Он нахохлился и демонстративно почесал задик. Потом поплевал на лапку и принялся мыть брюшко.

— Что это? — с любопытством склонился над Гольди Молотов. — Ваше здоровье! — ты вручил гостю рюмку с водкой, которую он опрокинул одним махом. — Это наш хомяк Гольди. Ваше здоровье!— Ты снова наполнил рюмку и взял у Пётруся карандаш. — А что у меня есть... — замурлыкал ты, трогая карандашом усики Гольди. Тот радостно запищал и поднял на тебя глазки. — Это, братец, совершенно новый фант. — Гольди понюхал резинку и засунул карандаш в защечный мешок. Превратившись в диковинное существо с длинным клювом, он с трудом прокладывал себе путь по заставленному посудой столу.

Молотов расхохотался так оглушительно, что Гольди, перепугавшись, спо­ткнулся и задел солонку. Соль попала на мордочку, хомяк поднял лапку, чтобы ее вытереть. Защечный мешок с карандашом зацепился за тарелку, и Гольди повалился на спинку. Он тер глазки передними лапками, отчаянно сучил задними и жалобно попискивал. — Гольди! — под очередные взрывы хохота к столу спешил брат. — Гольди, — Пётрусь подал хомяку палец, — не бойся! — Гольди обхватил его ноготь, сел и зажмурился. Вытащил из защечного мешка неудобный фант и старательно отряхнулся. — Давай, Гольди! — в восторге загоготал Молотов и взял карандаш, намереваясь протянуть его хомяку. Но Пётрусь выхватил Гольди у гостя из-под носа и выбежал из комнаты.

— Просто чеховский пейзаж, — заметил ты несколько дней спустя на прогулке по Венскому лесу: мы сворачивали на тропинку, вившуюся через березовую рощу. — Послушай, — я невольно понизила голос. — Его жена действительно была в лагере? — Да, — буркнул ты. И, помолчав, добавил с улыбкой: — Только не эта, а предыдущая. — Первая? — Ты кивнул. — Мама об этом не знала? — Не знала, — ты бросил на меня многозначительный взгляд, — вроде как Сталин. А догадываешься, почему она об этом заговорила? — Пожалуй... — Не пожалуй, а точно: разозлилась, что я перед ним пластаюсь. — Отчасти она была права, — буркнула я. — Не отчасти, а на все сто. Она хотела, чтобы я продемонстрировал свою принципиальность и отказался его принять. Это, в сущности, было возможно, правда, ценой... — «Возвращения на улицу Фра­скати?» — хотела спросить я, но раздумала. Мы помолчали, а потом заговорили о другом. Фамилия «Молотов» не прозвучала ни тогда, ни потом.

Похожую березовую рощу с тенистой полянкой и скамейкой мы обнаружили в Зульц-им-Винервальде. После первого инфаркта ты провел там почти месяц — в пансионате «Под Липами». Раз в несколько дней мы по очереди навещали тебя: то я, то мама с Пётрусем. Обычно мы сидели в саду, иногда медленно шли в лес. Я не признавалась, как тяжело нам без тебя. И как скучает по тебе Гольди. С тех пор как ты исчез, он все реже царапал дверцу. А если и просился на волю, то не для того, чтобы поиграть с нами. Стремительно выбежав из клетки, он озирался и жалобно пищал: обнюхивал углы, обыскивал комнату за комнатой. Ночью безумствовал на велосипеде, днем не покидал свою коробку. Лакомства бросал, едва попробовав, даже молоко не пил — только воду, и в защечные мешки ничего не прятал. Зато сам все чаще прятался в «Евгении Савойском», откуда был однажды извлечен мамой.

— Кожа да кости, — испуганно шепнула я, увидав спящего на маминой ладони Гольди. — Ни дать ни взять фасолинка под меховым одеяльцем. И весь поседел, — добавила мама, — как Лапка во время болезни. Полчаса его бужу. Он открывает глазки и сразу опять закрывает, — она замолчала, встревоженная. — Может, ты возьмешь его с собой в Зульц? — добавила она через мгновение. — Гольди спал в носке, когда я вынула его из кармана. — С ним ничего не...? — у тебя сорвался голос. — Нет-нет, что ты! Просто он в последнее время стал ужасным соней. Может, прогулка его взбодрит.

— Гольди, дружок... Гольди! — Ты поднес носок к губам и слегка подул в него. Гольди запищал и выглянул. Он дрожал всем телом. Мгновение вы молча смотрели друг на друга. — Ты постарел, дружище, — пробормотал ты. — Гольди лизнул твою губу, ты поцеловал его в носик. — Ну, давай лапку. — Гольди обнял твой палец: прижался, зажмурил глазки, он весь дрожал. — Ну ладно тебе, — ты гладил Гольди, пока тот не успокоился. — Открой же глаза! Пора перекусить. Лучше всего прямо с грядки, верно?

На огороде Гольди пожевал петрушку, но палец не отпускал. Не внял предложению полущить горох или прогуляться по подсолнуху, полному зрелых семян. Два семечка он после долгих уговоров съел, сидя с нами на веранде за своим «столиком». Малину с сахаром понюхал и спрятал в защечный мешок; вытер грязный носик о скатерть. Он немного ожил — пытался запихать в мешок твой большой палец и покачаться на нем. Но был слишком слаб — ты едва успел его поймать.

— Смотри, Гольди! Паутинка, — ты зацепил нитку за коготок Гольди. Хомяк потрогал ее носиком и поднял мордочку. — Видишь паучка? Сейчас его подхватит ветерок и он полетит далеко-далеко. — Одной рукой ты пригладил свои волосы, другой взъерошил седую шерстку хомяка. — Голова в серебре, здоровье ни к черту. Как насчет экскурсии, Гольди? — Ты усадил его на матерчатый ботинок, незнакомый Гольди. Тот как следует его обнюхал и растерялся: коготками цеплялся за твой палец, взглядом — за шнурки. — Помпон, братец! — Гольди спрятал шнурки в защечные мешки и пощекотал тебя усиками. — Ну что ж, пора в путь. — Гольди прижался к твоей ноге. — На чехов­скую полянку, да? По дороге я покажу тебе кое-что интересное.

— Гольди! — ты медленно наклонился, — отпусти-ка шнурки. — Гольди вынул их из защечного мешка и прыгнул в твою ладонь. — Смотри! — На трухлявом тополе вырос огромный трутовик, внутри которого было дупло. — Каждый раз, проходя здесь, — тихонько произнес ты, — я вспоминаю Гольди. Знаешь, почему, братец? — ты погладил его между ушками. — Однажды я отправился на прогулку на рассвете. Вдруг что-то зашуршало. Я не поверил собственным глазам — на меня смотрели твои глазки. Вот только носик другой, сообразил я в следующее мгновение — черненький. — Мышка? — Да, Эвуня. Она следила за мной, а я за ней. Сначала я обрадовался, а потом... — ты вздохнул. — Что, Лапка? — Я подумал: чего только эти глазки не видели! Как по небу плывут облака, как сменяются времена года. А Гольди? Приговорен к пожизненному заключению в клетке. Ну ничего, дружок! Сегодня ты компенсируешь все годы неволи! — Гольди поднялся на задние лапки и заглянул в дупло: шевеля усиками, он все принюхивался и принюхивался. Наконец, словно опьянев, прислонился к твоему большому пальцу. — Совершенно новые ароматы, да, дружок? Хотя и старые, как мир, — гриб, труха, гниль. Так упоительно пахнет земля.

Мы останавливались еще дважды. Гольди забрался на ветку старой вишни и полизал капли смолы. На скошенном поле нашел колосок, больше собственного роста, и сунул в твои пальцы. — Благодарные колхозники, — ты колоском пощекотал Гольди по брюшку, — рабочему классу. — Когда мы наконец добрались до нашей скамейки, солнце уже клонилось к закату. — Знаешь что, Эвуня? — ты отер пот со лба. — Я прилягу на минутку. А ты, помпончик, дай старичку передохнуть. — Гольди долго медлил, но в конце концов спрыгнул
с ботинка.

Ты лег на скамейку, заложил руки за голову. В золотистой дымке кружились желтые листья. Гольди встал столбиком и с любопытством огляделся. Сунул голову в дырявый березовый листок, из которого получилось подобие кринолина, другим листком обмахивался. — Я знал, дружок, — засмеялся ты, — что пейзажи моей юности придутся тебе по душе: Збараж, Гуцульщина... Твои родственники, — Гольди двинулся вслед за муравьем, — жили там на свободе. Но наши пути никогда не пересекались. Лишь потом, вдали от дома, — Гольди присел под кустиком цикория, — свела нас судьба. Кто мог подумать, что я... — Лапка! — прервала я, — посмотри! — Гольди лежал под цветком цикория, как под синим зонтиком.

Зонтик я вижу, как будто это было вчера, хуже обстоит дело с хронологией. Поразмыслив, я прихожу к выводу, что в Зульц-им-Винервальде мы с Гольди навестили тебя в сентябре 1962 года. В октябре ты уже вернулся в Вену, где мы провели вместе один памятный вечер (точную дату читатель найдет в любом учебнике по истории ХХ века). Мама легла рано, Пётрусь вскоре после нее. Когда в дверь постучали, я чистила зубы. — Товарищу послу в собственные руки, — обеспокоенно пробормотал молодой худосочный блондин. — И, пряча от моих глаз какую-то записку, ты прижал ее к голому торсу рукой с обгрызенными ногтями.

— Ас разведки в носках и пижаме, — объявила я тебе. — Шифровщик Ярек? — Да. Что случилось? — Посмотри. — Поднимаясь с дивана под лампой, ты кивнул на заголовок и отложил газету. Из-под воротника выглянул Гольди. Когда ты передал его мне, хомяк возмущенно запищал. — Ш-ш-ш! Мы должны быть на высоте! Будь готов! — ты подул ему в носик. — Если я не справлюсь с азбукой Морзе, вы, геноссе Гольди, протянете мне братскую лапку!

Ты вернулся быстрее, чем я ожидала, и молча сел рядом. На побледневшем лице блуждала странная улыбка. Гольди вырвался из моей ладони и вскарабкался на твое колено. Из радиоприемника, который ты захватил с собой, доносилась тихая музыка Моцарта. — Так что с этой Кубой? — спросила я. Ты прибавил громкость и придвинулся ко мне. — Ядерный скандал. Хрущов спятил: решил сыграть ва-банк. — А Кеннеди? — Бог его знает. Надо собраться: ночью может разразиться... — Третья мировая война? — Которой ты так боялась, когда была маленькой, детка. А теперь? — Теперь меньше. — Ага. Самое страшное — наше собственное воображение, верно, Гольди?

— Продолжаем ночной концерт классической музыки, — объявил женский голос. — Нас будут эвакуировать, — ты почесал Гольди по защечному мешку. — Куда? — Хороший вопрос. Рапацкому, — ты засмеялся, — я посоветовал отправиться на Марс: там мы еще не были. Разве что ты, дочка, предпочтешь Венеру. — Гольди взглянул на нас из глубины рукава. — Прекрасная мысль, геноссе Хамстер! — ты притворился, будто щелкаешь его по носу. — Спрячемся с тобой в одну из черных дыр. В космосе их полно. — Разбудить маму и Петра? — Нет. И прошу тебя об одном, Эвуня: спокойно. Никакой паники и минимум шмоток. Теплые вещи на себя, бумаги и лекарства — в мой портфель, съестные припасы — в твой рюкзак. — Термос с чаем? — Да, еще морковку и немного крупы. — Велосипед? — Нет. — Акварель? — Нет, детка.

Мы тихонько собрали вещи: ты — портфель, я — рюкзак. Выпили растворимого кофе и, укрывшись пледом, до рассвета просидели на диване в гостиной. Когда по нашей Хитцингер Хауптштрассе проехал первый трамвай, я на мгновение задремала. — Отменили войну, — разбудил меня твой шепот. — Пока что отменили. — Я открыла глаза, было уже светло. Ты сидел на ковре и кормил Гольди морковкой, вынутой из распакованного рюкзака. — Подкрепись и иди спать, дружок. Может, нам позволят дожить до спокойной старости.

Увы. Через несколько дней на животике Гольди появился прыщик. Спустя неделю он стал размером с большой орех. — Рак у домашних хомячков неизлечим, — вынес приговор ветеринар и прописал болеутоляющую жидкость, в которой надо было пропитывать вату и давать хомячку нюхать. На этой подушечке Гольди и умер во сне перед самым Рождеством и был похоронен в посольском саду, в носке, который во время болезни уже не покидал. Когда металлическая коробка от пастели скрылась под горкой припорошенной снегом земли, я услышала, как ты шепчешь: — Прощай, Гольди, прощай, дружок. — Через пять лет, в это же время года я снова стояла над могилой — правда, куда большей, но тоже под березой. На гроб ложились пушистые хлопья снега. Я прошептала: — Прощай, Лапка, прощай, дружок.

Перевод Ирины Адельгейм