СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА
Эва
Курылюк
Гольди
Апология звероватости
(Фрагмент книги)
Посвящается Пётрусю
«Он тоже — свидетель истории...» — Лапка
(домашнее прозвище отца), разглядывая мумию кота в Художественноисторическом
музее,
ок. 1960.
Открытая,
если не сказать обнаженная, автобиографичность — черта всего творчества Эвы Курылюк — художницы,
писательницы, фотографа, искусствоведа, автора всемирно известных инсталляций и
двух десятков книг на польском и английском языках.
Однако
представляемая нами книга — не просто автобиографическая. Это обращение к давно
умершему отцу — восемнадцать писем к нему, первое из которых датировано днем,
когда Эве «исполнилось 57 лет и 42 дня. Столько,
сколько было тебе в день твоей смерти…». Потребность в таком — всегда слишком
запоздалом — разговоре с родителями рано или поздно возникает, вероятно, у
каждого человека. Многие из тех картинок детства, что хранит память, понимаются
и осознаются по-настоящему лишь в зрелом возрасте, словно бы высвеченные более
поздним опытом, и требуют пояснений тогдашних взрослых. В разговор Эвы с отцом вплетаются, приоткрывая что-то новое о прошлом,
беседы с матерью, друзьями юности родителей.
Мозаика
воспоминаний, из которой родилась эта книга, разнообразна, как любая память.
Она включает элементы важные и случайные, забавные и болезненные, коснувшиеся
многих и совершенно частные. Детские прозвища и партийные клички взрослых.
Вечернее платье матери, сшитое по случаю визита персидского шаха, — и ее
болезнь, следствие страшного опыта оккупации. Игры с младшим братом — и его
«больничная одиссея» по психиатрическим клиникам после смерти отца. Прогулка в
солнечный день — и оставшиеся от нее фотографии отца, последние в его жизни.
Тайные визиты в богемное венское кафе вместо занятий спортом — и отцовское
письмо, полученное дочерью уже после его смерти. Розовые бегонии на балконе,
малиновый сок, любимые скамейки родителей в парках Львова, Варшавы, Вены — и
мокрый снег, в разные годы засыпавший могилы…
Кроме
того, «Гольди» издатели не случайно назвали «малой
историей ХХ века, рассказанной снизу и с изнанки». Отец Эвы,
Кароль Курылюк, был
значимой фигурой художественной и политической жизни довоенной и послевоенной
Польши, и девочка, подобно хомячку Гольди —
«выдающемуся зверьку», — оказывается невольной свидетельницей многих
политических эпизодов или их отзвуков в сознании родителей. Это и жизнь
довоенного Львова, и война, и оккупация, и период сталинизма, смерть Сталина,
кубинский кризис, события марта 1968 года и пр.
И все
же — несмотря на то, что даже самые ясные моменты детства и юности автора
окрашены смутным беспокойством, настойчиво призывающим к этому молчаливому
разговору с ушедшими близкими, — книга оставляет некое светлое ощущение преемственности,
непрерывности жизни, упорства, позволяющего выстоять в столкновении с большой
Историей.
Ирина Адельгейм
Ты
помнишь, Лапка? Мама извлекла из сумки шерстяной носок, и оттуда на мгновение
выглянула золотисто-рыжая мордочка с мокрым розовым носиком и белыми усиками. —
Гольди! — засмеялся Пётрусь, вспомнив рекламу
сберкассы — копилку-хомяка по имени Гольди. Брат
положил носок в выстеленную ватой коробку, коробку поставил в открытую клетку и
просидел возле нее до самого вечера, выкладывая из семечек подсолнуха и
кружочков моркови всё новые узоры. — Гольди, вот тебе
завтрак, — говорил Пётрусь. — Гольди, давай обедать,
— причмокивал он. — Гольди, смотри — ужин.
Гольди в ответ тихонько попискивал. Вечером он попил
молока из мисочки, придвинутой вплотную к коробке, но вылезти не решился. — А
ведь он уже не сосунок, ему три недели, — забеспокоилась мама. — Почему он
такой тихоня, Кароль? Может, ему нужны игрушки? — На
следующий день она принесла из зоомагазина аллюминиевое
колесо: специальный велосипед для хомяков. Увы, Гольди
его проигнорировал. Может, он слишком мал? Не в состоянии самостоятельно
освоить эту премудрость? Как быть? Мы стали держать совет.
— Пи-и, пи-и,
— пискнул Пётрусь, подражая хомяку. Гольди ответил,
немного пошуршал в своей коробке и затих. — Гольди! — мама присела рядом с клеткой. — Смотри, — она
тронула колесо, — это тебе подарок. — Из носка сверкнули черные глазенки
размером с булавочную головку. И исчезли. — Гольди! —
Пётрусь вытащил велосипед из клетки и поставил на пол. — Гольди!
Я хочу показать тебе что-то очень важное. Видишь? Вот это — седло. Ты должен
обязательно покататься на велосипеде. — Показался носик: понюхал воздух и
спрятался. Снаружи остались только кончики усов.
— Гольди! — склонилась над клеткой мама. Хомяк выглянул,
посмотрел на нее и пошевелил ушками. Мама радостно кивнула, из пучка выпала
шпилька, и клетку на мгновение накрыло волной волос. Быть может, это они
привлекли внимание Гольди? Вероятно. Во всяком
случае, он выскочил из коробки, волоча за собой носок, который
в конце концов зацепился за дверцу. Не сумев его выдернуть, Гольди
оставил носок в покое и двинулся дальше. Сперва
понюхал ковер, потом поднял мордочку: огляделся и заметил серебристое колесо.
Затаив дыхание, мы следили, как пушистый комочек, размером с небольшой каштан,
обходит его вокруг и обнюхивает. — Велосипед кажется ему громадным, — вздохнула
мама. — Настоящее чудовище, да, Кароль? — Да, —
согласился ты. — Может, ему нужен тренер...
В
этот момент усики коснулись колеса. — Пи-и,
пи-и, — запищал Пётрусь. Гольди
что-то ответил, приподнялся на задние лапки и подпрыгнул. Долю секунды он висел
на ободе, болтая в воздухе задними лапками. Упадет? Нет. Посапывая, Гольди забрался внутрь колеса и устроился в «седле»: в
зеркальной поверхности отразилось белое брюшко со скрещенными лапками. —
Интересно, он себя видит? — тихонько спросил ты маму. — Да! Взгляни! — Гольди ткнулся носиком в отражение
своего носика, облизал отражение мордочки, передними лапками уперся в отражение
лапок и прижался к металлу, — но тут миниатюрные коготки заскользили. Стараясь
удержать равновесие, Гольди начал перебирать
передними лапками, задними переступая на одном месте: все быстрее и быстрее.
Колесико дрогнуло, завертелось, набрало скорость. — Гольди
гений! — захлопал в ладоши Пётрусь. — Помнишь, Кароль,
— шепнула мама, — как долго ты учил детей кататься на велосипеде?
Благодаря Гольди,
бесполезная проходная гостиная с зеркалами в золоченных
рамах сделалась центром нашей неуютной резиденции. Металлическое колесо
сверкало и жужжало, слышался твой веселый голос: — Слава труду, Хамстер! — Гольди переставал
вылизывать свою шубку и в знак приветствия подавал тебе обслюнявленную лапку. —
Честь имею доложить, — восклицал ты, забежав домой
пообедать, — я тебе кое-что принес. Сделай паузу, милый Сизиф! — Колесико
моментально останавливалось, Гольди бежал к дверце.
Ты открывал клетку и задавал традиционный вопрос: — А ну-ка, что у нас тут? — Гольди обнюхивал руку, в которой скрывался гостинец,
засовывал носик между пальцами.
— Приятного аппетита! — Твоя ладонь превращалась
в стол, за который Гольди с большим достоинством
усаживался. Он радовался встрече с тобой и специально тянул время — щекотал
тебя усиками, умывался, расчесывал шерстку и, поглядывая на тебя, созерцал
подношение. Взмахивал петрушкой или укропом, словно флажком, обгрызенный
стебелек прятал в защечные мешки. За фисташкой, кукурузным зернышком или
изюминкой карабкался на руку. Однако тут же прыгал обратно и снова усаживался
за «стол», который после еды старательно вылизывал. Вытирал лапки о ковер,
подбегал к твоему ботинку и, встав столбиком, замирал.
— Не теперь, братец. Мне пора обедать, тебе —
работать. — Гольди опускал носик, но глаз с тебя не
сводил. — Давай лапку. — Гольди обхватывал твой
палец, стараясь запихнуть его в защечный мешок. — Деспот, — смеялся ты, — ну уж
нет, на цепь меня не посадишь! Кругом, шагом марш, геноссе
Хамстер! — Гольди брел к
себе в клетку и карабкался на велосипед. — До вечера! — Колесо начинало
вращаться.
Когда мама была в больнице, тебя мучила бессонница.
Я тоже спала плохо. Просыпаясь по ночам, слышала, как ты беседуешь с Гольди. И гадала, что он сейчас делает? Устроился под
воротником пижамы или слюнявит тебе ухо? Играет в «помпон» — запихав в защечный
мешок шнурки, повисает на ботинке? А может, в «прятки» — забирается в штанину,
поминутно выглядывая наружу? Или, устав от игр, царапает твою ногу, уговаривая
прогуляться по дому? Рано или поздно вы всегда отправлялись в «путешествие».
Обычно оно бывало коротким. — Товарищ дипломат валится с ног, — зевал ты, —
спокойной ночи, давай лапку. — Но порой вы гуляли до самого утра.
Я так часто прислушивалась к
этими разговорам, что до сих пор могу различить твой
шепот: — Не отдыхают только идиоты и велосипедисты.
Нам надо перевести дух, верно, Гольди? — Попискивание.
— Долой кулаков! — Похрюкивание. — За хомикизацию
государственного платка вам полагается пять щелчков по носику. — Писк. — Еще
одна дыра в носке, Гольди, и вы окажетесь за
решеткой! — Сопение. — Что это вы прячете под шубкой? — Шуршание. И, наконец: —
Тс-с! Начинаем нашу викторину! Вопрос на сто очков: когда товарищ дипломат
бывает собой? — Писк. — Ja wohl.
Собой он бывает с тобой. Ответ верный, геноссе Гольди, вы получаете сто килограммов стирального порошка
для защечных мешков.
В тот вечер (после обеда маму увезла «скорая») я
ждала тебя вместе с Гольди. Он разогнал свой
велосипед, как олимпиец перед финишом: от усталости
у хомяка пересох носик, на спинке серебрился пот. — Перестань! — воскликнула я.
— Ты перевыполнишь план и свалишься, Хамстер. Я пожалуюсь
на тебя Лапке и тебе никогда больше не стать помпоном. Лапка перестанет тебя
любить. Лапка... — Услышав твое имя, Гольди
остановился и поглядел на дверь, потом — с грустью — на меня. Я погрозила ему
пальцем, он повесил носик и стал совсем как ты, когда считал себя виноватым:
закрыл мордочку лапками и тер ушки, пока они не сделались пунцовыми.
Помнишь?
Первой ваше сходство заметила мама: — Это твой альтер эго, Кароль. Прирожденный
передовик производства. Он чтит велосипед, как ты — печатное слово. — Ты обожал
Гольди, но мама знала его лучше всех. Поэтому она
совсем не беспокоилась, когда он впервые исчез. — Не расстраивайся, — утешала
она тебя, — и не переворачивай дом вверх дном. — Глядя, как ты, все более
грустный, перетряхиваешь шкафы, она твердила: — Кароль,
честное партизанcкое: с Гольди ничего не случилось. Он просто скрывается, как ты во Львове.
В
это время Эрнст Ф., литератор, известный своими левыми взглядами и невероятным
многословием, преподнес тебе свой opus magnum — три тысячи страниц в матерчатом переплете с
золотым тиснением. Хотя жизнеописание принца Евгения Савойского отличалось
скрупулезностью и политкорректностью, ты обрек шедевр на изгнание. Весьма
опрометчивый шаг. Зная, что писатели — народ честолюбивый, нетрудно было
предвидеть — рано или поздно автор потребует комплиментов. Так и случилось.
Вместо того чтобы поскорее отделаться от зануды, ты
привел его к нам в гости.
– А
барышня, — поинтересовался он вместо приветствия, — тоже прочитала «Евгения
Савойского»?
Я
сделала вид, что не расслышала вопрос.
— Да-а... — пробормотал ты, осознав
свой промах. — Позвольте угостить вас кофе, — ты покраснел, — с шарлоткой
собственного изготовления. Еще теплой. — Ты взял автора под руку и умоляюще
прошептал мне: — На дне ящика для белья: кирпич пурпурного цвета. — Тащить
сюда? — Ты кивнул.
Морща
лоб, ты принялся перелистывать книгу. — Вот! — воскликнул ты радостно. — Этот
фрагмент, — лицо писателя прояснилось — произвел на меня… э-э-э… — от
фальшивого пафоса ты поперхнулся, — совершенно неизгладимое впечатление. Эвуня! — ты жестом подозвал меня. — От моего акцента у вас
завянут уши, а у дочки прекрасное произношение. Пожалуйста, прочитай нам вслух,
— я с неохотой подошла, — этот исключительно интересный абзац. Вот здесь! — ты
отчеркнул пальцем. Я взяла в руки труд Эрнста Ф., собираясь сесть на свое место
и положить книгу перед собой. Вдруг послышалось странное
шуршание и на стол посыпалась бело-розовая труха. А сверху на нее
приземлился меховой шарик.
Гольди выпал из «Евгения Савойского» во сне. Потер
сонные глазки передними лапками, медленно расправил задние. — Ах, Гольди! — вскричал ты радостно и погладил хомяка по брюшку.
Гольди взглянул на тебя и оживился: зевнул,
перекатился на скатерть и стряхнул с себя труд Эрнста Ф. в виде порошка. — Бедный
заморыш, — пробормотал ты обеспокоенно, — просто
мешочек с костями. Ну, иди сюда, угощу шарлоткой. — Гольди
побрел к тебе: сожрал крошку пирога, семечко яблока
спрятал в защечный мешок, вытер о пиджак засахаренный носик. Взобрался на твой
рукав. Позевывая, вскарабкался на плечо.
—
Дорогой господин Эрнст! — вспомнил ты наконец о
несчастном писателе. — Вы — свидетель нашей радости. Да что там, вы — ее
виновник. — Ты погладил Гольди, который заглядывал
под лацкан пиджака. — Видите? Он раскаивается и от всего сердца просит
прощения. Ваш выдающийся труд — ты нерешительно улыбнулся, — он избрал в
качестве убежища по неведению. Не правда ли, Гольди?
— Хомяк теребил галстук, и ты ослабил узел, чтобы пустить Гольди
под рубашку. Потрясенный Эрнст Ф. смотрел во все глаза.
—
Вы и представить себе не можете, сколь многим мы вам обязаны, — ты помог Гольди спрятаться под мышку, — я, моя супруга, которой, к
сожалению, нет сейчас с нами, и дети. Дорогой господин Эрнст! Не соблаговолите
ли вы взглянуть на это счастливое стечение обстоятельств с перспективы более
широкой, так сказать, надлитературной? Правда, ваш
«Евгений Савойский» не выполнил той роли, которой вне всяких сомнений, — ты
взволнованно откашлялся, — стократно заслуживает. Но зато... — ты вздохнул и
задумался, — кто знает: быть может, ваш труд спас Гольди
жизнь?
—
Должен вам признаться, — продолжил ты, помолчав, — что во время войны со мной
произошло нечто подобное. Опасаясь гестапо, я ночевал не у себя дома, а за
городом, в подвале одной виллы. Меня мучили кошмары. Вдруг у ворот остановилась
машина. Я выскочил в окно и спрятался в сарае. Что-то звякнуло, автомобиль
уехал, воцарилась полная тишина. Я собрался вылезать. Но не тут-то было —
кто-то закрыл меня в сарае на ключ. На улице приличный мороз, а я в одной рубашке.
Я протиснулся в щель между мешками и стал щипать себя, чтобы не уснуть. Но все
равно, в конце концов почувствовал, что замерзаю и...
— И что? — испуганно воскликнул Пётрусь. — И ничего, — ты почесал подмышку. — Гольди, перестань щекотаться, подпольщик.
— И
что? — повторил Пётрусь. — Что-то зашуршало, — ты улыбнулся. — За стеной
послышался звук пилы. Смотрю — кто-то выпиливает отверстие и тянет на себя
мешок, за которым я прятался. Он оказался дырявым, и на меня посыпался цемент.
Я невольно дернулся, чтобы протереть глаза. Вор дико заорал и сбежал. — А ты? —
взволнованно спросил Пётрусь. — Я тоже, — ты осторожно встал. — Давайте выпьем
за приключения, которые хорошо кончаются, да? — Ты достал бутылку, Гольди соскользнул вниз и запищал. — Ну-ну, ничего страшного,
— ты погладил его через ткань рубашки. Он уже был на животе и спустя мгновение
выглянул из-за пуговицы. — Ку-ку, Гольди, — мордочка
спряталась и снова появилась.
Ты
налил писателю, мне, себе и Пётрусю, который понюхал рюмку и поморщился. —
Выпей капельку за здоровье нашего дорогого господина Эрнста. Ведь это благодаря
ему нашелся Гольди. — За
здоровье Гольди! — воскликнул Пётрусь. — И мамы! Она
уехала в санаторий, — очень серьезно обратился он к гостю, — от огорчения.
Потому что Гольди потерялся. — За здоровье мамы! — Ты
чокнулся с Пётрусем. — Prosit! — чокнулись вы с
писателем. — За здоровье создателя «Евгения Савойского», который послужил Гольди убежищем. И за твое здоровье, дружок! — Ты смочил
кончик пальца в коньяке и коснулся высунувшегося из манжеты носика. Гольди чихнул, Эрнст Ф. опрокинул рюмку и стремительно
вскочил. Стул перевернулся. Ты встал, чтобы проводить гостя, Гольди, перекувырнувшись в воздухе, упал на скатерть.
Писатель бросился за дверь.
— Генноссе Хамстер! — фыркнул ты,
сдерживая смех. — Объявляю вам партийный выговор, — ты погрозил пальцем. — Вы
даже не осознаете, — Гольди задвигал ушками, — всей
глубины своих прегрешений. Во-первых, вы выбрали свободу, — Гольди
направился к блюду с шарлоткой, — а это карается лишением свободы. Во-вторых, в
перемалывании марксистской мысли, — твой голос посуровел, — мы усматриваем
вражеский саботаж. — Гольди встал столбиком и вынул
из защечного мешка крошку пирога. — Взяточник! — фыркнул ты. — Мы исключаем вас
из наших сплоченных рядов. — Гольди принялся тереть
ушки. — Предаетесь самокритике? Но насколько ваше раскаяние искренне? — Гольди оставил в покое свои уши и лизнул твой ноготь. —
Ладно-ладно. Чемпиона-велогонщика ждет очень важная встреча... — С мамой, да? —
На следующий день ты, тайком от нас, взял Гольди в
больницу.
В
тот вечер, который уже сменился ночью, я размышляла о том, какие удивительные
роли сыграл Гольди в нашей жизни. Думал об этом и
Пётрусь. Мне удалось уговорить брата лечь, но ему не спалось. Вскоре он встал с
постели и улегся на ковер возле клетки, положив голову
мне на колени. — Перед тем подвыпившим дядькой, — брат
помахал Гольди огрызком карандаша с резинкой, — ты
выступил просто гениально. Такое не забывается.
Пётрусь
был прав. Если представитель СССР при Международном
агентстве по атомной энергии и запомнил ответный визит к послу ПНР, то только
благодаря фокусам хомяка. Накануне ты придумал усадить нас с братом по правую и
левую руку от мамы. Она бросила на тебя выразительный взгляд, но не возразила.
На следующий день мама вернулась от парикмахера в прекрасном настроении:
несколько раз переодевалась и долго крутилась перед зеркалом, спрашивая твоего
мнения. Наконец был выбран кремовый брючный костюм; мне ты предложил надеть
темно-синее платье, в котором я казалась младше своих лет. Пётруся облачили в
синие штанишки на красных лямках. В последний момент ты сменил темный галстук на светлый, а у мамы вырвалось:
—
Жалко, что не будет фотографа. — Помолчав, она добавила: — К счастью.
Перед
званым обедом ты еще раз обошел квартиру, то и дело приглаживая волосы и
поглядывая на часы. Ты был непривычно взволнован, мама — столь же непривычно
спокойна. Она смотрела на тебя внимательно и словно бы с сарказмом. Услыхав,
что ты собираешься встречать гостей у ворот, она бросила: — Нет, это уж
чересчур, Кароль, — и язвительно усмехнулась. Ты
бросил на меня встревоженный взгляд. Я подмигнула — мол, не волнуйся. В
агентстве по атомной энергии, подумала я, все сплошь Эйнштейны.
Лапка, которому противопоказаны точные науки, боится
ударить в грязь лицом.
Однако
пара, которую ты ввел в дом, нисколько не напоминала физиков. Пухлое лицо
седовласого мужчины в сером костюме казалось знакомым, но куда больше меня
заинтересовала жена гостя, значительно моложе супруга: карикатура на обедневшую
дворянку из чеховской пьесы. Поредевшие, с проседью светлые волосы заплетены в
косу и заколоты на затылке. Вышедший из моды крой старого костюма подчеркивали
сетчатые перчатки не первой свежести. Стоптанные каучуковые каблуки шнурованных
полуботинок с дырочками напомнили мне — возможно, по контрасту с мамиными
белыми туфлями на шпильках — обрубки вишневых деревьев.
— Здравствуйте!
— Мама пожала ладонь в перчатке. — Это моя... — ты хотел представить
меня, но мама не дала тебе закончить. — Как же это? — взволнованно спросила
она. — Ваш муж был министром иностранных дел, а вы сидели в лагере? — Сталин
ничего об этом не знал, — выпалила дама. — Эвуня, —
ты закашлялся. — Принеси нашего хомяка. Товарищ Молотов так любит животных!
Я
побежала к клетке — Пётрусь как раз выманил из нее Гольди
— и, схватив его, воскликнула: — Поиграете в фанты перед гостями! — Я потянула
за руку Пётруся и наконец прервала воцарившееся в
столовой гнетущее молчание: — Вот и наш хомяк! Товарищ посол!
Посмотрите! — Я выпустила Гольди на скатерть.
— Смотри!
— Пётрусь коснулся мокрого носика желтым карандашом с резинкой. — Ты такого еще
не видел! — Недовольный тем, что его вытащили из клетки, Гольди
притворился, что не замечает фанта. Он нахохлился и демонстративно почесал
задик. Потом поплевал на лапку и принялся мыть брюшко.
—
Что это?
— с любопытством склонился над Гольди Молотов. — Ваше
здоровье! — ты вручил гостю рюмку с водкой, которую он опрокинул одним
махом. — Это наш хомяк Гольди. Ваше
здоровье!— Ты снова наполнил рюмку и взял у Пётруся карандаш. — А что у
меня есть... — замурлыкал ты, трогая карандашом усики Гольди.
Тот радостно запищал и поднял на тебя глазки. — Это, братец, совершенно новый
фант. — Гольди понюхал резинку и засунул карандаш в
защечный мешок. Превратившись в диковинное существо с длинным клювом, он с
трудом прокладывал себе путь по заставленному посудой столу.
Молотов
расхохотался так оглушительно, что Гольди,
перепугавшись, споткнулся и задел солонку. Соль попала на мордочку, хомяк
поднял лапку, чтобы ее вытереть. Защечный мешок с карандашом зацепился за
тарелку, и Гольди повалился на спинку. Он тер глазки
передними лапками, отчаянно сучил задними и жалобно попискивал. — Гольди! — под очередные взрывы хохота к столу спешил брат.
— Гольди, — Пётрусь подал хомяку палец,
— не бойся! — Гольди обхватил его ноготь, сел
и зажмурился. Вытащил из защечного мешка неудобный фант и старательно
отряхнулся. — Давай, Гольди! — в восторге
загоготал Молотов и взял карандаш, намереваясь протянуть его хомяку. Но Пётрусь
выхватил Гольди у гостя из-под носа и выбежал из
комнаты.
—
Просто чеховский пейзаж, — заметил ты несколько дней спустя на прогулке по
Венскому лесу: мы сворачивали на тропинку, вившуюся через березовую рощу. —
Послушай, — я невольно понизила голос. — Его жена действительно была в лагере?
— Да, — буркнул ты. И, помолчав, добавил с улыбкой: — Только не эта, а
предыдущая. — Первая? — Ты кивнул. — Мама об этом не знала? — Не знала, — ты
бросил на меня многозначительный взгляд, — вроде как Сталин. А догадываешься,
почему она об этом заговорила? — Пожалуй... — Не
пожалуй, а точно: разозлилась, что я перед ним пластаюсь. — Отчасти она была
права, — буркнула я. — Не отчасти, а на все сто. Она хотела, чтобы я
продемонстрировал свою принципиальность и отказался его принять. Это, в
сущности, было возможно, правда, ценой... — «Возвращения на улицу Фраскати?» — хотела спросить я, но раздумала. Мы
помолчали, а потом заговорили о другом. Фамилия
«Молотов» не прозвучала ни тогда, ни потом.
Похожую
березовую рощу с тенистой полянкой и скамейкой мы обнаружили в Зульц-им-Винервальде. После первого инфаркта ты провел там
почти месяц — в пансионате «Под Липами». Раз в
несколько дней мы по очереди навещали тебя: то я, то
мама с Пётрусем. Обычно мы сидели в саду, иногда медленно шли в лес. Я не
признавалась, как тяжело нам без тебя. И как скучает по тебе Гольди. С тех пор как ты исчез, он все реже царапал дверцу.
А если и просился на волю, то не для того, чтобы поиграть с нами. Стремительно
выбежав из клетки, он озирался и жалобно пищал: обнюхивал углы, обыскивал
комнату за комнатой. Ночью безумствовал на велосипеде, днем не покидал свою
коробку. Лакомства бросал, едва попробовав, даже молоко не пил — только воду, и
в защечные мешки ничего не прятал. Зато сам все чаще прятался в «Евгении
Савойском», откуда был однажды извлечен мамой.
—
Кожа да кости, — испуганно шепнула я, увидав спящего
на маминой ладони Гольди. — Ни дать
ни взять фасолинка под меховым одеяльцем. И весь
поседел, — добавила мама, — как Лапка во время болезни. Полчаса его бужу. Он
открывает глазки и сразу опять закрывает, — она замолчала, встревоженная. —
Может, ты возьмешь его с собой в Зульц? — добавила
она через мгновение. — Гольди спал в носке, когда я
вынула его из кармана. — С ним ничего не...? — у тебя сорвался голос. —
Нет-нет, что ты! Просто он в последнее время стал ужасным соней. Может,
прогулка его взбодрит.
— Гольди, дружок... Гольди! — Ты
поднес носок к губам и слегка подул в него. Гольди
запищал и выглянул. Он дрожал всем телом. Мгновение вы молча смотрели друг на
друга. — Ты постарел, дружище, — пробормотал ты. — Гольди
лизнул твою губу, ты поцеловал его в носик. — Ну, давай лапку. — Гольди обнял твой палец: прижался, зажмурил глазки, он весь
дрожал. — Ну ладно тебе, — ты гладил Гольди, пока тот
не успокоился. — Открой же глаза! Пора перекусить. Лучше всего прямо с грядки,
верно?
На
огороде Гольди пожевал петрушку, но палец не
отпускал. Не внял предложению полущить горох или прогуляться по подсолнуху,
полному зрелых семян. Два семечка он после долгих уговоров съел, сидя с нами на
веранде за своим «столиком». Малину с сахаром понюхал и спрятал в защечный
мешок; вытер грязный носик о скатерть. Он немного ожил — пытался запихать в
мешок твой большой палец и покачаться на нем. Но был слишком слаб — ты едва
успел его поймать.
—
Смотри, Гольди! Паутинка, — ты зацепил нитку за
коготок Гольди. Хомяк потрогал ее носиком и поднял
мордочку. — Видишь паучка? Сейчас его подхватит ветерок
и он полетит далеко-далеко. — Одной рукой ты пригладил свои волосы, другой
взъерошил седую шерстку хомяка. — Голова в серебре, здоровье ни к черту. Как
насчет экскурсии, Гольди? — Ты усадил его на
матерчатый ботинок, незнакомый Гольди. Тот как следует его обнюхал и растерялся: коготками цеплялся за твой
палец, взглядом — за шнурки. — Помпон, братец! — Гольди
спрятал шнурки в защечные мешки и пощекотал тебя усиками. — Ну что ж, пора в
путь. — Гольди прижался к твоей ноге. — На чеховскую
полянку, да? По дороге я покажу тебе кое-что интересное.
— Гольди! — ты медленно наклонился, — отпусти-ка шнурки. — Гольди вынул их из защечного мешка и прыгнул в твою ладонь.
— Смотри! — На трухлявом тополе вырос огромный трутовик, внутри которого было
дупло. — Каждый раз, проходя здесь, — тихонько произнес ты, — я вспоминаю Гольди. Знаешь, почему, братец? — ты погладил его между ушками.
— Однажды я отправился на прогулку на рассвете. Вдруг что-то зашуршало. Я не
поверил собственным глазам — на меня смотрели твои глазки. Вот только носик
другой, сообразил я в следующее мгновение — черненький. — Мышка? — Да, Эвуня. Она следила за мной, а я за ней. Сначала я
обрадовался, а потом... — ты вздохнул. — Что, Лапка? — Я подумал: чего только
эти глазки не видели! Как по небу плывут облака, как сменяются времена года. А Гольди? Приговорен к пожизненному
заключению в клетке. Ну ничего, дружок! Сегодня ты
компенсируешь все годы неволи! — Гольди поднялся на
задние лапки и заглянул в дупло: шевеля усиками, он все принюхивался и
принюхивался. Наконец, словно опьянев, прислонился к твоему большому пальцу. —
Совершенно новые ароматы, да, дружок? Хотя и старые,
как мир, — гриб, труха, гниль. Так упоительно пахнет земля.
Мы
останавливались еще дважды. Гольди забрался на ветку
старой вишни и полизал капли смолы. На скошенном поле нашел колосок, больше
собственного роста, и сунул в твои пальцы. — Благодарные колхозники, — ты
колоском пощекотал Гольди по брюшку, — рабочему
классу. — Когда мы наконец добрались до нашей
скамейки, солнце уже клонилось к закату. — Знаешь что, Эвуня?
— ты отер пот со лба. — Я прилягу на минутку. А ты, помпончик, дай старичку передохнуть.
— Гольди долго медлил, но в
конце концов спрыгнул
с ботинка.
Ты
лег на скамейку, заложил руки за голову. В золотистой дымке кружились желтые
листья. Гольди встал столбиком и с любопытством
огляделся. Сунул голову в дырявый березовый листок, из которого получилось
подобие кринолина, другим листком обмахивался. — Я знал, дружок, — засмеялся
ты, — что пейзажи моей юности придутся тебе по душе: Збараж,
Гуцульщина... Твои родственники, — Гольди двинулся вслед за муравьем, — жили там на свободе.
Но наши пути никогда не пересекались. Лишь потом, вдали от дома, — Гольди присел под кустиком цикория, — свела нас судьба. Кто
мог подумать, что я... — Лапка! — прервала я, — посмотри! — Гольди
лежал под цветком цикория, как под синим зонтиком.
Зонтик
я вижу, как будто это было вчера, хуже обстоит дело с хронологией. Поразмыслив,
я прихожу к выводу, что в Зульц-им-Винервальде мы с Гольди навестили тебя в сентябре 1962 года. В октябре ты
уже вернулся в Вену, где мы провели вместе один памятный вечер (точную дату читатель
найдет в любом учебнике по истории ХХ века). Мама легла рано, Пётрусь вскоре
после нее. Когда в дверь постучали, я чистила зубы. — Товарищу послу в
собственные руки, — обеспокоенно пробормотал молодой
худосочный блондин. — И, пряча от моих глаз какую-то записку, ты прижал ее к
голому торсу рукой с обгрызенными ногтями.
—
Ас разведки в носках и пижаме, — объявила я тебе. — Шифровщик Ярек? — Да. Что случилось? — Посмотри. — Поднимаясь с
дивана под лампой, ты кивнул на заголовок и отложил газету. Из-под воротника
выглянул Гольди. Когда ты передал его мне, хомяк
возмущенно запищал. — Ш-ш-ш! Мы должны быть на
высоте! Будь готов! — ты подул ему в носик. — Если я не справлюсь с азбукой
Морзе, вы, геноссе Гольди,
протянете мне братскую лапку!
Ты
вернулся быстрее, чем я ожидала, и молча сел рядом. На побледневшем лице
блуждала странная улыбка. Гольди вырвался из моей
ладони и вскарабкался на твое колено. Из радиоприемника, который ты захватил с
собой, доносилась тихая музыка Моцарта. — Так что с этой Кубой? — спросила я.
Ты прибавил громкость и придвинулся ко мне. — Ядерный скандал. Хрущов спятил: решил сыграть
ва-банк. — А Кеннеди? — Бог его знает. Надо собраться: ночью может
разразиться... — Третья мировая война? — Которой ты так боялась, когда была
маленькой, детка. А теперь? — Теперь меньше. — Ага. Самое страшное — наше
собственное воображение, верно, Гольди?
—
Продолжаем ночной концерт классической музыки, — объявил женский голос. — Нас
будут эвакуировать, — ты почесал Гольди по защечному
мешку. — Куда? — Хороший вопрос. Рапацкому, — ты
засмеялся, — я посоветовал отправиться на Марс: там мы еще не были. Разве что
ты, дочка, предпочтешь Венеру. — Гольди взглянул на
нас из глубины рукава. — Прекрасная мысль, геноссе Хамстер! — ты притворился, будто щелкаешь его по носу. —
Спрячемся с тобой в одну из черных дыр. В космосе их полно. — Разбудить маму и
Петра? — Нет. И прошу тебя об одном, Эвуня: спокойно.
Никакой паники и минимум шмоток. Теплые вещи на себя,
бумаги и лекарства — в мой портфель, съестные припасы — в твой рюкзак. — Термос
с чаем? — Да, еще морковку и немного крупы. — Велосипед? — Нет. — Акварель? —
Нет, детка.
Мы
тихонько собрали вещи: ты — портфель, я — рюкзак. Выпили растворимого кофе и,
укрывшись пледом, до рассвета просидели на диване в гостиной. Когда по нашей Хитцингер Хауптштрассе проехал первый трамвай, я на мгновение
задремала. — Отменили войну, — разбудил меня твой шепот. — Пока что отменили. —
Я открыла глаза, было уже светло. Ты сидел на ковре и кормил Гольди морковкой, вынутой из распакованного рюкзака. —
Подкрепись и иди спать, дружок. Может, нам позволят дожить до спокойной
старости.
Увы.
Через несколько дней на
животике Гольди появился прыщик. Спустя неделю он
стал размером с большой орех. — Рак у домашних хомячков неизлечим, — вынес приговор
ветеринар и прописал болеутоляющую жидкость, в которой надо было пропитывать
вату и давать хомячку нюхать. На этой подушечке Гольди
и умер во сне перед самым Рождеством и был похоронен в посольском саду, в
носке, который во время болезни уже не покидал. Когда металлическая коробка от
пастели скрылась под горкой припорошенной снегом земли, я услышала, как ты
шепчешь: — Прощай, Гольди, прощай, дружок. — Через
пять лет, в это же время года я снова стояла над могилой — правда, куда
большей, но тоже под березой. На гроб ложились пушистые хлопья снега. Я
прошептала: — Прощай, Лапка, прощай, дружок.
Перевод Ирины Адельгейм