СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

Славомир Мрожек

Пассажир

После долгих колебаний я наконец преодолел неуверенность и решился на это путешествие. Несмотря на то что мне были недоступны самые привлекательные его моменты, как то: свободное блуждание взглядом по океанскому простору, наблюдение за игрой облаков и переменчивостью волн, — я все же рассчитывал, что и на мою долю хоть что-то да перепадет. Ну, скажем, свежее дуновение морского ветра, которое тоже заслуживает внимания. В конце концов той причиной, в силу которой я решился отправиться в плавание, была отнюдь не жажда подобных впечатлений. Просто за океаном я надеялся вылечиться. Я был почти… как бы это лучше сказать… ну, в общем, слепым.

Тем не менее в выборе судна я был весьма разборчив. Возможно, именно таким способом я хотел компенсировать жестокую необходимость отправиться в путь. Во мне было нарушено равновесие между «да» и «нет», ослаблен потенциал столь милого моему сердцу и столь необходимого «может быть». Я стоял в пароходном бюро, не в состоянии решиться ни на один из предложенных мне вариантов.

Выбор судна оказался одновременно и выбором спутников по плаванию, по крайней мере одного их них, хотя с тем же успехом можно было бы утверждать и обратное. Потому что когда я так стоял весь в сомнениях, то услышал поблизости голос кого-то, кто, видимо (в той мере, в какой будет уместным употребление мною этого слова) разглядывая проспект, сказал: «Ах, что за чудо-корабль! Какой силуэт, ни дать ни взять — утиный зад!» На вежливое замечание служащего, что, мол, если господину клиенту не нравится это судно, то всегда можно взять билет на другое, тот же голос ответил: «А я что говорю? Прекрасный вид! В чем, собственно, дело? В утином заде? Так это мой любимый контур, ха-ха-ха!» — «Ха-ха», — ответил вежливым смехом служащий. Но ­клиент уже держал, как я догадался, проспект другого судна, ибо послышался возглас: «А у этого-то что так валит из трубы?» — «Дым», — вежливо ответил служащий. «Дым-пар, Бог — наш царь. А я — атеист. Может, у вас для меня что-нибудь другое найдется?» Так я выслушал колкости в адрес всех судов, которым в ближайшее время предстояло выйти в море. Клиент язвил по каждому из них отдельно, сравнивая их палубы, окраску, конструкции, даже по поводу, казалось бы, таких безобидных данных, как водоизмещение и показатели скорости в узлах или дата постройки, он мог сделать уничижительное замечание, отпустить круто присоленный намек. Наконец, высмеяв все пароходы, он решился выбрать один, не преминув при этом заметить, что «и в лохани тоже плавают вельможи», заплатил за билет и вышел, спросив на прощанье клерка конторы, знает ли тот капитана дальнего плаванья по фамилии Крупп.

Я тотчас же купил билет на то же самое судно. Попытаюсь объяснить почему. Кому другому одна лишь мысль об обществе этого человека в течение шести или семи дней пути покажется утомительной. Я же позволю напомнить о моем недуге. Возможно, кто другой, взирая на пейзаж или какой-нибудь предмет, с раздражением воспримет назойливые замечания соседа, страдающего просто каким-то пороком комментировать все, что попадает в поле его зрения, причем осуществлять это в весьма своеобразной форме. Меня же — поскольку сам я не мог видеть — его зрительно-словесная распущенность не только не шокировала, но даже в определенной степени привлекала. Пребывая в обществе благовоспитанных людей, я всегда был обречен на выслушивание ничего не значащих словесных оборотов, коими обменивались между собой все наделенные зрением. Такие люди избегают говорить об очевидном, а тот господин не только не избегал, но и снабжал очевидное явление своим желчным комментарием. Находясь в его обществе, я мог быть уверен, что, во-первых, все, что окажется в поле его зрения, то есть вблизи меня, будет громко названо. Во-вторых, все будет прокомментировано тем специфическим способом — не слишком, правда, культурным, похожим на глумление над видимым другими миром, — чтобы я мог легко от этого отказаться, в чем я также откровенно и
с грустью признаюсь.

Во время посадки на судно и позднее — когда судно отчалило от берега, а собравшиеся у борта пассажиры и оставшиеся на пирсе провожающие посылали друг другу прощальные приветы, вероятно, махая при этом руками и платочками, — я не встретил этого господина, хотя с помощью моей трости обошел все три палубы. Я не допускал мысли о том, что он будет хранить молчание при столь замечательном событии, как отплытие парохода, тем не менее его голоса нигде не было слышно. Скорее всего, он либо опоздал на пароход, либо изменил свои планы. Впрочем, я ошибался. Во время первого же посещения судового ресторана среди многих голосов, на фоне позвякивания фарфора и металла, которые производят за столом гораздо больше шума, чем это могло бы показаться зрячим, с соседнего столика я наконец услышал долгожданный голос: «Кусочек селедочки съесть хорошо; съел и сразу пошел... душок, разумеется… ха-ха».

Я прямо-таки просиял и принял столь оживленное участие в разговоре, что обратил на себя внимание соседей по столу, которые, отметив мой общительный характер, надо думать, испытали облегчение от того, что во время рейса я не стану им обузой и укором их благостному расположению духа (ведь они, как это бывает в начале каждого путешествия, приняли решение оставаться в самом лучшем расположении духа). Так началось наше плаванье.

С той минуты мне не составляло труда держаться если уж не в непосредственной близости от выбранного мною пассажира, то по крайней мере — в радиусе слышимости его голоса. На судне, хоть оно и было очень большим, существовало несколько строго определенных мест, в которых сосредоточивается­ жизнь, в чем не без разочарования убеждаются пассажиры уже после выхода в море. Поначалу они беспорядочно и упорно кружат, кружат там и сям, наслаждаясь иллюзией безграничности, свободы, так тесно связанных в нашем представлении с океаническим простором. Однако вскоре от всего этого остается лишь меланхолическое созерцание абсолютно недоступной океанской шири или упорное бегство в глубь замкнутого пространства — в коктейль-бар или в курительную комнату. А поскольку тот человек, которого я искал, подчинялся общему ритму жизни пассажиров — отдых в шезлонгах на палубе до обеда, курилка после обеда, бар перед ужином и после ужина, — то достаточно было и мне подчиняться этому ритму, чтобы не терять с ним контакта. Я слышал его хоть и хриплый, но зычный голос, без устали высмеивающий всех и вся. Надо заметить, что он не рассказывал анекдотов, не связанных с конкретной ситуацией, то есть был не абстрактным отвлеченным юмористом, а злым насмешником. «Забелела полярная шапка», — говорил он о достопочтенной седой (или лысой — этого мне так и не удалось установить) голове одного влиятельного господина. «Тега, тега, тега», — говорил он, завидев боцмана, поясняя при этом, что кривые ноги моряка и походка живо напоминают ему утку. Вообще, к сравнениям с уткой он прибегал частенько. Но вот, когда однажды нам подали на обед утку, он почему-то назвал ее подлецом. «Попрошу еще кусочек подлеца», — сказал он за столом. «Какого подлеца?» — удивился его сосед. «Того подлеца, что спрашивает без конца», — ответил он.

Мне было интересно знать, как он выглядит. «Какова внешность этого господина?» — спросил я как-то раз прогуливавшуюся в одиночестве пожилую даму, принимавшую во мне особое участие и получавшую от этого особое удовлетворение. Мы сидели в зале бара, и мне не было нужды пояснять, о ком шла речь — от стойки неслось хрипловатое, на повышенных тонах: «Пей, господин хороший, может, тебе поплохеет!»

«Ах, этот, — сказала она с презрением. — Не обращайте на него внимания. Он и о вас сказал...» — «Так что же он сказал?» — продолжил я. «Ах, право, ничего, пустое». — «И тем не менее повторите, пожалуйста», — не уступал я. «Нет, не могу». — «А как он выглядит?» — «Высокий, худой, никогда не улыбается». — «Даже когда он смеется?» — «Вы называете это смехом? Этот омерзительный гогот? Впрочем, даже тогда он не улыбается. Жуткий тип!»

Я догадывался, откуда в ней столько возмущения; как-то раз я слышал, как он обратился к ней по поводу ее, наверняка рыжего, парика с такими словами: «Чего это у вас голова заржавела?»

Поэтому неудивительно, что вскоре он стал на судне фигурой сколь известной, столь и избегаемой. До тех пор, пока бытовало заблуждение, что он недоброжелательно высказывается лишь о тех, кто не мог его слышать, но кто находился в поле зрения его спутников, в обществе которых он на тот момент пребывал, все шло как нельзя лучше. Но вскоре обнаружилось, что каждый раз, меняя компанию, он в кругу новых знакомых издевался над теми, кого только что покинул. Однако хуже всего то, что он стал высмеивать даже своих собеседников, прямо в лицо. И тогда всем стало понятно, что никто не может чувствовать себя в полной безопасности. Над его головой повисло всеобщее проклятие. Я догадался об этом, слыша, как интервалы между его выступлениями становились все короче и короче и как его голос доносился каждый раз с нового места. Дело дошло до того, что, едва он приближался к какой-нибудь группе и отпускал очередную скабрезность, вокруг него образовывалась пустота. Вскоре народ так наловчился, что едва он успевал произнести одно-единственное слово, как все слушатели разом исчезали. И тогда он устремлялся еще куда-нибудь, где, естественно, должен был все начинать сначала, ибо какой смысл рассказывать конец анекдота тем, кто не знает его начала? Но каждый раз ему не удавалось завершить рассказ. А потому кружил он то здесь, то там, вынашивая в себе сдавленные, еще не родившиеся, но уже обреченные на бесславную смерть сентенции. И только время совместной трапезы приносило ему относительное облегчение.

В один из прелестных дней лежал я в шезлонге на палубе, в многолюдном обществе, подставив лицо солнцу. Вот уже два дня стоял абсолютный штиль,
и на средней части палубы, перегороженной по курсу следования, даже движение судна не создавало ни малейшего перемещения воздуха. Комментируя это явление, кто-то заметил, что даже флажок на мачте — и тот висит без движенья. Тут же за нами раздался глухой запыхавшийся голос:

— А то, что висит без движенья...

Шум резко сдвигаемых шезлонгов не позволил ему закончить. Он сел подле меня. Звук удаляющихся шагов затих.

— ...то для Дженни, — закончил он угрюмо.

— Ха-ха! — засмеялся я.

Но здесь меня поджидал новый сюрприз. Вместо того чтобы поблагодарить меня за смех, он кисло спросил:

— Чего это вы смеетесь?

— Как? — смутился я. — Ведь вы сказали: «то, что висит…»

— Знаю, знаю, — оборвал он меня. — Вы думаете, что я сказал это ради смеха? Вот и они тоже так подумали.

— Действительно, — признался я, — мне казалось, что вы рассказали это для смеха.

— Да. Разумеется, да, — неожиданно отступил он. — Не спорю. Вы видите тех трех чаек над антенной? Ах, ну да, вы же не видите.

Я заверил его, что не чувствую себя задетым, и попросил продолжить рассказ.

— Ну так вот, выглядят они, как… как черт знает что.

И замолчал. Молчал он долго, но меня не покидал.

Именно на это возлагал я надежды еще там, в конторе пароходства. Наконец я заполучил его в свое полное распоряжение.

Я был тем единственным, кто не только не избегал его общества, но даже, напротив, стремился к нему. Я не только не прерывал нити его специфиче­ских рассуждений и замечаний, а совсем наоборот — поощрял его к таким вы­сказываниям: иногда каким-нибудь вопросом, иногда просьбой дать дополнительное разъяснение и всегда полнейшей готовностью внимательно выслушать его. В ответ на все это он должен был несколько изменить свой метод.

Несравнимо больше усилий он посвящал теперь описательной части. Этого требовал наш симбиоз. Так, например, когда ему хотелось сказать какую-нибудь колкость о пассажирке, прогуливающейся по палубе, он сначала должен был проинформировать меня о самом факте прогулки, потом описать ее внешность, уделяя при этом особое внимание тому, что должно было оправдать его желчные выводы. Может, это и обременительно, но другого выхода не было: он окончательно потерял какую бы то ни было возможность найти других слушателей.

При этом, наученный горьким опытом, я не реагировал на его шуточки смехом, что, впрочем, мне давалось чрезвычайно легко. Более того: пока между нами не образовался этот союз, я опасался, что он будет требовать от меня именно такой реакции — угодливого смеха. Освобождение от подобной обязанности я принял с большим облегчением. По всей вероятности, ему было важно лишь наличие слушателя.

Постоянно пребывая в его обществе, я убедился, что свою озлобленность он направлял как на людей, так и на животных и даже на неодушевленные предметы. Необходимость детальных описаний, о которой я сказал выше, компенсировалась для него полной свободой в выборе темы. Итак, благодаря этому, не стесняясь меня, чаще он издевался теперь как над животными, так и над неживой природой. Помню его убийственный пасквиль на группу невинно играющих за кормой дельфинов. Бедные дельфины! После отпущенных в их адрес высказываний им вообще больше не стоило показываться на поверх­ности.

Остававшаяся солнечной в течение трех дней пути погода внезапно переменилась. Появилась неспокойная волна, судно начало качать. Несмотря на облачное небо и похолодание, мы оба сидели, как обычно, на верхней палубе, в том месте, которое всегда выбирал мой спутник, ибо оттуда он мог обозревать бЛльшую часть судна, хоть и пустую при такой погоде и в эту пору.

Только он успокоился после высмеивания лимонной кожуры и тарных дощечек, волею судеб оказавшихся рядом на волне, как нас неожиданно оглушила судовая сирена. Мы находились где-то вблизи от нее, и ее рев чуть не сплющил мне легкие. К счастью, после серии коротких гудков сирена замолчала, зато по всему пароходу зазвенели звонки.

— Что происходит? — спросил я. Но он, вместо того чтобы ответить, начал давиться от смеха.

— Там... — сказал он наконец. — Под нами. Этот, старый, с усами. Бежит в пижаме. Ха-ха-ха!

— Почему в пижаме? — спросил я, но тут, вероятно, появилось сразу несколько объектов, привлекших его внимание, потому что он перешел на скороговорку, не успевая комментировать увиденное.

— Там, слева... Нет, ей-богу! Панаму потерял. Стоит. Возвращается. Нет! Идет дальше. Растяпа, не заметил, что ли... А там, не могу, ха-ха-ха! Хочет дверь открыть, а дергает не в ту сторону, во дает! Ну наконец! Нет! Это кто-то с другой стороны толкнул дверь, столкнулись. Один упал! Цирк! Жаль, что вы не видите этого!

— А куда они идут? — спросил я, переполненный недобрыми предчувствиями.

— Вниз. Ну умора, класс!

Звонки звонили беспрерывно. Мой спутник заходился смехом. Вероятно, появилась большая группа пассажиров, потому что до моего слуха донесся топот множества ног.

— А смешнее всего... Ой, не могу!.. А смешнее всего — те, в поясах, ха-ха-ха! Толстые, как бочки! А этот-то, этот — застегнуть не может!

— В каких поясах?! — спросил я громче обычного.

— В спасательных, ха-ха-ха!

— Идем! — крикнул я.

Наступила минута молчания, после которой он возвестил изменившимся голосом:

— Я не пойду.

— Но ведь это аврал!

— Знаю, но я не пойду.

Такого оборота событий я не ожидал. Мне подумалось, что причиной столь неразумного его поведения мог быть недостаток умственного развития. Я взвесил ситуацию. Перво-наперво мне предстояло сойти по крутой стальной лестнице, в чем обычно он помогал мне. А потом — чтобы попасть на шлюпку — надо было пройти по запутанной системе коридоров и лестниц. Пробковый пояс-жилет остался в каюте.

— Вы сошли с ума, — убежденно сказал я.

Он вдруг рассердился:   

— С чего это вы взяли?

— Да-да, вы определенно сумасшедший! Я должен был понять это с первой минуты, еще в пароходном бюро, когда вы сыпали пошлостями о судах! И после — когда вы пяти минут не могли просидеть спокойно, чтоб не поиздеваться над чем-нибудь. Что вам сделали бедные дельфины? Вы — сумасшедший!

— Нет, я не сумасшедший. Это не потому. А что касается насмешек, вы что же думаете, что легко все время говорить хорошее, когда это и так говорят без передыху двадцать лет? Глупые насмешки! Вы думаете, что я ничего не понимаю? Что мне приятно изрекать кретинизмы? Порой я со стыда готов сгореть.

— Так зачем же вы это делаете?

Трезвон все не прекращался, но, к счастью, качка не усиливалась. Наклон палубы оставался прежним. «Наверное, вода хлынула через все борта одновременно, — подумалось мне. — Вероятно, отвалилось сразу все дно, целиком. Такое случается, особенно с линкорами серийной постройки времен войны».

— А затем, что не хочу выглядеть смешно.

— Это вы-то не хотите выглядеть смешно? Вы? Тот, над кем три дня все пассажиры помирают со смеху, если не сказать — бегут как черт от ладана? Вот уж действительно верх комизма!

— Что вы вообще понимаете в комизме?! Вам кажется, что комизм — это то, что люди могут думать обо мне, о вас или друг о друге? Что достаточно не заправить как следует рубаху в брюки, как сразу становишься смешным?

— Не понимаю! Но ведь ваши шуточки...

— О моих шуточках мы уже говорили. Я делаю что могу. Первым бросаюсь в атаку, хочу отвести удар, но эта борьба обречена, она заранее проиграна.

— Вы боретесь? С чем?

— С настоящим комизмом жизни. С тем, который, будучи настоящим, не так уж и забавен. И в таких условиях вы можете требовать приятных шуток?

— С настоящим? А где он, позвольте спросить, этот ваш настоящий комизм?

— Везде. Во мне, в вас. В том, что мы есть. Потому что уже самим фактом своего существования мы на что-то претендуем. Но мы не можем как следует выразить, на что именно, не знаем на что. И в силу одного лишь этого становимся смешными, ибо мы — всего лишь притворяемся, играем роль, хотя бы самих себя, а каждый розыгрыш уже по своей природе комичен, претенциозен. Я ведь, прошу прощения, тоже калека, ибо родился уже имея в себе понимание этого имманентного комизма. Я вижу его во всем, даже когда я смотрю на животное или на какую-нибудь вещь. Это вЕдение отнюдь не результат интеллектуальной спекуляции, оно подобно злосчастному дару некоторых видеть скелет в живом человеке. Я обладаю непосредственно-чувственным восприятием комичного. И вы хотите, чтобы при таком преимуществе я удерживал себя в рамках банальных шуточек! Чтобы я вообще изрекал банальности!

— А вот я и поймал вас! Вы упомянули животных. Человек — соглашусь. Но разве животное претендует на что-нибудь? Разве животные отгораживаются стеной философских хитросплетений? Нет, они просто существуют, а значит — не притворяются, не прикидываются; где же тогда их пресловутый имманентный комизм?

— Не поймали вы меня. Оно конечно, животные, дельфины например, только существуют, а потому — не вызывают смеха, но… лишь в своей среде. Пока еще никто не слышал, чтобы один конь смеялся при виде другого коня или коровы на пастбище. Но впустите в эту структуру человека, меня например. Меня разглядывание какого-нибудь сивого мерина совершенно не уводит от комизма. Совсем напротив: невинность лошади только подчеркивает, усиливает эффект. И тогда конь превращается в насмешку, которая, правда, — всего лишь моя проекция, отражение, но мне-то какая разница?

Тут снова проревела большая сирена. Я больше не мог сопротивляться охватившей меня панике, а инстинкт самосохранения подсказал мне, что я должен аккуратно обращаться с безумцем, если хочу, чтобы он помог мне добраться до шлюпки. Следовало наступить на мозоль самолюбия сумасшедшего, упорно не признающегося в своем безумии, чтобы спровоцировать его на доказательство нормальности.

— И все-таки вы — сумасшедший, — сказал я холодно.

— Как, и это после всего того, что я сказал? Разве вы не поняли, что я так защищаюсь?

— Подтвердятся ваши слова о вашей нормальности или будут опровергнуты — это дело времени. А у меня уже сейчас есть неопровержимое доказательство.

— Какое же, с вашего позволения? — спросил он уязвленно, как я того и ожидал.

— Я все понимаю. Вы не хотите сойти, ибо только небытие важно и не смешно. А потому — активное избегание небытия, бегство от него, это не просто пребывание в комизме, но и активная поддержка его, самоутверждение в нем, причем ценой немалых усилий. Вот он — комизм, возведенный в квадрат, который вы не в состоянии перенести. Разумеется, когда идет такая крупная игра, то даже простое человеческое движение души вроде помощи калеке не имеет для вас значения. Но не обо мне речь, не будем об этом. Я все понимаю, все, что вы хотите мне сказать. Но знаете, по какому признаку можно распознать сумасшедшего? Это когда на простые раздражители человек реагирует неадекватно. Только сумасшедший не испытывал бы страха в данной ситуации, только сумасшедший не бросился бы спасаться, когда судно тонет.

Молчание. Наконец он заговорил:

— А кто вам сказал, что я не испытываю страха?

— Так чего же вы ждете?

На том и окончился наш разговор. Спотыкаясь, мы бегом бросились вниз, к шлюпкам. В коридорах, на сходнях, в переходах, на палубах уже не было никого. Неровно, гулко, одиноко звучали наши шаги. Я слышал его дыхание, я чувствовал его потную руку. Иногда меня охватывал страх, что он может меня бросить. В отдельные моменты я ловил себя на странной мысли: «Для сумасшедшего он боится вполне нормально».

Неожиданно он застыл как вкопанный и резко дернул меня за руку.

— В чем дело? — спросил я. Это был самый жуткий момент, и тянулся он долго, пока мой спутник не заговорил.

— Возвращаются, — сказал он. — Все возвращаются. Это была учебная тревога, для пассажиров.

— Наверное, так всегда делают в начале рейса. Я не могу прочесть капитанских объявлений, — заметил я. Неожиданное облегчение образовало во мне пустоту, которую тут же заполнила злость. Но он больше не обращал на меня внимания, он говорил только для себя:

— Это значит, что опять все для смеха. Все для смеха... Это все из-за вас!

Он отпустил мою руку так резко, что я чуть не ударился о металлическую стенку, и отошел. Больше до конца рейса я не встречал его. Не беда. В конце концов, если бы аврал не был учебным, я мог бы потерять из-за него жизнь. Сдается, что и у него ко мне были какие-то претензии.

1962

Конец Орлиного Гнезда

В конце марта я получил приглашение от князя. Он просил меня посетить его замок, возвышающийся среди горных вершин на юге страны, в случае, если мои дела в далеком дымном городе там, в низине (старый горный орел всегда говорил о них с пренебрежением) позволят сделать мне это. Свое письмо он закончил так: «…поболтаем и немного поохотимся».

Эти слова, признаться, меня слегка удивили. Если я не ошибаюсь, охота весной строжайше запрещена. Я не видел князя много лет, но хорошо его знал: охотился он редко, да и то сказать — ради уважения к традиции и своему титулу. Вот почему меня поразила проснувшаяся в нем страсть к охотничьим подвигам.

Перспектива провести несколько дней на свежем горном воздухе увлекла меня необычайно. Скоренько уладив все дела, я отправился в путь.

Уже на дальних подходах к горному массиву я вполне ощутил живительную перемену в климате: какая-то свежесть и лучезарность наполняла меня тем больше, чем ближе подходил я к горам. Уже вовсю бушевала весна, снег сошел, и только где-то далеко на горизонте вершины слепили своей белизной. Под шум потоков и щебет птиц дошел я до того места, откуда до конечной цели моего путешествия оставался лишь день перехода.

Здесь стояла маленькая опрятная гостиница, которую держал швейцарец. После солнечного, я бы даже сказал жаркого, дня вдруг повеяло холодом с горных вершин. Утомленный дорогой, я ничего так не желал, как уснуть. Но только предался я вожделенному отдыху, как меня разбудил скрип снега под мягкими шагами. Некоторое время я прислушивался, но усталость взяла верх над любопытством, и я крепко уснул.

Утром я проснулся от солнечных лучей и подошел к окну: далекие вершины уже горели огнем дня. Обрадованный, я бросился одеваться, но тут громкий разговор в коридоре заставил меня замереть и прислушаться.

— Опять шли, всю ночь шли, — послышался голос горничной.

— Как бы беды какой не накликать, — вторил ему старчески брюзжащий голос привратника, — не приведи господь…

— Да ну вас, скажут тоже…

— Скажут не скажут, а лихо не спит. Горы это горы. Жуть.

Когда я приоткрыл дверь, в коридоре уже никого не было, а позже, во время завтрака, когда я попытался направить разговор на тему ночных шорохов, хозяин-швейцарец удалился под предлогом хозяйственной необходимо­сти, оставив меня в полном недоумении.

Впрочем, все эти проблемы занимали меня недолго. Погода была чудесной, а вечером того же дня мне предстояла встреча с другом, которого я давно не видел…

Нашел я его, нетерпеливо ожидавшего меня, в добром здравии и прекрасном расположении духа. Единственным сюрпризом нашей встречи было присутствие в замке молодой барышни, прекрасной собой, которую князь представил как свою племянницу, приехавшую в горы на весенние каникулы, чтобы поправить здоровье. Девушка действительно была необычайно бледна, редко вступала в разговор, казалось, ее гнетет какая-то потаенная дума.

Я не пожалел ни о занятиях, брошенных в родном городе, ни о трудностях дороги. Спустился вечер. Замок, как орлиное гнездо, свитое на гордо возносившихся вершинах, позволял охватить взглядом весь этот горный край, простиравшийся до западной зари. После ужина мы втроем сели подле камина, охраняемого двумя резными грифонами. За спиной князя стоял его молчаливый слуга. Это был не камердинер, а любимый князев лесник, старый егерь с изборожденным морщинами, темным, опаленным лицом. Невозможно описать выражение его глаз, поскольку наполовину их прикрывали тяжелые веки.

— Ну, дорогой мой, — весело обратился ко мне князь, давая при этом знак слуге, чтобы тот наполнил бокалы, — за твой приезд в нашу горную обитель! Будучи человеком равнин, ты здесь многому удивишься. Так не будь же слишком суровым в своих суждениях, которые я, как ты сам знаешь, высоко ценю!

На это я учтиво заметил, что ни таинственные явления, свидетелем которых мне довелось быть, ни что-либо другое не сможет поразить меня больше, чем красота его племянницы. И тут же рассказал о впечатлениях последней ночи, на что князь даже шлепнул себя ладонью по ляжке, а барышня вздрогнула и плотней закуталась в шаль, как будто ее внезапно прошиб озноб. Только слуга оставался невозмутимым.

— Прекрасно! — воскликнул князь. — Обещаю тебе, что и этой ночью ты кое-то услышишь!

— Дядюшка! — взмолилась девушка, но возбужденный князь не обратил на нее никакого внимания и продолжил:

— Мне из долин сообщили, что начался настоящий исход. Завтра на охоту!

— У меня нет ружья, — заметил я. — Разве что одолжишь мне что-нибудь из своей коллекции, князь.

— Ружье? — удивился князь. — Нет, мы будем охотиться на снегусов.

Я признался, что не слышал о таких животных.

— Снегусы? Ты никогда не слышал о снегусах? В жизни не поверю. Наверняка в детстве не одного слепил.

— Снежные бабы, что ли? — догадался я.

— Ну что ж, можно и так. Но это детское названье. Настоящий охотничий термин — снегус, Schneemann, а здесь, в горах, по-нашему — Winterzwerg.

— Дядюшка! — взмолилась уже во второй раз прелестная племянница. На этот раз князь ответил ей:

— Моя дорогая! Я пригласил друга на охоту и надеюсь, ты не рассчитываешь на то, что я обману его ожидания. Более того, его пора ввести в курс дела. Йоханн!

Егерь быстро наполнил бокалы, а я заметил, что при его приближении юная дама врастала в кресло со страхом и отвращением, как будто перед ней был не человек, а какое-то другое существо. Но я и виду не подал, что о чем-то догадываюсь.

— Хе-хе! — разошелся князь. — Одни охотятся на ланей, другие — на косуль, но ни один дворянин не может похвастаться такой изысканной забавой: на снеговиков охочусь только я! Я и мои гости! Ты ведь знаешь, — продолжил князь, отставив пустой бокал, который тут же наполнил внимательный Йоханн, — что во время долгой зимы на территории нашей страны, в каждом городе и каждом селе веселая молодежь оставляет забавы ради целые полки снеговиков. Они украшают дворы и площади, стоят вдоль дорог, а каждый снегопад и каждый свободный от учебы и других занятий день множит их ряды. Одни — солидные и мастерски сделанные, другие — простенькие и невзрачные, но все крепко слеплены из снега и продолжают свое существование в это благополучное и здоровое для них время года. Но приходит весна. Первые лучи солнца робко пробиваются сквозь пелену облаков и туч, а молодежь, уставшая от долгой зимы, бросает зимние утехи и нетерпеливо ожидает прихода нового времени года. Снеговикам хорошо известно, что близок их конец,
и, как всё в природе, они пытаются бороться за свою жизнь. И что же они делают? Ночью, когда возвращаются заморозки, они отправляются в дальний путь. Рыхлые и подтаявшие на солнце, ведомые безошибочным инстинктом, движутся они на юг, к горам, где еще царит зима. Сначала они идут поодиночке. Снеговики с дальних окраин, с самого моря, с центральных равнин проходят сотни миль, днем прячутся где придется, в тенистых местах, оврагах и пререлесках, чтобы с наступлением следующей ночи снова двинуться в путь, дальше на юг. Некоторые из них, застигнутые врасплох восходом солнца вдалеке от какого-нибудь спасительного прибежища, погибают, но другие безостановочно идут вперед. И чем ближе горы, тем в более многочисленные группы сбиваются они. Наконец упорство вознаграждается, и они вступают в страну холода, припадают к лежащему среди елей и пихт снегу, целуют его, а самые сильные доходят до границы вечных снегов и льда. Вот тогда мы, охотники, испытываем настоящий подъем: начинается охота на снеговиков. Ты приехал как раз вовремя.

Далее князь познакомил меня с техникой охоты.

Стрелки, вооруженные спиртовыми горелками, какие часто используют для быстрого разогревания воды, заваривания кофе или чая, наступают на Schneemann’а, попавшего в засаду, и подогревают его с близкого расстояния. При этом часто приходится забираться в холодные темные гроты — излюбленное место снеговиков.

— Довольно! — вырвалось у девушки. Она встала, в волнении прижала шаль к вздымающейся груди, и кровавый блеск огня отступил перед бледно­стью ее лица. — Довольно! — повторила она. — Неужели мир так и не узнает всей правды?

— Но дитя мое… — начал было князь.

— Скажи! Скажи ему… все скажи! — Ее голос вдруг сорвался, и она выбежала из комнаты.

— Сентиментальное сердечко, — неискренне рассмеялся князь. — Упрекает меня в том, что я охочусь на Schneemann’ов. Женщинам этого никогда не понять.

— Ты это имел в виду, когда просил меня воздержаться от строгих суждений? — спросил я.

— Признаться, да. И хоть совесть моя чиста, люди по-разному смотрят на мои увлечения.

— Ну что ж, охота так охота, — решил я.

— Я знал, что ты ответишь так, как подобает настоящему мужчине! — сказал князь с явным облегчением. — Йоханн!

Но хорошее настроение к нам в тот вечер больше не вернулось, и вскоре мы расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Завтрак накрыли в зале под сводами, где, не вставая из-за стола, можно было наслаждаться видом обрывистых скал. Князь попросил прощения за свое отсутствие и продолжил наблюдения за сборами.

Молодая барышня хранила молчание. От давешнего порыва у нее осталась лишь бледность. Она почти ничего не ела. Сидела напротив меня, на другом конце стола красного дерева, прямая, а ее взор блуждал где-то за пределами замка. Временами со двора до нас долетало веселое покрикивание гайдуков. Весь замок готовился к походу.

Подвигнутый не столько дружескими чувствами к князю, — а я считаю, что даже дружба не заставит меня вмешиваться в его, как ни смотри, но все-таки семейные отношения, хотя князь, насколько мне помнится, никогда раньше не говорил о существовании племянницы, — сколько сочувствием к юной особе и желанием отвлечь ее от того, что частично считал плодом ее преувеличенной и совершенно ненужной экзальтации, и тем самым склонить ее к более светлым мыслям, я сказал:

— Стоит ли забивать себе голову этими страхами, которые, право же, не так страшны. Охоту, если не выходить за рамки правил, даже Церковь всегда признавала.

— Ох, не надо об этом… — прошептала она.

— Как вам будет угодно, но я бы не хотел, чтобы вы слишком безоглядно и по-детски осуждали своего дядю. Все-таки у него нежное сердце. Ведь он известен в Империи как самый большой и благородный опекун и добродетель сирот.

И только я произнес эти слова, как тут же пожалел о содеянном. Вмиг ее лицо так преобразилось, что я сорвался с места, сочтя, что ей понадобится помощь.

— Хорошо, — спокойно вымолвила она, сдерживая меня жестом, — я не хотела говорить об этом, но коль скоро вы сами затронули эту тему, я имею в виду сирот… А впрочем, именно вы обязаны знать всю правду.

Я сказал, что ничего так не жажду, как знать правду.

— Действительно, дядя печется о сиротах. По всей стране разбросаны приюты, носящие его имя. А вы знаете, почему это так? Вы знаете, что творится за стенами этих приютов? Лишь только серая зимняя заря осветит их дворы, детей из кроваток вырывает безжалостный подъем. Под командованием слепо преданных дяде опекунов и воспитателей дети парами выходят во двор. Начинается лепка снежных истуканов, снеговиков, как говорит дядя. О, это далеко не детская забава! Сколько таких фигур может слепить ребенок, играя? Две, три? А там их лепят от зари до зари с коротким перерывом на обед, лепят по свистку и по приказу. Мерзнут, немеют детские ручонки, а в глубине парков на специально приготовленных и предназначенных для этой цели площадках всю зиму напролет множатся ряды все новых снеговиков. Вы что думаете, что тех снеговиков, что лепят у нас в стране просто для забавы, хватило бы для удовлетворения этой дядиной страсти? А сколько их гибнет в пути! Сколько таких снежных баб обычно возникает по инициативе снизу? Дядя не лгал, описывая вчера грандиозное, впечатляющее шествие белых смертников, но забыл при этом добавить, кто стоит за всем этим. Здесь отнюдь не благородная борьба человека с элементами природы, игра случая. Это самая настоящая бойня, расписанная с самого начала, с момента создания будущих жертв, это…

Она осеклась. Молчание затянулось.

— …садизм? — закончил я фразу.

Неожиданно румянец залил ее щеки, шею и грудь.

И тут произошло нечто непредвиденное, что само по себе, может, и не показалось бы важным, если бы не ряд обстоятельств. В зал вошел искавший князя Йоханн. Перепуганные повара сообщили, что громадный снеговик, которого, видно, теплое утро застало в дороге, проник в холодильник и закрылся там, рассчитывая, по всей вероятности, на то, что ему удастся пересидеть до следующей ночи и восстановить силы.

— Такой большой и такой белый, — плотоядно сообщил Йоханн, адресуя эти слова, как мне показалось, не столько мне, сколько молодой госпоже. Румянец сменился бледностью, еще более выразительной, чем вчера. Йоханн удалился. Неожиданно для самого себя я спросил ее:

— Вы мне все сказали?

Не удостоив меня ответом, она вышла из комнаты.

Со снеговиком в холодильнике возиться не стали. Князь велел холодильника не открывать и подогреть его снаружи горящей паклей, пропитанной в смоле, а сам вместе со мной выехал за ворота, чтобы устроить последний смотр кавалькады, отправляющейся на охоту. Вид был замечательный: стрелки и загонщики красочной чередой высыпали из замка. Солнце блестело на медных боках примусов, мягко ложилось на теплые одеяла загонщиков. Что касается облавы, то она выехала еще раньше.

Когда нас миновал последний из всадников и мы уже собрались направить коней в голову отряда, под сводами появилась худая, одетая в мужское платье, но в аккуратной дамской шляпке фигурка на рослом гнедом жеребце.

— Святой крест! — удивленно пробормотал князь, не веря собственным глазам.

Князь не смог ни скрыть, ни обуздать своей радости. Нетрудно догадаться, что до сих пор барышне не случалось принимать участия в охоте на снеговиков. Почему же она внезапно изменила своим привычкам? Ни о чем не преду­предила да еще так развернула своего коня, что мы столкнулись стременами. Я напрасно искал в ее чертах хоть одну, которая смогла бы напомнить девушку нашего недавнего разговора, выдать ее истинные чувства. Охота началась.

Впереди шли загонщики, державшие ладони рупором и кричавшие: «Жарко! Жарко! Боже милостивый, как тепло!»

Эти слова летели и, помноженные эхом, отдавались в дальних уголках, где в зеленых хвойных чащах прятались снеговики. До смерти напуганные, больше всего боявшиеся повышения температуры, они не проверяли достоверности этих громогласных заявлений, а снимались с безопасных тенистых перелесков и тянулись в направлении, противоположном погоне, чего как раз и добивались их преследователи.

Теперь охота вступала во вторую фазу, где главную роль играли доезжачие.

Эти отчаянные ребята, а выбирали их из самых ловких и смелых, были первыми, кто встречался со снеговиками лицом к лицу. Когда ошеломленный криками снеговик выбирался на поляну, доезжачий, не сходя с коня, наклонялся в седле и набрасывал на снеговика теплое одеяло. Подогретый растущей под таким покровом температурой, снеговик становился легкой добычей стрелков-примусников, которые шли цепью или поодиночке, с зажженными примусами, и кончали дело.

После часа езды князь приказал ехать молча. Мы приближались к намеченным для охоты участкам. Наконец спешились и отдали поводья конюхам. Дальнейший путь вплоть до охотничьих засад нам предстояло пройти пешком с соблюдением самых строгих мер безопасности.

Князь остановился и жестом приказал команде подкрутить горелки. Он ловко и с нескрываемым удовольствием нес свой латунный, инкрустированный перламутром двухконфорочный примус. Я же, сославшись на неумение обращаться с этим самопальным оружием, был свободен от примуса.

Мы дошли до края леса и застыли в неподвижном безмолвном ожидании. Кровь стучала в висках. Перед нами на крутом склоне лежала покрытая снегом полянка. Глухие, неразборчивые пока крики погони долетали до нас из-за стоявшей на противоположной стороне поляны стены елей.

— Идут, — шепнул князь, сжимая примус.

Я пока еще ничего не слышал, но стал внимательно всматриваться. Где-то по флангам прятались доезжачие. Прошло еще немного времени, пока я смог различить то самое, мягкое похрустывание, которое так заинтриговало меня прошлой ночью в горном приюте.

— Жарко! Жарко! Боже милостивый, как печет! — рявкнули где-то совсем близко загонщики, и стая снеговиков высыпала на поляну.

— Жарко, жарко! — крикнул князь что было сил, а за ним и вся охотничья братия. Потрясенные снеговики застыли на месте.

Застучали по насту копыта, с левой стороны, перегнувшись в седле, улюлюкая по-тирольски, вихрем вынеслись доезжачие и развернули одеяла.

Среди окруженных снеговиков я заметил одного, который, в то время как другие после минутного замешательства разбежались по поляне в поисках спасения, сдвинулся едва ли на шаг. Нетрудно было понять причину его нерасторопности: весенний крокус пробил его снежное тело, сделав калекой. Видимо, на последней стоянке снеговик неосмотрительно задержался как раз на том месте, где этот жизнелюбивый цветок, способный пробить самую твердую корку снега, исполнил свой долг перед природой.

Зашипел двухконфорочный примус, яростно изрыгая голубое пламя, и князь со странной улыбкой на тонких губах направился к несчастному калеке, не имевшему возможности сойти с места и обреченно ожидавшему назначенного судьбой.

Но не успело раздаться шипенье растапливаемого снеговика, как какая-то тень упала на поляну. Мы все разом обратили свои взоры к противоположной стене чащи. Там кто-то стоял и сверлил князя черными глазами. Огромный, совершенно невероятных размеров снеговик выходил из зарослей, и за ним колыхались ветви деревьев.

Как же он был прекрасен, этот великан, стоявший на высокой стороне горной поляны, на которой на мгновение воцарилась мертвая тишина. Два блестящих уголька, глубоко посаженные в безупречно белой голове, сочетали черную как смоль лучистость с нежной матовостью, свойственной благородным сортам антрацита. Блеск и темнота, острота поверхности и туманность глубины придавали им редкое очарование. Длинный нос из здоровенной моркови, а не из какого-нибудь там завявшего после зимы овоща, торчал между черными глазами пурпурной стрелой. Голова была посажена на ослепительно белой, идеально очерченной величественной основе из литого, как сталь, снега.

— Жарко! Жарко! — грянули загонщики, но было уже поздно.

Королевский Schneemann наклонился и, как рушащийся собор, с глухим шумом упал набок. Обратясь в подобие вращающегося вала, он все быстрее стал скатываться на князя и его спутников.

Моментально дрогнули, стали ломаться, громоздиться и ползти пласты за­твердевшего снега, а снеговик в порыве тянул их с собой, обрастая ими, и, превратившись в лавину, полетел в нашем направлении среди гула и тумана, напущенного снежной пылью, которая на солнце засверкала настоящей радугой.

Кто-то пытался противодействовать, кто-то кричал «одеялом его, одеялом!», но вся облава, доезжачие и примусники, обескураженные и в страшной панике, бросились врассыпную.

Я судорожно обхватил ствол стоявшей рядом ели. Среди нарастающего гула лавины я увидел широко раскрытые глаза барышни: она стояла прямо и смотрела отсутствующим взглядом в направлении, установить которое мне представлялось затруднительным, и с тем чувством, описать которое не представлялось возможным.

Когда в долине стихли последние отголоски лавины, мы вылезли из укрытия. Князь распорядился об отбое и возвращении. Неотлучный Йоханн спас ему жизнь, вовремя убрав князя с того места, по которому пронеслись атакующие снеговики.

Используя лавину в качестве прикрытия, все они под командованием гиганта благополучно вышли из кольца облавы.

Обратный путь мы прошли в полном молчании, хотя князь и пытался храбриться.

Переодевшись и приведя себя в порядок, мы снова встретились — перед ужином — у камина. В ожидании дамы, окутанные клубами табачного дыма и с бокалами в руках, завели мы настоящий мужской разговор.

— Мне все известно, — сказал я.

— Все? — насмешливо и в то же время обеспокоенно спросил князь.

— Ты прав, — уточнил я, — но мне многое известно относительно них, там… — И я показал рукой на горы за окнами, где постепенно сгущалась тьма. — Ты когда-нибудь всерьез об этом задумывался? Ясное дело, снежные бабы были, есть и будут — это неизбежно. Но ты прекрасно понимаешь, что если бы дело было только в этом, то я бы и слова не сказал.

— Я вижу, она тебя уже сагитировала, — пытался защититься он и свести все к шутке, как будто не понимал, о чем на самом деле идет речь, — ох уж эти женщины…

— Нет, дорогой мой, — возразил я, — во-первых, она здесь совершенно ни при чем. Полагаю, ты меня достаточно хорошо знаешь, чтобы не питать на сей счет иллюзий: меня так легко не купишь. Охота, сентиментальная девушка и экзальтированный протест — об этом ты можешь говорить кому-нибудь другому. С другой стороны, я испытываю к тебе слишком большое уважение и слишком мало у меня информации, чтобы я, поддавшись каким-то чувствам, пытался… Впрочем, довольно. Вопрос стоит так: можно ли считать нравственным того человека, который не может удовольствоваться нормальными снеговиками и который стремится создавать их как можно больше, и то сказать — руками сирот. Создавать их, лелеять, голубить, а как только пройдет зима, безжалостно их истреблять, когда они уже не нужны и смешны? Сооружать снежного истукана и наделять его частью своего, княжеского авто­ритета и тем самым обещать ему в силу одного лишь акта сотворения вечную снежность лишь ради того, чтобы позже, не доверяя его естественной счастливой кончине, приблизить его гибель с помощью огнедышащей машины? Ответь!

Но вместо ответа князь уставился в окно и, выдержав паузу, начал неспешно и чуть грустно:

— Народ верит, что охота на снеговиков, ищущих у нас пристанища, приносит несчастье… Не любят меня тут, в горах. В народе ходит легенда, что-то вроде пророчества: «Когда большой белый туман спустится с гор, падет Орлиное Гнездо». Не знаю, слышал ты или нет, так называют мой замок. — Все это он поведал тихим, каким-то отсутствующим голосом, однако тут же вернулся к прежнему тону, задорно засмеялся и громко сказал: — Но ты-то наверняка не веришь бредням неотесанных мужланов? Даже тот громадный снеговик, что сегодня сошел к нам с гор, так ничего и не смог нам сделать, разве что моих примусников перепугал.

Только теперь я понял, почему обслуга горной гостиницы не захотела говорить со мной о снеговиках.

— Кто здесь? — спросил вдруг князь.

В полумраке виднелась чья-то фигура. Князь достал головешку из камина и высоко ее поднял. Мерцающий свет выхватил из темноты лицо Йоханна. Впервые за все время веки не прикрывали его зрачков, желтых и круглых.

— Барышня исчезла, — сообщил Йоханн. — В замке ее нет.

Князь подбежал к нему и, схватив за лацканы, спросил сдавленным голосом:

— Где она? Ты же знаешь, где она!

— Знаю, — сказал егерь. — Прикажите собрать дружину.

Верховые с факелами продвигались горной тропой. Впереди Йоханн, сразу за ним — князь и я. Действительно, завидев вдали пылающие головешки, поднимающиеся зигзагами к небу, люди из долин начинали креститься, объятые суеверным страхом.

Уже светало, когда мы добрались до самых высоких гротов. Кони остались далеко внизу. Князь с горсткой добровольцев-примусников вступил в страну вечных льдов. Перед нами зиял вход в пещеру.

— Всем стоять! Я сам! — велел князь.

Примусники сбились в кучу. Князь подкрутил обе горелки и углубился в грот. Я следовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Однако оружие оказалось ненужным. То, что мы увидели, требовало скорее твердости души, нежели крепости руки.

Посреди грота стояла коленопреклоненная барышня, обнимавшая вождя снеговиков и льнувшая к нему лицом. Но как сильно изменился королевский Schneemann! Огромная крепкая глыба, которая нагнала на нас столько страху на поляне, наполовину растопилась от горячих объятий девицы. Только глаза остались теми же: блестящие и матовые, угольно-черные и нежные, и нос между ними из длинной красной моркови.

Я посмотрел на князя.

Начавшееся воспаление легких требовало медицинского вмешательства. Впрочем, она не захотела оставаться в замке и с удивительным постоянством признавалась в этом в бреду. Я посетил ее значительно позже, уже в больнице, в долине, когда дело медленно пошло на поправку. Она изящно полулежала, приветствуя меня с сердечной простотой.

— Хороши же вы — так надолго забывать о больной! — пошутила она. — Я уж подумала, что вы навсегда меня покинули.

— Не хотел другим мешать навестить вас, — возразил я.

— Неужели вы не знали, что ко мне никто не приходит?

Я посмотрел на огромный букет красных роз, стоявший в вазе рядом с кроватью, такой шикарный, что прислать его мог лишь кто-то весьма необычный.

— Вы убили его, — сказал я ей тихо.

— А-а… Вы ничего не слышали о дядюшке? — пропела она.

— Кажется, он покинул замок. Больше ничего не знаю. Все вокруг тает, — добавил я, желая прервать молчание. — Иногда… — пояснил я, глядя на розы.

Попрощался я с ней быстрей, чем намеревался.

Князь действительно покинул замок. Никто ничего о нем не мог рассказать. Вскоре распалась и его дружина. Заброшенное всеми Орлиное Гнездо постепенно разрушалось. Ветер гуляет по пустым покоям замка, в котором живет один-единственный человек — Йоханн. В долину он спускается редко, впрочем, и сами горцы не жаждут встреч с ним и всегда уступают ему дорогу, если вдруг ненароком встретят его, бредущего лесом.

1962

Перевод Юрия Чайникова