СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ

Адам Загаевский

Утро в Виченце

Памяти Иосифа Бродского

и Кшиштофа Кеслёвского

Солнце было так хрупко, так молодо,

что мы за него боялись: неосторожным взмахом руки

мог я его поранить. И даже крик — если б кому

вздумалось крикнуть — ему угрожал. Только шустрым ласточкам

с крыльями, как бы отлитыми из чугуна, твердыми

вольно было громко свистеть, ибо недолгое и тревожное

детство уже провели они в глиняных гнездах

с братьями и сестрицами, безумными крошечными планетами,

черными, как лесные ягоды.

В скромном кафе невыспавшийся гарсон — под его глазами

лежали последние тени ночи — выискивал мелочь

в пропасти своего кармана. А кофе благоухал торжеством

типографской краски, сладостью и Аравией. Синева неба

обещала нам пополудни долгий, бесконечный день.

И было чувство, Виченца, что я вижу тебя впервые.

Даже колонны Палладио, мне казалось,

только что родились, выплыв из волн рассвета,

словно Венера — старшая твоя подруга.

Начинать все снова, считая потери, считая павших,

начинать новый день, хотя нет вас больше: тебя,

которого дважды похоронили и оплакали дважды,

жившего вдвое мощней, чем иные, на двух континентах,

в двух языках, наяву и в воображении; и тебя — со строгим лицом,

со взглядом, что увеличивал вещи и души (увы, слишком маленькие всегда).

Нет вас теперь, и поэтому двойную жизнь поведем,

на свету единую и в тени, в ярких дневных лучах

и в холодных каменных коридорах, в скорби и в радости.

Мои тетки

Вечно занятые тем, что они называли

практической стороной жизни

(теоретическая принадлежит Платону),

увязая по локти в мебели, в постелях,

в кухонных садах и кладовке,

не забывали они о мешочке с лавандой,

что в луг превращал шкафчик с бельем.

Практическая сторона жизни,

как обратная сторона луны,

не была свободна от тайны;

когда близилось Рождество,

жизнь становилась исключительно praxis

и моментально оживала в коридорах,

прячась в чемоданах, в несессерах.

Когда кто-нибудь умирал — что, увы,

случалось даже в нашей семье, —

мои тетки деятельно занимались

практической стороной смерти

и забывали тогда о лаванде,

пахнувшей бескорыстно, безумно

под тяжелым снегом простыней.

Жилище стипендиатов

В комнате для приезжих стипендиатов

(на полке — дюжина скучных романов на языке,

не являющимся родным; сонный Будда,

а также немой телевизор; исцарапанная сковородка жарит

огромную меланхоличную яичницу субботнего вечера;

матовый чайник, свистящий на любом наречии)

вы пробуете расположиться — и даже думать.

Вы читаете Майстера Экхарта «О дистанции» («Abgesсhiedenheit»)

и стихи решительного британца, любившего Францию,

а также прозу француза, бредившего Британией.

И спустя неделю деятельных попыток

обжиться в этих гигиеничных покоях,

пропускавших через себя образованную элиту мира,

вы почти с изумлением осознаете:

здесь никто не живет; на земле нет жизни.

Перевод Александра Леонтьева