Игорь Сухих
Русская литература. ХХ
век
Сергей
Александрович Есенин (1895—1925)
Основные даты жизни и
творчества
1895,
21 сентября (3 октября) — родился в селе Константинове Рязанской губернии.
1909—1912 — учеба в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе.
1912 — переезд в Москву,
работа в мясной и книжной лавках.
1915
—
поездка в Петербург, знакомство с А. Блоком и другими известными литераторами.
1916
—
публикация первого стихотворного сборника «Радуница».
1917 — женитьба на З. Н. Райх (брак расторгнут в 1921 г.).
1919 — создание группы
имажинистов, публикация теоретического трактата «Ключи Марии».
1922 — заключение брака с Айседорой Дункан, совместное
путешествие по Европе и Америке.
1923 — возвращение в Москву.
1924 — выход книги «Москва
кабацкая».
1925 — женитьба на внучке Л.
Толстого С. А. Толстой; поэма «Черный человек».
1925,
28 декабря
— покончил с собой в номере ленинградской гостиницы «Англетер».
Путь наверх: рязанский Лель
Несмотря
на авангардистские призывы «бросить Пушкина с Парохода современности» для
поэтов ХХ века он оставался собеседником, идеалом, мерой эстетического вкуса и
совершенства. Но у каждого был свой Пушкин («Мой Пушкин» — называлось эссе М.
И. Цветаевой, 1937).
Блок
заканчивает свой путь стихами «Пушкинскому Дому» и апологией пушкинской тайной
свободы в речи «О назначении поэта» (1921). Маяковский пишет «Юбилейное»
(1924), где говорит с Пушкиным очень лично, как с
соратником («Были б живы — / стали бы / по Лефу
соредактор»), и в то же время — как памятник с памятником. Сергей Есенин в том
же юбилейном году использует в своем стихотворении сходный прием: общение с
памятником. Но он видит на пьедестале и в жизни совсем иного поэта:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
(«Пушкину», 1924)
Блоковский
Пушкин — Поэт, сын гармонии, поэтический Моцарт, Пушкин Маяковского — Мастер,
напоминающий Сальери: он владел «хорошим слогом», но может, если нужно, бросить
«ямб картавый» и освоить агитки и рекламу, «жиркость
и сукна».
Пушкин
у Есенина — хулиган и повеса, вошедший в легенды, представший в бронзе
выкованной славы. В коротком стихотворении Есенин дважды повторяет слово «судьба»:
Пушкин для него — не только поэтический образец, но и жизненный идеал, модель
поведения: «Я умер бы сейчас от счастья, / Сподобленный такой судьбе».
Однако
сюжет есенинской судьбы заставляет, скорее, вспомнить о Лермонтове. Жизнь
Есенина, как и лермонтовская, стала книгой, еще одним
томом собрания его сочинений. Однако она сложилась по законам есенинского
художественного мира: не как романтическая баллада, а как волшебная сказка, но
— с трагическим концом. В таком жанре увидел есенинскую судьбу Б. Л. Пастернак:
«Есенин к жизни своей отнесся, как к сказке. Он Иван-Царевичем на сером волке перелетел океан и, как
жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами, то, как
из карт, раскладывая пасьянсы из слов, то записывая их
кровью сердца. Самое драгоценное в нем — образ родной природы, лесной,
среднерусской, рязанской, переданной с ошеломляющей свежестью, как она далась
ему в детстве» («Люди и положения», 1956).
Эта
сказка начиналась в прозаической обстановке. Сергей Александрович Есенин
родился 21 сентября (3 октября) 1895 года в рязанском селе Константинове.
Отношения между родителями были сложными: отец и после женитьбы продолжал
работать в Москве, мать вынуждена была занять место прислуги в Рязани. У него
было типичное крестьянское детство, без гувернеров и гимназии, но с обычными
для деревенского ребенка радостями и опасностями.
«С
двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на
воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых
неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были
ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь
без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел
и очень крепко держался за холку.
Потом
меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от
берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно
плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: „Эх, стерва!
Ну куда ты годишься?“ „Стерва“
у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял
охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был
выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим,
кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по
гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и
живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду.
Средь
мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах»
(«Сергей Есенин», 1922).
В
том же году Есенин вспомнит о детстве и в стихах:
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет».
(«Все
живое особой метой...», февраль 1922)
Но
была в жизни Есенина и другая, необычная, сторона, предсказывающая будущее
призвание. «Мы часто ездили <…> на Оку поить лошадей. Ночью луна при
тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они
вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их
ртов» («Автобиография», 1924). Луна станет одной из главных «героинь», одним из
доминирующих образов поэзии Есенина. Из детства она более 150 раз приплывет в
его стихи, в том числе в абсолютно напоминающем детское впечатление виде:
«Нынче луну с воды / Лошади выпили» («Небесный барабанщик», 1918).
Читать
Есенин научился в пять лет. Через несколько лет он уже пытается сочинять сам.
«Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки.
Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой
лад. Стихи начал писать, подражая частушкам» («Автобиография», 1923).
В
1904 году Есенин поступил в Константиновское земское
четырехклассное училище, потом окончил второклассную учительскую школу. На этом
его официальное образование завершилось. «Родные хотели, чтоб из меня вышел
сельский учитель. Надежды их простирались до института, к счастью моему, в
который я не попал» («Автобиография», 1924).
Правда,
приехав в Москву в 1912 году «без гроша денег», Есенин какое-то время посещает
вечерний университет, но ни средств, ни времени на лекции не хватает. Он служит
вместе с отцом приказчиком в мясной лавке, но вскоре резко порывает и с
родителем, и с мясным делом, перейдя в более близкую и привлекательную книжную
торговлю.
Уже
в это время сочинительство становится его главным делом (первые публикуемые в
его сборниках стихи помечены 1910 годом). Поначалу Есенин общается с так
называемыми «крестьянскими поэтами» из Суриковского
кружка, идеалом которых были А. Кольцов, И. Никитин, И. Суриков, а основными
мотивами — трудная доля бедняка, одиночество, тоска. Но вдруг из во многом подражательного,
вторичного крестьянского поэта вырастает просто поэт, желающий,
чтобы его судили по высоким критериям современной литературы.
В
марте 1915 года Есенин отправляется в Петербург и сразу же в день приезда
приходит к Блоку. «Днем у меня рязанский парень со стихами, — отмечает Блок в
записной книжке 9 марта 1915 года. — Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет.
Стихи свежие, чистые, голосистые…»
С
этой встречи Есенин начинает завоевание Петербурга и современной поэзии. При
этом он учитывает два обстоятельства: вечные ожидания талантливого поэта «из
народа», на которого «кающиеся интеллигенты» всегда возлагали особые надежды, и
опыт футуристов-авангардистов, использовавших для приобретения популярности
театральные приемы — публичные выступления, необычную одежду, эпатирующие
высказывания. Есенин не столько был крестьянином (в сущности, он никогда, даже
в раннем детстве, не жил обычной крестьянской жизнью), сколько талантливо играл
крестьянина.
Многие
современники заметили и описали появление Есенина в известном символистском
салоне Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус (Есенин тоже вспоминает о нем в
фельетоне «Дама с лорнетом», 1924—1925). Вот как — по-толстовски,
сопоставляя видимое, сказанное и подразумеваемое — рассказал о нем близкий к
футуризму и знавший толк в авангардистском эпатаже филолог В. Б. Шкловский:
«Есенина я увидел в первый раз в салоне Зинаиды Гиппиус, здесь он был уже в
опале.
—
Что это у вас за странные гетры? — спросила Зинаида Николаевна, осматривая ноги
Есенина через лорнет.
—
Это валенки, — ответил Есенин.
Конечно,
и Гиппиус знала, что валенки не гетры, и Есенин знал, для чего его спросили.
Зинаидин вопрос обозначал: <...> не верю я в ваши валенки, никакой вы не
крестьянин.
А
ответ Есенина обозначал: отстань и совсем ты мне не нужна» («Современники и
синхронисты», 1924).
Похожий
эпизод вспоминал и Маяковский: «В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе
с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских
квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет
свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался
опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и,
очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как
человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито
осведомился относительно одежи:
—
Это что же, для рекламы?
Есенин
отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное
масло. Что-то вроде:
—
Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... мы уж как-нибудь... по-нашему...
в исконной, посконной...
Его
очень способные и очень деревенские стихи нам,
футуристам, конечно, были враждебны.
Но
малый он был как будто смешной и милый.
Уходя,
я сказал ему на всякий случай:
—
Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин
возражал с убежденной горячностью» («Как делать стихи», 1926).
Маяковский
утверждал, что он выиграл пари, но — лишь через несколько лет. «Есенин мелькал.
Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей
врожденной неделикатностью заорал: „Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и
галстук!“ Есенин озлился и пошел задираться».
Но
в начале пути белая рубашка, плисовые (бархатные) шаровары и цветные сапожки
оказываются необходимыми. В таком наряде Есенин вместе с другим поэтом из
народа, Н. А. Клюевым, в октябре 1915 года выступает на большом вечере в зале Тенишевского училища на Моховой улице (там же раньше
проходили скандальные вечера футуристов). Он не только читает стихи, но играет
на гармошке, поет частушки. В зале присутствуют Блок и другие известные
представители петербургской интеллигенции.
Нового
поэта окрестили Лелем, имея в виду то ли легендарного славянского божка
(наподобие Амура), то ли кудрявого пастушка, героя сказочной пьесы А. Н.
Островского «Снегурочка». Конечно, эта роль была бы сразу разоблачена (что
неоднократно происходило с самозванцами из разных литературных групп), если бы
с ней не были связаны талантливые стихи.
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.
(1910)
Я пастух, мои палаты —
Межи зыбистых полей,
По горам зеленым — скаты
С гарком гулких дупелей.
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка. <…>
Говорят со мной коровы
На кивливом языке.
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке. <…>
(1914)
В
начале 1916 года выходит первая книга Есенина «Радуница» (так назывался у
восточных славян весенний послепасхальный праздник, связанный с поминанием
предков и в то же время — с весельем, радостью в связи с приходом весны). В
русской литературе появился новый — и очень необычный — поэт, органически
соединивший деревенскую тематику, национальный пейзаж, фольклорную поэтику и
достижения современного словесного искусства (позднее один из литературоведов
назовет Есенина «новокрестьянским
поэтом-символистом»).
Однако
радуница-радость совсем не гармонировала с происходившими в России событиями.
Книга Есенина вышла в разгар Мировой войны. Сначала поэт без определенных
занятий получил отсрочку от военной службы, но в марте 1916 года он все-таки
оказался в армии, правда в качестве санитара
военно-санитарного поезда, лишь изредка выезжающего к фронту. Летом 1917 года
Есенин обвенчался с З. Н. Райх, в то время
секретарем-машинисткой, позднее ставшей известной актрисой.
Октябрьскую
революцию Есенин встретил восторженно. «В годы революции был всецело на стороне
Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном», — сказано в
поздней автобиографии (1925). Этот уклон проявился в серии из десяти
«маленьких поэм», созданных Есениным в 1917—1919 годы. О революционных событиях
здесь рассказывается с помощью религиозной образности; Лель-пастушок, тихий
инок превращается в пророка; тема социального бунта перерастает в
богоборчество.
Тучи — как озера,
Месяц — рыжий гусь.
Пляшет перед взором
Буйственная Русь.
Дрогнул лес зеленый,
Закипел родник.
Здравствуй, обновленный
Отчарь мой, мужик!
(«Отчарь», 19—20
июня 1917)
Лай колоколов над Русью грозный —
Это плачут стены Кремля.
Ныне на пики звездные
Вздыбливаю тебя, земля!
Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.
(«Инония», январь
1918)
Блок
увидел в революции стихию и музыку, шествие двенадцати с идущим впереди Исусом Христом. Маяковский — организованную железную
поступь матросов под руководством большевиков и Ленина. Есенин — восстание
природы, крушение кумиров, переоценку всех ценностей, после которых на земле
воцарится рай.
Листьями звезды льются
В реки на наших полях.
Да здравствует революция
На земле и на небесах! <…>
Нам ли страшны полководцы
Белого стада горилл?
Взвихренной конницей рвется
К новому берегу мир.
(«Небесный барабанщик»,
1918)
Но в пафосе разрушения старого и утопическом
порыве в будущее три поэта оказываются близки. Даже космическая образность и
акцентный стих есенинского «Небесного барабанщика» напоминают стихи его вечного
соперника Маяковского.
Однако в первых послереволюционных поэмах Есенин
не только воспевает стихийный бунт, вступает в схватку с Богом, но и признает
себя давним союзником новой власти: «Небо — как колокол, /
Месяц — язык, / Мать моя — родина, / Я — большевик» («Иорданская голубица»,
20—23 июня 1918).
За маской уверенного в себе наследника Васьки
Буслаева временами появляется прежний тихий пастушок с
явными автобиографическими чертами: «Пастухи пустыни — / Что мы знаем?.. /
Только ведь приходское училище / Я кончил, / Только знаю Библию да сказки, /
Только знаю, что поет овес при ветре... / Да еще / По
праздникам / Играть в гармошку» («Сельский часослов», 1918). Этот образ
попавшего в чужой шумный мир деревенского мальчика не раз драматически
откликнется в лирике Есенина. Но логика происходящего, «рок событий» требует от
поэта иного.
Жизнь наверху: знаменитый русский поэт
В
марте 1918 года новое советское правительство из прифронтового Петербурга, на
который наступают войска Юденича, переезжает в Москву. «Вместе с советской
властью покинул Петроград», — говорит Есенин в автобиографии.
В
1915 году в путешествие из Москвы в Петербург отправился безвестный
крестьянский паренек в валенках-гетрах. Всего через три года из Петербурга в
Москву возвращается признанный поэт, готовый бороться за свое место на Парнасе.
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать. <…>
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров...
И на песни мои прольется
Молоко твоих рыжих коров.
(1917)
В
модернистскую эпоху, как мы помним, поэты редко существовали поодиночке. Для
того чтобы громко заявить о себе, был необходим круг сочувствующих и
манифест-выкрик. «В Москве 18 года встретился с <А. Б.> Мариенгофом, <В. Г.> Шершеневичем
и <Р.> Ивневым. Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа
натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. Мы были
зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать. Во
время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена и раскрасили Страстной
монастырь в слова своих стихов», — давал Есенин творческий отчет о своих
московских предприятиях («Автобиография», 1923). Литературная группа имажинистов,
куда вместе с Есениным вошли упомянутые молодые поэты, возникла в 1919 году.
«Декларация» имажинистов была создана бывшим футуристом В. Г. Шершеневичем, заимствовавшим у своих бывших соратников
способы утверждения новой эстетики: эпатаж, скандал, выкрик.
При
создании нового направления, естественно, надо было заявить об исчерпанности
всех прежних. Сначала имажинисты в двух фразах хоронят своего ближайшего
предшественника и соперника: «Скончался младенец, горластый
парень десяти лет от роду (родился 1909 — умер 1919). Издох футуризм. Давайте
грянем дружнее: футуризму и футурью — смерть». Столь
же пренебрежительно и грубо сказано о других литературных направлениях, включая
«лысых символистов»: «Забудем о том, что футуризм существовал, так же как мы
забыли о существовании натуралистов, декадентов, романтиков, классиков,
импрессионистов и прочей дребедени. К чертовой матери всю эту галиматью». О принципах нового искусства говорилось
лаконично и неопределенно с указанием-директивой для желающих самим понять суть
дела. «Образ, и только образ. Образ — ступнями от аналогий, параллелизмов —
сравнения, противоположения, эпитеты сжатые и раскрытые, приложения
политематического, многоэтажного построения — вот орудие производства мастера
искусства. <…> Образ — это броня строки. <…> Если кому-нибудь не
лень — создайте философию имажинизма, объясните с какой угодно глубиной факт
нашего появления. Мы не знаем, может быть, оттого, что вчера в Мексике был
дождь, может быть, оттого, что в прошлом году у вас ощенилась душа, может быть,
еще от чего-нибудь, — но имажинизм должен был появиться, и мы горды тем, что мы
его оруженосцы, что нами, как плакатами, говорит он с вами».
В 1919—1924 годы имажинисты организуют бурную деятельность:
издают журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», открывают
литературное кафе «Стойло Пегаса», проводят вечера, где русская литература (вся!)
предстает перед судом имажинистов, а потом они — перед судом русской
литературы.
Вершиной «самозванства и озорства» становятся лозунги на
стенах Страстного монастыря (в том числе провокационная есенинская строка из
поэмы «Преображение» — «Господи, отелись!») и переименование улиц (на Тверской
несколько дней провисела табличка с именем «имажиниста Есенина»).
Участвуя
в большинстве имажинистских предприятий, Есенин не мог согласиться с
соратниками в главном. Для них, посредственных
стихотворцев, образ был механическим приемом, стихотворение — «лирической
конструкцией», искусство — «каталогом образов» (оба определения принадлежат Шершеневичу), лишенным отчетливых смысла и цели. «Лошадь
как лошадь» (1920) — назывался главный сборник Шершеневича.
Но в нем не было ни одной лошади, а сплошные принципы (в заглавиях
стихотворений): мещанской концепции, альбомного стиха, примитивного имажинизма,
реального параллелизма и даже «блока с тумбой».
Есенину
в этом сборнике были посвящены несколько стихотворений, в том числе «Лирическая
конструкция» (июль 1919): «Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил! /
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить, / За расстегнутым воротом нынче /
Волосатую завтру увидь! // Где раньше леса, как
зеленые ботики / Надевала весна и айда — / Там глотки
печей в дымной зевоте / Прямо в небо суют города».
Нет,
настоящую лошадь можно было увидеть не в этом ученическом подражании
Маяковскому, а совсем в другом месте:
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых
коней
Победила стальная конница?
(«Сорокоуст»,
август 1920)
Похожий
конфликт живого существа и техники, природы и цивилизации Есенин изображает не
абстрактно, а наглядно, не в конструкции, а в живой сцене, не механически, а с
болью, восхищением красотой, сожалением об уходящем.
Есенин
был прирожденным «имажинистом» и поэтому понимал принципы имажинизма иначе, чем
его соратники. В трактате «Ключи Марии» (1918) Есенин говорит об избе нашего
мышления, где образы прилегают друг к другу как бревна и являются основой
будущего искусства: «Будущее искусство расцветет в своих возможностях
достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай…»
Позднее
в статье «Быт и искусство» (1920) Есенин отстаивает естественность,
органичность создания и сочетания образов, а также их тесную связь с
крестьянским бытом: «Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной
формы, им кажется, что слова и образ — это уже все. <…> Собратья мои не
признают порядка и согласованности в сочетаниях слов и образов. Хочется мне
сказать собратьям, что они не правы в этом. <…> Сажая под окошком ветлу
или рябину, крестьянин, например, уже делает четкий и строгий рисунок своего
быта со всеми его зависимостями от климатического стиля. Каждый шаг наш, каждая
проведенная борозда есть необходимый штрих в картине нашей жизни. <…> У
собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у
них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят
тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния».
Есенин
разошелся с «собратьями» довольно быстро: в 1924 году он официально объявил о
выходе из группы. Вскоре закончился и весь имажинизм.
Воспевая
мир как дом и родство как норму жизни, сочиняя трогательные стихотворные
послания матери, сестре, деду, Есенин до конца жизни не имел собственного дома
и настоящей семьи. Он колесил по России, летом приезжал в Константиново,
подолгу жил на московских квартирах друзей. Его брак с З. Н. Райх быстро распался. В 1922 году, по словам Пастернака,
Есенин «как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан».
Но
и этот брак не принес новому Ивану-Царевичу счастья. У знаменитого уже поэта и
не менее знаменитой, но заканчивающей карьеру танцовщицы в буквальном смысле
слова не было общего языка: Айседора почти не
говорила по-русски, Есенин не знал иностранных языков. В 1922 году странная
семья (избранница была на восемнадцать лет старше Есенина) едет в путешествие
по Европе и Америке. Несколько месяцев поэтические вечера, на которых Есенин,
как и в России, с огромным успехом читает стихи, перемежаются скандалами с
непримиримыми русскими эмигрантами и сценами ревности.
В
Америку Есенин и Дункан (сама американка) попали
далеко не сразу. Пограничные чиновники отказывались впустить их в страну,
опасаясь, что прибывшая из советской России семья распропагандирует
американцев. Разрешение на въезд было дано лишь по ходатайству американского президента,
с условием, что Есенин не будет, как в Берлине, петь «Интернационал» в
публичных местах. В Новом Свете, не интересующемся поэзией, Есенин оказался
всего лишь мужем Дункан, частью ее «свиты», деталью
ее экзотического облика.
Он
вернулся в Россию через полтора года. В неоконченных очерках об Америке Есенин восхищается «железной и гранитной мощью»
страны («это поэма без слов»), ее «культурой машин» и одновременно иронизирует
над примитивностью, узостью американских нравов, напоминающих «незабвенной гоголевской
памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича». Самое большое впечатление
на Есенина произвел огромный океанский пароход «Париж», чудо современной
техники, заставившее поэта — пока теоретически — совсем по-иному взглянуть на
воспеваемый им быт полевой Руси. «Я осмотрел коридор, где разложили наш большой
багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две
ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался
смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про „дым
отечества“, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок
на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских
шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за „Русь“ как за
грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Милостивые государи!
С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не
близок коммунистам как романтик в моих поэмах, — я близок им умом и надеюсь,
что буду, быть может, близок и в своем творчестве» («Железный Миргород», 1923).
Сходные мысли и чувства Есенин выражает и в стихах:
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил. <…>
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.
Я не знаю, что будет со мною...
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.
(«Неуютная жидкая лунность…», 1925)
Но
Есенин так и не успел или не захотел стать соратником Маяковского, певцом
стальной Руси. Вернувшись из-за границы, он продолжает кочевую, богемную жизнь
знаменитого поэта: расторгает брак с Айседорой Дункан и женится на внучке Л. Н. Толстого; лечится в
нервной клинике; живет в Баку (там написаны «Персидские мотивы», «Русь
уходящая», начата поэма «Анна Снегина»).
В
ноябре 1925 года дописана и опубликована начатая еще за границей трагическая
поэма «Черный человек», в которой страшным соблазнителем, исковеркавшим жизнь
лирического героя, желтоволосого мальчика с голубыми глазами, оказывается он
сам:
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
23
декабря 1925 года Есенин ночным поездом отправляется в Ленинград. Всего десять
лет назад юный стихотворец мечтал увидеться с Блоком и получить от него
благословение: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый
раз видел живого поэта». Теперь в тот же город с иным именем — и уже без Блока
— возвращается знаменитый поэт с неясной даже ему самому целью. Одной знакомой
он рассказывает, что приехал начать новую жизнь: лечиться, работать, как
Некрасов, издавать свой журнал. Другому знакомому, ленинградскому имажинисту В.
Эрлиху, дарит стихи, написанные кровью, но просит прочитать их позднее.
Это восьмистишие — последнее написанное Есениным
стихотворение:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Утром 28 декабря его находят в снятом четыре дня
назад номере гостиницы «Англетер». Есть люди, которые
и до настоящего времени не верят, что это было самоубийство…
Посмертная слава Есенина еще более возросла.
Влюбленная в него женщина, Галина Бениславская, ровно
через год покончила с собой на его могиле. Это самоубийство было не
единственным. В культурном обиходе появилось и даже попало в словари понятие есенинщина: упадочные настроения среди молодежи,
часто сопровождавшиеся самоубийствами.
Среди «заупокойного лома» стихов, статей,
воспоминаний выделяются стихотворение Маяковского и очерк Горького «Сергей
Есенин» (1926). Вспоминая о встрече с поэтом, об авторском чтении, Горький
произнес очень важные слова: «После этих стихов невольно подумалось, что Сергей
Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для
поэзии, для выражения неисчерпаемой „печали полей“ (слова С. Н. Сергеева-Ценского), любви ко всему живому в мире и милосердия,
которое — более всего иного — заслужено человеком».
Есенина хоронили в Москве в последний день 1925
года. По пути на Ваганьковское кладбище гроб обнесли
вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре.
Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь...
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.
Эти стихи поэт читал на том же самом месте всего
полгода назад. Теперь памятник ему тоже стоит на Тверском бульваре неподалеку
от пушкинского.
Художественный мир лирики Есенина
Златая Русь, мир как миф
В предисловии к собранию сочинений (1924) Есенин
разъяснял: «Все творчество мое есть плод моих индивидуальных чувств и
умонастроений. <…>
В стихах моих читатель должен главным образом обращать внимание на лирическое
чувствование и ту образность, которая указала пути многим и многим молодым
поэтам и беллетристам. Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского
духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах.
Он живет во мне органически так же, как мои страсти и чувства».
Заметим:
поэт говорит не о разных образах (тропах), а о едином, целостном образе,
который является основой русского духа и глаза (духовное
и материальное перечислено в одном ряду) и оказывается основным камнем в
стихах. «Все стихи Сергея Есенина — песни одной большой поэмы, — заметил
филолог К. В. Мочульский. — Отдельные сборники „Радуница“, „Голубень“, „Преображение“, „Трехрядница“,
<...> „Инония“ и другие — только главы ее.
Замысел могучий, план простой, тема — едина. Годы,
разделяющие циклы стихотворений, не изменяют общего построения» («Мужичьи
ясли. О творчестве Сергея Есенина», 1923).
Лирическим
изложением сходных идей является стихотворение 1919 года:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
То сучья золотых стволов,
Как свечи, теплятся пред тайной,
И расцветают звезды слов
На их листве первоначальной.
Понятен мне земли глагол.
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну...
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Первые
два стиха здесь звучат вполне по-блоковски: поэт
намекает на иной мир, к которому стремится душа (нездешние нивы, небеса). Но
дальнейшая композиция строится на изображении именно этого мира, однако в отличном от акмеистской предметности духе. Есенин
не называет вещи, как Ахматова, Гумилев или Мандельштам, а метафорически
преобразует, раскрашивает их, создавая яркую, праздничную, живописную
картину, даже если отдельные детали и эпитеты говорят о
другом.
Листья
в этом стихотворении превращаются в зеленый огонь, сучья окрашиваются в золотой
цвет и сравниваются со свечами, в воде отражаются луна и комета, слова
сравниваются со звездами. Прорастающие в глубину глаза одновременно видят
прошлое и настоящее, мелкие детали и огромный мир. Образные детали не просто
складываются в непротиворечивую картину, пейзаж, но объединяются чувством
лирического героя, его особым, волшебным зрением.
К.
В. Мочульский назвал метод ранней есенинской лирики зоологическим
претворением мира и точно объяснил его истоки и своеобразие: «Излюбленный —
и, быть может, единственный — прием, которым оперирует Есенин, — метафора. Он
как будто специализируется на нем. У него огромное словесное воображение, он
любит эффекты, неожиданные сопоставления и трюки. Мифология первобытного народа
должна отражать его быт. <…> Скотовод воспринимает мироздание сквозь свое
стадо. У Есенина это проведено систематически».
Метафора
Есенина не обязательно наглядна, но всегда эмоционально обоснована и в этом
смысле органична. С чем только не сравнивает, как только метафорически не
преображает поэт любимую луну (месяц)! Существует целая гроздь
«лошадиных» метафор: «Желтые поводья / Месяц уронил» («Дымом половодье...»);
«Месяц, всадник унылый, / Уронил повода» («Покраснела рябина...»); «Хорошо бы,
на стог улыбаясь, / Мордой месяца сено жевать...» («Закружилась
листва золотая...»), «Рыжий месяц жеребенком / Запрягался
в наши сани» («Нивы сжаты, рощи голы...»). В других стихотворениях ночное
светило превращается в кудрявого ягненка («За темной прядью перелесиц…»), желтого медведя («Пугачев»),
утопленного щенка («Песнь о собаке»), золотую лягушку («Я покинул
родимый дом…»), золотой бугор («Под красным вязом крыльцо и
двор…»), маятник («Где ты, отчий дом…»), кувшин, которым можно
зачерпнуть молоко берез («Хулиган»).
Основания для сравнения бегущего по небу месяца
с жеребенком или отражения луны на воде с лягушкой очевидны: это простая
метафора. Но, появившись однажды в мире Есенина, она развивается по своим
законам, многократно преобразуется, теряет непосредственную наглядность,
сохраняя, однако, смысловую связь с первоначальным сравнением. Если месяц —
жеребенок, то у него есть морда и он может уронить
повода. Если он так же молод и забавен, как жеребенок, то почему
бы не увидеть в нем еще и ягненочка (хотя никакой внешней «кудрявости» в
нем уже нет), а в полной луне — огромного рыжего медведя?
Зоологические сравнения и метафоры множатся.
«Осень — рыжая кобыла — чешет гриву» («Осень»); «Пляшет ветер по равнинам, /
Рыжий ласковый осленок» («Сохнет стаявшая глина...»); «Тучи с ожереба / Ржут, как сто кобыл»,
«Небо словно вымя, / Звезды как сосцы» («Тучи с ожереба…»);
«Отелившееся небо / Лижет красного телка» («Не напрасно дули ветры...»).
Вселенная Есенина — крестьянский двор, разросшийся до
огромных, почти космических масштабов. Она изображается в ярких, резких тонах,
напоминающих о русской иконописи (золотой, синий, голубой).
Но с небес поэт все время возвращается к
подробностям крестьянской жизни — от щенка-месяца к обыкновенным щенкам, из
мира-храма в деревенский дом.
Пахнет рыхлыми драченами;
У порога в дежке квас,
Над печурками точеными
Тараканы лезут в паз. <…>
А в окне на сени скатые,
От пугливой шумоты,
Из углов щенки кудлатые
Заползают в хомуты.
(«В
хате», 1914)
При этом Есенин никогда не забывает, что он
живописует русский мир. Слово «Русь» в его стихах столь же частотно, как
и слово «месяц». Уже в ранних стихах образ есенинской России противоречив. Она
прекрасна, но бедна, разбойна и богомольна, кротко-печальна
и разгульно-весела. Однако отношение к ней поэта неизменно. О любви к родине
Есенин говорит простыми словами.
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
(«Гой ты, Русь, моя родная...», 1914)
О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку, —
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
(«Запели тесаные дроги...», 1916)
Лирический герой: от инока к хулигану
В гармоничном мире златой Руси существует
и соответствующий лирический герой. Как и в петербургских салонах, в
лирических произведениях Есенин играет разные роли. Он — простой пастух,
разгульный гусляр, смиренный инок, восхищенный созерцатель
природы: «Выходи, мое сердечко, / Слушать песни гусляра» («Темна ноченька, не
спится...», 1911); «Пойду в скуфье смиренным иноком / Иль
белобрысым босяком...» (1914); «Я пастух, мои палаты — / Межи зыбистых полей» (1914).
Естественно, у двадцатилетнего поэта были стихи,
посвященные любви. При этом любимая девушка обычно изображается как фольклорная
красная девица («Хороша была Танюша, краше не было в селе, / Красной
рюшкою по белу сарафан на подоле»; «С алым соком ягоды на коже, / Нежная,
красивая, была / На закат ты розовый похожа / И, как
снег, лучиста и светла»). Героиня первой баллады «Хороша была Танюша…»
трагически гибнет, второе стихотворение — «Не бродить, не мять в кустах
багряных…» тоже повествует о расставании («Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда»). Но эти драматические события
происходят в мире, который почти не затрагивают исторические события.
Александр Блок откликнулся на начало Мировой
войны стихотворением, в котором проводы ополченцев на петроградском
вокзале воспринимаются поэтом как народная трагедия, хотя сами участники ее не
замечают:
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль
разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные
тучи в крови. <…>
Эта жалость — ее заглушает пожар,
Гром орудий
и топот коней.
Грусть — ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей...
(«Петроградское
небо мутилось дождем…», 1 сентября 1914)
Сергей Есенин месяцем раньше тоже пишет о
проводах на службу деревенских рекрутов. Поэт любуется колоритными деталями
проводов, дает жанровую картинку, находясь на одном уровне, заодно с
персонажами, никак не предчувствуя будущих катаклизмов:
Распевали про любимые
Да последние деньки:
«Ты прощай, село родимое,
Темна роща и пеньки».
Зори пенились и таяли.
Все кричали, пяча грудь:
«До рекрутства горе маяли,
А теперь пора гульнуть».
Размахнув кудрями русыми,
В пляс пускались весело.
Девки брякали им бусами,
Зазывали за село.
Его реакцией на революцию были бунтарские,
богоборческие «маленькие поэмы». Но Есенин относился к ним по-особому. Он
быстро «забыл» об этом «религиозном» прославлении переворота, отказался от
абстрактно-религиозной, напоминающей об Андрее Белом и Маяковском, образности,
перешагнул через нее.
Однако в художественном мире Есенина происходят
и дальнейшие существенные изменения. Любовно и
тщательно воссоздаваемый мир деревенского мифа вдруг оказывается прошлым: «Я
покинул родимый дом, / Голубую оставил Русь. / <…> / Я не скоро, не скоро
вернусь! / Долго петь и звенеть пурге. / Стережет голубую Русь / Старый клен на
одной ноге» (1918).
Эпитет голубой у
Есенина чаще имеет не конкретный, а символический смысл: это обозначение родного,
близкого, любимого, божественного; голубыми оказываются долина, поле,
водопой и одновременно — звездные кущи, душа, покой.
Этой деревянной, березовой, голубой
Руси приходит конец. Эпитет златой с Руси переносится на совершенно
иной, враждебный хронотоп:
Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные поля.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит... черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
(1922)
В
сборниках «Исповедь хулигана» (1921) и «Москва кабацкая» (1924) возникает образ
страшного, враждебного города, изогнутых улиц и мрачных кабаков,
куда не проникает солнце, где «пьют, дерутся и плачут», визгливо поет гармоника
или дребезжит гитара, а любовь надрывна и продажна:
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь — зараза,
Я не знал, что любовь — чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
(1922)
Из
есенинских стихов исчезают тихий инок и мирный пастух, а вместо них появляется
иной образ поэта — хулигана и скандалиста, бесцельно и мучительно прожигающего
жизнь:
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».
(«Да! Теперь
решено. Без возврата...», 1922)
Эти
стихи, лишь отчасти опирающиеся на реальную биографию поэта, принесли Есенину
скандальную известность. Хулиган стал много известнее, чем рязанский
Лель или московский имажинист. Но логика поэтического дара вела Есенина дальше.
В
1923 году он вернулся на родину дважды: вернулся из-за границы и попытался
вернуться к источнику своих стихов, своего юного вдохновения.
Мечтатель на Руси Советской: жалость,
любовь, смерть
В
1924 году Есенин пишет еще один своеобразный цикл маленьких поэм, связанных
тематически и даже ритмически (разностопный ямб с преобладанием пятистопного).
Ключевые строки «Возвращения на Родину» (1924): «Но все ж готов упасть я на
колени, / Увидев вас, любимые края». В есенинские стихи отчетливо входит
история. Поэт с удивлением и тревогой отмечает произошедшие в родной деревне
изменения: сбитый с церкви крест, настенный календарь с портретом Ленина вместо
иконы, комсомолка-сестра, открывающая, как Библию, «Капитал» Маркса. Поэт и сам
пытается освоить «евангелие» новой эпохи: «Давай, Сергей, / За Маркса тихо
сядем, / Чтоб разгадать / Премудрость скучных строк» («Стансы», 1924). Но роман
с «Капиталом» не получается, что приводит Есенина к безрадостному выводу:
Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец.
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец. <…>
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
(«Русь советская», 1924)
Душой
Есенин остается c Русью уходящей (так
называется еще одна короткая поэма 1924 года): с жеребенком, который не может
угнаться за поездом, с Псалтирью, а не Марксом, с народной песней, а не с
агитками Демьяна Бедного или Маяковского.
В
стихи 1923—1925 годов в гораздо большей, чем ранее, степени входит не только
история, но и есенинская биография. Как и Маяковский, поэт вводит в стихи своих
родных («Письмо матери», «Письмо деду», «Письмо к сестре»), подробности своей
жизни («Мой путь»). Прежние маски инока, пастуха, хулигана сменяются образами
лирического героя, максимально близкого автору.
«Читатель
относится к его стихам как к документам, как к письму, полученному по почте от
Есенина», — заметил — неодобрительно — современник поэта литературовед Ю. Н. Тынянов («Промежуток», 1924). Но такая интимность стала
заразительным свойством стихов Есенина. С этого времени для поэтов и читателей
нескольких поколений он становится близким собеседником, даже не поэтом Сергеем
Есениным, а просто Сережей.
«Вы
умеете, коль надо, / двинуть с розмаху по роже? / Вы умеете ли плакать? / Вы читали ли Сережу?» —
спрашивает невидимых оппонентов начинающий шестнадцатилетний Павел Коган в
эпоху, когда интерес к поэту был объявлен нежелательной «есенинщиной»
(«Я привык к моралям вечным…», 1934). (Через восемь этот лет замечательный поэт
погибнет на войне, ему будет всего 24 года.)
Не
достигнув еще и тридцати лет, Есенин чувствует себя человеком, прожившим
огромную жизнь. В одном его стихотворении возникает афоризм, который тысячи раз
переписывали в свои тетрадки, цитировали, повторяли разочарованные юноши: «Ведь
и себя я не сберег / Для тихой жизни, для улыбок. /
Так мало пройдено дорог, / Так много сделано ошибок» («Мне грустно на тебя
смотреть...», 1923).
Мотив
подведения итогов становится определяющим в стихах Есенина. Удаль,
озорство, хулиганство воспринимаются теперь как прошлые ошибки. На смену им
приходят покаяние, созерцательность, светлая грусть:
Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
Эту жизнь прожил я словно кстати,
Заодно с другими на земле.
(1925)
Поздняя
лирика Есенина — постоянное прощание с миром:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
(1924)
Дальше
в этом стихотворении перечисляются ценности, с которыми больно расставаться, —
это те же детали русской природы, березовые чащи, осины, розовая водь, лебяжья шея ржи. И опять, как в юности, Есенин
простыми прямыми словами говорит о счастье
существования, любви, творчества:
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Зверье — предмет особого поэтического внимания
Есенина. В его лирике постепенно сложился цикл стихотворений о драмах и
трагедиях «братьев наших меньших». Он сочиняет стихи о старой корове,
вспоминающей убитого сына-теленка («Корова», 1915), о раненой лисице («Лисица»,
1915). Он понимает горе собаки, щенков которой утопил бездушный хозяин («Песнь
о собаке», 1915).
То же животное становится одним из главных
героев стихотворения «Сукин сын» (1924). «Мне припомнилась нынче собака, / Что
была моей юности друг», — вспоминает поэт о прошлом. А возвращение в родные
места начинается со встречи с «молодым ее сыном» и трогательного вопроса:
«Хочешь, пес, я тебя поцелую / За пробуженный
в сердце май?»
В стихотворении «Собаке Качалова» (1925)
реальный Джим, пес известного артиста Московского Художественного театра,
наделяется еще одной ролью — любовного посредника, который должен объяснить
любимой женщине то, в чем так и не сумел признаться сам поэт: «Она придет, даю
тебе поруку. / И без меня, в ее уставясь взгляд, / Ты
за меня лизни ей нежно руку / За все, в чем был и не
был виноват».
Друг и брат животных оказывается собратом всего
живого.
Мотив смерти как
растворения в природе представлен в поздних стихах Есенина не только прямо, в
виде словесных формулировок («Листья падают, листья падают. / Стонет ветер, /
Протяжен и глух. / Кто же сердце порадует? / Кто его
успокоит, мой друг?» (1925)), но и в духе ранней лирики, мифологически.
В первой строфе стихотворения «По осеннему кычет слова...» (1920)
из осеннего пейзажа вырастает первое сравнение: «Облетает моя голова, / Куст
волос золотистый вянет». Во второй и третьей строфах происходит мгновенная
трансформация, преображение: лирический герой превращается в дерево. Осина
называется его матерью, месяц садится в его редкие кудри (крона с
листьями), зимой эти кудри-листья совсем облетают («Скоро мне без листвы
холодеть, / Звоном звезд насыпая уши»). Завершается стихотворение
композиционным кольцом: «Новый с поля придет поэт, / В новом лес огласится
свисте. / По-осеннему сыплет ветр, / По-осеннему шепчут листья».
Подобное
отождествление — важная часть лирического чувствования поэта.
Образы-бревна (вспомним еще раз метафору «изба нашего мышления» в «Ключах
Марии»), плотно прилегая друг к другу, создают миф о
человеке-дереве, человекодереве. По другим текстам
мы, кажется, можем догадаться, что это — клен. «…Тот старый клен /
Головой на меня похож», — концовка стихотворения «Я покинул родимый дом...» (1918).
«Нынче юность моя отшумела, / Как подгнивший под окнами клен», — сказано в
стихотворении «Сукин сын» (1924). В финале стихотворения «Слышишь — мчатся
сани, слышишь — сани мчатся…» (3 октября 1925) герой танцует на зимней поляне
вместе с любимой и кленом. В знаменитом «Клен ты мой
опавший, клен заледенелый...» (28 ноября 1925): «Сам себе казался я таким же
кленом, / Только не опавшим, а вовсю зеленым». Образ
прорастает корнями в глубину, скрепляет отдельные стихи в циклы и книги.
В
последних стихах Есенина поэтика сложных образов (недаром он исповедовал
имажинизм) сочетается с поэзией простых слов (недаром он больше всего
любил Пушкина):
Над окошком месяц. Под окошком ветер.
Облетевший тополь серебрист и светел.
Дальний плач тальянки, голос одинокий —
И такой родимый, и такой далекий.
Плачет и смеется песня лиховая.
Где ты, моя липа? Липа вековая?
(«Над окошком месяц. Под
окошком ветер...», август 1925)
Вечером синим, вечером лунным
Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо
Все пролетело... далече... мимо...
Сердце остыло, и выцвели очи...
Синее счастье! Лунные ночи!
(«Вечером
синим, вечером лунным…», октябрь 1925)
Яркость и буйство праздничных красок в последний
раз вспыхивают в цикле «Персидские мотивы» (1924—1925). Написанные
в Баку об экзотическом мире Персии (в которой Есенин так никогда и не побывал),
стихи изображают причудливый восточный мир в тех же цветах, в каких юный Есенин
описывал Русь, — золотом и голубом: голубую оставил Русь — голубая родина Фирдуси, голубая да веселая страна; звени, звени, златая
Русь, золотою лягушкой луна — в лунном золоте целуйся и гуляй. И о
любви Есенин теперь пишет не грубо и откровенно, в духе «Москвы кабацкой», но с
грустью и сожалением:
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Эта строфа, как и большинство стихов «Персидских
мотивов» (и не только они), строится по принципу композиционного кольца.
Постоянные анафоры, синтаксический параллелизм, другие виды повторов в поздних
стихах Есенина не случайны. Основная, доминирующая интонация есенинских стихов
— песенная. Исследователи называют такой тип стиха напевным.
Современники, слышавшие авторское исполнение, свидетельствуют: поэт не просто
читал, а почти пел стихи, растягивая гласные, выделяя в произведении внутреннюю
мелодию. Не случайно позднее на есенинские тексты было написано множество
песен; некоторые из них приобрели звание «народных».
В рассказе В. М. Шукшина «Верую!» герой, у
которого вдруг заболела душа, приходит за помощью к деревенскому попу, но
вместо ожидаемой проповеди слышит резкие, иронические разговоры и песню об
опавшем клене, предваренную мудрым замечанием: «Вот жалеют: Есенин мало прожил.
Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей.
Длинных песен не бывает». Есенинская короткая песня стала важным, необходимым
звеном русской лирики ХХ века.
Есенин и Маяковский часто сталкивались,
полемизировали, претендовали на первое место в поэзии 1920-х годов.
Эстетические отношения между их художественными мирами можно представить
цепочкой оппозиций.
Есенин — последний поэт деревни. —
Маяковский — певец адища города.
Есенин — чистый лирик, он даже Пугачева
делает своим alter ego. —
Маяковский из лирического рода все время рвется к эпосу, к изображению
Революции и Истории.
Имажинист Есенин смотрит в прошлое. —
Футурист Маяковский рвется в будущее.
Метафора Маяковского конструктивна,
способ ее развертывания — реализация (пожар сердца). — Метафора Есенина
— органична, она развертывается в антропоморфные образы («старый
клен головой на меня похож»).
Стих Маяковского — ораторский, он
строится на акцентированном слове, на выкрике («Слушайте, товарищи потомки!»).
— Стих Есенина — напевный, он ориентирован скорее на внутреннее
интонирование, на бормотание («Отговорила роща золотая…»).
Есенин и Маяковский — полюса русской лирики ХХ
века. Но однополюсных магнитов, как известно, не бывает.
