ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Игорь  Смирнов

«Дайте нам хоть рваных денег...»

Денег никому не хватает. Позднее я постараюсь объяснить, почему это происходит. Пока же констатирую непреложный факт. Сейчас нужда в них приняла невиданный масштаб: дефолт грянул в одних странах; другие, как США, залезли в астрономические долги; третьим, как будто еще благополучным, подобно Китаю, имеющему в резерве биллион долларов, грозит болезненное сокращение национального достояния ввиду вполне вероятного обесценивания скопленной валюты. Обнищав идейно, призрак коммунизма надвигается на планету, чтобы уравнять ее обитателей не в довольстве, как мечталось Марксу, а в вопиющей бедности. Думать о деньгах (о том, чего недостает и что восполнимо, без сомнений, только в мыслительном акте, в воображении) — всегда увлекательное занятие (самоудовлетворительное для мозга). Вопрос в том, как думать о них сегодня. Вряд ли стоит доверять в этом отношении специалистам по финансам — и практикам и теоретикам. Обрушившийся глобальный рынок упокоил в своих руинах не только многих из воротил бизнеса, но и экономические учения, которые подпирали его конструкцию. На мнение профессионалов-экономистов можно полагаться, пока хозяйственные подсистемы (поля их преимущественного внимания) успешно функционируют. Но, когда эти секторы экономики постигает бедствие (когда банки перестают выдавать кредиты промышленности, когда отдельные государства вроде Исландии и Латвии попадают на грань банкротства), взгляд на положение дел изнутри системы неизбежно оказывается отстающим от катастрофических событий, старомодным, иррелевантным. Узкое знание тем более ненадежно, что поражение потерпели обе питавшие его влиятельнейшие макроэкономические доктрины: отстаивавшаяся Милтоном Фридманом модель не регулируемого правительством рынка обнаружила свою негодность в Америке, а конкурирующее с ней кейнесианство не спасло от кризиса Западную Европу, где преобладают государства так называемого всеобщего благоденствия. Чтобы разобраться в происходящем, требуется занять позицию за гранью всего зашатавшегося в фундаменте финансово-индустриального порядка. Такая точка зрения страдает дилетантизмом, но выигрывает в философичности, которая не способна — из своего места в метафизической запредельности — исправить мир сей (чему посвящают себя специалисты), но зато несет с собой утешение в безвыходной ситуации, как это сформулировал в начале VI в. Боэций, томясь в застенке в ожидании смертной казни. Итак, в условиях краха биржевых и банковских спекуляций самое время спекулировать не на, а о деньгах.

Наиболее важное феноменологическое различение в монетарной сфере противопоставляет сокровище (втуне лежащее богатство) и капитал (работающие деньги). Согласно Мишелю Фуко, исследовавшему эту дихотомию в «Словах и вещах» (1966), идея перехода от сколачивания состояний к использованию собранных богатств в тружении вызрела в Западной Европе только в Новое время — вместе с ростом межгосударственных обменных отношений и теоретического интереса к ним. Капитал, однако, много старше по возрасту, чем казалось Фуко, — он древнее капитализма и даже государства. В замечательной книге «Загадка дара» Морис Годелье выдвинул соображение о том, что предпосылкой архаического обмена служит наличие неотчуждаемой собственности, скажем земельных угодий (Maurice Godelier, L’Аnigme du don, Paris, 1996). Отсюда дарение на Тробрианских островах (которое Бронислав Малиновский описал в «Аргонавтах западной части Тихого океана», 1922) представляет собой отдачу и принятие драгоценностей, так что их владельцы никогда не остаются в убытке. Взаимные дары, не покидающие строго определенный круг лиц, —один из вариантов неотчуждаемой собственности, групповое имущество островитян. Но те же самые драгоценности (ожерелья и браслеты) могут навсегда отделяться от владельца, если тот вступает не в ритуальный обмен со своими постоянными партнерами, а в торговую сделку с посторонними. В этом превращении неотчуждаемых (несмотря на обмен) объектов в отчуждаемые Годелье и усматривает происхождение денег. Точнее было бы, пожалуй, сказать, что уже в архаическом обществе деньги существуют и как капитал (будучи потраченными с расчетом и выгодой), и как сокровище (ведь обрядовое подношение — род платы за статус индивида, почитающего делом чести равную с другими включенность в циркулирование коллективного богатства). Сокровище не просто прозябает без дела, но обеспечивает статус человека в обществе. Капитал дает отдачу только из чужих рук (в том числе и из рук наемных рабочих).

Являясь на свет в двух основоположных формах, деньги конституируются, с одной стороны, в качестве самотождественных (не исчезающих) ценностей, а с другой — в качестве ценностей, не равных себе, пускаемых в оборот, то наращивающих, то теряющих свою силу. У денег есть не только относительная (диктуемая рынком) стоимость, но и абсолютная, заключающаяся в том, что, сколь бы низкой ни была их покупательная способность, они все же продолжают быть ценностями. Индустри­альным же продуктам вовсе не обязательно свойственна такая абсолютная значимость: выйдя из моды и не находя спроса, они, бывает, подлежат уничтожению. Было бы ошибкой полагать, что по ходу истории сокровища, гарантирующие автоидентичность денег, без остатка вытесняются из социальной практики капиталом. Клад и вклад — одинаково всегдашние способы распоряжаться деньгами, в чем бы ни воплощался неприкосновенный (разумеется, до поры) запас — в фамильных бриллиантах или в утаиваемой от семьи ее главой заначке на бутылку водки. Верно, однако, что в историческом времени разница между «холодными» и «горячими» деньгами — чем дальше, тем больше — стирается в пользу последних, но нельзя сказать, что она вовсе сходит на нет: так, части государственного валютного фонда (национального сокровища) могут ради прибыли размещаться в чужеземных финансовых институциях (быть вдобавок к основной функции еще и капиталом).

Феноменологическое рассмотрение денег приближает нас к их ноуменологии — к вы­явлению их сущности. В виде сокровища они позволяют человеку более или менее надежно утверждать себя здесь и сейчас при всей его устремленности в инобытийность — при всей готовности отказаться от своего, чтобы стать сопричастным Другому. Капитал влечет своего управителя за границу данности (и, кстати, поэтому нередко убегает из страны, где он доместицирован). Будучи двуипостасными, деньги отчеканивают и отпечатывают в себе принадлежность человека сразу эмпирическому и трансцендентному мирам. Деньги оттого и наделены неистребимым ценностным содержанием, что соответствуют этой антропологической константе. В классическом труде «Философия денег» (1900, 1907) Георг Зиммель вывел монетарное обращение из товарного, натурального. Под таким, вроде бы здравым, углом зрения деньги суть мера обмена материальными благами и обмен с этим обменом, значимость («das Gelten») вещей без них самих. И далее: превращая обмен из субъективного взаимодействия в объективное (в такое, у которого есть общепризнанный знаменатель), деньги создают предпосылку для рационального ведения хозяйства, сообщают интеллекту соответствие с тем, что неподвластно человеческому произволу, — с бытием-природой, приближают победу (пресловутого) «объективного Духа». О финансовых кризисах Зиммель при этом не размышляет. От обаяния его великолепно выстроенного славословия капитализму социология денег (например, в лице Сержа Московичи) не избавилась вплоть до наших дней (см.: Serge Moscovici, La machine Ч faire des dieux, Paris, 1988). Деньги и ratio составляли бы неразлучную пару, если бы хозяева первых, следуя разуму, и впрямь не впадали то в тягостную для ближайшего ок­ружения скупость, то в безудержное мотовство по образцу потлача, не предавались то панике, то удрученному бездействию. Деньги любят счет в такой же степени, в какой не контролируются трезвым сознанием. Для Зиммеля отклонения от него — субъективны и патологичны. Для меня они отнюдь не аномальны, укоренены в су­щ­ности денег. Будучи пошлиной за пересечение рубежа между «этой» и «той» реальностями (вот откуда таможенные сборы), за попадание в незнаемое, деньги оживляют нерефлексируемое в нас — как бы оно ни называлось: аффектом, бессознательным или попросту недомыслием. Вопреки Зиммелю, натуральный обмен, подразумевающий равную ценность обоих участвующих в трансакции объектов, уже монетарен. Он даже более монетарен, нежели оплата товара хрустящей наличностью, поскольку сопоставим с куплей-продажей валюты, с торговлей деньгами. В широком смысле деньги — это первотовары людей, уступающих друг другу бытие ради взаимоприобретения инобытия, надежды на вечность. Собственно же деньги (скот, соль, меха, гульдены, копейки, банкноты) представляют собой не что иное, как отсрочку обмена и его предвосхищение — как удобное средство хранения ценностей, умещающихся все компактнее то в самовоспроизводящемся стаде, то в амбаре, то в мошне, то в портмоне, то в электронной кредитной карточке. Деньги функционируют в хозяйственной социокультуре так же, как в духовной — тексты, образующие там архив, откуда они в любой момент могут быть извлечены для предъявления читателям. В деньгах обмен обретает свободу (отложив их, мы можем выбирать для покупки тот или иной товар), то есть становится самим собой. Без денег у трансакции не было бы генезиса — учреждающего ее начала. Обмен есть выбор одной вещи вместо другой, и деньги проясняют распоряжающемуся ими эту альтернацию, посвящают контрагентов в тайну производимого торга. В своем эмансипирующем предназначении деньги избавляют обменивающиеся стороны от забот только о неотложных жизненных нуждах, способствуют выбрасыванию на рынок неутилитарных товаров — luxus’а и расширяют тем самым производство так, что им и определяется потребление.

Маркс определил деньги как «allgemeine Ware». В том, что они товарны, не приходится сомневаться. В их общезначимость трудно поверить каждому, кто сравнивает курсы разных валют. Деньги не универсальный эталон вещевого рынка, ибо они лишь условно передают тот мыслительный выбор, которым человек эмансипирует себя от природы, творя еще один универсум, несходный с ней. Как ресурс обмена деньги корреспондируют с возведенным человеком вторым бытием (и в этом измерении менее всего поддаются постижению со стороны экспертов по финансам). Зиммель напрасно с резкостью противопо­ставил (в духе эпохи fin de siЩcle) субстанцию денег и их символическое назначение. В своей материальности (или электронной имматериальности) они обязаны отвечать той цели, которую преследуют, а именно: быть слабо амортизируемым сбережением для give and take, для операций, которым еще предстоит состояться. Деньги (как особые, законсервированные товары) и сами товары сближены теснее, чем думал Зиммель. Только в ослеплении можно считать, что они не взаимозаместимы. Не будь здесь однородности, первые не сделались бы финансовой индустрией, производством денег из денег, а вторые не имели бы престижного характера, не обволакивались бы аурой. И те и другие одинаково символичны в своей способности отсылать к потустороннему. Асимметрия между ними все же намечается, подрывает изначальную симметрию тогда, когда промышленность принимается выбрасывать на рынок массовые продукты, престижные лишь кратковременно, безмерно распространяющиеся по сию сторону бытия, теряющие силу преодолевать его, обрекающиеся тем самым на бесследное из него устранение.

В исходном пункте антропогенеза сокровище и капитал слиты воедино. История социокультуры начинается с устройства захоронений (с символиче­ского хозяйствования). Культ предков означает, что отправляющий его коллектив не отпускает от себя свое главное достояние — себя же, несмотря на смертность своих членов. И в то же время почитание могил связывает живущих с ненаблюдаемым, лишь представимым загробным царством. Погребения — коллекции ценностей самой высокой пробы, работающие при этом на умножение витальности за ее границей. Монетаризация товарного рынка не влечет за собой отрыва денег от смерти и ее образов. Харон вершит свой труд перевозчика покойников в аид, получая вознаграждение в один обол. Самые ранние неформальные группы, зачатки гражданского общества, — содружества рабов, органи­зующих кассу взаимопомощи, чтобы оплачивать из нее похороны. Передача накоплений по завещанию — присылка богатства из-за здешних пределов, из-за кладбищенского горизонта. Проницательнейший из ранних социоисториков, Алексис де Токвиль, объяснил в 1835 г. демократический расцвет частного пред­принимательства в Америке обновлением права детей на владение родительским имуществом, которое распределяется за океаном поровну между наследниками, а не достается старшему из них, как в Старом Свете. Адекватное отношение к великой уравнительнице, смерти, обусловливает, стало быть, мобилизацию всех инициативных возможностей страны и расширение капитала, которым она располагает. Что такое, наконец, банковская тайна, как не отражение той невыразимости, в которую погружается умирающий?

Деньги удостоверяют, звеня в кармане, веру в существование сверхъестественной реальности и как бы экспериментально подтверждают истину религии. Симония (поставление в священнический чин за мзду) вызывала возмущение еретиков, а на продажу индульгенций верующие ответили протестантским движением. Но вовлеченность Церкви в финансовую деятельность органична, вовсе не привнесена в религиозные институции злоумышлением, извращающим их природу. Если есть зе­мное учреждение, посредующее между Богом и человеком, то оно правомочно ворочать деньгами — посюсторонним аналогом потустороннего. Вместе с тем в периоды деинституционализации религия жаждет освободиться от денежной зависимости, откуда и изгнание Христом менял из храма, и требование псковских «стригольников», монашествовавших вне обители, прекратить практику симонии. Религия двойственна в отношении к хозяйствованию — экономична при организации своих приверженцев вокруг клира или как монастырское владение земельными и водными угодьями и антиэкономична в качестве чисто идейной, социально бесплотной программы. В Церкви Нового времени эта двойственность религии принимает вид такого противоречия, которое, по метким замечаниям Пьера Бурдье, смешивает капиталистическое предпринимательство с извлечением выгоды из архаических (то есть фундированных в мыслимом времени) жертвоприношений (Pierre Bourdieu, Raisons pratiques. Sur la thБorie de l’action, Paris, 1994).

Чем слабее деньги прикреплены к вероисповедальному святилищу (к чему призывал Христос), тем более они сами становятся секуляризованным подобием религии — кредитом, который должник обязуется возместить заимодавцу с лихвой, и вкладом, доверяемым в рост банку. Неважно, как понимать становление капитализма — по Максу Веберу или по его оппоненту Вернеру Зомбарту. Оба — каждый по-своему справедливо — отвели рождающемуся капитализму такое место вне Церкви, на котором он, однако, еще не оказывается только профанной практикой. Для Вебера этим промежутком была «мирская аскеза» протестантов, подчинивших свою жизнь этике труда в богопослушном ожидании воздаяния за него. Согласно Зомбарту, духом свободного предпринимательства проникаются иноверцы разного рода, и среди них в первую очередь евреи, создающие (не нарушая заветов иудаизма) рынок обезличенных («овеществеленных») ценных бумаг на предъявителя. Пионеры капитализма выступают, таким образом, в роли конкурентов Церкви, ее ближайшего Другого —потому и соперничающих с ней, что имеют в себе отчасти то же свойство, что и она. Позднейшие богачи-благотворители (вроде Гейтса) продолжают эту традицию, оспаривая у Церкви ее каритативную функцию. Еще одну среду, в которой зрел капитализм, составляли те, кого можно назвать собственным Другим государства, например морские разбойники, поощряемые британской короной (этот промысел и сходные с ним явления обсуждал опять же Зомбарт, но без выхода из истории хозяйства в политфилософию).

Каково бы ни было происхождение капитала, складывающегося в состязании и с Церковью, и с освящаемой ею государственной властью, он был — по своей соревновательной природе — принципиально не монополен, не обладал надежностью, присущей институционализованной сакральности (в том числе и бессмертно-мистическому телу христианского монарха, которое вдумчиво описал Эрнст Канторович). Сопряженный с риском капитал, возобладав над сокровищем, подточил безусловность той транс­цендентной реальности, куда он был нацелен, низвел ее из сверхъестественного ранга на ступень не более чем исторической будущности. Диалектика этого процесса заключалась в том, что трансцендентное вплотную придвинулось к человеку, сместилось в область его бытия-в-мире, было перенесено на одну из форм товаров, которой надлежало быть экономным депонированием обмена, — на деньги. Церковь зиждется на общепринятом допущении, государство — на принуждении, финансовый капитал — на quid pro quo, на иллюзии (на которую попался вместе с многими прочими Зиммель, гипостазировавший деньги как меру всех вещей и осмелившийся назвать их богом). Мошенническая коммерция, к чему капитализм был склонен всегда, с первых своих шагов, явилась запечатлением и саморазоблачением того выдавания одного за другое, которое инкорпорировало инобытийность в бытие. До этого деньги потенциро­вали обмен. Теперь они сделались из его возможности достаточными в себе и для себя. Потенциальное на месте актуального именуется виртуальностью. Деньги виртуализовались, предвосхитив и запрограммировав cyberspace, которому пришлось до­лго дожидаться своего часа, потому что технический прогресс отстает от концепту­ального. Знаменательно, что философия в лице Лейбница заговорила о возможных мирах вослед капиталистическому прогрессу — в XVII в. В виртуальном пространстве наличие денег нельзя вполне отличить от их отсутствия: биржевые акции, государственные облигации, векселя должников — обещания, колеблющие твердокаменную религиозную веру, не сами деньги, а документы об их владении, которым то и дело угрожает списывание в расход ввиду несостоятельности выдающих их учреждений и лиц. «Живые» деньги, которые мы тратим на приобретение предметов первой необходимости либо ради престижа, — пережиток феодализма.

Так выясняется причина, по которой денег недостает не только беднякам, но и богачам, не умеющим остановиться в погоне за наживой. Раз спасение post mortem по меньшей мере гадательно и раз деньги гарантируют попадание в «тот» мир уже здесь и сейчас, значит, они должны непрестанно умножаться, переступать собственную границу, как если бы за ней открывалась и впрямь потусторонняя реальность. Совершая самоубийство, банкрот опровергает самопревращение бытия в инобытие, признает, что сотериология капитала строится на мнимости. Чтобы преодолеть эту кажимость конструктивно, чтобы «снять» ее, необходимо историзовать современность, перебросить ощутимые изменения в распорядке жизни из мерещущейся дали в настоящее, или, иначе говоря, ускорить оборот финансово-промышленного капитала. Оставляя в стороне интереснейший вопрос о тайном родстве суицида и перегретого исторического развития, можно сказать, что виртуализация денег компенсируется фактичностью идейных и материальных преобразований, в которые втягивает человека капитализм. Несмотря на отвращение к ростовщичеству, христианство допустило выколачивание процентов с денежных ссуд, будучи историчной, как никакая другая, религией. И наоборот: отдавание денег в рост категорически не было принято исламом, основанным пророком — лишь глашатаем Откровения,
а не богочеловеком, который сразу и пребывает в вечности, и является в текущем времени, без поочередности этих позиционирований, то есть воплощает собой постоянство историзма, его обеспеченность панхронией. Тогда как капита­лизм требует от истории повышения ее темпа, большие исторические события, со своей стороны, коммерциализируются: продажа в 1803 г. Луизианы предоставила Наполеону средства для продолжения его войн, деньги германского Генштаба способствовали большевистской революции, план Маршалла сформировал в Западной Европе консюмеристское общество с его специфически развлекательной культурой. Убежденность Прудона и Маркса в том, что вскоре возникнет социальное устройство, где над меновой стоимостью восторжествует себестоимость товаров, — в конечном счете плод буржуазного мышления, желающего минимализовать опасность, которой подвергаются деньги, присутствуя-в-отсутствии, но не отказывающегося от представления о достижимости псевдоидеального состояния по ходу земной истории. Субститутивная деятельность определяет собой социокультуру во всем ее объеме. Капитализм придал этому процессу абсурдную направленность, водрузив потенциальное на место актуального, сочтя замещаемое замещающим, непростительно (с точки зрения логики) спутав их. Капиталистическая экономика принесла выигрыш историзму — царству возможностей, попирающих данности. В про­игрыше (не в смысле креативности, а в смысле адекватности) остался разум, принявший себя, свою паралогическую изобретательность, за то, что есть или непременно будет.

Анархо-коммунистический проект победы труда над капиталом абсолютизирует неустойчивость, в высшей степени свойственную «обществу риска» (если прибегнуть к выражению Ульриха Бека), и доводит ее до перехода в противоположность. На деле виртуализованные деньги сами, не упраздняя себя, стараются решить ту же задачу — увеличить надежность социокультуры, в которой они курсируют. Успех здесь вероятен только при том условии, если метафизически учрежденное двумирие найдет себе эмпирический аналог, если идеальный хронотоп перевоплотится в материальный источник дохода, возвратит предпринимателю его инвестиции с избытком. Вторая реальность, создающая запас прочности для первой, в которой капитал начинает свою авантюру, может быть той областью разительной экономической несправедливости, где совершается эксплуатация дешевой трудовой энергии или изъятие за бесценок у колонизованных и слаборазвитых стран их природных богатств. Но обеднение одних не обязательно для того, чтобы другие без больших забот набивали себе карманы. Желаемого эффекта капитал добивается и благодаря внутренней конкуренции. Эволюционно продвинутые технологии и обновленные промышленные изделия, входящие в моду, — еще один адрес выгодных денежных вложений. Во всех названных случаях ресурсом обмена служат не деньги, которые некогда были таковым, а производство. По мере того как деньги обрекаются на рискованно-фантомное существование, незыблемость рынка все более поддерживается индустрией. Проблематичность этой подпорки в том, что промышленность получает в последней инстанции не товарное, а денежное выражение — в фондовых бумагах, поступающих на биржу; в зарплате, выдаваемой персоналу; в кредитах, необходимых для модернизации производства и расширения сбыта. Выход на социокультурную сцену виртуальности не позволяет человеку оценивать себя ультимативно по факту изготовленных им вещей. Капитализм попадает в порочный круг, в котором машинизированный и автоматизированный труд не способен стать подлинным противовесом сомнительно-условного владения деньгами. Было бы, не правда ли, странно, если бы физикализация метафизи­ческого не вылилась в circulus vitiosus? Надежность доходной метафизики, то есть капиталистического хозяйствования, крайне относительна.

Кажется, что власть в этой ситуации должна принадлежать банкам, определяющим с помощью процентной ставки стоимость денег, которая вытекает из того, что в виртуальном обращении (как заем и как вклад) они всегда дороже, нежели в непосредственно монетарном (как вознаграждение за работу и как плата за покупки). Финансовая инженерия утверждает, следовательно, ценность главной идеи, которой руководствуется капитализм, коль скоро он привносит потенциальность в бытие. Кому же, как не банкам, стоять во главе порядка, в котором промышленный капитал занимает подчиненное положение? Эту командную роль они, однако, уступают государству. Свое фактическое господство над деньгами государство обеспечивает как тем, что монополизирует их печатание и чеканку, так и тем, что облагает налогом не только капитал, но даже труд, не оставляя тем самым никому из подданных, в том числе наемной рабочей силе (за исключением, быть может, самого обездоленного ее разряда), права свободно распоряжаться доходами. За этой зримой поверхностью скрыта сущность государственной монетарной политики, нацеленной преимущественно на трату денег. Перераспределяются ли доходы граждан в пользу неимущих, упо­требляются ли налоги на содержание чиновничьего аппарата и армии, финансируется ли убыточная культура праздников и спектаклей (как, например, оперных), сти­мулируется ли из госбюджета конъюнктура (в которую США как раз влили ни много ни мало 9 биллионов долларов) — во всех этих действиях высшая власть в стране расточительна, а не прибыльна. Конечно, государство стремится к профициту бюджета (хотя бы чаще оно и погрязало в долгах) и к выгодному размещению своих активов. Здесь оно не отличается от частного предпринимательства. Но в том-то и дело, что доминировать над капиталом можно, только отдифференцировавшись от него. Если государство и обогащается, то затем, чтобы отложить копейку на черный день или расширить статьи расходов. Если оно за свой счет совершенствует инфраструктуру и споспешествует образованию, то выгоду отсюда извлекает общество в целом. Отправляя власть над капиталом, государство противостоит ему в своей свободе раздавать денежные поступления, и vox populi требует, чтобы оно все щедрее трясло мошной. Потлач и иные формы разбазаривания богатства — архаиче­ское явление, в котором Жорж Батай усмотрел исход любого хозяйствования, осуществляемого чело­веком — избыточной частью природы. Пусть универсализм этой концепции не выдерживает критики, Батаева «ПрЛклятая доля» вместе с ранним наброском к ней (1933, 1949) кидает свет на проблему «государство и коммерция». Уже при зарождении государство было склонно доказывать свой ничем не превосходимый статус безудержными тратами, шедшими, скажем, на строительство египетских пирамид. Как и «живые» деньги, этатизм в своем обхождении с финансами — остаток далекого прошлого в капиталистической экономике Нового времени. В качестве реликтового выступает и то обстоятельство, что без государственной казны, без сокровища страны, у капитала, принципиально неидентичного себе, не было бы стабилизатора, удостоверяющего, что деньги — это деньги, хотя бы и с плавающей ценой. Происходя из другого, чем капитализм, времени, государственное правление может принимать форму и либерально-демократически соответствующую частному предпринимательству, и чужеродную, но не мешающую ему, как армейская или однопартийная диктатура. Бонитет экономической системы капитализма, азартно делающего ставку на будущее, гарантируется из исторического прошлого, за которое представительствует государство, — из израсходованного времени.

Капитал борется с государством, подкупая бюрократию или пополняя не без корысти партийные кассы, укрываясь от налогов или мафиозно присваивая себе фискальное право (рэкет), внедряя своих представителей в правительственные круги (олигархия) или добиваясь влиятельности через принадлежащие денежным мешкам средства массовой информации. Закон, которым государство ограждает себя, защищаясь от пося­гательства денег на ничем не сдерживаемое господство, страдает той слабостью, что не отменяет состязательность, имманентную капиталу, то есть не способен прекратить вовсе схватку, в которой тот противостоит державным учреждениям. Под этим углом зрения конфликт тружеников и работодателей (одинаково заинтересованных в деньгах и потому готовых на взаимные уступки) отходит на второй план в сравнении с антагонизмом между инстанциями траты и наживы. В трактате «Закрытое торговое государство» (1800) Фихте предложил погасить войну всех против всех, ставшую, по его пониманию, рыночным столкновением продающих и покупающих, за счет введения местных денег («Landesgeld»), не обладающих силой за границами страны. Деньги тогда целиком попадут под контроль государства, потеряют самоволие, которое они имеют в качестве интернационально признаваемой валюты, и будут прямым отражением товарной реальности. Внешняя торговля должна быть при таком конституировании денег монополизирована (в форме бартера) государством, а нация сможет (исполняя романтические упования философа) сплотиться в единое социальное тело. Идеи Фихте оставались пустой утопией, пока сталинизм (раньше и с большей бескомпромиссностью, чем нацистское «приказное хозяйство») не воплотил их в экономическую практику. Государство способно полностью подавить финансовый капитал, принимая на себя его роль, но при этом, делаясь его имитатом, оно неизбежно оказывается в состоянии войны с соседними государствами. Чем более полюс траты уподобляется полюсу наживы, тем безогляднее государство расходует себя в агрессии, направленной изнутри наружу. Наднациональное распространение госкапитализма после Великой депрессии, разразившейся в 1929 г., результировалось во Второй мировой войне, сменившейся сорокалетней холодной. Контрастно последовавшая за этими периодами глобализация слабо регулируемого рынка урезала суверенность национальных государств и поставила даже тоталитарные режимы на службу промышленно-торговой выгоде.

Государствам не оставалось делать ничего иного, кроме как преувеличивать опасность терроризма (удивительно вовремя повсюду возникшую), то есть возмещать в защите себя от диверсий свое отступление под натиском капитала (что открыло в России тайной полиции доступ к рычагам власти). Никогда прежде виртуализация денег не разрасталась до такой степени, как в конце XX — начале ХХI в., когда выписывание кредитов перестало быть рассчитанным на их возвращение, превратившись в их продажу другому банку (в симулякр второй степени, как сказал бы Жан Бодрийар). Если угодно, смысл катастрофы, постигшей ныне глобализм, заключен в потере капиталом идентичности — в захвате позиции, которое занимает государство. В погоне за державной привилегией капитал невольно стал тратой: рухнувшими состояниями, обесценившимися акциями, простаивающими производственными мощностями. Как бы парадоксально ни звучало мое утверждение, оно напрашивается из всего только что сказанного: сегодняшнее обнищание планетарного хозяйства — диалектическое следствие капиталистического прогрессизма, обернувшегося на своем пике регрессом финансово-промышленной активности к архаическому по корням этатизму.

Кризис, испытываемый нами, не сопоставим с предыдущими, которые в изобилии насчитывает история капитализма, ибо поворачивает время общечеловеческой социокультуры вспять. Сценарий, по которому миру предстоит жить в ближайшие годы, неизвестен. Не исключено, что мы на пороге небывалого — такой исторической динамики, которая будет не наращивать, а суживать общечеловеческий экономический потенциал или же окажется неуверенными шагами, уводящими то вперед, то назад, но не слишком далеко от его мертвой точки. Кризисы прошлого были (если они не вызывались субъективными факторами, допустим подлогом) расстройством разни­цы между менее и более прибыльным производством. Виртуальные деньги дороже денег in natura, потому что инвестируются туда, где ожидаются быстрые барыши, например в компьютерные фирмы, расплодившиеся в 1990-х гг. в Силиконовой долине. В 2001 г. этот индустриальный парк потерял тысячи рабочих мест, а ин­вестиции в него сократились в 3,5 раза. Раздутая цена высокотехнологических компаний на фондовом рынке не была подтверждена на товарном развитием их продукции в сторону удорожания. Они лишились привлекательности для вкладчиков денег. Еще один пример из этой серии — тяжелые финансовые неурядицы в Юго-Восточной Азии в 1997—1998 гг. Приток сюда международного капитала был обусловлен быстрым экономическим становлением региона, отстававшим, однако, от того темпа, который набирали государственные и корпоративные долги, что привело к девальвации национальных валют. Кризисы капитала, которых трудно избежать, которые запрограммированы в нем в объективном порядке, случаются по той причине, что он склонен непрозорливо завышать стоимость будущего, усматриваемого им там, где дешева рабочая сила, где происходит промышленный взлет или где совершаются инженерные достижения, — короче, там, куда направляется охота за Другим, чем данное, — хозяйственная история. Это Другое не отчуждено от того, что было и есть, абсолютно — подобно тому, как во всем объеме не совпадают между собой естественный и сверхъестественный универсумы. Несовершенное, не совсем самостоятельное капиталистическое будущее чревато крахом виртуальных денег. Но оно же и спасает их; ведь если отличие бытийной и инобытийной сфер относительно, то оно — в своей неокончательности — воспроизводимо в новой относительности. Конструирование и выпуск электронного оборудования претерпели в Силиконовой долине спад, но освобо­дившуюся нишу для инвестиций заняла био- и нанотехнологическая индустрия. Точно так же восстала из финансовых руин Юго-Восточная Азия.

Что касается текущего кризиса, то он являет собой катастрофу самой виртуальности, не просто болезненное и все же перспективное перемещение капиталовложений из одного экономического сектора в другой, но приостановку такого рода операций, выражающуюся в том, что банки во многом перестают ссужать деньгами промышленность, ставя безопасность своей деятельности выше доходного риска, то есть в инволюционном усердии приравнивая капитал к сокровищу. Требуя ликвидации налоговых убежищ и опрозрачнивания банковских тайн, ведущие государства мира хотят отнять у капитала те орудия, с помощью которых его praesentia-in-absentia отвоевывает себе превосходство над законом. Эмиссия, совершающаяся в США, призвана оживить покупательную способность населения и, значит, уменьшает объем денег, которые приходится держать в голове, — вытесняет будущие выплаты за заем расходами граждан в настоящем. Снижение стоимости многих товаров (и в первую очередь нефти, металла, руды) минимализует спекулятивную составляющую в их цене. Удорожание предметов первой необходимости в России или выдача миллионных бонусов осрамившимся банковским менеджерам в США — события, провоцирующие праведный гнев народных масс, но, если разобраться, представляющие собой, пусть и безумную, попытку удержать ценность денег от падения в бездну с пока не установленной глубиной. Гигантские займы, которые промышленность не в состоянии отдать кредиторам, и кипы ценных бумаг, которыми банки владеют, как выяснилось, впустую, знаменуют собой переход виртуальных денег в ирреальные. Планируется вывод ценных бумаг, ставших никому не нужным хламом, в специализированные «bad banks», где этот мусор будет содержаться — никто не знает, как долго, — под государственное поручительство: тем самым обмену предназначается быть депонированным в минус-деньгах. Впервые ресурсом обмена выступит денежная свалка.

Нарушенный приходно-расходный баланс частного предпринимательства восстанавливается за счет госбюджетов. Набирают ли государства вновь ту мощь, которой их лишила глобализованная экономика? Нет, они помогают выжить своему противнику, пусть и принуждая капитал к уступкам. Безысходность теперешнего положения дел в том, что оно не предусматривает более победителей и побежденных. Нечто вроде мирового правительства, которое чаялось Канту (двадцать держав с высоким экономическим статусом), пытается предотвратить распад глобального рынка, заверяя, что он не будет подорван региональным и национальным протекционизмом. Государства готовы пожертвовать правами на выигрыш (протекционизм упрочил бы их суверенность) так же, как капитал отрекается от своих свобод, с благодарностью принимая правительственные подачки. Что до России, то она, стало быть, еще далека от того, чтобы обменивать на внешнем рынке овсяный кисель на бешбармак. Что до мировой монетарной политики, то ей недостает в данный момент того, что делает ее волением, — выбора, которым она располагала, пока капитал сеял раздор между государством и дельцами. Эти стороны примирились в акте обоюдной капитуяции. Вместо воли к управлению деньгами перед нами импровизационные защитные реакции на исчерпание идеи капитала, сводимые, как бы они ни разнообразились применительно к местным условиям, к одному — к скачкообразному росту долгов, в которые залезло все мировое хозяйство. Их отдача — под вопросом. Разве что Господь Бог был бы в силах вытащить Землю из долговой ямы.

Современный кризис есть кризис современности как периода планирования, постановки задач, накопления средств для ожидаемого запуска их в ход. Бесконфликтное настоящее обессмысливается, не ведая целеположенности, каковой наделяет его борьба за власть, долгое время представлявшая собой в наиболее общем виде противостояние частной хозяйственной инициативы и этатизма, а в персонологическом проявлении — человека воображения и человека подражания (послушного исполнителя госзаказа). В своем стремительном поступательном движении глобализм выровнял разноуровневые области, дифференцированность которых обеспечивала капиталу устойчивость прибытка. Страны—поставщики сырья еще недавно обгоняли по доходам страны, экспортирующие know-how. Бедность значительной части населения была успешно преодолена там, где когда-то имелся безграничный рынок дешевого труда, — прежде всего в Китае. Финансовый капитал слился с промышленным в действиях так называемых хедж-фондов, занимавшихся скупкой и диверсификацией производств. История, подменившая на заре капитализма инобытие его посюсторонним эквивалентом, утратила сегодня и этот свой резерв, впав в индифферентизм. Подобно тому как реальные деньги по ходу капиталистического развития понизились в цене в результате демонтажа абсолютного Другого — того, что проявляет себя здесь и сейчас лишь как чудо, виртуальные сдали свою позицию вместе с исчезновением относительного, историзованного Другого — будущего, достижимого посредством коммерческого трюка, банковского псевдоколдовства.

На какие деньги будем отовариваться, дамы и господа?