ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Александр Куляпин, Ольга Скубач

АЗБУКА СОЦИАЛИЗМА


Школьные учебники русского языка
конца 1920 — начала 1930-х годов

Читающий эту книгу ученик заболел.

А. М. Пешковский

Любой школьный учебник может оказаться увлекательным чтением, если, конечно, читать его не по принуждению, а добровольно. Тексты учебных заданий с необыкновенной точностью запечатлевают дух времени. Очень немногие документы в состоянии конкурировать с ними в этом отношении. И чем большая временная дистанция отделяет нас от эпохи, когда тот или иной учебник выполнял прагматическую функцию, тем интереснее его читать. Особого внимания достойны учебники переходных периодов. Борьба старых и новых ценностей обычно приобретает в них довольно причудливый характер.

Годы первой пятилетки (1928—1933) — один из переломных моментов советской истории. Радикальные изменения произошли во всех сферах совет­ской жизни, в том числе в деле создания и использования школьных учебников. Полоса относительного либерализма в педагогике завершилась в начале 1930-х гг. Одно за другим выходят постановления ЦК ВКП(б) о школьном образовании. В постановлении от 25 августа 1931 г. «О начальной и средней школе» предлагалось организовать научно-марксистскую разработку учебных программ. 25 августа 1932 г. ЦК ВКП(б) возвращается к этому вопросу: «Об учебных программах и режиме в начальной и средней школе». С 1932 г. ­ в стране вводят новые учебные программы. Наконец, 12 февраля 1933 г. принимается постановление «Об учебниках для начальной и средней школы», где ставится задача обеспечить издание стабильных школьных учебников.

Образ мира, который с неизбежностью воссоздается всей совокупностью учебных заданий, безусловно, во многом зависит от автора, сочиняющего или подбирающего тексты упражнений. Тем значительнее совпадения элементов модели мира у разных авторов. Три учебника по русскому языку, выпущенные в 1929 г. [Пешковский 1929; Шапиро 1929; Ушаков 1929], отмечены такой печатью сходства, воплощают не столько индивидуальное, сколько коллективное сознательное и бессознательное.

Советскому человеку конца 1920-х гг. вселенная представляется местом неизбежных катастроф и непрерывных страданий. Когда в параграфе об изменяемости языка А. Б. Шапиро перечисляет новообразования и слова, получившие в последнее время непривычное значение, он, по сути, очерчивает круг тех понятий, которые принес ХХ век. Картина возникает малоутешительная. Неологизмы, приведенные А. Б. Шапиро: «беспризорник, военизация, октябрята». Примеры сознательного перенесения «старых слов на новые впечатления»: «аппарат (орган управления), испанка (болезнь, свирепствовавшая в Европе в 1918—1920 гг.), расписаться (зарегистрировать брачный союз), поставить к стенке (расстрелять)» [Шапиро 1929, с. 61].

Количественно в названных пособиях доминирует тема стихийных бедствий: наводнения, землетрясения, пожары и т. п. «Вчера случился за городом большой пожар» [Ушаков 1929, с. 125]; «Землетрясение, бывшее недавно в Крыму, причинило много убытков» [Пешковский 1929, с. 178]; «Весна принесла много горя жителям леса. Снег быстро растаял, сбежали ручьи, разлились реки и скрылись под водой берега. В некоторых местах был настоящий потоп. Больше всех пострадали зайцы, кроты и другие зверки, которые живут на земле и под землей. Когда вода хлынула в их жилище, пришлось зверкам бежать из дому» [Пешковский 1929, с. 200].

Параллельно природным катаклизмам интенсивно развиваются мотивы различных социальных бедствий: голод, нищета, болезни, насилие. «Вши заводятся от нечистоты и причиняют опасные болезни. <…> У этих мальчиков от болезни на голове плеши» [Пешковский 1929, с. 99]; «Ваня со страха пустился <бежать>. <…> Несчастный начал <кричать> о помощи» [Пешковский 1929, с. 164]; «В удушливый зной по большой дороге шел оборванный мальчик и просил милостыню» [Пешковский 1929, с. 193]; «погубить — погублю, грабить — граблю» [Шапиро 1929, с. 23].

Гораздо чаще, однако, деструкция социальная и природная объединяются в пределах текста одного упражнения. Учебник, созданный командой А. М. Пешковского, изобилует подобными примерами:

«Маша гладила белье раскаленным докрасна <утюгом>. Собачка ласково виляла <хвостом>. В этом году хлеба побило <градом>. В последнюю бурю некоторые большие деревья были сломлены <ветром>. Ваня утерся <полотенцем>. Огонь заливали <водой> из пожарного насоса (очевидно, это результат Машиной работы. — А. К., О. С.). Мое платье было унесено в море внезапно налетевшей <бурей>. Ковры изъедены <молью>. Я люблю черный хлеб, круто посыпанный <солью>» [Пешковский 1929, с. 77];

«Палатка была сорвана силой ветра. Я был восхищен шумом моря. Бандит ударил его прикладом ружья. Я не мог пошевелить кистью руки. <…> У Лизы нет иголки с ниткой. Сегодня у меня не было мыла, и я мылся одной водой. <…> Я очень заинтересовался тем местом книги, где описывается землетрясение» [Пешковский 1929, с. 81];

«У нашей соседки тяжелое <горе>, у нее умер сын. Наводнение — народное <бедствие>. Не бывать бы счастью, да <несчастье> помогло. С Петей большая <беда> приключилась: под трамвай попал» [Пешковский 1929, с. 134];

«Больного трясла лихорадка. Баррикада перегородила улицу. Дверь жалобно скрипела. Картечь визжала. Молния зажгла дом. В этом рассказе описывается, как девочка спасла поезд. <…> Соловьем залетным юность пролетела. Сиделка не отходила от больного. На пятом километре от станции произошло крушение поезда (несмотря на старания вышеупомянутой девочки, поезд, видимо, был обречен. — А. К., О. С.). Дерево росло у обрыва. Зажигательное стекло прожгло бумагу. <…> Наводнение достигло в этом году высоты два метра» [Пешковский 1929, с. 157—158].

Последняя подборка предложений особенная — в учебный текст входит тема революции («Баррикада перегородила улицу»). Литература 1920-х гг. сделала расхожим штампом уподобление революции разного рода природным стихиям — ветру, метели, потопу и т. д. Скрытое уподобление такого же рода присутствует у А. М. Пешковского: «Учитель, рассказывать про, землетрясение. Писатель, описывать, революция» [Пешковский 1929, с. 91].

Ролан Барт считал, что основная функция «новой мифологии», в отличие от мифологии архаической, не разрешение или изживание противоречий, а обо­значение «причудливо-искусственного как природного»: «Миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует — он деформирует; его тактика — не правда и не ложь, а отклонение. <…> ...Не желая ни раскрыть, ни ликвидировать понятие, он его натурализует. В этом главный принцип мифа — превращение истории в природу» [Барт 1996, с. 255]. «Превращение истории в природу» — главный нерв всех рассматриваемых учебников.

Логика революции выражается принципом: «Лес рубят — щепки летят». Почти буквальной иллюстрацией этой максимы могут служить примеры из «Учебной книги по русскому языку» Д. Ушакова, А. Смирновой и Н. Щепетовой:

«В лесу росла старая елка. В стволе елки было дупло. В этом дупле белка устроила себе гнездо. Ветви елки защищали ее от дождя и ветра. Под елкой она собирала шишки. Пришли в лес крестьяне и срубили елку. Белка убежала и долго тосковала о старой елке» [Ушаков 1929, с. 22];

«В саду показалась первая травка. Среди травки виднеются цветочки земляники. Когда будем собирать ягоды, придется мять травку» [Ушаков 1929, с. 23];

«На лугу растет высокая, густая трава. Трудно бегать по такой траве. Много цветов среди этой травы. Когда траву будут косить, то вместе с травой скосят и цветы» [Ушаков 1929, с. 21].

Общий инвариант приведенных примеров — невольная жертва (белка, трава, цветы), страдающая в результате агрессии, направленной не на нее. Уверенность, что история в переломные свои моменты не обходится без невинных жертв, в литературе 1920-х гг. служила основанием революционной «теодицеи». В цитированных фрагментах лишения невольных жертв представлены, конечно, как естественный и неизбежный процесс, законы природы. «Первые уроки русского языка» А. М. Пешковского еще более отчетливо фиксируют данную установку:

«Дровосек ударил с размаха топором в дерево. Картина сорвалась с гвоздя на пол. Мы собирали грибы в соседнем лесу за просекой. Пожар в один час уничтожил избу. Ветер налетел на деревья со страшной яростью» [Пешковский 1929, с. 186]. Картина тотальной деструкции не привязана здесь только лишь к человеческой деятельности, энтропия — всеобщий закон бытия. «Щепки летят» и тогда, когда «дровосек ударяет с размаха топором в дерево», и тогда, когда «ветер налетает на деревья со страшной яростью». Революция, как и природа, с такой точки зрения оказывается «по ту сторону добра и зла».

Этику тут же традиционно вытесняет эстетика. Цветы, которые будут скошены вместе с травой, конечно, бесполезны, но прекрасны. Тема гибели красоты преподносится советским школьникам даже отчасти по-декадентски. Так, в § 142 учебника А. М. Пешковского включен мини-рассказ «Смерть пальмы», повествующий о том, как «тихо умирала красавица-пальма» [Пешковский 1929, с. 179]. Впрочем, в целом ментальность россиян двадцатых годов далеко ушла от ментальности человека Серебряного века. В другом задании того же учебника мотив смерти прекрасного смакуется совершенно по-садистски:

«Передо мной лежала с разбитой головкой хорошенькая нежная птичка.

Лежала птичка,

хорошенькая птичка,

нежная птичка,

лежала передо мною,

лежала с головкой,

с разбитой головкой» [Пешковский 1929, с. 192].

При необходимости выбора между хрупкой красотой и грубой силой гражданин нового мира, конечно, отдаст предпочтение силе. Одержимость идеей насилия заметно сказывается в отборе примеров:

«Изгиб змеи. Изгиб шеи.

Ударил по змее. Ударил по шее.

Говорят о змее. Говорят о шее» [Пешковский 1929, с. 86];

«Собаку ударили палкой. Собака получила удар палкой» [Пешковский 1929, с. 186].

Отдельные словосочетания — может быть, самый благодатный материал для анализа. Вообще, чем менее текст упражнения сцементирован единой тематикой или сюжетом, тем активнее в нем ассоциативные связи. Фрейдовский метод свободных ассоциаций стал, как известно, эффективным инструментом исследования бессознательного. Не нужно быть глубоким психоаналитиком, чтобы вскрыть подсознательный механизм построения таких, например, понятийных пар: «волк — спор, зверь — декабрь, дуб — шум, уголь — июнь, мозг — ум, гвоздь — вопль». Но в этом же упражнении встречаются и более специфические комбинации: «пуля — воля, баня — революция, петля — возня» [Пешковский 1929, с. 39]. «Воля» рифмуется с «пулей». «Воля» — это свобода для тех, кто сильнее, у кого в руках оружие, для всех остальных такая «воля» — синоним несвободы.

Мотивы насилия и неволи, соединяясь, могут развертываться в цельную фабулу: «Кошка сидит перед щелкой. Она выжидает мышку. Раньше она поймала птичку» [Пешковский 1929, с. 182]. Но чаще они выявляются не на синтагматическом, а на парадигматическом уровне, благодаря разнообразным повторам: «Писатель пишет рассказ. Девочка вяжет чулок. Птицелов ловит соловья. Слесарь чинит замок. Извозчик погоняет лошадь. Кот подстерегает птичку. Пастух гонит корову и теленка. Ворона заклевала цыпленка. Рыбак поймал леща и окуня» [Пешковский 1929, с. 113].

Воля к власти по-советски приобретает порой вид болезненной фантасмагории. В § 136 пособия А. М. Пешковского после уже привычных «Сломанный Петей замок отдали в починку. Потерянный вчера ключ нашелся. Намокшее от дождя платье очень стесняло путника» следует шокирующее: «Читающий эту книгу ученик заболел» [Пешковский 1929, с. 170]. Если не впадать в параноидальный поиск спецов-вредителей, то следует признать последнюю фразу выражением почти патологического стремления тоталитарного автора-бога (к кому, как не к автору учебника, можно применить этот бартовский термин) контролировать не только мысли, но саму жизнь и героя и читателя.

Учебники конца 1920-х гг. рисуют трагически-экзистенциальную картину мира, в которой общим законом становится дурная цикличность, энтропия, смерть.

«Человек родится. Человек растет. Человек умнеет. Человек хворает. Человек выздоравливает. Человек худеет. Человек полнеет. Человек умирает.

Травка прорастает. Травка растет. Травка цветет. Травка пахнет. Травка сох­нет. Травка вянет.

Вода кипит. Вода испаряется. Вода просачивается из-под земли. Вода подымается по трубам. Вода пенится. Вода растекается. Вода замерзает» [Пешков­ский 1929, с. 60].

В тридцатых годах составители учебников вынуждены быть максимально осторожными: их работа проходит под пристальным вниманием властей. 1930-й — переходный год внутри переходного периода. Тенденции, определившие специфику учебников конца 1920-х гг., еще отчасти сохраняются, но общая тональность уже совсем иная. В учебном пособии С. Бархударова и В. Птицына упоминание о каких-либо катаклизмах, во-первых, единичны, а во-вторых, погружены в совершенно новый контекст:

«1. У автомобиля собралась большая толпа. Он раздавил прохожего.

2. Огромная толпа народа собралась для встречи „Красина“. Он совершил большой подвиг» [Бархударов 1930, с. 100].

Подчеркнутое сходство двух частей упражнения работает в этот раз не на их уподобление, а на расподобление. Ситуация № 1 — из разряда неизбежных отрицательных последствий цивилизационного процесса. Второй фрагмент призван погасить негативное впечатление от первого. Ледокол «Красин» прославился участием в спасении членов экспедиции Умберто Нобиле, переживших гибель дирижабля «Италия». Идея героического противостояния социальному и природному хаосу одерживает верх над пессимистической концепцией ката­строфичности бытия.

Раздавленный автомобилем прохожий — примета скорее западной, а не советской повседневности: в СССР пока еще не так много машин. Оппозиция страна социализма — буржуазный мир, чуть намеченная в первом эпизоде, во втором выходит на поверхность. В ходе эпопеи спасения экспедиции У. Нобиле Советский Союз, соперничая с Западом, набрал несколько победных очков. Именно советский радиолюбитель Николай Шмидт первым принял сигнал бедствия, и именно ледокол «Красин» подобрал основную часть экипажа «Италии». Европейцы же терпели поражение за поражением как на стадии самой экспедиции, так и в ходе спасательной операции.

Неприкрытая идеологическая пристрастность определила строение «задачи № 85»: «В лес дрова не возят. Из песни слова не выкинешь. Больной дышит тяжело. Мы новый мир построим» [Бархударов 1930, с. 69]. Болезнь в данном случае — всего лишь рецидив хаоса. Сомневаться в конечном торжестве дивного нового мира столь же нелепо, как возить в лес дрова.

С. Бархударов и В. Птицын — настоящие софисты. Их излюбленный прием — представить нечто сомнительное, маловероятное в качестве аксиомы. Достигается этот эффект тем, что гипотетическое утверждение помещается в длинный перечень очевидных истин и за счет этого тоже якобы приобретает статус очевидного: «В октябре рабочие завоевали власть. Красная армия разбила врагов советской республики. Рабфаки готовят рабочих в вузы. Прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья. Реки приносят человеку большую пользу. Рабочий класс будет бороться до конца. Мы новый мир построим. Я с раннего утра приступаю к работе. Ленин — всемирно известный вождь пролетариата. Арифметика — наука о числах. Книга — лучший друг человека. Культурная революция — необходимое условие построения социализма. В коммунистиче­ском обществе каждый будет все необходимое получать по потребностям» [Бархударов 1930, с. 11].

Исключительно редкое упоминание в учебнике С. Бархударова о разного рода бедствиях вовсе не знаменует окончательную победу над стихией. Просто теперь акцент делается не на идее фатальной неминуемости несчастий и ката­строф, а на концепции активного противостояния наступающему со всех сторон хаосу: «Такой формы борьбы, которая не влекла бы за собой опасности, нет и не может быть. Наша советская общественность, чтобы помочь государству строить свое социалистическое хозяйство, должна пойти навстречу директивам XIV партсъезда об экономии государственных средств. Таких революций, после которых можно было бы спокойно почивать на лаврах, в истории не бывало. Замкнутая линия, все точки которой одинаково удалены от одной и той же точки, называется окружностью» [Бархударов 1930, с. 101].

Состояние борьбы абсолютизируется: «Наука движется классовой борьбой. Ею же движется все остальное» [Бархударов 1930, с. 95]. Речь, видимо, идет о социальной сфере, но что сказано, то и сказано. «Все остальное» — это значит и мир природы тоже.

Идейно выдержанные декларации в пособии для подготовки в комвузы соседствуют в двух-трех случаях с оборотами, наличие которых способно поставить под сомнение политическую благонадежность авторов. «Классовая борьба беспощадна. Москва — центр Советского Союза. Ленин — вождь коммунистической партии. Вода — краса природы. Дети — цветы жизни. Комсомольцы — молодая гвардия рабочих и крестьян. Наша жизнь полна ошибок. Книга на полке. Книга — друг человека. Ученье — свет, а неученье — тьма. Подсудимый оправдан. Улицы полны народа. Советский Союз не без друзей. Красная армия — наша защита. Его работа высокого качества. Чужая душа — потемки. Печать истины — простота. Счастье не в богатстве» [Бархударов 1930, с. 153]. Констатация «Наша жизнь полна ошибок» обладает свойствами универсального правила. Беспощадность же классовой борьбы или странноватое по форме утверждение о том, что «Советский Союз не без друзей», легко счесть частными проявлениями всеобщего закона о неотвратимости ошибок.

В «Первых уроках русского языка», выпущенных А. М. Пешковским, ­М. Н. Андреевской и А. П. Губской в 1931 г., подобных промахов нет: идеологическая составляющая выверена гораздо тщательнее. Это заметно даже на уровне заглавий: «Пятилетка в четыре года», «Что нужно для народного хозяйства СССР?», «Пионеры», «У немецких пионеров», «Коммуна — первый помощник» [Пешковский 1931, с. 19, 21, 23, 28, 42].

Если в учебнике А. М. Пешковского 1929 г. господствовала воля случая, то в 1931 г. нерегулярному места почти не остается. Болезнь, к примеру, не способна нарушить отлаженный производственный механизм:

«Заболел маленький Петя. Мать всю ночь сидела возле него. К утру Пете стало лучше. Стала Наталья собираться на работу.

— Ты на фабрику? — удивилась соседка Татьяна. — Ведь ты не спала?

— Нельзя не идти, — сказала Наталья, — без меня три машины впустую стоять будут» [Пешковский 1931, с. 9—10].

Почти в каждом упражнении «Книги для ученика» провозглашаются все новые трудовые свершения, но рядом, как правило, присутствует упоминание о силах, мешающих созиданию:

«Большая стройка идет сейчас в нашей стране. С каждым годом крепнет Советский Союз. Наши враги, капиталисты других стран, хотят помешать нам работать. Они хотят разорить нашу страну войной. Но Красная армия стойко оберегает СССР.

Ребята, мы должны помогать красным бойцам оберегать нашу страну. Давайте вместе займемся сбором на самолет „Школьник“!» [Пешковский 1931, с. 30];­­

«Все ребята, в отряд октябрят! Собран хлеб, кончен труд, и на праздник все идут. Становись в ряды ударных бригад! Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Слет дал наказ пионерам. Наш завод выполнит план. Враг наш мешает нам работать» [Пешковский 1931, с. 43].

Завод план, может быть, и выполнит, хотя заранее заготовленное оправдание срыва заставляет усомниться в этом. Возникновение теории все большего обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму было неминуемо. И уже не поймешь, хаос ли становится частью порядка или порядок — частью хаоса. Советский космос победил хаос. Это — истинное утверждение, как бы мы его ни прочитывали.

Литература

Барт 1996 — Барт Р. Мифологии. М., 1996.

Бархударов 1930 — Бархударов С., Птицын В. Русский язык. Пособие для заочной подготовки в комвузы и для самообразования. Л.—М., 1930.

Пешковский 1929 — Пешковский А. М., Андреевская М. Н., Губская А. П. Первые уроки русского языка. Часть вторая. Для третьего года обучения. М.—Л., 1929.

Пешковский 1931 — Пешковский А. М., Андреевская М. Н., Губская А. П. Первые уроки русского языка. Первый год обучения. Книга для ученика. М., 1931.

Ушаков 1929 — Ушаков Д., Смирнова А., Щепетова Н. Учебная книга по русскому языку. Грамматика. Правописание. Произношение. Развитие речи. Для третьего года обучения. Часть третья. М.—Л., 1929.

Шапиро 1929 — Шапиро А. Б. Элементы русского языкознания. Пособие для второго концентра школ II ступени. М.—Л., 1929.