Игорь  Ефимов

обвиняемый

Часть вторая

Арестованный


13. В прах поверженный

Что поразило Грегори внутри тюрьмы — тяжелый запах горелых тряпок, пластика, бумаги. Языки копоти чернели на стенах, на потолке, на решетчатых дверях, на замках. Несколько заключенных с ведрами и швабрами неспешно двигались вдоль галерей, всем своим видом показывая, что наведение чистоты — это дополнительное наказание, жестокое и необычное, к которому их никто не присуждал и которое тюремное начальство возложило на них вопреки всем обещаниям Конституции.

Заключенный Скиллер повернулся к сопровождавшим его надзирателям и спросил:

— Что случилось, си-о Кормер? Пожар? Были пострадавшие?

Надзиратель усмехнулся и покачал головой:

— Новогодний фейерверк в тюремном стиле. В этом году они превзошли себя. Видимо, копили газеты и журналы весь декабрь. И без пяти двенадцать начали потеху. Скручивали жгутом, поджигали и выбрасывали из камеры на галерею. Потом добавляли простыни, полотенца, наволочки. Потом задыхались в дыму, но делали вид, что веселятся. Все галереи были украшены такими кострами.

— Все же на следующий год я бы отняла у них спички и зажигалки, — сказала си-о Кармен Ривера. — Обязательно подниму этот вопрос на профсоюзном собрании.

Когда они вышли на галерею Южная-би, словно порыв ветра пролетел перед ними. И как по команде полдюжины рук высунулось сквозь решетки из камер. Каждая сжимала в пальцах зеркальце. Круглые и квадратные, бритвенные и автомобильные, плоские и увеличительные. И в каждом были видны глаза: жадные, ищущие, молящие.

Посыпались возгласы:

— Кармен, дай мне твой лифчик, осчастливь пожизненного!

— Кармен, пожалуйста, не иди так быстро, я опять не успею кончить!

— Си-о Ривера, пососи мою пипку, ты в жизни не пробовала такой сласти!

— Си-о Кормер, трахни ее в душевой за меня и за всех нас — несчастных и обделенных!

Си-о Ривера шла, не ускоряя шага, не поворачивая головы, и на все знаки внимания отвечала лишь легкой — краем губ — усмешкой.

В последней камере, на нижних нарах, сидел молодой негр, покрытый камнями мускулов от икр до шеи. Прикрыв глаза, он раскачивался взад-вперед под звуки ударников, лившихся в него из белых наушников.

Си-о Ривера отперла решетчатую дверь, а си-о Кормер тем временем поднял провод, тянувшийся по полу из камеры через всю галерею, оторвал его от портативного радиоприемника, стоявшего на тумбочке, смотал и спрятал в карман.

Негр открыл глаза, снял наушники, возмущенно затряс головой:

— Что ты наделал, си-о Кормер, что ты наделал! Это же был сам Тупак Шакур!

— Лопес, сколько раз я тебе говорил, чтобы ты кончал свои фокусы с антенной. Кто-нибудь споткнется, проходя мимо, и свернет себе шею.

— Но внутри камеры сигнал не слышен! Этот белый проектировщик нарочно так пострался, чтобы лишить нас, черных, даже музыки. Отнимаете у нас последнюю радость жизни!

— Принимай нового соседа, — сказала си-о Ривера. — Надеюсь, ты ему, как старшему по возрасту, уступишь нижнюю полку?

— И не подумаю. Вы, наверное, забыли, что у меня до сих пор пуля в колене. Вы когда-нибудь пробовали карабкаться на верхнюю полку с пулей
в колене?

— У меня еще пуль нет нигде, я заберусь, — примирительно сказал Грегори.

Он начал раскладывать выданную ему тюремную одежду внутри пустой тумбочки: шесть комплектов белья, три пары зеленых штанов, три рубашки такого же цвета, одну белую рубашку, зимний бушлат с молнией.

Надзиратели ушли, решетчатая дверь с лязгом скользнула на место.

— Эй, старший по возрасту, — окликнул Лопес, — на чем попался?

— Обвиняют в похищении и убийстве, — не очень уверенно обронил Грегори.

— Ого! — сказал Лопес. В голосе его звучало явное почтение.

 

Голда на прощанье надавала ему советов о том, как вести себя в тюрьме. Что-то он уже забыл, но этот почему-то врезался ему в память: «Не коли сокамерникам глаза своей невиноватостью. Они либо не поверят, либо решат, что ты хочешь их принизить, а себя возвысить. И начнут устраивать всякие гадости и подвохи».

Однако в тот первый день — день ареста — первый день нового года — надежда на невиноватость покинула его в тот момент, когда ему показали изрезанное сиденье в автомобиле. С пятнами крови. И нож на полу. Точно такой, какие стояли воткнутыми в щели деревянной коробки в его кухне. И несколько монет на резиновом коврике, оторвавшихся от маскарадного платья.

Ужас от мысли, что он мог в пьяном беспамятстве напасть на девушку-тростинку, душил его черной лапой, застилал свет в глазах. Его трясло. Он не мог ответить на простейшие вопросы полицейских. Примчавшейся Голде пришлось потратить больше часа, уговаривая его — доказывая, — что ничего подобного он не мог совершить ни пьяным, ни трезвым. Ей ли не знать, что подвыпивший профессор Скиллер превращался в истекающего нежностью размазню, а не в ненасытного насильника. Она уверена, что недоразумение рассеется и что через несколько дней полиция найдет настоящего преступника. Который, заметая следы, рассыпал улики таким образом, чтобы они указали на профессора Скиллера.

Увы, судья Ронстон отказался разделить ее оптимизм. Увидев перед собой обвиняемого, он начал хихикать, шлепать по столу ладонями, восторженно качать головой. Лиловые прожилки на его щеках налились венозной кровью.

— Мистер Скиллер! Тот самый, который собирался подавать на меня в суд! За лишение его конституционных прав! А как насчет права молодой девушки на жизнь? Ей оно не было гарантировано конституцией? Нет, консул Себеж, ни о каком выпуске до суда под залог не может быть и речи. Тем более человека, замешанного каким-то образом в том давнишнем похищении и убийстве малолетней. Вы помните другого радикального интеллектуала, Айру Экхорна? Который убил свою возлюбленную и спрятал ее тело в сундук? Добрый судья выпустил его под залог, и подозреваемый быстро переместился в другое полушарие. Наша полиция до сих пор рыщет за ним по всему свету, истратив, наверное, уже не один миллион казенных денег. Моих денег и ваших! А он прячется только в добрых странах, которые не выдадут его ужасной Америке, где еще существует смертная казнь. Кроме того, я не начну суда над этим джентльменом без психиатрической экспертизы. Пусть хороший профессионал даст мне справку, что он вменяем. Потому что у меня есть веские основания сомневаться в этом.

Подавленные, Голда и Грегори уединились в отведенной им комнате. Нужно было выработать какую-то стратегию, выстроить какую-то линию обороны, но им ничего не приходило в голову. Наконец Голда сказала:

— Ты часто вспоминал всякие истории про Эсфирь Розенталь, про тетю Эсфирь. Не знаешь, она еще занимается своим сыщицким ремеслом?

— О да, и довольно успешно. У нее целое сыскное бюро, и сын активно в нем участвует.

— Я хочу позвонить ей.

— Чем она может тут помочь?

— Не знаю. Но при таком многолетнем опыте она наверняка сталкивалась с похожими ситуациями загадочных исчезновений. Может дать хороший совет.

— Не знаю. Мне, право, неловко втягивать ее...

— Всю неловкость я беру на себя. А ты... Мне скоро нужно бежать на телестудию... Но на прощанье... Не хочешь — не можешь ли — рассказать наконец, зачем ты приезжал из Вашингтона в ту проклятую субботу?

Грегори понурился, сцепил пальцы на поверхности стола. Потом помотал головой, тяжело вздохнул.

— А-а, чего уж тут... После того, что произошло... Старые стыды как-то поблекли, не жгут так больно... Откуда начать? Не знаю, как у тебя, не знаю, как у других людей, но у меня каждая новая влюбленность окрашивалась манящей тайной. Поначалу ведь ничего не знаешь о возлюбленной, ни о ее прежней жизни, ни о сердечных пристрастиях, ни о ее страхах и причудах. Все это приоткрывается перед тобой постепенно, в процессе сближения. Ты словно входишь в волшебный замок или парк, и каждый шаг окрашен острым волнением: а что там, в следующем зале? Какие гобелены на стенах, какие свечи в люстрах? Какие цветы растут за поворотом этой аллеи? Волшебство новизны — я даже недавно развернул эту тему на целую лекцию...

— Но по мере сближения?..

— Да, конечно. И волшебство, и тайна, и волнение ослабевают, рассеиваются. Нельзя одновременно и иметь пирожное, и съесть его. Волшебная сладость влюбленности сводит нас друг с другом, а сделав свое дело — исчезает. Но никто, ни в каких романах и романсах, не готовит нас к этому, не предупреждает. Это исчезновение объявлено умиранием любви. Мы виним себя, возлюбленную, тяготы жизни. Мы кидаемся искать новых возлюбленных...

— А потом оставляем и их? Так, как ты оставил меня?

— Ты можешь не верить, но наш разрыв был мне так же горек, как тебе. Никогда в жизни я не был так растерян, сбит с толку. Кинулся искать ответ в книгах. Один я такой урод или были другие? Месяца через два меня вынесло на похожих. Кьеркегор, Кафка... Но не главные их вещи, а письма возлюбленным. Возлюбленным, с которыми они отказались слиться, стать одной плотью. Словно предчувствовали, предвидели своим истонченным душевным радаром, что тогда тайна, бездонность чувства исчезнут из их души. Потом Лейда мне рассказала, что и русский поэт Блок был такой же: все откладывал женитьбу и только заливал невесту письменным обожанием.

— Нашел похожих — и полегчало?

— Немного. Но тогда, в том проклятом мае, я еще ничего о них не знал. Не умел, не позволял себе отличать любовь от влюбленности. Впадал в панику. «Говоришь, что любишь жену, — а где же волнение любви? Где священный огонь?» И вот решил... Нет, неправда! Ни черта я не решал! Просто прыгнул в машину и поехал.

— Хотел поразить жену внезапным появлением?

— Никого я не хотел поражать. Наоборот, дрожал от страха, что кто-нибудь узнает. Узнает, что муж, под покровом вечерней темноты, прокрался к окну собственного дома. Осторожно подтащил садовую стремянку из трех ступенек. Взобрался, припал к стеклу. И просто смотрит, как жена готовит ужин себе и дочери. Как нарезает хлеб, достает масло из холодильника. А дочка помогает накрывать на стол. «Мама, вилку справа от тарелки или слева?» Чайник свистит, он не слышит ответа жены, но видит, что обе смеются. И слезы счастья вдруг текут по его щекам.

— Да, история... — Голда вглядывалась в него пытливо, качала головой. — Только не ассказывай ее Полине Райфилд. Сразу загремишь в клинику с клеймом «синдром подглядыванья».

— Наверное, я просто пытался таким идиотским способом вернуть любви привкус тайны. И страха. Пусть это был всего лишь страх быть пойманным и разоблаченным. Но он был подлинным. И в темноте, под окном собственного дома, я снова был счастлив, как в первые дни нашего романа. Так скажи: можно было кому-нибудь сознаться в таком стыде? Тем более — полицейским. Да они и не поверили бы никогда, решили бы, что подозреваемый пытается отмазаться. Тебе первой открылся и, наверное, уже завтра буду жалеть.

— Нет, не жалей. Потому что история дала мне прекрасную идею. Теперь я знаю, как объяснить присяжным твой внезапный — и тайный! — приезд из Вашингтона. Ревность! Да, леди и джентльмены, на моего подзащитного в тот день накатил — налетел — внезапный шквал ревнивых подозрений. Абсолютно необоснованных, но неодолимых. Он приехал, прокрался к окну собственного дома и убедился, что жена с дочкой мирно ужинают, без всяких посторонних и ненужных гостей. Увидел, успокоился и тихо вернулся в мотель, а потом — и на конференцию, в Вашингтон. Не мог же он заявиться домой и оскорбить жену своими подозрениями! И не вздумай, не пытайся мешать мне, не порти речь защитника. Твоей щепетильности придется на несколько месяцев за­ткнуться, понял? Как называется сыскное бюро Эсфири Розенталь? «Следо­пыты Сиона», Бруклин, Нью-Йорк? Звоню ей завтра с утра.

 

 

Кинокадры 13-14. Следопыты Сиона

 

Кабинет в полицейском управлении. Офисэр Брейдбард за своим столом. У стены на стуле — Барбара Петрускевич. Оба в форме. Голда — в некотором отдалении, на ней лиловый жакет, так и не сданный в магазин Армии спасения. На коленях — портативный компьютер. Время от времени она пролетает пальцами по клавиатуре, делает заметки. Иногда показывает экран сидящей рядом с ней Эсфири Розенталь. Та вооружена по старинке — только блокнот и карандаш. Лицо моложаво, темно-синее платье сидит как на двадцатилетней. Ни одному седому волоску не позволено еще выглянуть из-под черной краски. Все четверо явно устали от спора, от яркого света с потолка, друг от друга.

Эсфирь: Вот вам еще один аргумент. Допустим, подозреваемый, мистер Скиллер, задумал совершить свое страшное преступление против маленькой Аманды. У него прекрасное алиби — конференция в Вашингтоне. Каким же идиотом он должен быть, чтобы, приехав сюда, зарегистрироваться в мотеле под собственным именем? Вы сами рассказали, что китайские владельцы этого мотеля не требуют никаких документов у постояльцев, которые платят наличными.

Голда: Я подала петицию судье Ронстону, требуя, чтобы это старое нерас­крытое преступление вообще не упоминалось перед присяжными. Оно не имеет никакого отношения к исчезновению Деборы Кассини.

Эсфирь: Ведь вам все равно придется перед судом предоставить нам все имеющиеся у вас материалы. Все, о чем мы просим: предоставьте их уже сейчас. И я начну собственное расследование обоих преступлений.

Петрускевич: Ваше вмешательство может помешать работе следствия.

Голда: Какого следствия? Вы опрашиваете новых свидетелей, имеете других подозреваемых? Нет, с самого начала вы были удовлетворены уликами, указывающими на профессора Скиллера.

Эсфирь: Улики эти действительно выглядят неопровержимыми. И тот факт, что мы обе, зная подозреваемого много лет, уверены в его неспособности на такое преступление, ничего не меняет. Поэтому мы пришли к выводу: единственный способ доказать невиновность Грегори Скиллера — найти настоящего преступника. Ваше отделение перегружено делами, оно не может уделить расследованию столько времени и сил, сколько могу я.

Голда: Офисэр Брейдбард, я вижу на вашем столе фотографии двух подростков, видимо вашего сына и вашей дочери. Глядя на них, не страшно вам, что настоящий убийца и насильник, возможно, разгуливает на свободе, намечает себе новые жертвы? Почему бы не воспользоваться свалившейся на вас помощью, не позволить профессионалу с тридцатилетним стажем принять участие в поисках его?

Полицейские переглядываются. Петрускевич пожимает плечами, потом не­охотно кивает. Брейдбард снимает трубку, набирает номер.

Брейдбард: Нэнси, зайди ко мне сейчас. Нужно будет перекопировать две довольно увесистые папки. Да, ксерокс и фотокопировальный аппарат. Там будут и снимки тоже. Нет, нужно сегодня.

 

14. Зал для свиданий, двор для прогулок

Заключенный Лопес уже на второй день проникся доверием к «старшему по возрасту» соседу по камере и охотно рассказывал ему о том, что привело его в тюрьму:

— Ты никогда не слышал и не знаешь, кто такие «койоты»? Чему вас только учат в ваших колледжах и университетах! Слушай и мотай на ус. Когда выйдешь на волю, может пригодиться. Если ты водитель крутой, я порекомендую тебя нашему боссу и он возьмет тебя в свою фирму.

Да, Лопес был не просто «койотом», но «койотом-экстракласс», отчасти знаменитостью. Никто лучше его не умел подстроить дорожную аварию так, чтобы даже самый опытный полицейский не сумел доказать предумышленность столкновения.

Обычная схема требовала участия двух автомобилей. Один назывался «подстава». В него набивались добровольцы из эмигрантов и безработных, обрадованные шансом получить несколько сотен долларов, не ударив пальцем о палец. Другой назывался «блесна» и обычно управлялся самим «койотом». В его задачу входило выбрать на заполненном шоссе подходящий грузовик, наверняка покрытый хорошей страховкой, и пристроиться перед ним. Затем «подстава» втискивалась между «блесной» и грузовиком. В подходящий момент «койот» внезапно нажимал на тормоза, «подстава» тоже начинала тормозить, и грузовик поневоле поддавал ее сзади. Когда приезжали полиция и «скорая помощь», «блесна» была уже далеко от места происшествия. Но водитель грузовика, как правило, подтверждал, что машина, которую он поддал, была вынуждена затормозить, а настоящий виновник, увы, удрал.

Главная «работа» начиналась после составления протокола. Во главе «фирмы» стоял адвокат, имевший в качестве сообщников двух-трех докторов. Все «пострадавшие» направлялись к этим докторам, которые диагностировали полученные «травмы» и оценивали требуемое лечение. Страховые компании вынуждены были оплачивать шестизначные медицинские счета. В удачный год фирма могла выжать из них двадцать—тридцать миллионов долларов. Все участ­ники аферы получали свою долю, все были довольны.

Лопес явно гордился своим мастерством. Иногда он выезжал на охоту в одиночку. Колесил по улицам, высматривая мелкие нарушения правил. Допустим, кто-нибудь делал полный разворот в неположенном месте. Лопес слегка стукал добычу своим автомобилем и приехавшим полицейским объяснял, что причиной столкновения явилась небрежность другого водителя. Или он замечал, что кто-то собрался выезжать из ряда запаркованных автомобилей. Он пристраивался сзади и делал вид, будто хочет занять освобождающееся место, ободряюще махал рукой из открытого окна. Доверчивый автомобилист начинал выезжать, и в этот момент Лопес нажимал на газ. А потом: «Что?! Я остановился, я делал знаки? Сержант, это наглая ложь! Я тихо ехал по улице, не превышая скорости, а этот охламон, не оглянувшись назад...»

Но индивидуальной охотой злоупотреблять было нельзя. Если твое имя начинало слишком часто мелькать в сообщениях об авариях, страховые компании могли пометить его в своих компьютерах красным флажком. Главной задачей «койота» было отыскивать все новых и новых бедняков, согласных подставить себя под удар грузовика на шоссе. И это приносило такой доход, что Лопес мог разъезжать в собственном «кадиллаке», носить сникерсы «Эйр Джордан» и пользоваться необычайным почетом у семьи и соседей.

Все рухнуло в тот день, когда в подстроенной аварии погибла молодая беременная женщина. Тут уж полиция взялась за расследование всерьез. Испуганные пассажиры «подставы» назвали Лопеса, его арестовали и объявили виновником аварии. Формула обвинения: непредумышленное убийство. Но на следствии он не выдал ни босса-адвоката, ни врачей. Очень надеется, что, отсидев свои пять лет, сможет вернуться к прибыльному ремеслу «койота».

 

Утром третьего дня си-о Джек Кормер остановился у дверей камеры и сообщил, что заключенному Скиллеру разрешено свидание с приехавшей навестить его дамой. Нет, фамилия не Эмилевич, другая. Где эта чертова бумажка? Ага, вот: М. Маллой. В каком зале заключенный предпочитает встретиться с ней: в открытом или разгороженном  лексигласовой стеной?

От разочарования сердце у Грегори колотилось и ныло, но он все же не удержался и спросил:

— А что, есть идиоты, которые предпочтут разгороженный?

— И довольно часто, — ответил Джек. — Вот, например, вчера жена приехала навестить мужа и попросила, чтобы на этот раз их отделили друг от друга. Потому что она собирается сообщить ему, что подает на развод, и опасается его реакции. Как в воду глядела! Он сорвал телефон со стены, начал колотить им по стеклу. Кричал, что отрежет ей нос и уши, как только выйдет на волю. В карцер мы тащили его вчетвером. Да еще пятый сзади — с телекамерой.

— Это еще зачем?

— Новое постановление. Заключенным разрешено подавать жалобы на тюрьму, ловкие адвокаты подхватывают их и вчиняют иск за избиение их клиента. Администрации уже не раз приходилось откупаться круглыми суммами. Теперь велено каждое применение насилия фиксировать на пленке.

Посетительницу Маллой пришлось ждать довольно долго. Но Кормер заверил Грегори, что ее не обыскивают, а просто проверяют в компьютерах ее подноготную: та ли, за кого себя выдает, не было ли судимостей, не владеет ли огнестрельным оружием, не состоит ли на психиатрическом учете? При встречах запрещено передавать что-нибудь друг другу, запрещено фотографировать, запрещены сексуальные контакты. А почему та посетительница сидит на коленях у заключенного с роскошной седой шевелюрой? О, это мистер Кеннет Линтон. Для него часто делают исключения из разных правил.

Вообще, зал свиданий явно был местом, где и заключенные, и надзиратели оттаивали душой. Дети визитеров играли на отведенной для них площадке, время от времени бегали к автоматам с конфетами и жвачкой, выстроившимся у стены. Пожилая пара, в ожидании своего сына, мирно жевала бутерброды. Немолодая женщина за столом спала, уронив голову на ладони.

— Посмотрите на нее, — говорил Кормер. — Она приезжает сюда чуть ли не каждый день, отработав ночную смену. Практически отбывает срок вместе со своим хахалем. А та, с ребенком на коленях? Да, рядом с красавчиком в усах. Она семь лет назад явилась сюда вместе с подругой. Увидела его и влюбилась. Они поженились в тюрьме, это разрешается, и разрешаются время от времени супружеские свидания. Родили одного ребенка, и вот она уже беременна вторым. Непостижимо! А бывают и скандалы. Жена явится с визитом, а у мужа в гостях любовница. Жуть!

Марго вошла опасливо, обвела зал пытливым взглядом. На ней было темно-зеленое платье с погончиками на плечах, подпоясанное широким ремнем с медной пряжкой. Увидев Грегори, она не улыбнулась, но как-то вся потянулась в его сторону и быстро пошла к столу, за которым он сидел. Опустилась на стул, поставила сумку на колени.

— Они не позволили пронести даже пирожки, испеченные мной. «Только в фабричной упаковке!» А то вдруг там вместо начинки — наркотики. И деньги тоже нельзя. Но разрешили положить их на твой счет в вашем магазинчике. Так что имей в виду: у тебя там есть сто двадцать шесть долларов. В следующий раз принесу еще.

Она вдруг отвернулась, прижала платок к глазам.

— Ну что ты, что? — Грегори похлопал ее по зеленому локтю. — Все оказалось не так уж страшно. Тепло, кормят нормально, душ два раза в неделю. Стаканчик «Джека Дэниэлса» к обеду не помешал бы, но можно и потерпеть. Раз в день всех выпускают гулять во двор, а если погода плохая — в общий зал. Хочешь — смотри телевизор, хочешь — играй в карты или шахматы, скрэбл и домино, хочешь — упражняйся со штангой. Есть даже библиотека, вполне приличная, и полно юридических книг. Если успею поднабраться премудрости из них, буду знать, как отбиваться на суде.

— Знаешь, что меня просто убивает: что в университете многие поверили в твою виновность. Следствие только начинается, труп не найден, улики посланы на анализ ДНК, который займет недель шесть, потому что лаборатория перегружена. А они уже звонят и спрашивают, как кафедра могла за столько лет не разглядеть убийцу в своем сотруднике.

— Но Оля? Мне главное: что подумала Оля?

— Не знаю. С ней я еще не говорила. Зато Голда и Эсфирь взялись за работу всерьез. Я помогала им достать — купить — арендовать — железные ящики для папок, ксерокс, факс, второй компьютер. Квартира Голды теперь выглядит как настоящий штаб или диспетчерский центр. Посредине — большой экран с фотографиями. И на одной — ты с Деборой обнимаешься после танца. Не знаю, кто успел вас поймать в объектив.

— Помнишь: еще два месяца назад мы с тобой переживали по поводу египетских сфинксов и подкопов. Теперь это кажется такой ерундой, такими пустяками.

— Но что меня огорчает больше всего: какая-то бесповоротность случившегося. Я, конечно, не верю в твою виновность. Однако слишком хорошо знаю университетское начальство. Даже если суд полностью тебя оправдает, они не оставят тебя на кафедре. Ведь безопасность студентов — превыше всего, а профессор с таким пятном на репутации...

— А-а, плевать. Я и сам подустал от философских сомнений и отрицаний. «Слова, слова, слова...» Не пора ли мне вернуться к самолетикам? Тем более что подполковник Ригель предлагает работу в своем конструкторском бюро.

Они еще поговорили об общих знакомых, о студентах, о супругах Долсен и о злополучной семиотике велосипедного колеса. Марго сказала, что обещала Эсфири составить список всех, кто был на новогоднем маскараде, — и мужчин, и женщин. Сама Эсфирь собирается навестить узника Скиллера, когда прочтет внимательно обе папки из полицейского управления. Тогда она будет готова задать ему нужные и правильные вопросы.

 

Снегопад продержал тюремное население взаперти три дня. На четвертый была разрешена прогулка во дворе.

За дни непогоды Лопес успел много порассказать сокамернику об опасностях тюремной жизни и о скрытой войне между разными кланами заключенных. В их корпусе две банды были самыми могущественными. «Латинские короли» поначалу возникли в Чикаго и объединяли главным образом пуэрториканцев. Но потом они распространились по всей стране. Другой клан, «Кровососы», впервые заявил о себе в Лос-Анджелесе. Их лозунг — правило — закон — гласил: Кровь на входе, кровь на выходе! То есть, для того чтобы быть принятым в шайку, ты должен был пырнуть кого-то ножом — жертву ограбления, случайного прохожего, другого заключенного, надзирателя. А если попытаешься выйти из шайки, ножа тебе не миновать.

Поножовщина в прогулочном дворе могла вспыхнуть без всякой видимой причины. Потом расследование открывало, что в какой-то другой тюрьме, за тысячу миль, один из «кровососов» зарезал кого-то из «латинских королей». Тайными каналами разлетался призыв к возмездию. И по тюрьмам прокатывалась волна нападений, предотвратить которые не было никакой возможности. Несмотря на ежедневные обыски заключенных и их камер, заточенную полоску железа всегда можно было незаметно зарыть в прогулочном дворе, приклеить к днищу кровати, спрятать в ручке швабры. Изобретательность узников не знала границ. Так что нары с бронированным дном, поставляемые знаменитой корпорацией «Сладкий сон», вовсе не были излишней предосторожностью.

Негры в большинстве своем присоединялись к «Нации ислама». Их легко было опознать, потому что галстук был обязательной частью их наряда даже в тюрьме. Многие из них увлекались поднятием штанги и прочими видами тяжелой атлетики. Напасть на такого, даже с ножом, мало кто решался.

Белые «Арийцы» были немногочисленны, но их лидер, мистер Кеннет Линтон, пользовался таким авторитетом среди узников и надзирателей, что остальные старались держаться подальше и не сердить его понапрасну. Источник его могущества оставался тайной для многих. Вел он себя приветливо, никогда не выкрикивал угроз, никого не оскорблял. Имел единственную слабость: готов был в любое время присоединиться к игре в бридж. Его постоянные партнеры всегда почтительно ждали за привинченными к полу столами, если что-то задерживало его.

Сам Лопес присоединился к небольшой шайке, называвшей себя «Пятипроцентники». Она в свое время откололась от «Нации ислама» и объявила себя избранной частью афроамериканцев — пятью процентами. Из остальных 85% черных почитались просто невежественными скотами, 10% — угнетателями, пасшими это стадо (то есть черные политики, юристы, проповедники, менеджеры), и только оставшиеся избранные пять процентов были праведными защитниками настоящей свободы, справедливости и равенства.

Когда на третий день их вывели в прогулочный двор, январское солнце уверенно прорвалось сквозь облака, посеребрило колючую проволоку на стенах, блеснуло на ружье охранника на сторожевой башне. Заключенные мирно прогуливались, тихо беседуя друг с другом, или разбрелись по игровым площадкам: кто-то уже швырял подковы к вбитому в землю штырю, кто-то катал стальные шары боче, кто-то обстреливал мячом баскетбольное кольцо. Трудно было поверить, что в этой мирной толпе шепотом планируются кровавые нападения, идут переговоры о доставке наркотиков, делаются ставки в тайном тотализаторе боксерских матчей, показываемых по телевизору. Деньги в тюрьме были запрещены, но каким-то образом каждый знал, кому и сколько он должен. За неуплату долга могли изувечить — так объяснял всезнающий Лопес.­

Грегори остановился около заключенного, выставившего на продажу рисованные от руки поздравительные открытки. Плату он принимал сигаретами — это разрешалось. Ковбои из голливудских фильмов, знаменитые футболисты в броске за мячом, красавицы на прогулочных яхтах... Грегори выбрал Красную Шапочку, ведущую на поводке Серого Волка. Ему показалось, что Олю может позабавить такой поворот старинного сюжета.

Внезапно он почувствовал себя одиноким в тихо гудящей толпе. Стал искать глазами Лопеса. Увидел его в дальнем углу двора, повисшим на турнике. Подтянуться — опуститься. Подтянуться — опуститься. Чтобы камни бицепсов стали еще тверже, чтобы бугры на лопатках вздымались, как мельничные жернова. Не пора ли и ему заняться физкультурой? Ожирел, размяк за годы преподавания. Самое время начать исправляться.

Он двигался в сторону спортплощадки не спеша, жмурился на солнце. Заключенные при его приближении умолкали и смотрели с какой-то смесью недоверия и затаенного ожидания. Или это ему показалось?

До турника оставалось ярдов двадцать. Затылок Лопеса то поднимался над перекладиной, то исчезал. Два негра отделились от зрителей и двинулись навстречу заключенному Скиллеру. Они переговаривались между собой, на него не смотрели. Разминулись с ним, не замедляя шага.

И он в первую минуту не понял, что произошло.

Адская боль вспыхнула у него в солнечном сплетении, разлетелась до горла, до глаз, до ногтей на руках и ногах. Он согнулся и начал вертеться на месте, ловя воздух открытым ртом.

Нет, не мог человеческий кулак, или локоть, или ребро ладони нанести такой удар. Пушечное ядро, бейсбольная бита, рог быка?.. Спазма прокатилась от живота к гортани, выплеснула в рот кислые остатки завтрака.

Встревоженный охранник спешил к нему, отстегивая на ходу дубинку от пояса. Но раньше него подоспели два бритоголовых юнца в боевой раскраске из красных прыщей. Они подхватили Грегори под локти, отерли ему рот платком, помогли распрямиться.

— Все в порядке, си-о, — сказал один, — все под контролем. Видно, что новенький, не знает, где чей участок, бредет через границы, как младенец.

— Мистер Кеннет Линтон послал нас как скорую помощь, — сказал другой. — Ничего, сейчас отдышится.

— Но вы, конечно, не видели, кто его шарахнул? — устало спросил охранник.

— Конечно, нет. Читали себе Библию, и вдруг мистер Линтон говорит, что как раз пришла пора совершить благое деяние, помочь ближнему в беде. Вроде как сыграть добрых самаритян.

Юнцы помогли Грегори дойти до бетонной скамьи, усадили рядом с джентль­меном в седых кудрях, которого он видел в зале для свиданий. Тот приветливо улыбался, поглаживал себя по нагрудным карманам теплого комбинезона.

— Очень, очень рад нашей встрече, профессор. — Мистер Линтон светился доброжелательством. — Много слышал о вас. Уверен, что мы подружимся. Уверен, что наша дружба станет долгой и прочной. И что вы исполните — осуществите — надежды, которые я на вас возлагаю.

 

 

Кинокадры 14-15. В страховой конторе

 

Кабинет в здании страховой компании «Живи без забот». Убитая горем миссис Кассини сидит в своем кресле-каталке, уронив голову на грудь. Время от времени достает из коробки на коленях очередной клинекс, вытирает распухшие от слез глаза, потом кидает мокрый комок в мусорницу.

Служащий страховой компании со скорбным лицом слушает речь адвоката Симпсона. Вздыхает, кивает, возводит глаза к потолку. Маска из морщин на лице адвоката живет своей непредсказуемой жизнью, складывает рот говорящего в улыбку в самых неподходящих местах. Пальцы его вертят визитную карточку служащего, извлеченную из позолоченной подставки на столе.

Симпсон: Я понимаю ваши проблемы, мистер Флекснер. У компании есть свои правила по поводу того, с какого момента можно считать исчезнувшего человека мертвым. Если тело не обнаружено, всегда остается доля вероятности — или надежды, — что пропавший жив и в какой-то момент позвонит убитым горем родственникам: «Вот он — я!» Однако история Америки полна печальными эпизодами, не имевшими такого счастливого конца. Вспомнить только Джимми Хоффа, Эмилию Эрхарт, ребенка Линдбергов.

Флекснер: При заключении договора мы предусмотрели такую возможность. Гадалка предсказала Деборе Кассини гибель в рухнувшем самолете, и она твердо в это поверила. Поэтому попросила внести соответствующий пункт: если ее тело не обнаружат, выплата должна быть произведена не позднее чем через полгода.

Симпсон: Но я призываю вас вдуматься в положение моей клиентки, миссис Кассини. Внучка Дебора была единственной опорой ее жизни, жизни инвалида, который с трудом может переместиться из кровати в кресло-каталку. Что ей делать в течение этих шести месяцев? У нее нет денег, чтобы купить себе место в приличном доме престарелых. Не могла бы компания уже сейчас выплатить ей причитающуюся страховую премию в шестьсот тысяч долларов?

Флекснер: Не мне объяснять вам — знаменитому адвокату, — что при отсутствии тела страховой компании необходимо некое юридическое основание для принятия решения о выплате. Вдруг застрахованная персона, по каким-то причинам, попыталась просто исчезнуть — что тогда? В сложившейся ситуации для нас достаточным основанием могло бы послужить решение суда по поводу виновности подозреваемого в преступлении мистера Скиллера. Приговор «виновен в убийстве» ясно укажет на то, что факт убийства подтвержден правильной судебной процедурой.

Миссис Кассини: Приговор суда?! Да сколько же нам придется ждать его? Я слышала, что этого изверга, этого кровожадного монстра, погубившего мою девочку, еще только отправляют на психиатрическую экспертизу. А если его найдут невменяемым? Тогда суд могут вообще отложить на неопределенное время. И как же я должна жить все эти месяцы, а то и годы? Одна, без денег, без помощи!..

Симпсон: Я очень тревожусь за мою клиентку, мистер Флекснер. Побывав в ее квартире, увидев, какого труда и напряжения ей стоит каждое простейшее действие — налить воды из крана, поднять упавшую подушку, дотянуться до пузырька с лекарством, — я понял, что так долго продолжаться не может. Уборщица приходит к ней только раз в неделю. Боюсь, что в какой-то из этих визитов она просто-напросто может найти миссис Кассини бездыханной.

Флекснер: Я всей душой сочувствую горю вашей — и нашей ведь тоже! — клиентки, сочувствую ее трудной ситуации. Но правила нашей компании...

Симпсон: Правила не спасут вас, мистер Флекснер, если несчастье, которого я опасаюсь, на дай Господь, случится. В этом случае вам — и не компании, а лично вам — будет мною предъявлен иск от имени родственников миссис Кассини. Уверен, что вы уже слыхали этот странный юридический термин, ставший столь широко известным после суда над моим однофамильцем, О-Джеем: «неправомерная смерть». (Как будто бывает «правомерная» смерть, хе-хе!) Такие иски рассматриваются не в уголовном, а в гражданском суде. Уголовный суд оправдал О-Джея, а гражданский нашел виновным и наложил арест на все его имущество и все будущие доходы. В вашем случае у присяжных не будет никаких сомнений в вашей виновности.

Флекснер (после некоторого колебания): Ну, хорошо... Не под давлением ваших угроз, но исключительно из сочувствия... Я готов подать администрации докладную записку с предложением начать частичную выплату премии уже сейчас... Скажем, для начала — пятьдесят тысяч?

Симпсон (перешептывается со своей клиенткой, потом поворачивается к Флекснеру): Мне и моей клиентке кажется, что сто тысяч более точно отразят меру вашего сочувствия.

Флекснер: Хорошо, пусть будет сто. Я пришлю вам копию докладной и ответ администрации. А могу я поинтересоваться, какая часть этой суммы достанется вам, консул?

Симпсон: Увы, подобные сведения мы оставляем в тумане, именуемом «конфиденциальность». У нас ведь тоже есть свои правила.

15. Рабство любви

Всемогущий Кеннет Линтон усаживался на свое место со спокойствием монарха, давно забывшего тревоги борьбы за трон. Толстый шерстяной коврик уже покрывал остывший за ночь бетон, а сверху на него укладывалась вышитая чьими-то нежными пальцами подушка. Свита почтительно толпилась вокруг, получая раздаваемые шепотом приказы. Надзиратели, проходя мимо, уважительно трогали пальцами козырьки своих форменных фуражек. Для Грегори в первый же день где-то раздобыли детский спасательный круг, и один из юнцов каждое утро старательно надувал его, сверкая прыщами на круглящихся щеках. Сидеть на круге было не очень удобно, но, конечно же, — намного лучше, чем на голом бетоне.

Мистер Линтон не стал напускать на себя таинственность и в первой же беседе признался Грегори в том, какие именно надежды он на него возлагает.

Освобождение из тюрьмы — вот в чем заключенный Скиллер должен был помочь заключенному Линтону.

Нет, конечно, речь шла не о каких-нибудь подкопах со взятием заложников. Такие истории пусть остаются для Голливуда. Успешные побеги время от времени еще случаются, но беглецов неизбежно ловят где-нибудь через месяц-другой. Для освобождения, задуманного мистером Линтоном, им не понадобятся ни заступы, ни связанные простыни, ни веревочные лестницы, ни напильники. Только авторучка и стопка чистой бумаги. На которой они будут писать письма и отправлять их тщательно выбранному адресату.

Да, прецедент такого чудесного освобождения имеется. Двадцать лет назад осужденный на много лет убийца Генри Эббот сумел выйти из тюрьмы, написав сто или больше писем знаменитому писателю Норману Мейлеру. К сожалению, сам Кеннет Линтон не владеет эпистолярным даром. Но он уверен, что профессор Скиллер — можно просто Грегори? хорошо, — что Грегори сумеет перенести на бумагу его жизненную историю так, что она сможет сыграть роль волшебного ключика, отпирающего замки и кандалы.

Однако для начала он хотел бы, чтобы Грегори внимательно ознакомился с письмами, открывшими тюремные ворота перед Генри Эбботом. Конечно, в библиотеке для заключенных он этой книги не найдет, она запрещена. Но у Линтона есть свой экземпляр — вот он, бережно завернутый, тщательно охраняемый от воды, огня и других стихий. В любом случае знакомство с этим пронзительным документом, этим воплем — он уверен — расширит и обогатит представления профессора Скиллера о человеческой природе.

— Проштудируйте, а потом мы вернемся к нашему разговору, к обсуждению конкретного плана моего освобождения.

 

На целых два дня Грегори погрузился в изучение книги, даже не ходил на прогулки во двор. Начал читать с простым любопытством, но уже на десятой странице был затянут напором убежденности, клокотавшей в сердце пишущего. По сути, это был тюремный дневник, перемежаемый воспоминаниями, рассуждениями о политике, о женщинах, о философах, о человеческих эмоциях, о ненависти и любви.

О ненависти автор знал все, о любви — очень мало. Однако главной его страстью была жажда справедливости. Слова «справедливо-несправедливо» повторялись чуть ли не на каждой странице. Только эта справедливость была какая-то ущербная, одноногая и одноглазая, направленная всегда на других людей и никогда — на себя пишущего. Все, что происходило с автором на протяжении его долгого тюремного пути (а первые аресты имели место — как и у другого знаменитого убийцы — Чарльза Мэнсона — уже в тринадцать лет), было воплощением дикой, вопиющей несправедливости. Совершенные же им кражи, грабежи и убийства никоим образом не могли рассматриваться как несправедливость по отношению к жертвам его преступлений. Потому что и он, и они были порабощены безжалостным и несправедливым обществом, и он, и они были загнаны в ловушку взаимной вражды и противоборства за обладание крохами собственности.

Спасение из этой ловушки было одно — революция. И, конечно, послереволюционное возмездие угнетателям. «Участие в революции есть самое освобождающее, самое возвышающее переживание из всех доступных человеку. Это момент, когда рождается новый мир, когда мужчины и женщины становятся хозяевами своей судьбы...» Но требовать, чтобы угнетенные жили после революции на равных с бывшими угнетателями, — это невыполнимо, дико, выше человеческих сил. Мучители должны заплатить за все. Наступит день расплаты, и он будет страшен.

Начитанность узника-убийцы поражала. За семнадцать лет он прочитал горы книг, приносимых ему сестрой, присылаемых доброхотами. По его собственному признанию, девяносто процентов слов в его словаре были известны ему только в письменном виде, он никогда не слышал их произнесенными. Гегель и Шопенгауэр, Кьеркегор и Ницше, Нильс Бор и Рассел, Стендаль и Чивер, Сартр и Бубер... Но превыше всех был, конечно, Карл Маркс. Только он посмел вслух проклясть страшный мир эксплуататоров, только он призвал к его полному ниспровержению. В писаниях Маркса светилась даже надежда на то, что религиозная и научная истина могут быть слиты воедино, — а Эббот не мог жить ни без той, ни без другой. Ну, и конечно, восхвалялись все вожди народов, которые бросились осуществлять призывы Маркса на деле: Ленин, Сталин, Мао Цзэдун, Кастро...

Тюремные надзиратели в книге обозначались только одним словом — тем самым, которое подручные Чарльза Мэнсона писали на стенах над телами своих жертв: «свиньи». Убить надзирателя — дело заведомо достойное и оправданное. Подробно описан заключенный Страйкер, которого надзиратель обидел, прервав запрещенную игру в покер. Несколько дней спустя Страйкер раздобыл самодельный нож и всадил его надзирателю в живот. То же самое он проделал с другим надзирателем, кинувшимся на помощь товарищу. Потом опустился рядом с первым на колени, стал наносить удары ножом в грудь, приговаривая: «Нравится? А это? А как насчет этого?» Потом деловито принялся отпиливать голову умирающему.

Сам Эббот знал толк в сладострастии убийства и описал этот акт, смакуя момент за моментом: «Ты всадил нож в его грудь по рукоятку. Он говорит «за что?» или «нет». Ничего больше. Через нож твоя рука ощущает трепет его жизни. Ты переполнен чувством нежности... Ты уже загнал нож в него несколько раз, не отдавая себе отчета в этом. Опускаешься на пол вместе с ним, чтобы прикончить. Это все равно что резать масло — никакого сопротивления. В конце они всегда произносят одно и то же слово: «пожалуйста». И у тебя возникает странное ощущение, будто он молит тебя не о пощаде, а о том, чтобы ты завершил суровый акт как мастер... Все твои чувства в этот момент вознесены на необычайную высоту».

 

— И вот этого монстра знаменитый Норман Мейлер одарил своим вниманием? Добился условного освобождения, устроил публикацию книги, ввел в литературные круги Нью-Йорка, предлагал даже нанять его литературным секретарем? В свое время я читал, что все кончилось каким-то скандалом, так? Нет, не скандалом — я вспомнил! Не прожив и трех месяцев на свободе, Эббот снова убил. Юношу, официанта в ресторане. Который сказал ему, что тот туалет, который за кухней, — только для служащих. Эббот вызвал его на улицу и всадил нож в грудь.

Мистер Линтон был очень доволен бурной реакцией заключенного Скиллера. Он попыхивал сигаретой, щурился на зимнее солнце, кидал хлебные крошки голубям.

— Теперь вы сможете оценить разницу между мной и этим Эбботом. Да, я тоже убил — но убил в бою. Полицейский стрелял в меня, я стрелял в него. Честная дуэль. Чистая случайность, что моя пуля попала в него раньше, чем его — в меня. Легко могло случиться и наоборот. Да, мы потрошили банки. Но за двенадцать лет при этом не было пролито ни капли крови. Среди моих помощников случались довольно крутые, однако все помнили мой наказ: поцарапаешь кого-нибудь без нужды во время операции — вылетишь из фирмы.

— Чего мне не хватало в книге Эббота — писем самого Мейлера. Все же интересно, о чем думает высоколобый интеллектуал, втягиваясь в дружбу с убийцей. «У меня свое призвание, у него — свое», так? «Но мы оба художники, оба мастера своего дела»?

— Вот именно! Характер, интеллектуальный склад — самое важное в предстоящем нам выборе адресата. После того как я расскажу вам свою жизненную историю, вы сможете — я уверен — при вашем знании умственной элиты страны — выбрать несколько подходящих фигур. Мне, честно сказать, пока никто не приходит в голову, кроме Джимми Картера.

Черный надзиратель приблизился к беседующим и почтительно ждал, когда на него обратят внимание. Потом сделал шаг вперед, кашлянул.

— Мистер Линтон... Вы хотели поговорить со мной?

— Да, Билл, да. — Улыбка исчезла с лица потрошителя банков, сменилась выражением обиды. — Что же это получается? Со дня твоего переезда прошло больше трех месяцев, а я узнаю о нем только сейчас. Мои помощники на воле с ног сбились, отыскивая твой новый адрес. Так друзья не поступают.

— Виноват, мистер Линтон, замотался на работе. Все последние недели посылали на дежурство в Блок-ди. Сегодня — первый день во дворе.

— Ну, и как новый район? Спокойнее прежнего, меньше тревоги за детей?

— Пожалуй, что да...

— Черные подростки, я слышал, совсем распустились, никакого страха перед взрослыми. Есть настоящие садисты. Нарочно наедут на малыша, сшибут велосипедом. Или выстрелят из духового пистолета, выбьют глаз. Не дай и не приведи Господь. Сколько уже твоей Глории?

— Пять, пошел шестой.

— Я слышал, что вам удалось устроить ее в детский садик. Это хорошо. Мои коллеги даже захотели сделать тебе маленький сюрприз. Вот, сфотографировали ее в садике на качелях. Держи. И не забывай старых друзей.

Надзиратель вглядывался в фотоснимок, губы его дрожали.

— Конечно, мистер Линтон... Всегда... Можете полагаться на меня...

— И не выпускайте девочку на улицу одну! — крикнул Линтон в спину удаляющемуся надзирателю. — Совсем, совсем никакого сладу не стало с подрастающим поколением.

 

Наконец настал и долгожданный день.

Голда предупредила его заранее, что Оля навестит его в субботу, с утра. Ей уже разрешено было садиться за руль, и она захотела приехать одна. Под душем Грегори тер себя мочалкой так яростно, что оставлял на коже следы ногтей. Джек Кормер держал перед ним зеркальце, пока он расчесывал мокрые волосы на пробор. Убийцы и насильники светились улыбками, когда он шел мимо их камер.

Вошедшую он не узнал. Что за женщина идет к его столу № 8, улыбается, садится на стул? Ах да — исчез парик! Двухмесячный ежик волос круглился на ее голове, откатывал на десять лет назад, как колобок из сказки. Белопенные гребешки бежали по синей блузке волна за волной. Ни тени сострадания, сочувствия, тревоги на лице — только нежность и радость встречи. Ухватила его ладони, переплела со своими. Джек Кормер только вздохнул на нарушение правил, отвернулся к окну.

— Это просто поразительно и трогательно, что все-все — вся моя семья и друзья — все за тебя, — говорила Оля. — Судью, который запретил выпуск под залог, — ненавидим! Пусть его хватит удар, когда он следующий раз занесет свой молоток!.. Кто? Кристина?.. Конечно, тоже с нами, тоже за тебя... Хасану сказала, что не сможет дать ему ответ, пока ты в такой беде. Он сказал, что вполне ее понимает, предложил помочь деньгами. И знаешь, деньги сразу понадобились... Благодаря его помощи Эсфирь Розенталь смогла нанять — вызвать из Канады — за пятнадцать тысяч долларов знаменитую специалистку по анализу волосков, ниточек, пушинок, оставленных на месте преступления. Сейчас она ползает внутри твоего автомобиля, со специальным фонарем и пинцетом, собирает целую коллекцию... Если настоящий преступник в него залезал, есть надежда, что какую-нибудь ворсинку он там обронил...

...Мама? Да, в порядке... Велела тебе передать, что от тюремных впечатлений и рассказов у тебя опять может где-нибудь прорваться стигмат. Если начнет кровоточить — немедленно сообщи ей. Она примчится как персональная скорая помощь.

..Но знаешь, кто был огорчен больше всех? Брат Илья. Оказывается, у него были на тебя серьезные виды. Какой-то совместный проект, который без тебя не может сдвинуться с места. В военные секреты я, конечно, не лезу, но все же любопытно, каким образом профессор сомнения, да еще подозреваемый в убийстве, может помочь военно-воздушному флоту Америки...

...Кто этот седой заключенный, который шлет тебе приветственные знаки? Да, с красоткой на коленях?.. А можно я тоже сяду к тебе на колени?.. Нет?.. Исключение из правил сделано только для Кеннета Линтона?.. Боже, неужели и в тюрьме есть своя лестница неравенства?..

Сколько времени они провели вместе до звонка на обед? Час, два? Видел ли он ее когда-нибудь такой безоглядно счастливой? Пожалуй, нет. Даже в лучшие первые дни и месяцы совместной жизни всегда оставалось облачко испуга, сквознячок тревоги. Грегори блаженствовал, но вдруг темной тенью мелькнула неясная — не отлитая в слова — догадка-прозрение. Наш неприрученный слон наконец-то в загоне, наконец-то на цепи — да еще какой! Не сможет больше ничем повредить ни себе, ни другим... Не в этом ли все дело?.. Ну что ж, а хоть бы и так... Судьба ведет нас своими путями, не будем перечить ей, не будем восставать...

Она встала из-за стола, шагнула к нему. Джек Кормер опять отвернулся. Их поцелуй был освещен со всех сторон лучами завистливых взглядов.

— То предложение, которое вы сделали после водных процедур... — прошептала Оля. — Оно остается в силе?

— Конечно... всегда... в счастье и в беде... пока смерть нас не разлучит...

— Я принимаю его.

Она сказала это чуть с вызовом. Погладила его по щеке. Пошла к дверям.

 

— Для начала я должен объяснить вам методу, принятую моей группой для потрошения банков. — Кеннет Линтон устроился поудобнее на вышитой подушке, застегнул молнию комбинезона. — Главный критерий для выбора объекта атаки всегда был один — местоположение. Конечно, мы обходили стороной банки, торчащие в густонаселенных районах, на оживленных улицах. Слишком много случайных свидетелей, всегда есть опасность, что кто-то запомнит клиента, вышедшего в такой-то час из дверей, опишет его и машину, в которой он уехал. Нет — нас манили уютные каменные домики, выстроенные на окраине, на отшибе, такие, до которых бесколесному пешеходу никак не добраться. После того как выбор объекта был утвержден, наступал второй этап. И в нем главной фигурой, главной звездой была моя бесценная Сильвия — многолетняя подруга, компаньон, наперсница.

Мистер Линтон мечтательно вздохнул, поднял глаза в небо, устремил мысленный взор в счастливые денечки.

— Каким-то она обладала безошибочным даром — опознавать людей, способных всей душой поддаваться порабощению любовью. Хоть мужчин, хоть женщин. И, открыв счет в выбранном банке, заводила дружбу — знакомство — с кем-нибудь из банковских кассиров, помеченных этим клеймом. Рабство любви — я часто буду возвращаться к этому предмету во всех его бесчисленных вариациях. Но здесь речь пойдет о простейшей. Нет, Сильвия вовсе не пыталась влюбить избранника — избранницу — в себя. В ее задачу входило только выяснить — после нескольких дружеских встреч в ресторане или даже после визитов домой, — кому из близких людей было отдано сердце нового знакомого. Дети, супруга, старушка мать, любимая сестра, возлюбленная — годился любой персонаж. Если только удавалось добыть его фотографию.

В возникшей многозначительной паузе Грегори ничего не оставалось как спросить:

— Зачем фотография?

— А затем, что здесь начинался третий этап. За дело брался наш гениальный фотомонтажник Густавсон. У него уже было заготовлено несколько вариантов одной и той же сцены. Посредине комнаты к креслу был привязан человек — мужчина, женщина, ребенок — смотря по необходимости. Неизвестный разбойник в маске держал у его виска револьвер. Оставалось только вклеить — искусно вмонтировать — лицо объекта любви. Если у нас был снимок нужного интерьера — кабинет, спальня в доме, гостиная, — работа Густавсона усложнялась, но, как настоящий художник, он только радовался трудностям. И с этим искусным фотомонтажом я отправлялся в банк.

— Вы брали самый опасный этап на себя?

— Отдайте мне должное — я не прятался за чужие спины. Конечно, каждый раз я гримировался по-разному, так что впоследствии кассир никогда не смог бы опознать меня среди физиономий, показанных ему полицией. Да и вся передряга не очень способствовала хорошей работе его памяти. Представьте себе: посреди рутинного рабочего дня он вдруг видит перед собой не финансовый бланк с привычными закорючками, не пачку вносимых на счет долларов, а фотографию самого дорогого ему существа с приставленным к виску дулом. Связанного, похищенного, беспомощного. А внизу подпись: «Отдайте мне всю наличность — и через час он будет свободен». Посмели бы вы не подчиниться, поставить на карту жизнь любимого? Ради сбережения банковских капиталов, которые все равно застрахованы от подобных нападений?

— Я согласен, схема придумана превосходно. Но ведь всякая схема тем и опасна, что при многократных повторениях она становится опознаваемой.

— Да, на третий, четвертый год полиция трех штатов, сравнивая эти ограбления, стала догадываться, что тут действует одна и та же шайка. Но что она могла сделать? Уверять банковских служащих, что похищения и угрозы — липовые, что пистолет у виска — только фотомонтаж? Каждый новый ограбляемый, вглядываясь в любимое лицо, думал: «Да, те прежние были обман. А вдруг на этот раз — всерьез?»

— Но при такой замечательно отработанной схеме — как же вы попались?

— Доводилось ли вам видеть по телевизору драму какого-то немца «Коварство и любовь»? Других слов мне не найти для описания того, что случилось. «Коварство и любовь» — только так. Нет, Сильвию мне не в чем обвинить. Банковский клерк, которого она выбрала, так мастерски изображал любовь к жене, что даже самый тонкий психолог не заподозрил бы неладное. И когда я положил перед ним очередной шедевр Густавсона — фотографию связанной жены с пистолетом у виска, он изобразил смятение вполне натурально. Отдал всю наличность из своего ящика, сбегал к сейфу, принес еще. Но когда я вышел из дверей банка, негодяй нажал на кнопку тревоги. И что тут началось! Полицейские сирены, погоня, стрельба...

— Вы были один в автомобиле?

— Нет, за рулем, как всегда, был мой верный Адам. И когда мы увидели две полицейские машины, перегородившие дорогу, сразу поняли, что это по нашу душу. «Тарань!» — крикнул я Адаму. И тут этот идиот-полицейский извлек свою пушку и начал стрелять по нашим колесам. А я совершенно не выношу, когда в меня стреляют. Это у меня с Вьетнама. По тебе палят — невозможно не ответить. И я выстрелил несколько раз в ответ. Но не видел, попал или нет. Наш тяжелый «понтиак» расшвырял патрульные легковушки и понесся вперед.

— Значит, вы все же брали с собой оружие, когда ходили на дело?

— Конечно. В банке могло случиться всякое. Однажды кассирша, увидев фотографию связанного сына, просто упала в обморок. Сбежались другие, поняли, что происходит. Пришлось достать пистолет и пригрозить им. Хорошо, что в тот раз у нас был запасной автомобиль неподалеку, мы успели пересесть и удрать.

— А в день ареста?

— Запасной был, но далековато, за несколько миль после полицейского заслона. Я понимал, что наш «понтиак» с разбитым носом слишком заметен — далеко нам не уйти. Все, что оставалось, — свернуть на боковую дорогу в лес и приказать Адаму уносить ноги. А также — избавиться от пистолета. Сам же вернулся на шоссе и устроил полицейским хорошие гонки. Когда меня взяли, мы были уже далеко от того места, где я выбросил Адама. Его так и не нашли. Так что на суде мой адвокат мог хорошо морочить голову присяжным. «Стрелял непойманный сообщник, а мой подзащитный только выполнял его приказы под угрозой оружия. Следы пороха на его руках? Он утром упражнялся в тире». Убийство им доказать не удалось — только вооруженное ограбление. Но тут уж судья расстарался, залепил мне максимальные пятнадцать лет. Восемь уже отсидел. И очень не хочется тянуть до конца.

— Но как же тот кассир решился поднять тревогу?

— О-о, в этом вся соль! Оказалось, что молодчик тайно готовился укокошить свою благоверную. Имел возлюбленную на стороне плюс жаждал получить крупную страховку. Вел переговоры с наемным убийцей. Не знал, дурачок, что это был тайный полицейский осведомитель. Думал: «Вот какая удача! Подниму тревогу, и грабители исполнят свою угрозу, прикончат женушку. Не надо будет и деньги наемному платить». Все это вскрылось на суде над ним. Он был свободен от рабства любви, а мне приходится расплачиваться за это пятнадцатью годами.

Один из юнцов-адъютантов приблизился к беседующим, что-то прошептал на ухо Линтону. Тот со вздохом повернулся к Грегори:

— Извините, профессор, зовут дела. В Ньюарке застопорилась траспортировка «белых грез», нужно принять меры. Но я думаю, вы уже знаете обо мне достаточно. Завтра мы сможем приступить к обсуждению деталей нашего великого эпистолярного проекта.

Грегори мялся, смущенно тер ладони, провожал взглядом приблудных голубей. Наконец пересилил себя и сказал:

— Кеннет... Я, как вы могли заметить, не моралист... Но все же... Уважение к закону, к охране чужой собственности... Считайте это слабостью характера, пороком воспитания... А если вам удастся освободиться, вы ведь вернетесь к своему занятию, так?

— Безусловно. Плюс эти транспортировочные операции, которые мне удалось за несколько лет организовать и развить прямо из камеры.

— Но тогда... Почему вам кажется, почему вы так уверены, что я соглашусь... что я захочу помогать вам выйти из тюрьмы до окончания срока?

— Да все потому же, все потому! — Мистер Линтон хлопнул себя по коленям, потом полез в карман и извлек пачку фотографий. — Я просто любовался вашей встречей с подружкой в зале свиданий. Вы оба светились нежностью. А потом моя подружка поехала за вашей и узнала, где она живет. Посмотрите, как хорошо получился дом на снимке, виден даже номер над дверью. Фото натуральное, никакой Густавсон нам здесь не понадобился. А на этом ваша подружка шарит рукой в почтовом ящике. Мы же не захотим, чтобы в следующий раз ее пальцы там — не приведи Господь! — задели взрыватель небольшой гранаты? Или — гнусная выдумка одного калифорнийского мерзавца — свернувшуюся кобру? Нет, Грегори, вы должны, должны будете со мной согласиться, что рабство любви — великая сила. И оно заслуживает самого серьезного и объемного эпистолярного обсуждения.

 

 

Кинокадры 15-16. Хасан приходит на помощь

 

Торговый центр, в котором расположен магазин электротоваров корпорации Фасири. Голда и Хасан в кабинете управляющего. Служащий артистично проделывает манипуляции с соковыжималкой и морковками. Потом ставит перед гостьей стакан красного сока, кланяется, уходит.

Голда: Мы все вам необычайно признательны, мистер Фасири, за вашу помощь. Канадская Ребекка, приглашенная на ваши деньги, делает чудеса. Она уже обнаружила в автомобиле ворсинки и волоски, которые явно указывают, что там побывал кто-то третий, кроме Деборы и профессора Скиллера. У нашего расследования появились первые стрелочки, указывающие, куда нужно направить микроскопы, бинокли, телескопы.

Хасан: Буду счастлив, если мое участие поможет оправданию невинного.

Голда: Я попросила об этой встрече, потому что мне — нам — необходимо получить информацию об одном молодом человеке, который посещает ту же мечеть, что и вы. Его зовут Омар Бассам. Знакомо вам это имя?

Хасан: К сожалению, да. Он приехал в Америку из Ливана полгода назад, по студенческой визе. И с первых же шагов и слов начал демонстрировать крайнюю агрессивность — политическую и религиозную. Конечно, среди молодежи у него сразу нашлись горячие сторонники. Не исключено, что он прошел военную подготовку в афганских лагерях. Рогойский, насколько мне известно, приторговывает оружием, разбирается в нем. И он объяснял мне, что этот шрам, разрубивший бровь Омара, — типичный след удара оптическим прицелом. Новичок вскидывает ружье, смотрит в прицел, но нажимает на курок, не дождавшись, когда приклад упрется в плечо. Бровь принимает на себя всю силу отдачи, ободок прицела может прорубить ее до кости. Рогойский сказал, что советский генсек Брежнев получил похожую травму на охоте.

Голда: Омар был на новогоднем маскараде и выражал резкое недовольство отметкой, которую профессор Скиллер поставил ему на экзамене.

Хасан: Я тоже каким-то образом ухитрился разбудить враждебные чувства в этом молодом человеке. Настолько, что был момент, когда моему телохранителю пришлось вмешаться.

Голда: Вы сообщили об этом в полицию?

Хасан: Мой телохранитель ходил в ФБР. Но там ему объяснили, что они связаны по рукам и ногам новыми правилами. Они не имеют права вести наблюдение за мечетями, не имеют права засылать туда своих осведомителей, которые сообщали бы им о характере проповедей, не имеют даже права подписываться на газеты и брошюры, призывающие к джихаду в Америке и открыто продающиеся на лотках. Если кто-то из агентов пытался вести расследование на свой страх и риск, немедленно появлялся адвокат и вчинял ему иск за нарушение гражданских и религиозных прав мусульманского меньшинства.

Голда: Но это же ужасно!

Хасан: Будущие террористы легко проникают в Америку. Кроме студенче­ских виз, существует и другой удобный предлог: открытие собственного бизнеса. Они покупают маленькую химчистку, кофейню, магазинчик, мотель, притворяются законопослушными налогоплательщиками и тихо ждут своего часа. Причем их очень легко распознать по одному простому критерию: бизнесы джихадистов не заботятся о прибыли. Если вы заходите в арабскую лавчонку, где продавец едва обращает на вас внимание или цены задраны смехотворно высоко, вы можете быть уверены: владелец получает свой главный доход не с покупателей, а из какого-то постороннего источника.

Голда: Могу я попросить вас делиться с нами любой информацией об Омаре Бассаме, которая ляжет на ваш стол?

Хасан: Боюсь, что ничего нового не всплывет. Потому что Бассам оставил университет и уехал в Техас. По слухам, он собирался поступить там в летную школу.

Голда: Еще один — последний — вопрос. Где вы сами были в новогоднюю ночь?

Хасан (после паузы, с легкой усмешкой): Брат Юсуф, с женой и детьми, приезжал из Аравии навестить меня. Мирно сидели у телевизора. Как вы думаете, показания близких родственников будут приняты американской полицией в качестве подтверждения моего алиби?

Голда (в смущении): Боже, какая неловкость! Получилось, будто я вас подозреваю. На самом деле мне только нужно было узнать про Станислава Рогой­ского. Он упомянул в разговоре с Грегори, с профессором Скиллером, что собирался прямо с маскарада заехать к вам, чтобы вернуть наряд бедуина. Появлялся он у вас в ту ночь?

Хасан: Нет, не появлялся. Пакет с нарядом пришел по почте. Помню, меня удивила дата отправки: несколько дней спустя после его отлета. Но, конечно, он мог поручить это кому-то из приятелей.

Голда: А могу я одолжить у вас этот наряд ненадолго? На нем могут обнаружиться волосы Рогойского, а этого достаточно для установления его ДНК.

Хасан: Ничего нет проще. Он так и лежит в пакете, я все забывал приказать слуге отправить его в химчистку. Только не забудьте, что и мои волосы могут найтись на нем. Чтобы не возникло путаницы, вот вам мой ноготь для сравнения. — Достает из стаканчика на столе маленькие ножницы, отрезает ноготь, протягивает Голде. — Надеюсь, ваша Ребекка сумеет извлечь отсюда мою ДНК. В какую эпоху мы живем! Приходится удивляться, что находятся еще люди, решающиеся идти на преступление. Ведь у них нет никаких шансов остаться непойманными.

 

 

16. Психи

Голде пришлось пустить в дело все свои дипломатические таланты, звонить в полицию, в канцелярию суда, даже в прокуратуру штата, прежде чем тюремное начальство разрешило частному детективу Эсфири Розенталь конфиденциальную встречу в отдельной комнате с заключенным Скиллером. Был ли где-нибудь спрятан глазок телекамеры, они не знали.

— Все твои заступницы считают, что ты держишься молодцом, — говорила Эсфирь. — И Голда, и Оля, и Марго. Даже гордятся тобой. Они боялись, что в тюрьме ты начнешь разваливаться на части. Не может ли оказаться, что все мы немножко преувеличивали тонкость и уязвимость твоей натуры?

— Ужасно рад тебя видеть, — сказал Грегори. — Сколько лет ты не показывалась в наших краях? Пять, шесть? Неужели нужно похитить кого-нибудь или даже убить, чтобы заманить тебя в гости?

— А сам ты? Прыгнул бы в автомобиль и съездил навестить старую тетю Эсфирь. Всего полтора часа.

— Хо-хо — старая тетя! Я видел, каким взглядом тебя провожал си-о Кормер, когда закрывал дверь. Есть постоянный друг? Последний, помнится, носил номер восьмой. А сейчас какой? Наверное, уже двадцать восьмой, двадцать девятый?

— О делах интимных будем говорить, когда вытащим тебя отсюда. А пока давай займемся длинным списком моих вопросов.

Все вопросы Эсфири вырастали из коллекции волос и ворсинок, собранных канадской Ребеккой в автомобиле обвиняемого Скиллера. Коллекция была рассортирована в пластиковых пакетиках с бумажными ярлычками, на каждом из которых офисэр Брейдбард поставил свою подпись, удостоверяя подлинность улики.

Несколько волосков выпало из шевелюры самого владельца автомобиля — их опознать не составило труда. Два волоса принадлежали Деборе Кассини — их ДНК совпадала с ДНК крови на сиденье и на трусиках похищенной.

Но чью голову украшали короткие седые волоски, обнаруженные на полу и на внутренней стороне дверцы? Не случалось ли Грегори в последние месяцы подвозить какого-нибудь седовласого джентльмена с короткой стрижкой?

— Под это описание подходит только один из моих знакомых, — сказал Грегори. — Профессор Страйс, с кафедры лингвистики. Не помню, чтобы он когда-нибудь садился в мою машину. Но на маскараде он был, это точно.

— Хорошо, займемся и им тоже. А пока скажи мне: ты когда-нибудь бывал в церкви, которую посещала семья фон Лагенов? Знаком со священником, отцом Иоанном?

— Нет — на первое, нет — на второе. А что?

— Странное совпадение. В старых списках прихожан я нашла имя миссис Фланиген.

— Кто это?

— Это та самая, которую сейчас судят за подстрекательство к убийству ее второго мужа, мистера Кравеца. Священник согласился встретиться со мной и ответить на мои вопросы. Потом должна лететь в Техас, на поиски Омара Бассама. Если даже найду, не представляю, как мне удастся отрезать пук его волос. Библейская соблазнительница Далила из меня уже не получится.

— Меня тоже не будет несколько дней. Переводят в корпус для психов. Именно там они проводят свои психиатрические дознания.

— Мне будет на руку, если тебя пока найдут негодным для суда. Оба расследования только начинаются, нам понадобится гораздо больше времени, чем я ожидала. Еще два-три месяца — не меньше. Как ты думаешь — продержишься?

— Разве у меня есть выбор?

— Вот и хорошо. И еще раз: ты большой молодец. Была бы я твоей родной теткой, хвасталась бы знакомым: «А у меня, знаете, племянник загремел
в тюрьму ни за что ни про что и при этом не сошел с ума».

— Сошел или не сошел — это будут решать светила психиатрии.

Она улыбнулась, погладила его по плечу. Пошла к дверям. Джек Кормер распахнул перед ней дверь, проводил взглядом. Мечтательно вздохнул.

 

Тюремный корпус для психов был разделен на две половины: повышенной опасности и умеренной. Заключенный Скиллер в ожидании психиатрической экспертизы был помещен вместе с умеренными. У них была общая комната для развлечений, общая столовая. И каждый, конечно, спешил поделиться своей историей с новеньким. В столовой для мирных над столами постоянно витал тихий бубнеж.

— Видишь этих двух охранников? — тихо говорил псих слева от Грегори. — Которые шепчутся и делают вид, что не смотрят в нашу сторону? Узнал недавно от надежного человека: в сговоре с инопланетными. Инопланетные приземлились месяц назад на крыше нашего корпуса, теперь им нужны человечьи оболочки. Они ими пользуются как скафандрами. Не дай и не приведи Господь! Охранник впускает их ночью в твою камеру, они вставляют тебе в нос инопланетную трубку, высасывают душу, выплевывают и сами залезают на освободившееся место. Все — тебя нет! Они отсидят твой срок и выйдут на волю — высасывать там всех подряд!..

Псих справа, проливая суп на подбородок, подсовывал Грегори фотографию молодых «битлов», бегущих по улице Ливерпуля.

— Смотри, смотри хорошенько! Видишь, у правого обреза видна чья-то рука? Это моя рука! Я был пятым, да-да, когда они начинали. А потом меня решили отбросить. Украли у меня все песни. «Я счастлив танцевать с тобой», «Вчера», «Я пойду за солнцем», «Длинная извилистая дорога», «Когда мне будет шестьдесят четыре» — это все я написал. Все украли у меня. И обрезали на всех фотографиях, на всех кинопленках. Ну ничего! К одному я уже подослал парнишку Чэпмена, он с ним покончил. Выйду — доберусь и до остальных.

Мексиканец Родригес почему-то решил, что Грегори занимается адвокат­ской практикой, и уговаривал его взять на себя апелляцию по его делу.

— Они меня объявили насильником! — горячо шептал он, сидя под выключенным телевизором в общей зале. — Ну не смех ли? Да я женщин обожаю с младенчества, боготворю. Все, что мне нужно от них, чтобы они разрешили мне помыть их в теплой ванне. Но они пугаются, говорят «нет». Только поэтому мне приходится грозить им ножом и прятать лицо под черным чулком. Какое это счастье — гладить их мягкой мыльной мочалкой. По плечам, по спине, по животу. Груди иногда попадаются таких размеров, что я могу потратить по часу на каждую. А задики! Еще два часа. Они постепенно успокаиваются, начинают верить, что ничего плохого с ними не случится. Подсмеиваются надо мной. Только когда доходит до последнего штриха, до промывки внутри, снова начинают возражать и сопротивляться. Что такое «внутри»? Конечно, я не могу закончить мытье, не поставив им клизму. Моя мать в детстве каждое мое купанье заканчивала клизмой. И в учебниках написано, что это очень полезно. Но им не нравится. Мне кажется, они все доносили на меня от обиды. Они, глупышки, наверное, предпочли бы, чтобы я их изнасиловал.

Надзиратели тоже искали в Грегори собседника, рассказывали об опасной половине. Кто-то из сидевших там представлял угрозу только для самих себя, но были и такие, что пытались напасть на всякого, кто к ним приближался. И те и другие проявляли при этом изобретательность, которую, казалось бы, невозможно было ожидать в умственно неполноценных.

Например, один упорный самоубийца, пытавшийся вешаться (лишили простыней), утопиться в раковине (отключили воду), уморить себя голодом (кормили искусственно), догадался — изловчился — выломать керамические плитки из пола и их осколками перерезать себе вены. Спасли и учредили круглосуточное дежурство. Вот скука-то! Каждые пятнадцать минут дежурный надзиратель должен вносить запись в специальный журнал: «Заключенный спит... Спит и храпит... Повернулся на бок... Проснулся... Мастурбирует... Снова спит...» Почему бы не дать человеку исполнить его мечту и не избавить всех остальных от ненужных хлопот?

Камеры опасных агрессивных имели решетки такие густые, что заключенный не мог просунуть руку через них. В назначенный час рядом с камерой усаживался психотерапевт и пытался провести с узником душеспасительную беседу или, по крайней мере, уговорить его принимать назначенные лекарства. При этом ему нужно было быть настороже и вовремя отскочить, если в безумную голову пациента заберется идея пустить во врача струю мочи. А недавно один пожизненный ухитрился извлечь из трусов резинки, соорудил из них рогатку и выстрелил в терапевта острой куриной костью, чуть не выбив ему глаз.

 

За неделю ожидания Грегори сумел продемонстрировать начальству корпуса свою полную управляемость и предсказуемость. Поэтому его встреча со звездой судебной психиатрии была устроена в отдельном кабинете. Заключенный был без кандалов, но все же за дверью с прозрачным зеркалом сидел дежурный надзиратель. Полина Сташевич явилась в белом халате, увенчанная красивой седой прической, с толстой книгой-справочником под мышкой. Сохранилась магнитофонная запись их беседы. Ниже следует ее распечатка
с пометками врача.

 

Врач: Мистер Скиллер, введя ваше имя в компьютер, я с изумлением обнаружила, что вы уже бывали в моем кабинете в качестве пациента — подростком, около тридцати лет назад. И ваш отчим, мистер Кордоран, тоже приходил за советом в трудную минуту семейной жизни. Вы припоминаете этот эпизод?

Пациент Грегори Скиллер (молчит).

Врач: Ну, хорошо. Вам не хочется ворошить болезненные воспоминания. Хотя должна сознаться, что я согласилась изменить свое напряженное расписание и уделить время этому делу только потому, что мне интересно — и важно — узнать, что стало с человеком, отказавшимся тридцать лет назад от помощи психиатра.

Пациент (молчит, смотрит в потолок).

Врач: Ладно, раз так, займемся сегодняшними делами. Психиатрическая экспертиза состоит из двух этапов. Первый называется О. У. С.: «Оценка умственного состояния». Ассоциация американских психиатров разработала — и утвердила — целый ряд вопросов, которые должны быть заданы пациенту. Вооруженный ответами на эти вопросы, терапевт открывает вот этот том — «Статистический справочник диагностики», — он обновляется и переиздается каждые пять-семь лет, — и отыскивает по полученным симптомам правильный диагноз душевного заболевания. В соответствии с диагнозом назначается лечение — терапевтическое и медикаментозное. Страховая компания оплатит лечение только в том случае, если диагноз снабжен специальным кодом, взятым из этого справочника. Вам понятна процедура?

Пациент (молчит, начинает рисовать рожицы в лежащем перед ним блокноте).

Врач: Один из первых вопросов в О. У. С.: «Отношение пациента к врачу и к проводимому обследованию». Ваше молчание вынуждает меня вписать ответ на этот вопрос: «Отношение враждебно-подозрительное, не желает помогать терапевту, не отвечает на вопросы». Вы согласны с такой характеристикой?

Пациент (пишет что-то в блокноте, затем вырывает листок и подает врачу записку: «Полиция объяснила мне, что я имею право сохранять молчание»).

Врач: Правило Миранды и Пятая поправка к Конституции относятся только к допросам в полиции и суде. На отношения с психиатром ни то ни другое не распространяется. Отказ от общения с терапевтом рассматривается как симптом серьезного душевного недуга, который может потребовать принудительного лечения в течение многих, многих лет.

Пациент (молчит, отпивает глоток воды).

Врач: Хорошо, приступим к другим вопросам О. У. С. Может быть, какой-то из них заставит вас изменить занятую позицию. Первым делом терапевт вносит в отчет свои впечатления о внешнем облике пациента. Конечно, в тюрьме у вас нет возможности выбирать наряд. Но я отмечу, что вы побриты, причесаны, ногти чистые, одежда не пахнет мочой. Далее — психомоторные характеристики. Здесь в глаза бросается замедленность движений, общая усталость, вялость. Такие симптомы часто связаны с шизофренией. Что далее? Ориентировка во времени и пространстве. Год, число, день недели, название города — без нужды я стараюсь не унижать своих пациентов такими вопросами. Но не могли бы вы хотя бы произвести арифметическую операцию последовательного вычитания семерки из сотни?

Пациент: Девяносто три, восемьдесят шесть, семьдесят девять, семьдесят два, шестьдесят пять...

Врач: Спасибо, довольно. Это уже что-то. Просто услышать голос пациента — необычайно важно. Также богатство словаря, скорость речи, умение артикулировать, — но вы пока лишаете меня возможности оценить все это. А как насчет душевного настроя и готовности выразить его открыто? Страх, злость, печаль, радость, надежда?

Пациент (вдруг закрывает глаза и начинает читать стихи):

 

Надежда — это птица,

Что в душах гнезда вьет.

Не замолкая ни на миг,

Без слов она поет –

 

Тем слаще, чем сильнее Ветр.

И сильный нужен гром —

Заставить смолкнуть птицу,

Что дарит всех теплом.

 

На севере, на юге ли —

По всей Земле слышна.

И не взяла с меня ни крохи

В тяжелый Час она.

 

Врач: Ну что ж, раз вы не даете мне другого материала для анализа, придется выстраивать картину вашего душевного расстройства по строчкам стихов. Будем исходить из допущения, что выбор их не случаен. Упоминаемый в последней строчке «тяжелый Час» явно указывает на приступы депрессии. Следующим пунктом у нас идет мыслительный процесс, способность адекватно связывать причины и следствия различных явлений. Думаете ли вы, что какие-то события вашего детства повлияли на зарождение вашего недуга?

Пациент:

 

В сквере за чашкою чая, ложечкой тонкой звеня, —

В омуте черти, милый, и дыма нет без огня.

 

За трупом в резервуаре, за призраком бледным в петле,

За леди, танцующей в зале, за пьяным беднягой в седле,

За взглядом усталым, за вздохом, мигренью, прошедшей враз,

Всегда скрывается нечто, не то, что высмотрит глаз...

 

Крокетные матчи летом, кашель, пожатье руки,

Всегда существуют секреты, скрывают наши грехи.

 

Врач: Здесь явно проступают элементы — симптомы — подавленного чувства вины. Образы самоубийц — и вдруг повышенная подозрительность по отношению к простейшим жизненным ситуациям. Ну что такого может скрываться за крокетным матчем, за кашлем? Но, по крайней мере, знание стихов указывает на то, что с памятью у вас все в порядке. А как с восприятием внешних раздражителей? Бывают у вас слуховые галлюцинации? Пугающие сны? Несбыточные надежды?

Пациент:

 

Стоит услышать слово «побег»,

Учащается пульс,

Внезапной надеждой снова живу –

Ворота распахнуты — в путь!

 

Или о том, что взорвали тюрьму,

Придет мне вольная весть,

И, как дитя, решетку трясу.

Напрасно. Не улететь.

 

Врач: Да, надежду на взрыв тюрьмы можно считать вполне несбыточной. Абстрактное мышление, интеллект — этого у вас опасный избыток. Но вот в какой мере вы способны контролировать свое поведение? Вспышки гнева, импульсы к насилию? И как бы вы описали свою сексуальную ориентацию?

Пациент:

 

Елена столь абстрактной не была,

Как говорят в симпозиумах, но

Из тех она беглянок, чьи тела

Пленить мужским орудьем не дано.

 

Кусай же ногти, Трою ли круши,

Но жажда вечно превышает дно.

А что до краха чувств или души,

Они, по мысли дьявола, одно.

 

Оставь же дурнем, Господи. В дыму,

Средь грязных луж. Смиренью не учи.

Я — мученик, терпенью Твоему

Горизонтальный памятник в ночи.

 

Полупомеркший возвышая взгляд

И пол залитый пальцами скребя,

Я ляжек подавальщиц зрю парад.

О мир тщеты! — я возвращусь в тебя.

 

Врач: Сознаюсь, мне придется нелегко. Отыскать соответствующие диагнозы в нашем справочнике, опираясь лишь на эти — часто бессмысленные — строчки, будет трудновато. Хотя кое-что уже проступает сквозь туман. Диагнозы сгруппированы по пяти осям, и в оси Римское-два есть «синдром недоверия к законным властям» — безусловно ваш случай. Мне бы помогло, если бы вы открыли — сообщили мне — ваше отношение — оценку — собственной жизни и судьбы. Как бы вы охарактеризовали ее: в положительном или отрицательном плане?

Пациент:

 

За каждый миг восторга —

Страдание — цена.

Жестока эта дробь.

Безжалостно верна.

 

За час недолгий счастья —

Дань многолетних мук,

Монеток жалких горстка

Да полный Слез — Сундук.

 

Врач: Для правильного ориентирования в справочнике мне бы важно было узнать, насколько вы привержены алкоголю или наркотикам. Тем более что вас обвиняют в преступлении, совершенном в состоянии тяжелого опьянения.

Пациент:

 

Но не только это мы воспеваем, а любовь, ту, что свыше,

Пусть кота мурлыканье сегодня станет воплем на покатой крыше,

Пусть сын вернется к маме, в окно глядящей с испугом,

Пусть викарий подталкивает хориста в темный угол.

И саду цвести этим вечером, как расцветает он раз в сто лет,

Пусть прислугу-за-все поймают на лестнице, исполняющую минет.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

 

И пусть хоть на час заключат перемирье враги,

Пусть дядя племяннику великодушно оплатит долги,

Пусть нервной хозяйке обед невкусный простится,

Пусть вора отпустит, поверив вранью, полиция.

Пусть избежит порки обычной мальчик, пойманный с сигаретой,

Пусть сегодня блядь даром даст то, за что платят звонкой монетой.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

 

Врач: Это уж прямо целая декларация, оправдывающая необходимость пьянства. Да, работы вы мне навалили на недели, если не на месяцы. Полный диагноз я передам судье, копию они перешлют вашему адвокату. Но не думаю, чтобы суд над вами мог состояться в ближайшее время. С точки зрения современной психиатрии вы к нему совершенно не готовы.

 

 

Кинокадры 16-17. В церкви

 

Небольшая католическая церковь. Несколько скромных икон, позолоченное распятие, и только витраж в окне за алтарем поражает бурным многоцветьем. Эсфирь Розенталь и отец Иоанн сидят на скамье в пустом зале, квадрат солнечного света лежит на полу у их ног, как ковер.

Эсфирь: Вы упомянули, что в какой-то момент ваша дружба с супругами фон Лаген стала ослабевать. Были тому какие-то причины?

Священник: Нет, ничего конкретного. Скорее всего, обычная история: время идет, и отношения там и тут покрываются трещинками усталости, морщинками разочарования. Помню, они были огорчены, когда я в одной из воскресных бесед с похвалой отозвался о трудах Тейяра де Шардена. Член ордена иезуитов, а писал научные трактаты, которые Орден был вынужден запретить! Как можно хвалить такого? Потом до меня дошли слухи, что небольшая группа прихожан раз в месяц собирается в доме фон Лагенов и устраивает нечто вроде богословских семинаров.

Эсфирь: Но вас на эти собрания не приглашали?

Священник: Нет. Знаю, однако, что бывали на этих собраниях и верующие из других приходов. Не исключаю, что среди них мог затаиться и будущий похититель маленькой Аманды. Миссис Финеган — да-да, та самая, которую сегодня судят под именем миссис Кравец, — тоже бывала на этих собраниях. Рассказывала мне о них с большим энтузиазмом.

Эсфирь: Были это просто разговоры и обсуждения? Или включались какие-то особые ритуалы?

Священник: О ритуалах она не упоминала. Но рассказывала, что в кружке царил настоящий культ Авраама. Из всех библейских фигур он чаще всего становился темой обсуждения. На стенах в доме висели репродукции знаменитых картин и гравюр: «Авраам, изгоняющий Агарь», «Авраам и Сарра в Египте», «Авраам освобождает Лота из плена», «Жертвоприношение Исаака», «Три путника в гостях у Авраама», «Переселение в Ханаан», «Авраам и Авимелех». Читали и обсуждали книги и отрывки, посвященные Аврааму: из Блаженного Августина, из Иоанна Златоуста, конечно, «Страх и трепет» Кьеркегора, даже поэму одного русского поэта, недавно получившего Нобелевскую премию.

Эсфирь: Фигура Авраама весьма почитаема и у мусульман. Многие из них верят, что их праотцем был Измаил, сын Агари. Другие считают, что арабские племена произошли от шести сыновей Хеттуры, второй жены Авраама. Не приглашались ли на эти собрания в доме фон Лагенов и мусульмане тоже?

Священник: Об этом мне неизвестно. Знаю только, что свою группу в какой-то момент они назвали «Дети Авраамовы». Думаю, что подробности о членах кружка вы могли бы узнать у миссис Кравец. Конечно, сейчас несчастная женщина вряд ли согласится беседовать с вами. Но по окончании суда...

Эсфирь: Да, я планирую попросить ее о встрече при первой возможности.

 

17. Всевышний аэродинамик

Грегори заметил, что заключенные никогда не говорили «я пошел в камеру», «у меня в камере». Нет, только: «я пошел домой», «у меня дома дела». И по возвращении из корпуса для психов он поймал себя на том, что думает об этом перемещении точно так же: «вернулся домой».

Лопес был обуян новой идеей, горячо обсуждавшейся в клане «пятипроцент­ников». Кто-то из их лидеров прочитал статью о стремительном росте числа тюрем в Америке и высказал предположение, что это часть заговора белых: возродить рабство в стране.

— Смотри на цифры, — горячился Лопес. — Цифры врать не могут. Во времена Аль Капоне в тюрьмах сидело только две десятых процента населения. Сегодня — уже пять десятых. Среди черных каждый четвертый побывает в тюрьме хоть раз в жизни. За перевозку кокаина судят в федеральных судах, так? Восемьдесят восемь процентов осужденных — черные. В Техасе восемьдесят процентов заключенных — черные и латинос. А среди охранников восемьдесят процентов — белые.

— Я слышал, что в последние годы начался быстрый рост частных тюрем, — сказал Грегори.

— А то нет! Это же выгодное дело. Штатное правительство платит тебе за каждого заключенного пятьдесят долларов в день. А ты еще заставишь его работать почти что даром и будешь грести денежки лопатой. Больше не нужно посылать раба на уборку хлопка. Тут же, в тюрьме, установишь компьютеры и телефоны, и новый раб будет тебе исправно выдавать телемаркетинг для любой фирмы. Пассажир звонит заказать билет на самолет и не подозревает, что его заказ принимает раб, сидящий в камере. В Южной Каролине в одной женской тюрьме работает целая фабрика, производящая футболки для гольферов. В другой рабыни шьют детское белье. И знаешь, сколько штат уже получает со своих рабов? Восемнадцать миллионов в год!

— Но куда же смотрят защитники гражданских свобод, куда смотрят профсоюзы? Ведь получается, что американским рабочим приходится состязаться на рынке с рабским трудом.

— Кто-то, конечно, испускает протестующий писк. Но дело слишком выгодное, пискунам глотку затыкают легко. Представь себе какой-нибудь городок в глубинке: безработица, нищета, преступность. А построишь рядом тюрьму — и все преобразится. Белые получат тысячу рабочих мест — надзиратели, администраторы, обслуга. А черные — за решеткой, преступность идет на убыль. И в штатную казну тоже текут денежки. Уже, я слышал, какие-то тюрьмы жалуются на нехватку заключенных, завозят из других штатов.

У Джека Кормера были свои тревоги и огорчения. Его младший брат служил надзирателем в соседнем штате, охранял убийц, осужденных на смерть. Это — самая опасная должность. Ведь смертникам терять нечего. И неделю назад брат явился на работу невыспавшийся, потому что его малыш плакал всю ночь. На минуту ослабил внимание, отвлекся — и заключенный всадил ему в шею острый обломок зубной щетки. Зачем? Если бы попал в артерию и брат умер, пришлось бы назначать новый суд за убийство и близкая казнь отодвинулась бы еще на несколько месяцев.

— И на меня в прошлом году напал один «кровосос», продырявил плечо заточенной отверткой. Оказалось потом, что ему его банда приказала прикончить кого-то из «латинских королей». Если не выполнишь — свои зарежут. Если выполнишь — за убийство в тюрьме получишь как минимум пожизненный срок. А за нападение на охранника — только год строгой изоляции. И там, по крайней мере, свои до тебя не доберутся. За год же кто-нибудь другой будет послан на выполнение задания. Или намеченную жертву переведут в другую тюрьму. Он сам мне все это объяснил, просил прощения. Порвал мне, гад, какую-то мышцу, до сих пор не могу поднимать тяжелое левой рукой.

Грегори видел, что надзиратели часто чувствовали себя беспомощными перед строптивым узником. За невыполнение прямого приказа они могли выписать «штрафной билет», и тогда в тюремной лавке пять долларов снималось со счета провинившегося. Но один из юнцов в свите Линтона хвастался тем, что стопка штрафных билетов довела его счет до минус ста шестидесяти долларов, так что терять ему нечего.

Следующее возможное наказание — лишить прогулки и выхода в общий зал, запереть на несколько дней в камере. Однако в этом случае надзиратели превращались в официантов, которые должны были разносить из столовой коробки с ланчем и обедом. Нагруженные стопкой подносов, не видя пола под ногами, они вслепую шли вдоль камер, давя куриные кости, пенопластовые стаканы, поскальзываясь на недоеденной яичнице. А полчаса спустя повторяли маршрут, собирая объедки и мусор в пластиковые мешки, получая в спину и в лицо насмешки заключенных:

— Эй, Джек, ты забыл принести мою золотую зубочистку!

— Хочешь вылизать мою чашку из-под супа? Там еще что-то осталось на донышке.

— Прислали бы хоть раз вместо вас хорошеньких расп...шек, а то от таких рож весь аппетит пропадает.

— Подожди минутку, я еще не успел навалить кучу дерьма на поднос — вам на закуску.

После таких рейсов Джек Кормер вздыхал и повторял:

— Мы ведь тоже пожизненные. Только наш срок разбит на смены по восемь часов.

 

Через неделю после «возвращения домой» Голда принесла ему результаты психиатрической экспертизы.

— Ну, ты и заморочил голову старушке Полине. Утопил в океане поэзии. Наверное, ей понадобилась помощь других терапевтов, чтобы прийти в себя.

— Представляешь, она сразу начала называть меня «пациентом». Мы все в их глазах — больные разной степени тяжести. Диагноза «здоров» просто не существует в их книгах.

— Но хочешь все же услышать результаты ее обследования? По первой оси у тебя обнаружен алкоголизм, усугубленный манией замкнутости (кодовый номер 291.0), шизофрения параноидного типа (код 295.30), психопатический синдром, окрашенный манией преследования (код 297.1), общая депрессия (код 296.3-би). По второй оси: ситуативно-социальная фобия (поведение во время отбора присяжных, код 300.29), нарциссизм (любовался собой во время чтения стихов) и так далее. Так что на сегодняшний день о суде над тобой не может быть и речи. Видимо, будет назначена долгая психотерапия.

— Получается, что судья не может держать обвиняемого в тюрьме дольше определенного срока, а психиатр — может? Навалит стопку диагнозов и человек останется за решеткой до конца жизни?

— Такие случаи — не редкость в последние годы.

— А что канадская Ребекка и ее волоски?

— Ты знаешь, довольно странно повел себя профессор Страйс. Вы давно с ним знакомы? Когда я стала спрашивать, не подвозил ли его когда-нибудь коллега Скиллер в своем автомобиле, он раскричался, заявил, что больше знать не желает этого коллегу, оборвал разговор, ушел. Его седые волосы по размеру совпадают с найденными в машине, но не могла же я тут же достать маникюрные ножницы из сумки и отрезать пучок. Зато я подобрала пластиковую соломинку, оставленную им в стакане. Ребекка сказала, что там нашлось достаточно его слюны для анализа.

— Омар Бассам?

— Нам удалось узнать название городка, в котором расположена его летная школа. Сын Эсфири завтра вылетает туда. У него уже есть опыт в таких делах. Говорят, что Бассам каждый день упражняется в спортзале. Проще всего было бы украсть его пропотевшую футболку, когда он отправится в душ. Мальчик обещал быть осторожным.

 

В тюрьме ходили легенды о добрых старых временах, когда заключенным разрешалось разводить кроликов. Сейчас кролики были запрещены, и нежные чувства уголовников изливались главным образом на полудиких кошек, которых подкармливали во дворе остатками завтрака. Кому-то посчастливилось пронести в камеру птенчика воробья, кто-то сумел приручить мышонка, кто-то довольствовался пауком в банке. Мир животных, соприкасаясь с миром преступников, явно производил некое размягчение задубевших сердец. И однажды утром эти сердца окрасились дружной печалью: у стены прогулочного двора были обнаружены останки растерзанного голубя. То ли зазевавшаяся птица стала добычей кошек, то ли коршун высмотрел ее на рассвете и спикировал с высоты. Во всяком случае, нападавший не оставил на косточках ни кусочка съедобной плоти: только рассыпанные перья и два сизых крыла.

Грегори подобрал одно из них и задумчиво гладил им себя по ладони, слушая очередной рассказ Кеннета Линтона.

— А знаете, где зародилась моя теория порабощения любовью? Во Вьетнаме. Вот как это случилось. В боях я почти не участвовал, служил механиком по ремонту вертолетов. И подружился там с вьетнамцем по имени Сай Ди Мин. Звал его просто Сай. Есть в этом народе особое очарование, недаром столько наших солдат женились на вьетнамках. Как его описать? Какая-то повышенная чуткость, что ли, какой-то обостренный настрой — не на себя, а именно на другого, на тебя — собеседника, товарища, родственника.

— Да, я тоже это чувствовал, — сказал Грегори. — У меня были студенты из Вьетнама. Отзывались эмоционально на каждую смену моего настроения, интонации.

— А мой Сай был — чистый камертон. Хотя простой парень, из крестьян. Дружили мы с ним и работали бок о бок почти год. И вдруг однажды утром появляется он печальный-печальный и говорит: «Пришел проститься с тобой, Кен, не мог уйти просто так». — «Уйти? Куда? Что случилось?» — «Должен вступить в армию красных». — «Как?! Ты же вьетконговцев так ненавидишь!» — «Ничего не могу поделать. Они вербуют так, что увернуться нельзя». И тут он мне рассказал страшную историю, которые случались там тысячу раз, в каждой южновьетнамской деревне, и о которых наши телевизоры, газеты и радио ничего и никогда нам не сообщали. «Они пришли в мою деревню две недели назад, — рассказывал Сай. — Пятеро вооруженных. Выстроили всех на площади. Мужчин — в один ряд, женщин и детей — в другой. Сначала пошли вдоль ряда мужчин. „Кто староста?“ — „Я“. Бах, бах! Староста лежит на земле. Следующему в ряду: „Теперь ты будешь староста. Отвечаешь за остальных головой“. Идут дальше. „Записываешься во вьетконг?“ — „У меня жена, трое детей, старуха-мать...“ Бах-бах! Следующему: „Записываешься во вьетконг?“ Ну, кто тут посмеет сказать „нет“? Потом идут вдоль ряда женщин со списками, взятыми из сельской конторы. „Имя? Фамилия? Так, у тебя муж — сын — брат — предатель, служит американским агрессорам. Передай ему: если через месяц не вступит во вьетконг, и ты, и все твои дети — мертвы“. Вот так они пополняют свои ряды. Как я могу не подчиниться, обречь на смерть мою жену и маленького сына? Вошли в деревню пятеро, вышел отряд в тридцать человек. Да нас еще — вынужденных перебежчиков — добавится столько же». Выслушал я рассказ Сая, всему сразу поверил. И понял: нет, нам их не победить. Сай и такие, как он, способны на любовь, способны на жалость. А враги их вырвались из рабства любви и стали сильнее. Ты можешь засыпать их бомбами, залить напалмом — им никого не жалко. Ни чужих, ни своих. Американцы говорят: «Сражайтесь на нашей стороне, и у вас будет свобода и процветание». Вьетконговцы говорят: «Вступайте в наши ряды, а то всадим пулю вашему ребенку в голову». За кем пойдет бедный вьетнамец? Ясно за кем. Поэтому красные там непобедимы.

— Я знаю, я понял, кому мы будет отправлять письма! — воскликнул Грегори.

— Ну?

— Только не отбрасывайте мою идею сразу, дайте ей время обкататься.

— Я слушаю, слушаю...

— Мы будем писать актрисе Джейн Фонда!

Кеннет Линтон от возмущения даже вскочил со скамьи:

— Что?! Этой краснозадой суке? Которая обнималась с Хо Ши Мином? Залезала под объективами кинокамер в ханойские бомбоубежища? Прикладывалась к прицелам их зениток, наведенных на наши самолеты?

— Да, да, да! И я объясню почему. Читал ее последние статьи и интервью. С запозданием в двадцать пять лет в ней явно проснулось чувство вины. И перед американскими ветеранами, и перед теми вьетнамцами, что утонули в океане, спасаясь от победивших соотечественников. И перед двумя миллионами камбоджийцев, утопленных в болотах, задушенных пластиковыми мешками. Прямо начнем с истории, рассказанной вашим Саем. Подбросим ей такое оправдание: «Я была дезинформирована американской прессой, скрывавшей от нас страшную правду о вьетконговцах и красных кхмерах».

— Право, не знаю... Ваша идея настолько парадоксальна... Я действительно должен обдумать, обкатать...

— «Любовь — это рабство» — она клюнет на эту формулу. Была замужем три раза, и все мужья не просто изменяли ей, а уговаривали участвовать в тройных и четверных комбинациях. Кроме того, у нее есть опыт досрочного освобождения заключенных. А-а, вы не слыхали? Да-да, она сдружилась с женой русского диссидента, сидевшего в одиночке, и помогла ей извлечь его на свободу. Сейчас он — видная шишка в правительстве Израиля.

Перечисляя свои аргументы, Грегори хлопал по своей ладони голубиным крылом. Вдруг что-то привлекло его внимание в расправленных перьях. Он замолчал, стал дуть на них, поднимать к свету и быстро опускать. Гладил себя по щеке то одной стороной, то другой, что-то бормотал под нос и снова раскрывал перья, как веер. Мистер Линтон смотрел на отвлекшегося профессора
с недоумением и обидой.

— Что случилось, Грег? Вы никогда не видели птичьих крыльев? Не могли бы мы вернуться к нашему разговору? Ваша идея меня сперва ошарашила, но постепенно в ней начинают проступать блестки смысла...

— Кен... Ради бога... Завтра непременно вернемся... Но сейчас... Эй, Рон! Рон! Иди сюда на минутку... Ты — лучший надуватель спасательных кругов... Твои легкие — гордость и украшение нашей тюрьмы! Прошу тебя: дунь на это крыло посильнее. Я поднесу его к своим глазам, а ты дуй как бы навстречу летящей птице...

Рон послушно раздул прыщавые щеки и стал выполнять просьбу диагности­рованного психопата. Тот даже повизгивал от удовольствия.

— Они вздымаются!.. Мягкие кончики на бахроме крыла поднимаются!.. Должны были бы ложиться, а они загибаются кверху... Это потрясающе!..

Линтон и Рон с недоверием вглядывались в шаманские прыжки профессора. Он пятился от них, размахивал крылом. Потом повернулся и быстро направился в сторону си-о Кормера:

— Джек!.. Очень прошу!.. Срочное дело!.. Отведи меня к телефону!.. У меня еще осталось два звонка на эту неделю...

Покладистый Кормер только вздохнул и повел своего непредсказуемого подопечного прочь из прогулочного двора. Через пять минут тот уже кричал в висящий на стене телефон:

— Илья!.. Потрясающая идея!.. Приезжай как только сможешь, я тебе объясню... Про то, как птица парит в воздухе... Вернее, как она приземляется... Скорости почти нет, а она не падает... Мы научим наши самолетики приземляться так же... Мы будем учиться у коршуна, у цапли, у гуся, у фламинго, у аиста — да, особенно у аиста!.. А знаешь, почему они все не падают? Потому что Всевышний конструктор, соорудивший их, — самый, самый гениальный аэродинамик на свете!..

 

 

Кинокадры 17-18. Аренда заключенного

 

Крупным планом — табличка на дверях: «Директор тюрьмы». За дверью — просторный кабинет. Стены украшены фотографиями драматичных моментов спортивных состязаний: два футболиста яростно бодают друг друга шлемами; бегун налетает грудью на финишную ленту; бейсболист, в броске за мячом, летит горизонтально в дюйме над землей.

Директор внимательно слушает своих посетителей — двух офицеров в форме военно-воздушных сил.

Подполковник Ригель: ...И я специально упросил майора Эшфорда поехать со мной и лично дать вам гарантии в том, что во вверенной ему армейской тюрьме у заключенного Скиллера будет так же мало шансов на успешный побег, как и здесь. На работу и с работы его будут возить под конвоем, а с военной полицией, как вы знаете, шутки плохи.

Майор Эшфорд: В дополнение к обычным предосторожностям мы наденем ему на щиколотку неснимаемый электронный браслет, который будет информировать дежурного о его местонахождении в каждую минуту.

Директор: Но что же это за работа, которую — как вы говорите — не может выполнить никто, кроме заключенного Скиллера?

Подполковник Ригель: Проект, разрабатываемый нашей авиабазой, засекречен, поэтому вдаваться в детали я не могу. Скажу лишь, что профессор Скиллер обладает уникальным опытом и знаниями, необходимыми для решения проблем, с которыми мы столкнулись сегодня.

Директор: Все же мне трудно представить себе эту ситуацию. Вот офицеры и инженеры ведут свои важные эксперименты в лаборатории или обрабатывают данные на компьютерах. И тут же, среди них — человек в тюремной одежде, подозреваемый в серьезном преступлении, с электронными кандалами на ноге... И он ведет себя с ними на равных, а порой может и прикрикнуть — раз он такой уникальный, — послать куда-то с поручением, устроить разнос...

Подполковник Ригель: Ситуация не такая уж новая и уникальная. Вспомним, что библейский Иосиф, возглавивший экономическое планирование при египетском фараоне, попал в его свиту прямиком из тюремной камеры. Во времена Сталина половина ученых и инженеров, разрабатывавших советские ракеты, носили тюремную одежду. И ничего: ракеты сработали, и русское слово «спутник» прорвалось в языки всех народов.

Директор: Джентльмены, я понимаю, что вы хотите рассеять мои сомнения по поводу предлагаемой вами беспрецедентной комбинации. Но такими историческими сравнениями вы только усиливаете их. Так и представляю газетные заголовки: «Тюрьмы штата возрождают практику египетских фараонов». Или еще хуже: «Осваивают уроки ГУЛага».

Подполковник Ригель: Перевести заключенного из одной тюрьмы в другую — разве это так уж беспрецедентно? Вот когда в Миссисипи начинают экономить на числе надзирателей — как рассказывал мне майор — и поручают одним осужденным охранять других, а порой и вооружают их для этой цели, — это мы вправе назвать чем-то из ряда вон выходящим. Но все газеты там помалкивают. То, что выгодно штату, — святыня.

Майор Эшфорд: Экономика диктует нам свои требования — и мы не можем игнорировать их. Недавно я участвовал в очередной конференции-ярмарке для уголовно-исправительных учреждений. Там была огромная выставка товаров для узников и надзирателей. Ведь в среднем заключенный тратит в тюремной лавочке тридцать пять долларов в неделю, то есть тысячу семьсот пятьдесят долларов в год. Умножьте это на два миллиона заключенных, и вы получите потребительский рынок в три с половиной миллиарда долларов. Немудрено, что даже такой гигант, как «Проктор энд Гэмбл», устроил там свой стенд с мылом, лосьонами, деодорантами и кремами для бритья. А телефонные звонки заключенных? Тюремная администрация выбирает компанию, которая будет обслуживать данное заведение, а потом получает с нее процент за каждый сделанный звонок. Меня заинтересовал новый бронебойный жилет для надзирателей: подходи и попробуй пробить его кинжалом. Я ударил изо всех сил, сделал вмятину на поверхности. Но когда продавец перевернул жилет, на нем не было даже пятнышка. Конечно, я закажу такие для своего персонала.

Директор: Майор, я хочу, чтобы вы дали мне слово офицера и обещали лично следить за условиями содержания этого заключенного.

Майор Эшфорд: Даю.

Директор: А когда придет время суда над ним или новой экспертизы, вы без промедления отправите его обратно.

Майор Эшфорд: Клятвенно заверяю вас в этом.

Директор: Хорошо. Нам понадобится два дня на подготовку нужных документов. Заключенного Скиллера привезут наши надзиратели. Я хочу, чтобы им показали его камеру и ознакомили с условиями содержания. Об увиденном они доложат мне лично.

Подполковник Ригель: От имени военно-воздушных сил выражаю вам, сэр, глубокую благодарность. Уверен, что данное вами разрешение на перевод внесет важный вклад в усиление обороноспособности нашей страны.

Офицеры жмут руку директору, выходят из кабинета.

 

18. Крыло как у птицы

Простые — незамечаемые — вечно недооцененные наслаждения обычной жизни возвращались к Грегори одно за другим. Возможность — право — счастье — побыть одному, в своей комнате. Потом повалиться — вытянуться со стоном — в своей постели, заснуть, не слыша хрипов и храпов сокамерника. Чашка кофе с утра! Той самой крепости — горячести — сладости, какой хотелось. Которую сам готовишь — лелеешь — на собственной двухкомфорной плитке.

Свет из окна! Пусть забранного решеткой — но со всеми притихшими кустами, заиндевелыми газонами, облетевшим мартовским лесом вдали, стеклянно сияющим небом.

Собственный душ — неспешный, теплый, смывающий сонный туман и остатки дурацких предутренних сновидений.

Добрый майор Эшфорд отвел ему ту комнату в армейской тюрьме, которая теоретически предназначалась для супружеских свиданий заключенных. Но, видимо, семейные солдаты и офицеры строго блюли дисциплину и за решетку не попадали. Комната пустовала уже больше года.

В восемь утра водитель в белой каске с буквами МР стучал в дверь, и они отправлялись в двадцатиминутный проезд по нью-джерсийским холмам. Антенна армейского джипа посвистывала, рассекая воздух, тяжелая вода Делавера блестела там и тут в просветах между скалами. Утренние радионовости спешили оповестить о главных мерзостях, случившихся в мире за прошедшую ночь.

В раздевалке большого ангара, где размещались лаборатории экспериментального комплекса, Грегори натягивал легкий комбинезон поверх тюремной одежды и делался неотличим от остальных механиков, лаборантов, инженеров. А потом начиналась работа. В которой все исчезало. Потому что она была похожа на гонки, на дуэль, на битву с невидимым врагом. Последнюю, смертельную. В которой можешь погибнуть не только ты сам, но и все твои близкие, родные, любимые.

В первый же день новой жизни Илья откровенно рассказал Грегори о сути их проекта и о причинах лихорадочной спешки. Да, беспилотная посадка самолета вдруг стала целью — задачей — заказом номер один. И ее острая необходимость вызвана, конечно, не заботой о жизни тех одиночек, которые почему-то потеряют сознание, управляя одномоторной «чесной». И даже не заботой о раненом летчике, ведущем реактивный истребитель. Нет, здесь речь идет о жизни десятков, если не сотен тысяч человек. Потому что военной разведкой получены достоверные сведения о новых замыслах террористов. Похитить — захватить — большой гражданский авиалайнер в воздушном пространстве Америки. И обрушить его на какую-нибудь из атомных электростанций, расположенную в густонаселенной местности. Результаты подобной катастрофы будут в десять, в сто раз страшнее Чернобыля.

Как можно предотвратить ее?

На сегодняшний день есть только один способ: сбить захваченный самолет ракетой. Но не родился еще американский президент или генерал, который посмеет отдать такой приказ. Рабство любви к ни в чем не повинным пассажирам неодолимо. Поэтому командование военно-воздушными силами приняло решение: разработать и установить на гражданских самолетах антиугонный блок. Такой, который позволял бы радиокомандой с земли переключать — независимо от воли пилота — управление самолетом с ручного — внутри кабины — на наземное — внутри диспетчерского центра. Террористы, захватившие кабину лайнера, вдруг обнаружат, что ни одна педаль, ни один рычаг, ни одна кнопка не передают команду моторам, крыльям, рулям. Антиугонный блок должен стать таким же обязательным узлом каждого крупного самолета, каким является пресловутый черный ящик.

Самолетостроительные гиганты «Боинг», «Локхид» и другие приняли задание без большого энтузиазма. И их можно понять. Если разбивается самолет, захваченный — взорванный — террористами, гиганты не несут ответственности за гибель людей. Но если разобьется самолет, уже управляемый с земли, иски к создателям противоугонного ящика могут составить миллиарды.

Поэтому командование отдало приказ: параллельно и в срочном порядке конструировать ящик своими силами. Тогда-то Илья и вспомнил давнишние разработки, о которых ему рассказывал Грегори. Кинулись в фирму, где он работал двадцать лет назад. Там все отделы были за эти годы перемешаны, старых сотрудников почти не осталось, новые и слыхом не слыхали о беспилотной посадке.

— У нас получается очень похоже на многие эпизоды из русской истории, — говорил Илья. — Понадобилось воевать с Наполеоном в Италии — вызывают из ссылки генерала Суворова. Понадобилось воевать с Гитлером в России — вызывают из лагеря генерала Рокоссовского и десятки других. Так и мы: понадобилось воевать с террористами — отыскиваем в тюрьме уголовника, который еще помнит, как за это браться. Осталось у тебя что-нибудь в голове с тех времен?

— Деталей я, конечно, не помню. Но принцип конструкции и результаты первых проб сохранились довольно отчетливо. Ящик мы соорудим, и вполне компактный, — в этом можешь не сомневаться. Однако проблему этим не решим. То, что годилось для легкой и тихоходной «чесны», не сработает с «Боингом-767». Никакой гениальный диспетчер с земли не сможет посадить громаду, которая приземляется на скорости двести—триста миль в час.

— Где же выход?

— Вот здесь. — Грегори извлек из кармана помятое голубиное крыло, расправил перья, поднес их к глазам Ильи. — Видишь: к трубке каждого перышка прикреплена бородка из сотен волосков. И каждый волосок кончается совсем уже мягким участком. Как я сказал по телефону: у Всевышнего конструктора ничего не делается просто так. Я верю, что именно эти мягчайшие кончики позволяют птице менять профиль крыла и опускаться так медленно. Ты что-нибудь помнишь из курса аэродинамики?

— Не густо. Ламинарное течение, турбулентное...

— Именно! Именно о них и идет речь. Мы должны во что бы то ни стало снизить посадочную скорость «Боинга», но так, чтобы он не рухнул при этом на посадочную полосу. То есть увеличить подъемную силу крыльев. А это возможно только при условии, что мы усвоим — высмотрим — тайны птичьих полетов и посадок.

 

По просьбе — заказу — военной базы телевизионный канал «Планета животных» прислал им множество кинофрагментов с птицами, опускающимися на землю, на гнездо, на воду, на ветку. Они вглядывались в эти пленки, выбирали породы, в которых Всевышний конструктор проявил наибольшую гениальность. Но сначала нужно было убедить командование авиабазы в том, что на проект стоит затратить время и деньги.

— Мы увеличили присланные кинокадры в тридцать раз, — докладывал Грегори генералу Денкинсу и полудюжине старших офицеров. — На этих увеличениях — Илья, включи диапозитивы пятнадцать и восемнадцать — видно, что крыло при приземлении птицы как бы вспухает. То есть меняет аэродинамические характеристики, обеспечивая более высокую подъемную силу при падении скорости. Во всех новых конструкциях современных самолетов проектировщики тоже пытаются достичь этого эффекта, добавляя к крылу механические закрылки, которые пилот поднимает при посадке. Это помогает — но не в достаточной степени. Если бы мы научились у птиц менять профиль по всей поверхности крыла, так, чтобы воздушный поток обтекал его не в турбулентном, а в ламинарном режиме, эффект был бы грандиозным.

— Извините, профессор, — сказал генерал Денкинс, — расшифруйте — напомните — собравшимся, включая и меня тоже, в чем состоит разница между этими режимами. Премудрости, вколоченные в нас в студенческие времена, не всегда сохраняются в памяти.

— Ламинарный режим — когда частицы газа или жидкости движутся в потоке параллельно друг другу. Турбулентный — когда в потоке начинаются завихрения и частицы летят беспорядочной толпой, сталкиваясь и тормозя друг друга. Вот пример: калитка для пешеходов на въезде в эту базу. Два человека плечом к плечу могут легко пройти через нее. Но представим себе толпу из ста или двухсот человек, которая — по тревоге — попытается прорваться за пределы территории. Люди начнут давить друг друга, спотыкаться, падать. Неизвест­но, сколько времени у них уйдет на преодоление препятствия. Теперь представим себе роту солдат, выстроенных попарно. Они по команде пройдут — или пробегут — сквозь калитку спокойно и ламинарно — за одну минуту. Наша задача: создать крыло самолета с переменным профилем, который позволял бы сохранять ламинарный режим обтекания в широком диапазоне скоростей, особенно — при посадке.

 

— Если я когда-нибудь создам частный бизнес, ты у меня будешь заведовать отделом рекламы, — говорил на следующий день радостно возбужденный Илья. — Своей ламинарной ротой ты их достал, купил, добил, завоевал! Они выделяют тебе для разработок группу из шести человек. А деньги — ну, угадай! Угадай сколько? Два с половиной миллиона! Но при условии, что первые два часа рабочего дня ты будешь по-прежнему консультировать проектировщиков противоугонного ящика. Его, кстати, мы для секретности называем БАП: блок аварийной посадки. Пойдем, я отведу тебя в твой собственный кабинет, где ты сможешь засесть за составление плана и сметы.

В свое время студент — аспирант — профессор Скиллер зачитывался древними поэтами, драматургами, философами, писавшими о всемогуществе и непредсказуемости Судьбы. Как жестоко она надсмеялась над отцом Эдипа — Лаем, попытавшимся отвести от себя предназначенную ему гибель от руки собственного сына! Но — прав Илья — его-то чудесное освобождение из темницы — это явное повторение не античной, но библейской истории Иосифа. Из тюремного бесправия — одним прыжком — к позиции власть имеющего, приказы отдающего. И тот ведь тоже был ложно обвинен в нападении — покушении — на женщину. Не подумать ли о новом курсе для студентов: «Оракул судьбы в век компьютера»?

Но нет: студенты, университет, кафедра, Габриэль Долсен, коллеги-египтологи — все это внезапно унеслось в далекое прошлое, стремительно уменьшалось, делалось игрушечным, как дома и автомобили в окошке взлетающего самолета. Вместо них его глазная сетчатка каждый день впивала одну и ту же — и каждый раз бесконечно новую — картину: подсвеченное птичье крыло внутри аэродинамической трубы. Он не расспрашивал своих сотрудников, какие законы и правила они нарушали, добывая ему крылья даже таких редких птиц, как белоклювый дятел или лысый орел (умирают же они когда-нибудь в зоопарках своей смертью!). Все внимание, весь азарт, все надежды были нацелены — отданы — рычажку, менявшему скорость потока воздуха, стрелке динамометра, измерявшего подъемную силу крыла, и тому волшебному моменту, когда рисунок перьев начинал меняться и нужно было дать команду кинооператору — начать съемку.

Потом они вглядывались в загадочный микромир птичьего оперения, увеличенный в двадцать раз, ломали головы над тем, как они могут скопировать — украсть — у Всевышнего конструктора его блистательные решения. Покрыть все крыло самолета тонкими пластмассовыми пластинками, которые бы приподнимались в нужный момент? Надувными резиновыми полосками? Настоящими птичьими перьями? Идеи всплывали на поверхность, сияли недол­гим блеском и лопались, как мыльные пузыри, проколотые неумолимостью физических параметров: скорость, давление, прочность.

Все же в конце третьей недели Илья заявил, что их поезд поставлен на рельсы, катится уверенно и что они имеют право на недолгий отдых от штурмовщины. Майор Эшфорд согласился отпустить заключенного Скиллера на семейное сборище в доме подполковника Ригеля при условии, что тот наденет электронные кандалы и вернется в положенные девять часов в свою камеру.

Эсфирь приехала на час раньше и с помощью Пегги, жены Ильи, приготовила свое коронное блюдо: бухарский плов с курицей и хурмой. Остальные тоже внесли свою лепту: Лейда привезла банку маринованных маслят, Оля — слоеные пирожки с мясом из русского магазина, Кристина — польский шоколадный торт.

Грегори сидел во главе стола. Сиял, таял, млел, исходил нежностью к собравшимся, как Иосиф, воссоединившийся с отцом и братьями. О тюрьме вспоминать — рассказывать — ему не хотелось, нынешняя работа была занавешана секретами. Он вслушивался в застольную семейную болтовню и почти физически ощущал срастание оборванных когда-то сердечных капилляров любви. Но после пира его усадили в кабинете Ильи, и каждый, кто хотел, смог поговорить с ним наедине.

 

Первой «на прием» вошла Эсфирь, чтобы доложить о ходе расследования и прочих новостях. На сегодняшний день у них оставалось три «неопознанных» волоска и несколько ворсинок из неизвестного ковра или пледа. Попытка посетить квартиру Деборы окончилась неудачей: бабушка, миссис Кассини, заявила, что защитников убийцы она не пустит на порог. Поездка сына Эсфири в Техас была более успешной, но тоже не до конца. Он отыскал Омара Бассама, выследил его ежедневный маршрут от мотеля до летной школы. Но уезжал и возвращался тот всегда с напарником, застать его в одиночестве так и не удалось. В бары правоверный мусульманин не ходил, кинотеатром не интересовался. Сейчас Голда познакомила ее с приятелем своей юности по имени Пабло Педро. Бывший морской пехотинец, а также отчасти — морской разбойник, ныне — пожарник. Он согласился на следующей неделе полететь с Голдой в Техас и посмотреть, нельзя ли прокрасться в мотель и, может быть, выкрасть волосяную щетку Бассама.

Откуда берутся деньги на все эти перелеты? Голда, по твоей же просьбе, получила от банка заем на десять тысяч под твой дом, открыла отдельный счет. Туда же поступает твоя зарплата от авиабазы. Шесть тысяч в месяц — неплохо, да?

Другие подозреваемые? Да, мы составили список знакомых Деборы. Но в первую очередь решили ограничиться теми, кто был на новогоднем маскараде. Потому что и я, и Голда уверены: не мог ты напиться до такого беспамятства, наверняка тебе в питье подсыпали снотворное. А значит, преступник был одним из тех, кто подходил к тебе, садился за твой столик. Да, мы не исключаем даже профессора Страйса, даже супругов Долсен, даже Марго Маллой. А что ты думаешь? Если она действительно так в тебя влюблена, как уверяет Голда, ее мотивы очевидны: убрать молоденькую соперницу, отомстить тебе за «измену».

Теперь о миссис Кравец. Суд над ней закончился, ее нашли виновной в подстрекательстве к убийству. Судья Ронстон залепил ей восемь лет. Но пока длится обжалование, она останется в той же тюрьме. Дам ей неделю прийти в себя, потом попрошу о встрече. Почему-то мне кажется, что разговор с ней расширит круг поисков убийцы Аманды фон Лаген. Так что об этом заледеневшем деле мы тоже не забываем.

И последняя маленькая сенсация: короткие белые волоски, найденные в автомобиле, оказались кошачьими. Да, у кошек тоже есть своя ДНК, уникальная и неповторимая для каждой. Так что теперь нам придется расспрашивать каждого подозреваемого еще и о его домашних животных.

 

После Эсфири в кабинет вошла Кристина. Она аккуратно прикрыла за собой дверь, зачем-то приложила к ней ухо. Потом обошла стол, уселась рядом с Грегори, заговорила шепотом.

— Начну с самого главного: я хочу уговорить тебя бежать... Да-да, нужно воспользоваться открывшейся возможностью... Эта удача, эта свобода под крылышком дяди Ильи не будет длиться долго... Они могут вернуть тебя в настоящую тюрьму в любой момент...

— Подожди, подожди, — подражая ей, Грегори тоже невольно перешел на шепот. — Как ты это себе представляешь? Куда бежать?.. За границу?.. Но у меня отобрали паспорт... Кроме того, бегство будет выглядеть явным признанием вины...

— Ничего подобного. Эсфирь и Голда продолжат свое расследование без тебя и рано или поздно — я уверена — найдут преступника. Но дожидаться этого момента внутри тюрьмы — слишком опасно. Я думала, думала над этим, ночи не спала... И поняла: вот если бы я была тем похитителем, разгуливающим сейчас на свободе, — что бы я предприняла в первую очередь? Я бы заказала твое убийство! Говорят, внутри тюрьмы расценки на это смехотворно низкие. Ты окружен там негодяями, которым абсолютно нечего терять... А несколько сотен долларов для них — славный куш. И если ты — главный подозреваемый — исчезнешь со сцены, полиция прекратит поиски и закроет дело. Ему же только этого и надо.

— Звучит правдоподобно... Но ты... Такая тревога обо мне... Я тронут, да... В глазах даже щиплет... Ночами думала — правда?..

— Тревога — конечно. Но еще сильнее — чувство вины. Не знаю, что я там наплела чертовой Полине под гипнозом. Но это явно она настропалила полицейских раскапывать заново убийство Аманды и приплести к нему тебя. Никогда себе не прощу. И можешь быть уверен: что бы я там ни плела под гипнозом, они не заставят меня повторить это на свидетельском месте. А представляешь, если о подозрениях полиции узнает отец Аманды? Я слышала, фон Лаген недавно прилетал в наш город. Уж он-то наверняка попытается расправиться с тобой, отомстить за дочь.

— Спасибо... Тронут... Но все же бегство — оно мне даже в голову не приходило... Знаешь, я так увлекся нашим проектом, давно не испытывал ничего подобного... Как охотничий азарт... И вдруг все бросить, подвести Илью, майора... Они ведь за меня поручились...

— Переживут... поймут... Я еще не говорила с Хасаном, но уверена: он нам поможет во всем. Достанет фальшивый паспорт. Или просто увезет тебя за границу на своей яхте. Я ведь обещала ему: выйду за него только тогда, когда ты будешь на свободе.

— Уже обещала? Твердо решила?.. И есть любовь? «Тяжелый шар земной плывет под ногами»?.. Или только — ответ на его чувство?..

— Не знаю, ничего не знаю. Но как-то незаметно он все заполнил собою, все пространство вокруг меня... Не осталось ни людей, ни вещей, которые бы жили сами по себе... Невольно на все пытаюсь посмотреть его глазами, соотнести с ним. Это ему понравится. А это — удивит. А вот с этим человеком он, пожалуй, откажется встречаться... Два раза в неделю мы ездим в школу верховой езды. Ты не поверишь: в последний раз я трижды заставила свою Эмельду переходить на рысь и обратно на шаг!..

— Поздравляю!.. И с Эмельдой, и с Хасаном... Будущее покажет... Но бегство!.. Ты меня просто ошарашила... Я должен крепко все обдумать... Дай мне неделю... Позвоню тебе в следующую субботу — хорошо?

 

Последней в кабинет вошла Оля — тоже полная загадочности, неуловимо в чем-то изменившаяся, кажется, ждущая и от него каких-то важных перемен. Но каких?

— Нет-нет, тюремный наряд тебе был больше к лицу. А брюки, пиджак — какая банальность! Я надеялась заполучить жениха прямо из-под виселицы. Или хотя бы из-за решетки. А тут все эти невероятные перемены. Научный руководитель важного проекта, полдюжины подчиненных... Если так пойдет дальше, рядом со мной под венцом может оказаться человек в офицерском мундире.

Она повернула ключ в дверях, уселась к нему на колени, обхватила руками за шею. Наградила поцелуем в губы. Он шарил ладонями вверх и вниз, искал и находил, сжимал и выпускал потерянные сокровища, искал и находил другие, такие же бесценные, сражался с пуговицами и застежками. Оба постепенно вылуплялись из одежды, как изумленные цыплята, двигались ощупью, ноги подгибались. Диван у стены был подозрительно широким, наверное, и хозяева дома иногда пользовались им в случаях срочной военной необходимости. Когда жених и невеста переплыли океан ковра, вскарабкались на борт своего кожаного ковчега, они находились в состоянии полного беспамятства, бесстыжести, бесштанности, безоглядности. И все же в последний момент, уже открыв лоно возлюбленному, Оля прошептала ему в ухо:

— Только теперь мы должны делать это бережно и мягко... Нежно и заботливо... Чтобы не напугать маленького...

Грегори приподнялся на руках, застыл, вгляделся в ее сияющие глаза.

— Правда?..

— Да, да... Позавчера была у врача... Сомнений нет... С того единственного раза — на водных процедурах... Теперь ты просто обязан жениться на мне как честный соблазнитель... Мальчик... Можно, мы назовем его Томас?.. Святой Томас — покровитель моего родного Таллина...

Грегори начал тихо смеяться.

Потом вывалился из ковчега. Сполз обратно на ковер, стал на колени. Лег ухом на голый живот невесты-жены. И начал слушать далекий шум мотора новой жизни, ведомой Всевышним диспетчером на беспилотное приземление.

 

 

Кинокадры 18-19

 

I. На берегу реки

 

Ветви кустов нависают над бурной апрельской водой. Высоковольтные провода струятся в небе, украшенные красными предупреждающими шарами. Белый валун «Собачья голова» там и тут покрыт пятнами лишайника. Почки кое-где уже проклюнулись зеленым. И первый рыбак честно вышел на дежурство, уселся в складное кресло, впился слезящимися старческими глазами в натянутую дрожащую лесу.

Вечереет.

Стихают птичьи голоса, бледнеют краски, умирают рыбацкие надежды. Старик со вздохом отцепляет от удилища так ни разу и не звякнувший колокольчик, начинает сматывать снасти. Но он придет завтра снова, в этом нет никакого сомнения. Сезон открыт! Легкий ветерок треплет пластиковый квадратик с рыболовной лицензией, приколотый к его шляпе.

Машина рыбака уезжает.

Тишина.

Вскоре по лесной дороге к берегу подкатывает желтый «эскорт». Из него выходит миссис Кассини в своем молодом обличье — ни палки, ни парика. Удочек тоже нет — только бумажный пакет в руке.

Она идет вдоль берега. Заглядывает под кусты. Находит то, что искала: полоску нерастаявшего снега. Достает из пакета розовые маскарадные очки в форме птичьих крыльев. Укладывает их на снег. Рядом высыпает несколько бутафорских монеток.

Отходит к тому месту, где стояло кресло рыбака, бросает взгляд в направлении снежной полоски. Очки видны хорошо, невозможно не заметить.

Миссис Кассини возвращается к своему автомобилю, залезает в него, тихо уезжает.

«Собачья голова» задумчиво смотрит на бурлящую воду.

 

 

II. Пожарная инспекция

 

Утро на окраине небольшого городка в Техасе. Над чахлыми тополями вознесена вывеска «Мотель Багдад». Через дорогу от мотеля травяной склон поднимается к зданию небольшого банка. Банк еще закрыт, но на стоянке уже маячит зеленая «лумина». Внутри нее — Голда и Пабло Педро. Голда через бинокль наблюдает за мотелем.

Окуляры останавливаются на двери с номером четырнадцать. Дверь открывается. Из нее выходит Омар Бассам. На нем крепкие армейские башмаки, кожаная куртка, пилотка времен Второй мировой войны. Он стучит в соседнюю дверь. Появляется еще один молодой человек, такой же усатый и неулыбчивый, одетый в такую же куртку и пилотку. Два будущих летчика, стуча башмаками, идут к въезду в мотель, где их уже ждет черно-белое такси.

Садятся в автомобиль и уезжают.

Некоторое время спустя к мотелю подъезжает зеленая «лумина». Из нее выходит Пабло Педро. Он одет в пожарную куртку с блестящими под светом полосками, на голове — форменная фуражка. Заходит в офис. Через окно мы видим, как ему навстречу поднимается менеджер в красной феске с кисточкой. Слышны громко произнесенные слова: «Пожарная инспекция». Почтительно наклонившись, менеджер вглядывается в показанное ему удостоверение, потом снимает со стены связку ключей.

Оба выходят, идут вдоль номеров. На некоторых дверных ручках висит табличка «Не беспокоить». Менеджер останавливается у свободного номера, без таблички, но Пабло Педро жестом показывает — дальше. Делает еще несколько шагов, указывает пальцем на цифры «четырнадцать». Менеджер отпирает дверь, впускает «пожарного инспектора».

В номере грязь, запустенье. Постель не убрана, немытая посуда свалена в раковине. Из тостера торчит обугленный ломтик хлеба. Горелки на электриче­ской плите покрыты ржавчиной.

— Мне нужно проверить детектор дыма, — говорит Пабло Педро, указывая на потолок. — Принесите лестницу.

Убедившись, что менеджер вышел, Пабло Педро спешит в ванную. С волосяной щетки снимает пучок застрявших там волос, прячет в пластиковый пакетик. Открывает электробритву, вытряхивает содержимое в другой пакетик. Возвращается в комнату как раз в тот момент, когда в нее входит менеджер со стремянкой.

Стремянка расставлена, и на верхней ступеньке — непонятно откуда — появляется пятидесятидолларовая бумажка. Пабло Педро небрежно прячет ее в карман. Поднимается по ступенькам, нажимает на контрольную кнопку. Детектор молчит.

Пабло Педро вопросительно смотрит на менеджера.

Тот со вздохом достает еще одну купюру.

Оба выходят, идут к офису.

Пабло Педро открывает дверцу «лумины», исчезает внутри. Машина отъезжает.

 

19. Причуды судьбы

Баранья нога тихо вращалась над раскаленными углями жаровни. Шофер-телохранитель время от времени поливал ее секретным соусом, сочиненным в Аравийской пустыне тысячу и один год назад. Все остальное было доставлено из местного ресторана, и присланная официантка любовалась парадом блюд на струганых досках длинного стола. Заехавший на лужайку белый лимузин уютно оберегал — защищал — ограждал — гостей от налетов майского ветерка. Но день выдался сказочно теплым — настоящий подарок молодоженам от Всевышнего конструктора птичьих крыльев.

Свадебные формальности были совершены утром в армейской тюрьме. Оказалось, что майор Эшфорд имел право регистрировать браки своих подопечных и проделывал это уже не раз. Накануне он вежливо отклонил просьбу Оли разрешить им возродить норвежский брачный обычай: в древности там невесту приковывали цепью к жениху и оставляли обоих на два дня, чтобы они проверили свою способность выносить друг друга в течение долгого времени. В часовне жених поцеловал невесту под звуки Баховской «Сарабанды» из магнитофона. Однако Оля настояла, чтобы на фотопленке был запечатлен еще один поцелуй: через прутья тюремной решетки на дверях.

Из Эстонии на свадьбу падчерицы прилетел муж Лейды, Павел Никифорович, привез в подарок старинный скандинавский нож. Он объяснил, что такие ножи жены викингов носили на кольце, пристегнутом к чашечке, прикрывавшей левую грудь. Чашечка могла быть медной, стальной, серебряной или золотой — в зависимости от богатства мужа.

Илья подарил подзорную трубу — чтобы наблюдать птиц в свободном далеком полете — да, даже из окна камеры.

Пегги — полное собрание симфоний Шуберта на дисках.

Кристина — туристский справочник по странам, предлагавшим наиболее волнующие маршруты свадебных путешествий.

Эсфирь — мобильный телефон с перламутровой инкрустацией.

Подарок Хасана — замороженная птица дрофа — таил двойной смысл. Богатая саудовская знать считала мясо этой птицы мощным генератором эротической энергии и ежегодно отправлялась на охоту за ней в пустыни Пакистана, везя с собой вездеходы, цистерны с водой, походные кухни, палаточные города, поваров и тренированных соколов, каждый из которых стоил десятки тысяч долларов. Но если молодожены не нуждаются в искусственном подогреве своей страсти, то по крайней мере можно будет засунуть крыло знаменитой птицы в аэродинамическую трубу и заставить ее наконец послужить науке, а не разжиганию сладострастия в дряхлеющих нефтяных шейхах.

После первой волны тостов, возлияний, восхвалений бараньей ноги и ресторанных салатов детей снабдили пирожными и пепси-колой и отправили к телевизору — смотреть новый мультфильм, привезенный бабушкой Лейдой. Грегори встал и произнес короткую речь:

— Дорогие друзья! Как вы знаете, в настоящее время я с большим увлечением провожу эксперименты, участвуя в проекте подполковника Ригеля. Но должен признаться, что не могу избавиться от ощущения, будто в течение последнего полугода кто-то проводит мощную серию экспериментов на мне самом. Таких бросков вверх и вниз, таких резких переходов от жаркого счастья к морозу отчаяния и обратно, таких воронок и смерчей не доводилось мне переживать никогда в жизни. Этого экспериментатора у людей неверующих принято называть судьбой. Поэтому обращаюсь к вам с просьбой: внесем в наш пир грузинскую традицию и украсим его короткими историями о причудах и проделках судьбы. Мы с Олей должны учиться на примере других, потому что этот экспериментатор, похоже, еще не собирается оставить нас в покое. Если вы не возражаете, давайте начнем с самого старшего. Павел Никифорович — вам слово.

 

 

Побег через лесотундру.

Рассказ Павла Никифоровича

 

К сожалению, вся русская часть моей семьи знает эту историю — я пользуюсь вами, Грегори, Хасан, Эсфирь, чтобы рассказать ее в сотый раз, в надежде, что законы вежливости не позволят моим родичам заткнуть мне рот. Кроме того, я впервые расскажу ее по-английски, что, надеюсь, в какой-то мере освежит некоторые детали.

Думаю, Федор Михайлович Достоевский при слове «судьба» видел перед своим мысленным взором шарик, скачущий по ячейкам колеса рулетки. Лев Николаевич Толстой — французскую артиллерийскую гранату, крутящуюся на краю севастопольского окопа. Владимир Владимирович Маяковский — дуло браунинга, манившее его уже с семнадцати лет, то есть за двадцать лет до самоубийства.

Для нас же, когда мы вот с этим будущим подполковником американских ВВС брели двадцать лет назад по карельской лесотундре к финской границе, судьба воплощалась в гигантской золотой монете, катавшейся по июньскому небосводу вверх-вниз, красневшей, бледневшей, но никогда не проваливавшейся в щель горизонта. Единственным спасением от нее было облако, туча, но лучше всего — туман. Под покровом тумана мы выползали из-под жалких ветвей карликовых берез, взваливали на плечи рюкзаки и шли по бездорожью и безлюдью все дальше и дальше на запад.

Да, край был совершенно безлюдным, лишь изредка попадались опустевшие деревни с развалившимися избами. Но люди, бросившие вызов Богу, могли появиться в любое мгновение в небесах. Конечно, взгляд их — на наше счастье — не был всевидящим. Даже когда пограничный вертолет пролетал в полукилометре от нас, оставалась надежда, что патрульный не заметит двух холмиков, выросших из земли среди валунов и кустов. Но сердце колотилось бешено, и безмолвные самодельные молитвы двух нехристей неслись к Творцу птиц и цветов на языке, понятном всему живому, — языке звериного страха.

Потому что было нам ясно с самого начала, на что мы идем, что грозит нам в случае ареста: мне — за пособничество дезертиру — лагерь, ему — в лучшем случае — урановые рудники, в худшем — расстрел. Но не идти мы не могли. Потому что сидели в секретном кабинете в Москве недобрые люди и заставляли мать солдатика-дезертира делать всякие плохие и опасные дела в далекой Америке, грозя в случае неподчинения отправить ее сына на добычу урана. Чтобы вырвать мать из этой железной лапы, мы готовы были все поставить на карту.

Выражение «поставить на карту» снова возвращает нас к теме судьбы. Убедившись, что Илья благополучно пересек вспаханную контрольную полосу границы и исчез в финской лесотундре, я скинул рюкзак, уселся в тени кустов и попытался насладиться своим невероятным выигрышем. Я попытался представить себе, как мать солдата — моя потерянная навеки любовь — встретится с возвращенным ей сыном, как обнимет его и как он расскажет ей, кто довел его до границы, помог бежать. Сама мысль, что я сыграл для нее роль судьбоносного спасателя, наполняла сердце гордостью и счастьем.

И тут-то моя собственная судьба показала мне свою оскаленную пасть. Все произошло именно так, как мы со страхом представляли себе все десять дней похода: раскаленная монета на небе, и от нее — увеличиваясь, чернея, с нарастающим ревом — приближается смертоносное чудовище — стальная стрекоза. А одновременно — уже на земле, где-то совсем недалеко — собачий лай. То ли вертолет высадил патруль и снова поднялся в воздух, то ли наземный патруль заметил наши следы и вызвал вертолет. Не знаю, до сих пор не знаю. Да и плохо помню дальнейшее.

Вот я бегу напролом через кусты.

Вот слышу автоматную очередь — но еще издалека, видимо — наугад, для испуга.

Однако собачий лай все ближе, от него не уйти.

Вот овчарка выпрыгивает из кустов, летит на меня.

Короткая схватка — зверь на зверя.

У нее, бедняги, полная пасть зубов, а у меня только один зуб — зато стальной, с рукояткой из рога, пробивает ей горло с одного удара.

Вот я снова бегу и краем сознания понимаю, что пересек контрольную полосу.

Пять минут, десять, пятнадцать...

Вот вижу испуганного Илью — видимо, он услышал стрельбу, повернул назад, спасать товарища, как учили в школе.

Дальше бежим вместе. Бежим, пока не валимся без сил под стог сена.

Звуков погони не слышно. Но стог — это же человечьих рук дело. Люди где-то недалеко. Нет, надо бежать дальше.

И мы продолжаем свой путь — два туриста без виз, впервые за границей, да, заблудились, знаете, немножко — не беспокойтесь, не задержимся в вашей стране, протопаем до Швеции, которая не выдает беглецов.

Так вот, я хочу спросить вас, дорогие слушатели: почему я сразу не пересек контрольную полосу вместе с Ильей? Почему не мог вырваться из взятой на себя роли проводника — и только проводника? Почему судьбе пришлось давать мне такого крепкого пинка, посылать вертолет, автоматчиков, несчастного пса? И все это для того, чтобы месяц спустя я смог — получить — и обнять главный дар своей судьбы — вот эту сидящую здесь женщину?

(Берет руку Лейды, целует ладонь, пальцы, запястье.)

 

 

Морские соперники.

Рассказ Лейды Ригель

 

Хотя в этой истории нет ничего постыдного для меня, почему-то раньше я не рассказывала ее своей семье. Так что мне нет нужды извиняться за повторение рассказа — только за повторение сюжета: в ней тоже один из героев пытается удрать за границу из страны победившего пролетариата.

Подполковнику американских ВВС, сидящему тут, было всего три годика, когда его отец оставил меня и уехал из Таллина в Ленинград, к своей новой пассии — первой в длинном последовавшем ряду. Горевать времени не было, приходилось крутиться на двух работах — в больнице и на станции переливания крови, чтобы прокормить себя, сына-детсадника и старуху-мать.

Вскоре за мной начали ухаживать два русских молодых человека, страстно предлагая любовь до гроба, а порой и настаивая на взаимности в самых решительных выражениях. Оба были своими корнями, предками, душевным настроем связаны с морской стихией. Эмиль служил мичманом на корабле дальнего плавания, привозил из-за границы валютные заморские соблазны, перед которыми трудно было устоять простой провинциальной докторше с нищен­ской зарплатой. Юрий был спортсмен, знаменитый пловец, чемпион республики по плаванию. Аплодируя ему с трибун, окружавших бассейн, глядя, как он просовывает голову в ленточку очередной медали, юная докторша — что скрывать — млела и таяла.

Ревновали соперники друг друга свирепо. Воплями «Я или он?!» кончалось почти каждое мое свидание с тем и другим. Угроза смертоубийства витала в воздухе. Казалось, и тот и другой откладывали развязку только потому, что не могли выбрать способ казни врага: утопить, зарезать, выбросить из окна, сжечь живьем в автомобиле.

Судьба вмешалась в эту распрю самым неожиданным образом: приняла облик офицера всесильного КГБ. В один прекрасный день я была вызвана на допрос в качестве свидетеля по делу Юрия Н., обвиненного в попытке незаконного пересечения морской границы советского государства. Вежливый русский лейтенант со скрытой обидой объяснял, что вот, родина научила Юрия Н. отлично плавать, а он попытался использовать это умение, чтобы изменить ей: затеял переплыть Балтийское море в направлении города Стокгольм. «Представляете, взял с собой надувной резиновый плотик, но не рассчитал, перегрузил его рукописями и шоколадом. И то и другое аккуратно упаковал в презервативы, чтобы не промокло. Так что за ночь отплыл от берега всего на три километра. На рассвете пограничный катер заметил его и подобрал».

У следствия не было сомнений в вине Юрия Н., который и не пытался отрицать своих преступных намерений. Он объяснял, что в случае успеха собирался приложить все возможные усилия, чтобы вызвать в Стокгольм свою возлюбленную, то есть меня. А в случае ареста планировал провести несколько лет за колючей проволокой и потом написать про это роман в духе Солженицына. В связи со всем этим у лейтенанта было ко мне два вопроса: а) последовала ли бы я за своим ухажером в Швецию?; б) способен ли Юрий Н. написать сильный роман?

Первый вопрос не представлял собой проблемы. Дочь арестованного и сгинувшего в ГУЛаге члена парламента независимой Эстонии знала, как нужно разговаривать с чиновниками оккупантов. Я заверила лейтенанта, что никогда, ни за какие западные коврижки не покинула бы социалистический рай. Второй вопрос был потруднее, он поставил меня в тупик. Я знала, что Юрий пописывает, считала его талантливым. Но что ответить следователю? Скажешь «да, способен» — так они могут его засунуть в лагерь до конца жизни. Скажешь «нет, бездарен» — так они перестанут считаться с ним, не будут бояться, что он когда-нибудь заклеймит их своим пером. В конце концов хитрая я вывернулась и выдала формулу, которой горжусь до сих пор: «Товарищ лейтенант, по моим наблюдениям на сегодняшний день, культурный уровень советского народа поднялся так высоко, что любой грамотный человек может написать хороший роман — даже вы!»

В общем, они засунули бедного Юрия в психушку, и связь с ним прервалась. Я вышла замуж за Эмиля, родила Олю, развелась с Эмилем, уехала в Америку. И только здесь, много лет спустя, от общих таллинских знакомых узнала о дальнейшей судьбе моих поклонников-ухажеров.

Юрий кочевал по психиатрическому ГУЛагу лет десять. Вышел на волю, жил тихо, устроился на работу. Но мечты своей не оставлял. Узнал, что в Таллинском порту работает туристическое бюро, которое посылает круизы по Балтийскому морю без захода в иностранные порты. Поэтому виза туристам не нужна — плыви себе и любуйся берегами Финляндии, Швеции, Дании, Польши. Юрий купил туристическую путевку, сел на корабль. И когда ночью сияющий теплоход проходил между островами Готланд и Эланд, он тихо соскользнул в балтийские волны и шесть часов и десять километров спустя вышел, шатаясь, на берег под изумленными взглядами готландских рыбаков.

Страшные кары были обрушены на капитана корабля, допустившего бегство пассажира. Выговор в приказе, разжалование, увольнение от должности, досрочный выход на пенсию. Так как у нас речь идет о причудах судьбы, вы, наверное, уже догадались, что капитаном был не кто иной, как Эмиль. Мои соперничающие женихи в конце концов завершили свою дуэль, и победивший Юрий, наверное, пишет сейчас роман-воспоминания на одном берегу Балтики, а Эмиль, уставший от гнева и ревности, разводит приусадебный пенсионер­ский огородик на другом.

 

 

Убежавшие родители.

Рассказывает Эсфирь Розенталь

 

Кажется, нам не соскочить с темы побегов. Как вы знаете, моя главная специализация в сыскном деле — отыскивать убежавших детей. Но сегодня я хочу рассказать историю в своем роде уникальную — про убежавших родителей.

В один прекрасный день ко мне в контору пришла — не позвонила! — немолодая дама и попросила помочь ей отыскать пропавших сына и невестку. От них нет вестей три дня, и ей приходится ездить в их дом и опекать внуков — брата и сестру двенадцати и тринадцати лет. Нет, в полицию ей обращаться не хотелось бы. Вот их фотографии, вот номер автомобиля, вот адрес, телефон, вот номера кредитных карточек, вот аванс за ваши услуги. В субботу они планировали поехать в отпуск с детьми, был снят коттедж в горах, на берегу озера. А в пятницу вечером они объявили детям, что едут поужинать в ресторан, и больше дома не появлялись. Да, на курорт она звонила — коттедж стоит пустой. Нет, на работу им звонить она не хочет, боится неловкости. Там знают, что сотрудники уехали в отпуск, — пусть так и остается.

Я сказала, что все же мне нужно поговорить с брошенными детьми, осмотреть дом. Она нехотя согласилась. В кухне пахло подгорелыми яйцами, стол был заставлен грязной посудой, завален объедками пиццы. Брат и сестра отвечали на мои вопросы уклончиво. Если все было готово к отъезду, где упакованные чемоданы? Может быть, родители оставили где-то записку? Вы смотрели в их ванной, на холодильнике, на телевизоре? «Не знаем... Не помним... Не видели...»

Что-то тут было нечисто. Но работа есть работа, и я отправилась на розыски. Начала с того, что прямо из дома исчезнувших позвонила в кредитную компанию, сказала, что не могу найти кредитную карточку — наверное, забыла в каком-то из магазинов вчера. Не могли бы они мне помочь — сказать, где был сделан последний платеж? Они дали мне название другого курорта в тех же горах. Поехала туда, у четвертого коттеджа увидела машину с указанным номером, подошла к дверям, позвонила.

Дверь мне открыла миловидная женщина в пестром летнем платье, с бокалом в руке. Ее муж поднялся из-за стола, где они обедали, и вороватым жестом убрал бутылку вина в буфет. Я назвала себя и объяснила цель своего приезда. Бабушка и внуки в тревоге — нельзя ли связаться с ними и объяснить, что происходит?

Муж и жена переглянулись, пошептались и пригласили меня к столу. Уговорили отдать должное копченому лососю — им самим явно не управиться. После чего рассказали печальную историю о детях-тиранах, захвативших полную власть над ними.

Все началось с того, что дочь увидела по телевизору детскую передачу о вреде и опасности алкоголя. «Не берите пример с родителей, если они злоупотребляют крепкими напитками», — уговаривал врач с экрана. Дочь потребовала, чтобы папа и мама перестали выпивать перед обедом свой традиционный бокал вина. Те, посмеявшись, отказались. Тогда девочка пошла к школьному психиатру и заявила, что ее детство разрушено родителями-алкоголиками. Психиатр, как положено, написал докладную записку в районный отдел надзора за здоровьем детей. Отдел надзора, как положено, сообщил о происходящем судье. Судья, как положено, выписал постановление, обязывающее родителей пройти курс лечения. За отказ — сначала штраф, а потом, возможно, лишение родительских прав.

Целый месяц несчастные родители должны были по вечерам посещать терапевтические сеансы для алкоголиков, да еще платить за это из своего кармана. А детки, почувствовав свою неожиданную власть, вошли во вкус. Они запретили родителям курить в доме (вредно для здоровья), принимать гостей (оргии, содержание притона), есть мясо (жалко животных), покупать китайские товары (там используют рабский детский труд). Когда отец однажды отказался отвезти дочь в кино на вечерний сеанс, она намекнула, что ее одноклассница уже устроила своему папочке серьезные неприятности, заявив школьному психиатру о якобы имевших место сексуальных приставаниях.

Запуганные, растерянные, пристыженные родители не знали, к кому обратиться за помощью. Бабулька во всех спорах брала сторону внуков. Представить себе, что надо будет весь отпуск провести под неусыпным оком несовершеннолетних деспотов, — на это не было сил. И от отчаяния они решили просто исчезнуть, урвать двухнедельную передышку.

Я заверила их, что вполне их понимаю и что не открою никому адрес их убежища. Бабке и деткам, вернувшись, объявила, что родители живы-здоровы, но сбежали от их угроз и тиранства. Поживите без родительских забот — может быть, научитесь ценить их. Бабка заявила, что, раз я не выполнила ее поручение, она отказывается уплатить оставшуюся сумму. Но через месяц пришел чек, посланный благодарными родителями. Они писали, что нашли детей грязными, оголодавшими, перессорившимися, присмиревшими. Похоже, родительская забастовка достигла своей цели.

Где в этой истории рука судьбы?

А вот где: мы молим небеса о том, чтобы наш ребнок не стал пьяницей, или наркоманом, или членом уличной банды; но забываем, что судьба-насмешница может подбросить нам и обратный вариант: ребенка, выросшего таким яростным борцом с пороком, что мы не будем знать, где от него спрятаться.

 

 

Пропавшие письма солдат.

Рассказывает подполковник Ригель

 

Моя история совсем свежая, даже жене не успел еще рассказать. Пегги, ты помнишь капитана Фордмана? Да, того, с которым я служил на авианосце во время операций в Сомали. Они с женой были у нас в гостях прошлым летом. Оба тебе понравились, но про жену ты сказала, что немножко подавляет добродетелью.

Мне запомнилось, что с борта авианосца Фордман — тогда еще лейтенант — чуть не каждый день посылал письма своей возлюбленной, некой мисс Гленридж, и очень огорчался, что от нее нет ответа. Когда военные действия закончились и мы вернулись домой, выяснилось, что мисс Гленридж тем временем вышла замуж и уехала в Калифорнию. Однако за год отсутствия лейтенанта подросла и расцвела ее младшая сестра, другая мисс Гленридж. В которую наш Чарльз без особых усилий влюбился, сделал предложение и женился. Да, вы угадали — это та самая, нынешняя миссис Фордман.

Теперь камера делает наплыв, действие на экране переносится в сегодняшний день. Неказистый домишко, старик-хозяин умер, наследники выставляют его жилье на продажу. Как водится, вызван инспектор, чтобы проверить, не съедены ли доски и балки термитами и муравьями. Вредных насекомых он не находит, но на чердаке обнаруживает мешок, заполненный нераспечатанными письмами, не доставленными в свое время адресатам. Причем адреса отправителей на всех письмах — номера военно-полевой почты.

Мешок был передан в почтовое ведомство штата, там провели расследование и выяснили, что умерший старик много лет работал почтальоном. Но был при этом убежденным пацифистом. И не нашел другого способа бороться за мир, как саботировать доставку писем военнослужащих. Он просто кидал их в мешок и прятал у себя на чердаке. Там обнаружились послания из Ливана, Гренады, Панамы, Кувейта, Сомали — из всех мест, где американские солдаты пытались одарить благами демократии и цивилизации разные неблагодарные народы.

Смущенные почтари посовещались и решили, что их долг — разыскать адресатов или хотя бы отправителей и — пусть с некоторым запозданием — доставить или вернуть им заблудившиеся в пути послания. И в результате этого мудрого решения в один прекрасный день в дверь Фордманов звонит незнакомый почтальон. «Здесь проживает лейтенант Чарльз Фордман?» — «Уже капитан». — «Вот и прекрасно, поздравляю с повышением в чине. Почтовое ведомство приносит свои извинения и возвращает ему письма, которые, по разным причинам, оказалось невозможно доставить адресату восемь лет назад».

Миссис Фордман расписывается в получении, возвращается в гостиную, с недоумением смотрит на пачку конвертов, схваченную резиновыми кольцами. Адресат — мисс Гленридж. То есть письма были посланы ей? Вскрывает один конверт, начинает читать. «О, дорогая, твои глаза светят мне звездами с черного африканского неба...» — «Если бы ты была сейчас рядом со мной, я бы целовал твои губы и, наверное, умер бы от счастья, потому что даже написать эти слова — «твои губы» — наполняет меня трепетом...» — «В тебе так много света и очарования, но они сейчас изливаются на кого-то другого, на всех вокруг тебя, и я дрожу от мысли, что кто-то другой...»

Миссис Фордман впивала эти строчки, щеки ее розовели, дыхание учащалось. Только на третьем-четвертом письме до нее дошло, что здесь что-то не так. Что слова «то твое голубое платье без рукавов, которое оставляет открытыми эти прелестные плечи...» не могут быть обращены к ней — у нее никогда не было голубого платья без рукавов. Да и даты на письмах соответствуют тому времени, когда она еще сидела за школьной партой, а с лейтенантом Фордманом даже не была знакома. И, скорее всего, все эти прекрасные и нежные слова были обращены к ее сестре, а ей уже никогда-никогда не получить таких писем.

Несчастный Чарльз, вернувшись домой, нашел жену заплаканной, едва цедящей слова сквозь зубы, швыряющей тарелки и вилки на стол с отвратительным грохотом. «Боже мой, что случилось?.. Объясни...» Долгое упрямое молчание, и наконец пачка писем летит в лицо Чарльзу. Он вглядывается в них, недоумевая, потом до него доходит смысл случившегося. «Но ты же знала, знала, что до тебя я ухаживал за твоей сестрой, был влюблен в нее!..» — «Но я никогда не знала, что ты способен так ухаживать, так любить!..»

Сегодня в доме Фордманов царит мрак и уныние. Чарльз не знает, что ему делать, где искать помощи.

А кто виноват?

Конечно, почтари, исполненные лучших намерений. Судьба избрала своим орудием почтальона-пацифиста — покорись ей, не пытайся переигрывать ее ходы.

Но и миссис Фордман тоже хороша. Ведь если бы такие письма были доставлены, роман между ее старшей сестрой и Чарльзом не угас бы и ей бы никогда не достался такой замечательный, любящий муж. Неблагодарны женщины, неблагодарны почтальоны, неблагодарны целые народы!

 

 

Исповедь за пять долларов.

Рассказывает Пегги Ригель

 

От темы побегов мы, кажется, соскальзываем к теме благих намерений. Каковыми герой моей истории был переполнен с первого дня работы на нашей местной радиостанции. Я веду там программу классической музыки и часто оказываюсь в стороне от кипения интриг в других отделах. Но про Эдварда Шейфера каждый сотрудник поневоле знает все. Ибо его талант влипать в скандальные ситуации — или создавать их — не знает границ.

Помню, года три назад он воззвал к нашим слушателям: «Почему вы так мало читаете? Книга — это наш духовный хлеб, наше наслаждение, она открывает перед нами бескрайний мир. Но каждый раз, когда я прихожу в городскую библиотеку на главной улице, меня охватывает уныние при виде пустых столов, пустых проходов между полками с книжными сокровищами. Чтобы подогреть ваш интерес к чтению, сообщаю, что между страницами моих любимых книг я спрятал десятидолларовые купюры. Удачи вам в поисках!»

На следующий день библиотекари были изумлены и напуганы бесчинствующей толпой, ворвавшейся в здание. Оказывается, испорченный телефон раздул слова «десять долларов» в «десять тысяч». Новоявленные книголюбы, пытаясь обогнать друг друга, метались вдоль полок, набирали кучи томов, листали их, бросали на пол, хватали другие. К концу дня все было завалено изорванными и смятыми книгами. Ущерб в восемь тысяч долларов пришлось возмещать нашей радиостанции. Эдвард с трудом сохранил место диктора. И через неделю уже уговаривал директора дать санкцию на другую благородную затею: исповеди по телефону.

Известно, что потребность исповедаться в своих грехах свойственна каждому человеку, говорил Эдвард. Но не все имеют возможность удовлетворить ее. Даже католики и православные не каждый свой грех решатся открыть священнику. А мы предложим им возможность анонимной исповеди по телефону. Печальный рассказ будет записан на ответчике. Наутро я прослушаю оставленные звонки и в своем радиочасе откликнусь на самые душераздирающие, используя то имя, которое оставит исповедующийся или просто обозначая их условными Джим и Дженни. Стоимость одной минуты исповеди — пять долларов, принимаются все кредитные карточки.

Программа имела ошеломительный успех. Число звонков возрастало каждый день, бюджет радиостанции впервые перевалил в уверенный плюс. А Эдвард своим хорошо поставленным, полным сочувствия голосом откликался в эфир на вопли о помощи. «Нет, Элеонор, никто не погиб в той машине, которую ты столкнула в кювет своим джипом полгода назад. Я наводил справки в полиции — все обошлось...» — «Джо, Джо, ты не должен отчаиваться, родители, узнав обо всем, поймут, что твое желание хирургическим способом превратиться в женщину — не прихоть, не каприз, не извращение, а реализация твоей глубинной сути, которую они же в тебя и заложили» — «Да, Гарри, конечно, протыкать шины у автомобилей рассердивших тебя соседей и подливать воду в их бензобаки — нехорошо. Но если это выглядит в твоих глазах восстановлением поруганной справедливости...»

Заметив невероятную популярность программы Шейфера, оживились и рекламодатели. Доходы радиостанции начали расти еще быстрее. Но, как всегда, там, где успех, — там начинаются и ловушки, срывы, непредвиденные вспышки зависти, злобы, корысти.

Вслед за волной исповедальных звонков пошли и звонки скандальные. «Открыв счет от кредитной компании, я поняла, что мой муж звонил вам, — кричала возмущенная женщина. — Требую, чтобы вы дали мне прослушать его признания. Моему адвокату они необходимы для правильного оформления развода». Конференция епископов осудила программу Шейфера как профанацию таинства исповеди и кощунство. Шериф нашего графства лично явился к нашему директору и заявил, что два дня назад нам звонил матерый убийца.
В его вине они уверены, но улик для ареста у них нет. Вся надежда — получить его признание. И если радиостанция не отдаст ему пленку, ответственность за гибель следующей жертвы падет на нее.

А потом пошла серия звонков, которые вгоняли Шейфера в глубокое уныние и в конце концов довели до клинической депрессии. Только когда его услали на лечение в санаторий, ассистентка согласилась дать нам послушать эти звонки. «О, Эдвард, Эдвард, — взывал вкрадчивый мужской голос, — как мне искупить мою вину перед тобой? Но ноги твоей жены Жозефины так прекрасны, что отказаться от нее — выше моих сил. А эта родинка на левой ягодице! Когда я ласкаю ее поцелуем, земля уплывает у меня из-под ног, вернее — из-под колен — ты можешь легко вообразить наши позы, не правда ли?» — «Да, Эдвард, я должен признать, что изобретенный тобою трюк — смотреть вместе порнофильм и при этом пытаться повторять то, что происходит на экране, — великолепная находка. В какой-то момент мне показалось, что Жозефина заходит слишком далеко, выдавая мне такие интимные детали ваших отношений. Но ты так полон доброты и снисхождения, так проникновенно прощаешь воров, лжецов и даже убийц, что я очень-очень надеюсь — простишь и нас» — «О, Эдвард, вчера мы устроились на вашей водяной кровати. Сначала я стегал ее кожаным ремешком, как она любит, а потом она оседлала меня задом наперед, как ведьма, и мы умчались то ли на Лысую гору, то ли на Остров блаженства в стиле художника Ватто. Но ты ведь помнишь, что тайна исповеди священна и об этих звонках никто никогда не должен узнать?»

Жозефина уверяла, что все это ложь, злые проделки кого-то из приятелей. Никакого романа у нее — увы! — нет ни с кем, ее мазохистские вкусы хорошо известны, а родинка на ягодице видна всем, когда она входит в бассейн. Но Эдвард, вернувшись из санатория, сказал, что от депрессии его излечили, а от сомнений — не смогли. Он отказался продолжать программу «Исповедь по телефону». Сейчас доходы нашей радиостанции снова упали, и мы все только надеемся, что Эдварду Шейферу придет в голову новая идея, которая изменит цвет наших бухгалтерских ведомостей с красного на черный.

Причуда судьбы? Мне кажется, Эдвард был выбран ею для эксперимента, на котором она пыталась нам показать, как непредсказуемо и неумолимо выскакивают наказания за самые, казалось бы, бескорыстные благие намерения и затеи.

 

 

Божественное или справедливое?

Рассказ Хасана Фасири

 

Год назад в нашей мечети все были опечалены трагическим событием: в автокатастрофе погибли врач-дантист и его жена, весьма достойные люди, мои близкие друзья. Сами обстоятельства их гибели казались зловещими и многозначительными. Их машина не столкнулась с грузовиком, не разбилась о дерево, не слетела с обрыва. Нет, она была сплющена другим автомобилем, упавшим на нее с неба. Какая-то женщина заснула, проезжая по мосту над шоссе, пробила фигурные перила и рухнула на несчастных. Сама при этом отделалась двумя царапинами.

Естественно, при обсуждении события мнения разделились. Большинство, как и подобает правоверным мусульманам, видели в трагедии очередное проявление воли Аллаха. Ведь без Его ведома и одобрения ничего не совершается на этом свете. Наверное, погибшие чем-то прогневали Его и Он решил покарать их таким причудливым способом. Другие осмеливались выдвинуть обратный вариант: внезапная и легкая смерть была послана тем двоим не как наказание, а как избавление от каких-то неведомых нам мучений, ожидавших их впереди.

Загадочной представлялась и воля Всевышнего в судьбе заснувшей автомобилистки: хотел ли Он выразить ей Свое благорасположение, спасая от верной смерти таким причудливым способом? Или, наоборот, вовлекая ее в непреднамеренное убийство, хотел покарать за самоуверенное чувство собственной непогрешимости?

Хочу подчеркнуть, что вера в ежеминутный контроль Божества над нашей жизнью не является монополией мусульман. Недавно я читал книгу о пуританах, приплывших в Америку на корабле «Мэйфлауэр». Все, что с ними случалось, они переживали и воспринимали как знак свыше. Пересекли бурный осенний океан, достигли твердой земли — чудо Господне. Туземцы одарили их маисом и индейками — другое чудо. Пуля метко попала в оленя, снабдила всю семью мясом на зиму — как это могло случиться без помощи Провидения? Индейская стрела просвистела над ухом, вонзилась в ствол дерева — знак милости Всевышнего. Болезни и голод выкосили не всех, половина населения колонии уцелела — конечно, это говорит о том, что уцелевшие — избранники Божии. Когда пилигримы восклицали: «С нами Бог!» — они понимали это буквально, но не в том смысле, что «Бог всегда за нас». Нет, «с нами» означало «и в удачах, и в бедах, в победах и поражениях — Он где-то рядом, Он все видит, но мы не всегда можем постигнуть Его божественную справедливость».

Мне кажется, что только иудеи в своем религиозном чувстве порой смеют отказаться от идеи воздаяний и вознаграждений свыше. В их верованиях нет места загробной жизни. Все происходит сейчас, но это сейчас — часть вечности, поэтому совершенный сегодня грех наносит ущерб всему Творению Всевышнего. Не за этот ли их отказ вступать в торговые сделки с Богом — «я Тебе праведную жизнь здесь и сейчас, а Ты мне — райские кущи в жизни вечной» — их и гонят всегда и везде?

Вспомните, какие страшные упреки и обвинения бросает Богу еврейский праведник Иов. «Он губит и непорочного, и виновного... Лица судей Земли закрывает... Пытке невинных посмеивается...» Друзья, собравшиеся вокруг страдальца Иова, умоляют его не богохульствовать, признать, что страдания посланы ему за неведомую вину и Бог всегда, всегда прав. Но Глас Божий раздается в конце книги и объявляет друзьям: «Горит Мой гнев на вас за то, что вы говорили обо Мне не так верно, как раб Мой Иов».

Как это понять? Сам Бог признал свою неправоту? Думаю, что нет. Наша жажда справедливости — важнейший дар Божий, но он дан нам для того, чтобы мы научились уживаться друг с другом без смертоубийства, это некий душевный компас, способный привести нас к миру и согласию. Самое же нелепое — попытаться использовать этот компас для тяжбы с Богом. Нельзя взваливать на Бога вину за войны и наводнения, за гибель Помпеи, чуму, лондонский пожар, лиссабонское землетрясение, трагедию «Титаника». Сострадательные люди не могут простить Богу гибель невинных детей в этих катастрофах и теряют веру. Но невинные дети все равно рано или поздно должны были умереть. Почему бы не предъявлять Всевышнему счет за то, что Он создал нас смертными?

В идее справедливости мы так явно ощущаем Божественное начало, что впадаем в отчаяние, когда обнаруживаем, что Божественное может пренебречь справедливым. В этот момент возникает в нашем измученном уме представление о дьяволе или о судьбе: капризной, безжалостной, слепой. Способной вот так, ни за что ни про что сбросить автомобиль заснувшей женщины на головы супругов, думавших в этот момент всего лишь о приятном ужине с детьми, ждущем их дома. Не мог же сам Всеблагий Творец совершить такую жестокость?! Посреди этих рассуждений и толкований мне вдруг вспомнилась мысль, высказанная нашим профессором американской литературы в Оксфорде, когда речь зашла о романе Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого»: «Божья справедливость состоит в том, что при рождении каждый из нас одинаково одарен спасительным страхом боли и смерти. Дальше уже только от нас зависит строить мосты прочные или трухлявые. И при обвале моста Высшая справедливость проявится как раз в том, что сила тяжести подействует одинаково на праведных и неправедных». Но повторить вслух подобную ересь в стенах мечети я, конечно, не посмел.

 

 

Спасение в метро.

Рассказ Кристины

 

Вовсе не в опровержение речи Хасана (которая, кстати, мне очень понравилась) я хочу рассказать почти рождественскую историю о вознагражденной праведности, случившуюся в Нью-Йоркском метро лет пятнадцать назад и вычитанную мною в старых журналах на чердаке у бабушки.

Реджинальд Эндрюс, черный безработный тридцати лет спустился в метро, чтобы вернуться в свою квартирку в Гарлеме, где его ждали восемь детей. Он только что прошел собеседование по поводу получения места грузчика в оптовой продовольственной компании «Джемак Фудс», но больших надежд на получение этой работы у него не было. Он с грустью думал о детях, которые опять останутся без подарков к Рождеству, о телефоне, отключенном за не­уплату, о прохудившихся башмаках.

В какой-то момент он заметил слепого, идущего по перрону вдоль стоявшего поезда. К слепым у Эндрюса было особое отношение. Его сестра четые года назад попала в перестрелку между бандитами и в результате ранения потеряла зрение. С особым сочувствием Эндрюс наблюдал, как металлическая трость старика постукивала по голубой стенке, отыскивая открытую дверь. Слепой дошел до конца вагона, и трость его нащупала пустоту. Эндрюс с ужасом осознал, чтo должно произойти в следующий момент...

 

...В следующий момент с улицы долетело урчание подъехавшего автомобиля — громкое, сердитое. Потом подъехал еще один, угрожающе скрипнув тормозами.

Сидевшие за столом повернули головы и увидели, как по узкой тропинке вдоль стены дома в садик один за другим вошли четверо: майор Эшфорд, водитель в каске военного полицейского, си-о Кормер и си-о Кармен Ривера. На лицах у всех четверых темнела печать неумолимости и готовность исполнить тягостный долг.

— Подполковник, леди и джентльмены, — сказал Эшфорд. — Страшно сожалею, что должен нарушить ваш праздник. Звонил директор штатной тюрьмы. Срочно потребовал своего заключенного обратно. Никакие мои просьбы отсрочить хотя бы на день не помогли. Страшно сожалею... Но дал слово офицера... Дело чести...

Грегори растерянно поднялся со скамьи, обвел лица гостей виноватым взглядом.

— Нет, — сказала Оля, становясь рядом с ним. — Нет, я запрещаю. Передайте своему директору, что семейные обстоятельства не позволяют заключенному вернуться. После свадьбы он автоматически получает право на медовый месяц.

— Оля, не надо, — сказал Грегори. — Рано или поздно это должно было случиться.

Эсфирь вдруг обошла стол и какой-то игривой походкой двинулась в сторону Джека Кормера. Взяла его под руку, отвела в сторону, близко заглянула в глаза:

— Что случилось?

— Право же, я не должен...

Кормер мялся, переступал с ноги на ногу, оглядывался на напарницу.

— Я ассистент его адвоката, имею право знать. Абсолютно конфиденциально...

— Ныряльщики... Их послали обследовать реку в том месте, где этот большой камень и провода...

— Ну, и?..

— Они нашли труп.

Эсфирь слегка отшатнулась, прикрыла рот рукой.

Си-о Ривера тем временем подошла к заключенному, надела на него пластиковые наручники. Виновато заглянула в глаза, спросила:

— Не жмет?

Оля плакала, обнимала сзади спину мужа, прижималась вспухшим животом.

— Я приеду... Завтра же... Мы будем, будем вместе... Всегда... Пока смерть не рузлучит...

Павел Никифорович и Лейда сидели, держась за руки, — непонятно, кто кого утешал.

Илья уперся лбом в сцепленные пальцы, ни на кого не смотрел.

Пегги поспешно заворачивала в фольгу бутерброды с красной икрой.

Хасан тихо покачивал головой, в очередной раз изумляясь непостижимости и непредсказуемости воли Аллаха.

И уже идя по дорожке в сопровождении надзирателей, Грегори услышал сзади горестный стон Кристины:

— Я же говорила, говорила, говорила ему, что надо бежать!..

 

 

Кинокадры 19-20. Скелет на кресте

 

Снова кабинет детектива Брейдбарда в полицейском управлении. Он достает из папки фотографии одну за другой, показывает их Голде и Эсфири, сидящим по другую сторону стола, разъясняет. Барбара Петрускевич прохаживается вдоль стены, заложив руки за спину.

Брейдбард: Сигнал мы получили от случайного свидетеля, от рыбака. В свое время он принимал участие в поисках пропавшей Деборы Кассини, помнил приметы, описанные в газете. Нарядные розовые очки, торчавшие из растаявшего снега, напомнили ему об этих поисках. Он принес их нам, и мы немедленно вызвали команду обученных ныряльщиков из столицы штата. Каково же было наше изумление, когда ныряльщики подняли со дна реки не тело Деборы, а скелет Аманды фон Лаген.

Эсфирь: Вы сразу решили, что это Аманда? Почему?

Брейдбард: Во-первых, у скелета не было одной руки. Во-вторых... Не знаю, нужно ли какое-то «во-вторых». Конечно, мы извлекли один зуб и послали его на анализ ДНК. Также запросили рентгеновские снимки у дантиста, который лечил в свое время Аманду. Полученные результаты будут приобщены к делу. Но у меня нет сомнения в том, что наши подозрения подтвердятся.

Голда: На этой фотографии я вижу бетонный крест вроде тех, что ставят на могилах. Откуда он взялся?

Брейдбард: Скелет был привязан к кресту кусками липкой ленты. Как бы распят на нем. А под крестом на дне лежал надувной резиновый матрас, конечно давно уже выпустивший воздух. А на этом снимке все три объекта собраны вместе. Мы попросили ныряльщиков сложить матрас, крест и скелет так, как они лежали под водой.

Барбара Петрускевич: Надеюсь, вы понимаете, насколько эта находка ухудшает положение вашего подзащитного. Мы знаем, что «Привал у Собачьей головы» — одно из облюбованных им мест. Что он бывал здесь вместе с Амандой, когда она была жива. И теперь, на этом самом месте, мы находим не только труп девочки, но и предметы, бывшие на Деборе Кассини в ночь ее исчезновения: очки и монеты с маскарадного платья.

Голда: Этот крест наводит на мысль, что убийство было совершено не на сексуальной почве, но скорее имело религиозно-ритуальный характер. Известно ли вам, что восемь лет назад Фридрих фон Лаген возглавлял религиозный семинар и что в его доме регулярно собирались его последователи, которые называли себя «Дети Авраамовы»? В предоставленных нам документах первого расследования я не нашла упоминаний об этом кружке.

Брейдбард: Я впервые слышу о таком семинаре. Видимо, мистер фон Лаген не счел нужным упомянуть о нем.

Голда: Как мы теперь видим — совершенно напрасно. Среди «Детей Авраамовых» вполне мог затаиться убийца. Я очень прошу вас потребовать у фон Лагена полный список людей, посещавших собрания в его доме.

Эсфирь: Ваши находки, конечно, имеют огромное значение, они заставят нас повести расследование по новым тропинкам. Но прежде всего я хотела бы получить доступ к кресту и матрасу. Наша канадская помощница может обнаружить на них какие-то знаки, отметины, не замечаемые невооруженным глазом.

Петрускевич: А не кажется ли вам, что мы все лишь понапрасну теряем время? Не пора ли вам уговорить вашего клиента перестать запираться и рассказать нам честно и подробно, как все происходило? Чистосердечное признание и раскаяние очень помогают выторговать у прокурора заметное сокращение тюремного срока.

Голда: Об этом не может быть и речи. Мы будем сражаться до конца.

Эсфирь: Где сейчас находятся крест и матрас?

Брейдбард: У нас, на складе улик. Я выпишу пропуск для вас и вашей помощницы. Но вы помните о своем обещании?

Эсфирь: Конечно. Если мы обнаружим что-то существенное, не замеченное вами, вы узнаете об этом в первую очередь.

 

20. Заказанный

— Нет, нет и нет, — сказал Грегори, бросая фотографии одну за другой на крышку стола. — Ни этого креста, ни этого надувного матраса я в жизни своей никогда не видел. А если ты еще раз покажешь мне фотографию привязанного детского скелета, у меня кровь хлынет из запястий и щиколоток.

Эсфирь налила себе кофе из термоса, полистала блокнот.

— Детектив Брейдбард задал мне законный вопрос: «Получается, что и убийца Аманды, и похититель Деборы знали местоположение привала Собачья голова. Кто это мог быть, кроме профессора Скиллера?»

— Мы никогда не делали тайны из Собачьей головы. Я пикниковал там и с Голдой, и с Марго. Кристина возила туда своих приятелей-студентов, того же Рогойского. Место очаровательное, но никто не пытался превратить его в личную собственность.

— Конечно, никаких волосков Ребекка не нашла ни на кресте, ни на матрасе, ни на клочках одежды, оставшихся на скелете. За восемь прошедших лет река все смыла. Но обнаружилась странная деталь: на углах матраса сделаны два маленьких аккуратных надреза ножом. Именно не дырки от износа, а надрезы. Сам же матрас, похоже, покупали незадолго до того, как пустить его в дело, — на нем даже сохранился не только фабричный, но и магазинный ярлык.

— Ритуальное убийство — это уже чистое средневековье. Что дальше? Вместо детектора лжи мне предложат поклясться, положив руку на раскаленное распятие?

— Слушай, а вот что мне внезапно пришло в голову: тогда, восемь лет назад, сколько у вас с Олей было автомобилей?

— Один. Старенькая «хонда».

— На нем ты и ездил в Вашингтон на конференцию?

— Нет, конечно. Машину оставил Оле и Кристине, чтобы они могли съездить к бабушке Лейде. А сам катался туда и обратно на поезде.

— Но на чем же ты совершил свой тайный вояж двадцать второго мая?

— Арендовал автомобиль в бюро проката рядом с отелем.

— В котором часу? Какой отель?

— Часа в три. Отель «Мэйфлауэр», на углу Коннектикут и Эл-стрит.

— Но ведь это потрясающе! Вдруг прокатная контора хранит старые квитанции?

— И что тогда?

— Тогда окажется, что в три часа ты был еще в Вашингтоне. А похищение Аманды произошло около полудня. И персонального вертолета у тебя нет и не было. Это же несокрушимое, восхитительное, бронированное алиби! Я завтра же мчусь в Вашингтон. И как мне раньше не пришло это в голову!

Грегори смотрел на нее печально, силился улыбнуться в ответ — и не мог. Видимо, причуда судьбы, швырнувшая его обратно в камеру — на верхние нары с бронированным дном — «домой, ха-ха!», — выбила из него способность разделять чужой восторг.

— Обнаружить квитанцию — это, конечно, было бы неплохо. Но не забывай, что заперли меня здесь не за Аманду, а за Дебору. А там никаким алиби не пахнет.

— Да, прости. — Эсфирь допила кофе, выбросила пустой стаканчик в урну. — В том расследовании у нас новая неудача: волосы Бассама, привезенные Голдой, не совпадают с волоском из твоей машины. Ни по виду, ни по ДНК. На тебя столько бед обрушилось за последние дни... Я не хотела добавлять печальных известий, но вчера случилась еще одна беда: неизвестные негодяи похитили дочку Гвендолин, Ашу. Требуют выкуп в три миллиона долларов. Полиция, как всегда, только разводит руками. Хорошо, что хоть в этом похищении они не смогут обвинить тебя.

Грегори смотрел на нее, не понимая. Потом рухнул лбом на крышку стола и испустил то ли рыдание, то ли злой звериный рык. Дверь распахнулась, испуганный Джек Кормер влетел в комнату, схватившись за дубинку.

— Что?!. Что случилось?.. Он напал на вас?..

— Ничего не случилось, си-о, мы с заключенным друзья навеки... Это я сама виновата: ударила плохой вестью по воспаленным нервам... Сейчас он придет в себя... А мне пора... Где тут у вас можно заправить термос свежим кофе?.. И сделайте для меня одолжение: по дороге в камеру заверните в медпункт, попросите у сестры снотворное для заключенного. Он не спал нормально ни одной ночи со дня возвращения.

 

Блудного сына родители не встречали с таким ликованием, с каким Лопес и Линтон встретили вернувшегося профессора Скиллера. Но он сразу заявил им, что не сможет ни словом, ни намеком объяснить им, где он пропадал три месяца и чем занимался.

— И не надо, — заявил Лопес. — Суть-то понятна и так: ученого раба посылали на уборку урожая из всяких формул. И, судя по всему, хозяева остались довольны. Подкормили тебя неплохо, выглядишь отлично.

Кеннету Линтону не терпелось показать Грегори черновики его писем к Джейн Фонда. Он видел только один фильм с ней — «На Золотом пруду» — и сильно расхвалил его. Но не маловато ли одного фильма для лести? Какие еще картины стоит упомянуть? Из Интернета он выкопал много сведений о ней, о ее брате, о мужьях, и главное — об отце, великом и знаменитом Генри Фонда, с которым у нее сложились такие нелегкие отношения. Нужно, чтобы Джейн увидела и поняла, как много места она занимает в душе несчастного узника.
С другой стороны, не возникнет ли у нее неприятное впечатление, что вот какая-то тюремная крыса посмела собирать на нее настоящее досье?

На следующий день после визита Эсфири июньское солнце вдруг распоясалось — или расщедрилось? — и обрушило на прогулочный двор потоки жары, от которой спастись можно было только в зале для игр. Грегори отыскал взглядом Линтона — конечно, за карточным столом — и пошел прямо к нему. Тот заметил его издалека, извинился перед партнерами, поспешил навстречу.

— Что случилось? Откуда такая мрачность? Не понравились мои письма к старушке Джейн?

— Кен, забудьте на время про Джейн. У меня, вернее, у близкого мне человека большая беда. И, похоже, только вы смогли бы помочь. Честно говоря, вся надежда — только на вас.

— Если смогу... Отчего же... Конечно... Пойдемте, сядем в сторонке...

— Если вы это сделаете для меня, я в благодарность... Нет, не так. Я лучше заранее, прямо сейчас расскажу вам мой план вашего освобождения. Без всяких писем к старушке Джейн — это долго и ненадежно. У меня было время подумать о вашей ситуации, даже проконсультироваться с моим адвокатом. Она говорит, что схема вполне реальная.

Линтон отер платком капли пота с висков, откинулся на спинку стула.

— Я весь внимание.

— Правильно я запомнил из ваших рассказов, что ваш подручный, этот Адам, впоследствии попался на грабеже, сел в тюрьму и недавно умер там?

— Да, это так.

— И, наверное, у этого Адама был свой адвокат?

— Безусловно. Я даже знаю его имя.

— Будем надеяться, что человек этот не обременен чрезмерной щепетильностью и моральными принципами. Будем надеяться, что он согласится за нормальное вознаграждение написать заявление в суд. Мол, так и так, мой клиент в свое время сознался мне, что это он стрелял в полицейского во время той давнишней погони. Пока клиент был жив, я не мог нарушить правило конфиденциальности. Но его смерть освобождает меня от этого обязательства, и теперь я могу обнародовать его признание. Когда назначена следующая комиссия по вашему условному освобождению? Если ваш адвокат явится туда с таким документом, ваши шансы будут очень недурны.

— Комиссия через два месяца, — задумчиво протянул Линтон. — И есть еще один элемент, один козырь, который можно подбросить на стол. Дело в том, что Адам не выбросил мой пистолет, как я ему приказал. Хранил его дома, не знаю — зачем. Может быть, боялся, что я назову его, и тогда он предъявит пистолет как улику против меня. При аресте Адама пистолет был конфискован полицией и должен храниться в его деле. Если провести баллистическую экспертизу и сравнить результат с пулями, извлеченными из тела погибшего полицейского, совпадение должно быть стопроцентным.

— Вот видите. Заявление мертвеца и пистолет — этого будет достаточно, чтобы снять с вас подозрение в убийстве. А проведенные вами восемь лет за решеткой — вполне достаточное наказание за грабеж. Даже самые суровые члены комиссии должны будут согласиться с этим.

— Грег, мне кажется, ваша идея заманчива и проста, как все гениальное. Не знаю, почему она не пришла мне в голову самому. Дайте руку, пощупайте запястье: слышите, как сердце колотится? Вы разбудили огонек надежды, который на глазах разгорается в костер. Теперь давайте, вываливайте свою беду. Посмотрим, как можно ее отвести.

Грегори начал с описания успешного ресторана «Красный омар». Который, конечно, привлек внимание суровых и решительных людей с нестандартными представлениями о законах ведения бизнеса. Рассказал о визитах настойчивого покупателя из Доминиканской Республики, о его намеках на возможность пожара или автомобильной аварии. Нет никакого сомнения в том, что похищение Аши — его рук дело. Тем более что сумма выкупа — три миллиона — это близко к тому, что суровые люди предлагали за ресторан.

Выслушав, Линтон вынул из кармана записную книжку и карандаш, протянул их собеседнику:

— Напишите здесь адрес ресторана, имя вашей приятельницы и телефон. Сами позвоните ей сегодня же и скажите, что завтра к ней явится человек и заявит, что его послала Джейн Фонда. Пусть она даст ему координаты доминиканского покупателя и опишет его внешность. Мой посланец возьмется за дело немедленно. Если окажется, что семья покупателя уже переехала в Америку, дело может уладиться очень быстро. Вы похищаете нашу дочь — мы похищаем вашего сына, брата, жену и сравниваем расценки. Если семья еще в Доминиканской Республике, все получится дольше и дороже. Надеюсь, ваша рестораторша понимает, что такие вещи даром не делаются. Но, конечно, речь пойдет не о миллионах и даже не о сотнях тысяч. Главное, с самого начала определить, находится ли объект в рабстве любви. Если нет, придется похищать его самого, а это всегда чревато непредсказуемыми осложнениями.

Грегори рассыпался в благодарностях и уже собрался бежать к телефону, звонить Гвендолин. Но Линтон придержал его за рукав, всмотрелся в лицо:

— Не знаю, профессор, какой диагноз состряпала про вас психиатрическая экспертиза. Но у меня созревает свой. Глядя, как вы, сами находясь в такой безнадежной судебно-юридической яме, готовы заниматься бедами и проблемами других людей — моими, этой Гвендолин и ее дочери, — я, не имея никаких психиатрических дипломов, уверенно заявляю: мы имеем здесь дело с тяжелым случаем воспаленного бескорыстия и опасным синдромом необузданного альтруизма.

 

Грегори вернулся в камеру приободренный и обнадеженный. Но его неприятно поразила внезапная мрачность соседа. Лопес сидел в наушниках, не поднял на него глаз, не ответил на приветствие. Что могло случиться? Обижен на что-то? Новые обвинения против новых рабовладельцев?

Наутро враждебное уныние продолжалось. Лопес вдруг закупил в тюремной лавке пачку толстых журналов и рулон липкой ленты. Разделся по пояс, запихнул под брючные резинки на живот «Лайф» и «Эбони». Попытался сзади запихнуть «Иллюстрированный спорт», но не получилось. Сердито рявкнул: «А ну, помогай!» Грегори кинулся на помощь, включился в устройство бумажного бронежилета, обмотал журналы по кругу липкой лентой. Лопес натянул сверху рубашку, разгладил складки.

— А ты сегодня во двор не выходи. Нечего тебе там делать!

— Объясни хоть, что происходит. Тебе кто-нибудь грозил?

— Происходит то, что всегда, — загадочно и сердито ответил Лопес. — Белые куролесят, а нам расхлебывать.

Грегори послушно остался в камере.

На следующий день все повторилось.

На третий день Лопес не выдержал — усадил соседа рядом с собой на нары и все ему рассказал.

Что он, Грегори Скиллер, кому-то на воле сильно-сильно стал поперек горла. Поэтому выпущен — куплен — контракт-заказ на его устранение. Сумма по тюремному прейскуранту немалая — десять тысяч. Кому ты ухитрился так насолить? И исполнение предложили ему, Лопесу. Всего-то и делов: всыпать пакетик порошка в кофе соседу и получить за это тысчонку наличными. После выхода из тюрьмы очень пригодится на первых порах.

— Ну, я, конечно, отказался. Сказал, что боюсь, что мне осталось сидеть несколько месяцев, а тут вдруг раскроется, и я влипну пожизненно. Они отстали, но я-то знаю: в таких случаях отказавшегося тоже убирают. На всякий случай, чтобы не донес.

— Так нужно сообщить охране немедленно, опередить их!

— Бесполезно. Белые скажут, что вот, еще один черный пытается ложным доносом заслужить досрочное освобождение. Доказательств-то у меня никаких.

— Какое же тут возможно доказательство?

— Самое убедительное — оно же единственное: твой труп. Хочешь попробовать?

— Нет, не хочу. Мне это сейчас было бы совсем некстати. Чтобы мой сын родился сиротой — на такое я не согласен. А давай вот что: ты согласись для виду, возьми порошок. И его-то мы и предъявим полиции.

— Тогда-то уж меня точно прирежут. Мы не знаем, кем на тебя сделан заказ. Но ясно, что кем-то не бедным. А меня, если им понадобится, уберут за пачку сигарет. И начальство объявит: «Сведение счетов между кланами и шайками».

Остаток дня сокамерники провели в тоске и в размышлениях о бренности бытия. Лопес пытался забыться, нацепив наушники с неизменным Шакуром. У Грегори теперь тоже был портативный проигрыватель. Из подаренных Пегги дисков с шубертовскими симфониями он выбрал Восьмую неоконченную.

Ее отголоски еще гремели в его ушах, когда он вышел на следующий день во двор. Но вскоре были заглушены громким скандированием: «...двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь...» Кучка болельщиков окружала турники. Ну да, Лопес говорил ему, что он будет состязаться в подтягивании на перекладине с чемпионом «Нации ислама».

— ...Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре...

Лица соперников были напряжены так, будто победа сулила им освобождение из тюрьмы, будто очередной рывок мог в какой-то момент перебросить их тело через стену с колючей проволокой. Дыхание вырывалось в унисон с криками болельщиков. Черные камни мускулов катались под блестящей кожей.

На счете «пятьдесят два» соперник Лопеса изнемог и повис на перекладине безвольным мешком.

«Пятипроцентники» испустили торжествующий крик.

Лопес подтянулся еще несколько раз. Потом разжал пальцы и легко спрыгнул на землю.

Болельщики сомкнулись вокруг него ликующим кольцом.

Вдруг крики стихли.

Толпа стала поспешно и смущенно расходиться.

Победитель лежал на открывшемся пространстве, лицом вверх. Глаза его удивленно впивали свет солнечного софита.

Из-под головы выползала темно-красная змейка.

Рядом блестел стальной шар для игры в боче.

Эй, беспечные игроки! Швыряйтесь поосторожнее!

Но нет — площадка для боче была слишком далеко. Кто-то очень недобрый должен был донести шар в руках и только потом пустить его в дело.

Надзиратели со всех сторон спешили к лежавшему телу.

 

 

Кинокадры 20-21

 

I. Спасти заключенного

 

Кабинет директора тюрьмы. Голда и Брейдбард сидят в креслах для посетителей.

Директор (кричит в трубку): А я вам говорю, что дежурство моих надзирателей у постели раненого заключенного должно быть круглосуточным. Он в реанимации? В данном случае вам придется сделать исключение из ваших правил. Этот Лопес, придя в себя после операции, может назвать того, кто напал на него. Или тех, кто пытался нанять его для убийства профессора Скиллера. Мы не можем упускать такую возможность. Вы сами сказали мне, что его шансы выжить — пятьдесят на пятьдесят. Каждое его слово должно быть записано на магнитофон. (Вешает трубку.)

Голда: Но что вы собираетесь предпринять, чтобы обеспечить безопасность моего клиента?

Директор: Все, что мы можем сделать на данный момент: запереть его в камере, исключить всякий контакт с другими заключенными.

Голда: То есть вдобавок к заказанному убийству, висящему над ним, он получит еще одиночное заключение? Без свиданий с родными и близкими, без доступа к телефону?

Директор: Я уверен, что это продлится недолго. Мы ведем усиленное расследование, злоумышленники будут обнаружены.

Голда: Офисэр Брейдбард, Эсфирь Розенталь ездила в Вашингтон и привезла оттуда копию квитанции из конторы проката автомобилей, положила вам ее на стол. Этот документ ясно показывает, что в три часа дня двадцать второго мая 1993 года мой клиент находился в столице США и никак не мог участвовать в похищении Аманды фон Лаген. Номер арендованного автомобиля совпадает с номером на регистрационной карточке из мотеля «Шанхай». Неужели вы все еще верите в замешанность моего клиента в этом старом деле? То, что труп девочки был обнаружен на дне реки у Собачьей головы, не говорит ни о чем. Доверяя своему похитителю, Аманда сама могла привести его в это очаровательное место.

Брейдбард: Нет, я больше не верю в замешанность мистера Скиллера. Мне понадобится какое-то время, чтобы убедить в этом Барбару Петрускевич. Но, думаю, я справлюсь. Кстати, выполняя вашу просьбу, я звонил мистеру фон Лагену и просил его прислать нам полный список участников его кружка «Дети Авраамовы». Он стал уверять меня, что кружок был совершенно неформальный, что никаких списков никто не вел и не составлял. Все же прислал четыре имени, которые сохранились у него в памяти. К сожалению, по странному совпадению, трое из указанных им людей умерли за прошедшие восемь лет, а один уехал проповедовать в Африку.

Голда: Значит, имени миссис Фланиген — ныне Кравец — не было среди названных им участников?

Брейдбард: Я спросил его о ней. Он сказал, что смутно припоминает, но с уверенностью сказать не может.

Голда: Не кажется ли вам, что все последние события дают вам основание — даже толкают вас к тому, — чтобы написать новую докладную записку судье Ронстону? В которой вы бы поддержали просьбу защиты о выпуске подозреваемого из тюрьмы под залог?

Брейдбард: Я могу попытаться. Но хочу вам напомнить, что ваш клиент был арестован по подозрению в похищении Деборы Кассини, а не Аманды фон Лаген. И в том деле у нас, увы, до сих пор нет никакого прогресса.

Голда: Смею вас заверить — он будет! Будет в ближайшее время.

Выходит из кабинета, хлопнув дверью.

 

 

II. Миссис Кассини разбогатела

 

Жилой комплекс, в котором проживала Дебора Кассини. Через дорогу от него — ресторанчик «Арби». На высокой мачте возвышается знаменитая реклама — сэндвич с ростбифом. На пустой стоянке около ресторанчика — зеленая «лумина». На переднем сиденье — Голда и Эсфирь. На заднем — Пабло Педро с биноклем в руках. В окулярах — желтый «эскорт», отпаркованный у входа
в двухэтажную квартиру.

Голда: За три дня — никого. Я не могу поверить, чтобы старуха не покинула дом и чтобы к ней никто не приезжал. Чем она там питается?

Пабло Педро: Если холодильник набит, зачем ей выезжать? Когда мы плыли на «Вавилонии» через океан, у нас запасов было на месяц, никакой супермаркет не нужен.

Эсфирь: Ты действительно веришь, что старая чертовка могла решиться на заказное убийство?

Голда: А почему бы и нет? Помнишь, как она кричала, что с защитниками убийцы ей не о чем разговаривать? Она абсолютно уверена, что это Грегори похитил ее бесценную внучку. У итальянцев месть — дело святое. А аванс от страховой компании она уже получила, вполне может раскошелиться на десять тысяч.

Эсфирь: Но все равно дальше дежурить здесь бесполезно. Пошли поговорим с управляющей. Нет, ты, Пабло, оставайся. Твой суровый вид не располагает людей к откровенности.

Эсфирь и Голда пересекают улицу, идут к дверям с надписью «офис». Их встречает приветливая толстушка лет пятидесяти в пестром платье в обтяжку.­

Толстушка: Чем могу быть полезной, милые дамы?

Эсфирь: Мы разыскиваем нашу приятельницу, миссис Кассини. Она не появилась в нашей церкви в прошлое воскресенье, ее телефон не отвечает. Мы боимся, что с ней что-нибудь случилось.

Толстушка: Могу вас успокоить — ничего плохого с вашей приятельницей не случилось. Она просто съехала с квартиры неделю назад. Получила от страховой компании всю сумму за погибшую внучку и уехала на такси, не оставив ни нового адреса, ни телефона. Наверное, поселится теперь в богатом районе и не хочет, чтобы всякая беднота вроде меня к ней там заявлялась и компрометировала.

Голда: А как же ее автомобиль у дверей?

Толстушка: Тот желтенький? А это не ее. У них был друг, очаровательный европеец — Станислав Рогойский. Он одолжил им машину до своего возвращения. Совершенно очаровательный юноша. Им оставил автомобиль, а мне — вот это сокровище. — Наклоняется к полу и поднимает на руки белую кошку. — Правда ведь прелестное создание?

Голда и Эсфирь ошеломленно смотрят на кошку, потом — друг на друга. Эсфирь первой приходит в себя.

Эсфирь: А можно ее погладить?

Толстушка: Конечно, ради бога. Характер у нее такой же золотой, как у ее хозяина. Мне жалко будет с ней расставаться, когда он вернется.

Эсфирь гладит кошку, незаметно собирает волоски, прилипшие к ладони.

«Милые дамы» прощаются с хозяйкой, выходят на улицу.

Эсфирь (шепотом): Ну что? Значит — Рогойский?

Голда: Нет-нет, мы обязаны сначала все проверить досконально. Нужно узнать, что скажет Ребекка про волоски. Та ли это кошка?

Эсфирь: Хорошо. Ты поезжай к Ребекке. Но я-то уверена и без анализов. Мы так затянули поиски, что нашего подопечного вот-вот могут прикончить. Меня пусть Пабло Педро везет в Нью-Йорк, в украинское консульство за визой. Может быть, найдется какой-то рейс на Львов уже завтра.

Голда: Хорошо: ты прилетаешь туда — а дальше что?

Эсфирь: Университет отправлял студенту Рогойскому всякие рекламные брошюры. Марго дала мне его адрес.

Голда: И что ты ему скажешь? «Молодой человек, вами интересуется американская полиция. Не соизволите ли полететь со мной обратно?»

Эсфирь: Зачем так сразу. Лучше: «Молодой человек, у вас под носом сопля. Позвольте утереть ее моим платочком». Или окурочек из пепельницы. На худой конец — пропотевшую рубашку. Что-нибудь придумаю.

Голда: Ради бога, будь осторожна. Не кончи на дне какой-нибудь украин­ской речушки. Говорят, вода в них после Чернобыля просто ужасная.

III. Исповедь в тюрьме

 

Зал для свиданий в женской тюрьме. По одну сторону прозрачной перегородки — осужденная миссис Кравец. По другую — священник ее церкви, отец Иоанн. Они кончают разговор, кладут на место телефонные трубки. Священник достает из саквояжа сосуд с вином для причастия, наполняет серебряную стопочку. Рядом кладет на блюдечко облатку. Надзирательница ставит и то и другое на пластмассовый поднос, несет его через боковую дверь заключенной. Та причащается Тела и Крови Христовой. Отец Иоанн осеняет ее крестным знамением. Таинство исповеди и отпущения грехов закончено.

Отец Иоанн выходит на автомобильную стоянку. Находит свой скромный «кавалер», снимает рясу, прячет ее в багажник. Сам влезает на водительское место. Кладет руки на руль, прижимается к ним лбом. Долго сидит так в полной неподвижности. Наконец выезжает со стоянки.

Машина мчится по шоссе. Охваченные сверкающей каемкой облака плывут навстречу. Моцартовский реквием уносится в августовскую синеву.

«Кавалер» въезжает на стоянку рядом с полицейским управлением.

Отец Иоанн выходит, идет к дверям. Останавливается в нерешительности. Возвращается к автомобилю.

Вот он снова на водительском месте. Из саквояжа появляется мобильный телефон. Священник набирает номер.

Внутри здания в своем кабинете трубку поднимает детектив Брейдбард. При первых же словах звонящего он нажимает кнопку магнитофона, потом лихорадочными жестами показывает Барбаре Петрускевич, чтобы она взяла вторую трубку. Оба слушают в напряженном молчании. Брейдбард роняет пометки в раскрытый блокнот. Иногда переспрашивает, недоверчиво качает головой.

Отец Иоанн в автомобиле выключает телефон.

Полицейские в кабинете смотрят друг на друга так, словно не знают — верить услышанному или нет. Потом поднимают открытые ладони и — не очень уверенно — совершают свой победно-баскетбольный хлопок.

 

21. Дети Авраамовы

Одиночка — слово это раньше не было окрашено в сознании профессора Скиллера какими-то мрачными красками. Может быть, постоянное кружение студенческой толпы вокруг него делало такими заманчивыми часы и минуты, когда удавалось побыть наедине с самим собой. Чтение, телевизор, музыка, «Джек Дэниэлс» — что еще нужно культурному человеку для мира душевного? Но полная изоляция в тюремной камере — нет, к этому он оказался совершенно не готов. Теперь даже походы в столовую и обратно, даже разглагольствования Кеннета Линтона о рабстве любви, даже поиски привычной зубной пасты в тюремном киоске казались увлекательными приключениями, без которых жизнь пустела и блекла.

Ни скрипки виртуозов, ни книжные строчки не могли проникнуть в его сознание сквозь гложущую боль тревоги — за раненого Лопеса, за похищенную дочку Гвендолин, за Олю, так грубо и внезапно оторванную от него. Поэтому, когда на третий день одиночного заключения Джек Кормер подвел к дверям камеры детектива Брейдбарда, Грегори обрадовался ему как брату родному.

Розово-прозрачные уши полицейского привычно ловили тюремные шумы, звяки и вскрики, пока он основательно устраивал свою обширную фигуру на шатком табурете, подвинутом вплотную к нарам.

— Очень, очень рад, мистер Скиллер, что вашим замечательным помощницам-заступницам удалось найти эту квитанцию на арендованный автомобиль. Подумать только, ни вам, ни мне не пришло в голову искать алиби в таком месте. Теперь мне есть с чем пойти к судье Ронстону, чтобы просить об улучшении условий вашего заключения.

— Правда? Вы готовы на такой щедрый жест? Это было бы очень, очень кстати. Я даже не предвидел, что, оставшись наедине с собой, я сам на себя могу нагонять такую тоску.

Брейдбард похлопал его по колену — о, мы умеем ценить горькую иронию — и продолжал:

— Да, я буду просить, чтобы вас перевели из тюрьмы под домашний арест. Но я хочу — я должен — выставить одно условие. Чтобы вы согласились сыграть — или хотя бы попробовать сыграть — роль живой приманки для убийцы.

Грегори вгляделся в серьезное лицо детектива. Может быть, у полицейских свой особый юмор, понятный только им и настоящим преступникам?

— Вы хотите, чтобы я прогуливался перед домом и ждал, когда хлопнет выстрел? А вы бы засекли, откуда прилетела пуля, и тут же накрыли сачком стрелявшего?

— Ни в коем случае. Одно из условий домашнего ареста: ни шагу за порог дома. Но после того как вашему сокамернику проломили череп, мы не можем сомневаться в правдивости его рассказа. Кто-то очень сильно заинтересован, чтобы вы исчезли из нашего бренного мира. И первая неудача его не остановит. Он будет пытаться снова и снова. Пока — и если — мы его не обнаружим, не парализуем. А без вашей помощи сделать это крайне трудно.

— Хорошо, — вздохнул Грегори. — Опишите в деталях, как вы все это себе представляете.

— Вас возвращают домой. Вы даете подписку о том, что не убежите до суда, не будете пытаться давить на свидетелей. Вносите залог, который назначит судья Ронстон.

— А если он назначит миллион?

— Мы постараемся убедить его снизить сумму. Электронный браслет на ноге — это само собой. Полиция выделит вам опытную сотрудницу, которая будет делать покупки, готовить обед, убирать дом. Вообще — изображать домашнюю прислугу. Наружное наблюдение за входной дверью будем вести из отпаркованных автомобилей, меняя места и марки. Второй пост — на заднем дворе, в этом сарае для садовых инструментов. Опытный десантник с биноклем ночного видения. Плюс скрытые телекамеры по всему периметру. О каждом вашем госте вы будете предупреждать меня заранее. Сообщение о переводе под домашний арест и о внесении залога, конечно, попадет в газеты. И неизвестный убийца начнет кружить вокруг вашего дома, как щука вокруг живца. Чем-нибудь, как-нибудь он выдаст себя — в этом я уверен. Но вас будут охранять не хуже, чем американского президента.

— Из сорока трех наших хорошо охраняемых президентов четверо были убиты. То есть мои шансы остаться в живых — девяносто процентов. Не так уж плохо.

— Вы можете предложить альтернативный план?

— Отправьте меня назад, в военную тюрьму. Там я буду чувствовать себя в безопасности. Плюс смогу приносить пользу военно-воздушным силам.

— К сожалению, это не в моей власти. Судья Ронстон так враждебно к вам настроен, что на подобную комбинацию ни за что не даст разрешения. Он был в ярости, когда узнал, что вы провели три месяца на военной базе.

— Тогда придется мне согласиться на вашу затею. Не то эта камера высосет из меня последние жизненные соки. Избавит неведомого убийцу от хлопот.

Сержант полиции Цинтия Гальвестон каким-то чудом сумела за два дня вернуть теплый, обжитой вид дому профессора Скиллера, простоявшему с запертыми дверьми больше полугода. Пылесос, холодильник, плита, стиральная машина не смели выкинуть с ней ни одной из тех штучек, которые они так любили выкидывать с хозяином. Когда она носила из машины пакеты с продуктами, никакой случайный прохожий или даже затаившийся преступник не мог бы заподозрить в ней стража закона и порядка. Обычная черная экономка, прислуга-домоправительница, которой хозяева платят по часам, плюс небольшой бонус к Рождеству и на Пасху. Ее непомерные груди вздымались под платьем, как речные валуны, но левая казалась чуть выше правой. Это происходило потому, что — секрет был открыт Грегори детективом Брейдбардом — под ней Цинтия прятала свой восьмизарядник.

Дни потянулись спокойно и мирно, заполненные блужданием по Интернету, любимыми фильмами из домашнего собрания, но больше всего — бесконечными телефонными разговорами.

Оля не смогла приехать навестить его — лежала в тяжелом гриппе. Но по телефону она читала ему вслух самые интересные страницы из новых учебников по уходу за младенцами. Кристину растили по доктору Споку, но ведь наука не стоит на месте. Кто знает — может быть, в новом тысячелетии и младенцы будут появляться какие-то новые, с совершенно новыми запросами и требованиями.

Илья звонил каждый день, докладывал о ходе работ, расспрашивал о тайнах аэродинамики.

Неожиданную радость принес звонок Голды: она сообщила, что Аша вернулась домой целой и невредимой. А настойчивый доминиканский покупатель сказал Гвендолин, что он не подозревал о наличии у нее таких решительных заступников, и даже упрекнул за то, что она не предупредила его. Теперь он будет терпеливо ждать, когда она сама созреет продавать ресторан. Правильно люди говорят: чтобы одолеть разбойника, нужно позвать другого разбойника.

Особенно долгими были разговоры с Кристиной: об учебе, о Хасане, об успехах в верховой езде. Однажды Грегори спросил ее, чем кончилась история в нью-йоркском метро, которую она не успела досказать в день их с Олей тюремной свадьбы.

— О, этот несчастный слепой таки шагнул в пустоту между вагонами. И в тот же момент безработный Эндрюс прыгнул за ним. Он едва успел затащить его в узкую нишу под платформой, как поезд тронулся. Стоявшие на перроне люди подняли крик, машинист услышал и затормозил. Вызванные полицей­ские помогли слепому и Эндрюсу выбраться наверх. У слепого была сломана ключица, и оба набрали синяков и царапин, а так — ничего серьезного. На следующий день все нью-йоркские газеты поместили фотографию героя. Слухи о его подвиге дошли до президента, и тот позвонил ему — нет, не домой, где телефон был отключен, а в соседнеюю церковь, — чтобы поздравить, а после разговора позвонил еще в «Джемак Фудс» и уговорил их взять Эндрюса на работу. Потом какой-то неизвестный доброжелатель прислал ему три тысячи долларов, чтобы он смог расплатиться с долгами.

— Прямо рождественская сказка, — сказал Грегори.

— Мне хотелось украсить вашу свадьбу чем-нибудь оптимистичным, обнадеживающим. Трагическое событие — и вдруг спасение и избавление. Кстати, об избавлении. Знаешь, кто нанес нам визит вчера? Фридрих фон Лаген, отец Аманды.

— А, он все еще в наших краях. Ему показали скелет и крест?

— Он сказал, что они с женой испытали огромное облегчение. Только после того как тело было найдено, они смогли по-настоящему проститься с погибшей. Оказывается, Аманда весь последний год своей жизни вела дневник и там есть много добрых и благодарных слов о тебе и мне. Он хотел показать их тебе, но боится, что ты обижен на их долгое молчание и не захочешь с ним встретиться.

— Что за ерунда! Мы молчали и не звонили им ровно столько лет, сколько они нам. Скажи ему — пусть приходит. В своем узилище я рад любому гостю.

 

Фридрих фон Лаген появился на следующий же день, к вечеру. Такой же тихий, уступчивый, с коротким ежиком седых волос. В руках держал бутылку «Джека Дэниэлса». С виноватой улыбкой поставил ее на стол.

— Видите, я до сих пор помню, какое виски вы предпочитаете. Или за прошедшие годы вкусы изменились?

— Ничуть! Самый бодрящий, вдаль зовущий, голову проясняющий напиток.

Грегори достал стаканы, отвинтил пробку, щедро налил «бодрящего Джека» себе и гостю. Тот нерешительно вглядывался в круглую алкогольную бездну, стакан в руки не брал.

— А не найдется ли у вас тоника или какого-нибудь сока? Может быть, хотя бы кусочек льда? Я как-то не привык, если неразбавленный...

— Ох, извините ради бога! Я в доме всего третий день, меня обслуживает новая экономка... Будем надеяться, что она запасла все необходимое...

Грегори вышел в кухню, порылся в холодильнике и вскоре вернулся в гостиную с пакетом апельсинового сока и стеклянной миской, звеневшей кубиками льда.

— Огромное спасибо... Вы так заботливы... А раньше, тогда... От вас порой тянуло холодком высокомерия... Я ведь вас иногда побаивался...

— Правда?.. Ну что ж... Видимо, жизнь пообкатала меня, повыбила лишнюю спесь.

Выпили за встречу, потом за детей. За живых, умерших, идущих в жизнь. Фон Лаген рассказал, что их сыну уже семь лет, он растет здоровеньким и явно проявляет музыкальные способности. Недавно ему была куплена первая скрипка.

— Да, кстати, могу я попросить вас об одолжении? У нас дома испортился телефон, а мне срочно нужно сообщить жене, когда я возвращаюсь в Джорджию. Нельзя ли мне воспользоваться вашим компьютером? В моем отеле к этому чуду цивилизации постояльцев почему-то не пускают.

— Конечно, о чем разговор... Пойдемте в кабинет... Так, включаем... О, смотрите — обещают конец жары!.. Теперь стучим в дверку почтового дилижанса... Пишем заветное слово-пароль... Готово!.. Ваш электронный почтовый голубь машет крыльями...

Пока фон Лаген барабанил по клавишам, Грегори бродил вдоль книжных полок. За долгие месяцы отсутствия хозяина книги запылились, приобрели явно обиженный вид. «Может, попытаешься открыть нас еще раз? — как будто говорили томики Сола Беллоу. — Многие люди с хорошим литературным вкусом отнюдь не находили нас скучными». Вспаханный китайский суглинок краснел на обложке эпопеи Перл Бак, чем-то перекликался с рассказом Хасана о священной земле Аравийского полуострова. А вот и тюремный роман Джона Чивера «Фальконер», который он все откладывал. Теперь-то он непременно прочтет его — и с каким интересом! «Унесенные ветром»... Любопытно, читал ли эту книгу «пятипроцентник» Лопес, борец с новым рабством?.. Надо будет подсунуть ему, если он выживет. Шекспир... Так был ли он Шекспиром или действительно все его трагедии, комедии и сонеты написал граф Ратфильд, как считает коллега Страйс и неведомый русский литературовед?

Ах, сколько еще на свете непрочитанных книг! И даже в его скромной домашней библиотеке — сколько этих томиков останется стоять на полках непотревоженными, потому что его рука не успеет открыть их до конца жизни?

— Профессор Скиллер...

Что-то изменилось в голосе фон Лагена, какая-то непривычная звонкость почудилась Грегори в прозвучавших словах. И разве когда-нибудь он обращался к нему так официально?

— Профессор Скиллер, мне бы хотелось, чтобы вы прочли письмо, посланное через ваш компьютер моей жене полминуты назад.

Грегори рассеянно взял протянутый ему листок, начал читать.

«Дорогая миссис фон Лаген! Визит Вашего мужа — все еще убитого горем — явился последней каплей. Моя измученная совесть не выдержала. Семь лет я боролся со страшным воспоминанием, надеялся, что время сотрет его, заглушит. Тщетно. Я ухожу из жизни почти с облегчением. Хочу только заверить Вас, что Вашей девочке было не больно и не страшно. В самом начале поездки я дал ей чаю с крепким снотворным. Бетонный крест — это чтобы отвести подозрения от себя, направить их на неизвестных сектантов. Покажите это письмо полицейским, мужу, моим родным, у которых я прошу прощения за причиненное им горе. Простите и Вы меня — если сможете. Г. С.».

Грегори поднял глаза от письма.

И поразился метаморфозе, происшедшей с его гостем. Рот его был перекошен саркастической улыбкой, глаза блестели по-охотничьи. Короткие седые волосы вздыбились, как звериная шерсть. Расстегнутый ворот рубашки открывал кадык, ходивший вверх-вниз на каждом вдохе. Рука уверенно держала небольшой пистолет, нацеленный в живот хозяина дома.

— Фридрих, вы помните, что сказал Талейран про политическое убийство, совершенное Наполеоном? «Это было хуже, чем преступление, — это была ошибка». — Грегори старался быть ироничным, но не очень получалось. — Вы ошибаетесь. И сильно. Не верите мне — спросите у полицейских. У них есть документ, подтверждающий, что утром того дня я был в Вашингтоне. Клянусь: никогда бы не поднялась у меня рука на девочку, на ребенка. Это сделал не я.

— Знаю, знаю, — проговорил фон Лаген голосом почти ласковым. — Конечно, не вы. Мне ли не знать, кто это сделал.

— Кто же?

— Поймите одно: все вы — непросвещенные благодатью Господней — бежите от смерти как от злейшего врага. Вы воображаете ее обрывом, концом всего, провалом во мрак. Но те, кому Господь избрал открыться во всей славе и благости Своей, знают: смерть — это возврат домой, взлет к свету, слияние с Отцом Небесным, с Творцом. Я говорю вам все это потому, что у вас есть еще время понять, открыться с благодарностью Пославшему вас в мир. — Фон Лаген поднял запястье к глазам, взглянул на часы. — Не очень много времени, однако минут двадцать—тридцать еще есть. Этот яд действует по-разному на разных людей. Но не бойтесь, боли не будет.

Грегори смотрел на него в ошеломлении.

— Пока я ходил за соком и льдом...

— Да, этого было достаточно. Конечно, вы уже не успеете совершить то, ради чего Создатель посылает нас в этот мир: пожертвовать Ему самым дорогим. Но примириться с Ним, возблагодарить — на это вполне хватит оставшихся минут.

Не отдавая себе отчета в том, что он стремительно — за несколько секунд — перешел из статуса осужденного и обреченного в статус практически казненного, Грегори только вглядывался в лицо ночного визитера и с трудом произнес такие простые — и такие невероятные — слова:

— Значит, вы сами?.. Собственную дочь?.. Дети Авраамовы... «Возьми сына своего возлюбленного и принеси его во всесожжение...»

— Но не был удостоен чуда... Господь принял жертву... А надрезы на матрасе я сделал такие маленькие... Чтo Ему стоило — не повернуть, нет — но слегка отклонить течение реки, чтобы матрас прибило обратно к берегу... Я так ждал этого чуда... Не сподобился... Но в письме написана правда: девочка спала все время, не испытала ни боли, ни страха. Снотворное я дал ей еще за ужином. Выехал из дома ночью, чтобы не столкнуться ни с кем на берегу...

— Фридрих, вы знаете, что я ни в чем не виновен, и тем не менее решили меня отравить. Зачем?..

— Нельзя, чтобы меня сейчас арестовали... После того как крест и останки были найдены, они рано или поздно должны были выйти на меня... А мне еще рано уходить из этого мира... Господь ждет от меня нового свершения, зовет...

— Но если вы успешно сделали свое дело, свалили все на меня, если я умру через пятнадцать минут — зачем весь этот голливудский боевик с пистолетом? Почему было просто не уйти и не дать яду довершить задуманное?

— Мне нужно, чтобы вы подписали текст письма. Документ с подписью имеет в глазах полиции больше веса, чем электронное послание. Вот здесь, пожалуйста, — как раз есть место для подписи.

— А если я откажусь? Что мне — смертнику — терять?

— Но у вас есть любимые: жена, будущий ребенок, падчерица. Если вы исполните мою просьбу, подпишете, я клянусь не причинять им никакого вреда. Если же нет, придется все представить таким образом, будто раскаявшийся преступник застрелился. А потом пойти и помочь матери предстать перед Господом прямо с ребенком во чреве. Не рожденным, не испытавшим никаких страданий... Вы же понимаете, что безумец, утопивший собственную дочь, способен на все...

Грегори чувствовал лихорадочный стук в висках. И боль в ушах. Наверное, это яд уже проник в его мозг, как маленький зверек, и царапает изнутри коготками глазные яблоки, барабанные перепонки. Еще пять минут назад он умиленно философствовал перед книжной полкой о книгах, которые уже не успеет прочесть в этой жизни. Измерял, дурачок, ее годами, когда оставались минуты. Вот, значит, к чему вели все непонятные эксперименты и причуды судьбы!

Но неужели ничего — совсем ничего! — нельзя сделать за оставшиеся минуты?! Подчиниться маньяку во всем?.. Подписать и тихо лечь на кушетку?.. Ведь он обещал, что больно не будет... Прав Линтон — рабство любви неодолимо. Но где гарантия, что убийца исполнит свое обещание и не тронет любимых?.. И где все эти дежурные полицейские, обещанные Брейдбардом?.. Где Цинтия с ее восьмизарядником под левой грудью? Впрочем, они, наверное, все честно сидят на своих постах и ждут, когда старый друг профессора Скиллера удалится. Не смотрят даже на экран монитора. Кому могло прийти в голову заподозрить отца погибшей девочки?..

Нет, подожди... Думай, думай — не сдавайся!.. Сам учил студентов: безвыходных ситуаций не бывает. Оружие?.. В гараже есть топор, но до него не добраться? У торшера тяжелая подставка, но пока им размахнешься, тебя прострелят в нескольких местах... Электрический провод?.. Куда тянется этот провод?.. А-а, розетка в крышке стола... В нее воткнута вилка... Кажется, не совсем до конца... Да, это может сработать... Нужен только кусочек проволоки...

— Хорошо, — сказал Грегори. — Я подпишу. Но поклянитесь, что вы не тронете моих близких.

— Торжественно вам обещаю. Жизнью сына клянусь...

— Где нужно подписать? У меня что-то плохо со зрением. Видимо, действует ваше зелье... Где именно?..

Правой рукой он нащупал и взял авторучку. Левой шарил по поверхности стола, как слепой. Опрокинул коробку со скрепками. Фон Лаген взял правую руку обреченного, положил на письмо. И не заметил, как пальцы его левой руки ухватили скрепку. А если бы и заметил? Никому еще не удавалось превратить кусочек проволоки в оружие. Скрепка двинулась по поверхности стола, заехала в узкий просвет под электрической вилкой, прижалась к обнаженным зубьям.

Все дальнейшее происходило стремительно, как в вертящемся калейдоскопе.

Голубая вспышка на мгновение озарила кабинет.

С треском погас свет во всех лампах.

Вслепую грохнул выстрел.

Со стуком упал торшер.

И тут же распахнулись обе двери и в кабинет с громкими криками ворвались люди в черных масках, с фонарями и пистолетами в руках.

 

 

Кинокадры 21-22. Во Львове

 

Гигантские буквы на крыше железнодорожного вокзала: «ЛЬВIВ». Камера панорамирует вниз, и мы видим туристский автобус, проезжающий по улицам старинного европейского города. Внутри автобуса — туристы из разных стран. Эсфирь Розенталь, в темных очках, сидит рядом с японцем, к глазу которого приросла портативная телекамера. Рядом с водителем — Станислав Рогойский с микрофоном в руке.

— ...Кажется, нет в Европе города, который переходил бы из рук в руки, от одних властителей к другим, столько раз, сколько Львов. Основанный в тринадцатом веке князем Даниилом Галицким, он побывал под властью Польши, Венгрии, снова Польши, Австрии (его немецкое название — Лемберг), опять Польши, России и ныне входит в состав независимой Украины. Он видел под своими стенами и не раз отбивался от войск монголов, шведов, казаков, трансильванцев, турок, татар. Что характерно для истории города — его религиозная веротерпимость. Здесь мирно уживались архиепископы Православной церкви, Рим­ско-католической, Армянской, Греко-католической, Униатской. Орден иезуитов существовал бок о бок с протестантами, три иудейские общины ухитрялись не ссориться друг с другом...

Эсфирь время от времени поднимает фотокамеру к глазам, делает снимки городских пейзажей, толпы, уличных торговцев. Японец же снимает все подряд: здание оперного театра, собор Святого Юра, часовню монастыря Кармелиток обутых, костел Святой Лижебетты.

Автобус заканчивает тур, подъезжает к отелю. Рогойский, стоя на панели, помогает дамам спуститься по ступенькам, прощается, благодарит. Потом входит в здание, направляется к бару. Заказывает коньяк, закуривает. Через некоторое время к нему подсаживается Эсфирь.

— О, мистер Рогойский, вы так интересно рассказывали об истории города. Но правильно ли я поняла, что Львов никогда не был под властью русских царей? Русские правили здесь только при коммунистах, после Второй мировой войны — не так ли?

— Совершенно верно. Существует, правда, поверье, что царь Петр Великий побывал в городе во время его войн со шведским королем Карлом Двенадцатым. Карета царя застряла в грязи на Рыночной площади, и рассерженный Петр приказал немедленно — на следующий же день! — вымостить площадь деревянной брусчаткой. Так что львовяне — в отличие от поляков и украинцев — на русских царей не в обиде.

— Вы купили эту туристическую контору лишь месяц назад — и добились замечательных успехов. В нашей группе все туристы остались очень довольны.

— Я накопил хороший опыт, проработав гидом несколько лет. Плюс помогает знание иностранных языков. О, извините! Кажется, пришла дама моего сердца. Должен бежать.

Рогойский оставляет деньги рядом с рюмкой, гасит сигарету. Потом соскальзывает с высокого стула, машет кому-то рукой, спешит к дверям.

Эсфирь достает окурок из пепельницы, незаметно прячет его в сумочку. Смотрит вслед удаляющемуся экскурсоводу.

Вдруг на лице ее появляется выражение изумления, растерянности, почти испуга. Так охотник должен смотреть на львицу, внезапно возникшую перед самым дулом его ружья. Она хватает свой фотоаппарат, нацеливает на спину уходящего. Потом спешит за ним к дверям, на улицу, прячась за афишные тумбы, за прохожих, но продолжая нажимать на затвор без остановки.

 

22. Убийца обнаружен

Грегори заметил, что фотографии детей на столе детектива Брейдбарда сменились, повзрослели на год. За окном кабинета вместо голых замерзших ветвей теперь вздымалась сплошная стена зеленой листвы, украшенная росчерками бабочек, пчел, стрекоз. Голда, одетая в длинное синее платье, похожее на судейскую тогу, наставляла обвинительный карандашик то на хозяина кабинета, то на сидевшую рядом с ним Барбару Петрускевич.

Голда: Все же я не понимаю: как вы решились — как вы могли — как вы посмели — подвергнуть моего подзащитного такой опасности?!

Брейдбард: Консул, поверьте, все было сделано, чтобы свести опасность к минимуму. Как я уже объяснял, мы провели самый тщательный обыск в номере, занимаемом фон Лагеном. Пистолет у него был только один — и мы заменили патроны холостыми. Наш эксперт проверил его походную аптечку, заменил все обнаруженные яды обычным аспирином. Оставалась, конечно, угроза, что преступник может просто использовать кухонный нож. Однако это было чисто умозрительное допущение. Фон Лагену любой ценой нужно было инсценировать самоубийство хозяина дома.

Голда: Но откуда вы знали, что он не воспользуется, например, обычной веревкой? Профессор Скиллер, подвешенный за шею в гараже, — что может быть лучше?

Грегори: Под дулом пистолета, под угрозой гибели родных — сам бы влез на табурет и надел петлю на шею.

Брейдбард: Во всех комнатах были установлены скрытые телекамеры. Мы наблюдали за каждым движением визитера. Малейшая опасность для мистера Скиллера — и полицейские ворвались бы внутрь дома.

Грегори: Что ж они не ворвались, когда фон Лаген достал пистолет?

Брейдбард: Потому что они знали, что пистолет заряжен холостыми. И знали, что в виски вам он подсыпает не яд, а обычный аспирин.

Голда: Но зачем, зачем вам нужен был весь этот громоздкий спектакль? Почему нельзя было просто арестовать преступника в номере отеля и предъ­явить ему обвинение в убийстве собственной дочери?

Брейдбард: Обвинение — основанное на чем? На исповеди миссис Кравец, которую даже нельзя будет повторить на суде? Без признаний фон Лагена, записанных на пленку, улики против него были ничтожными. Любой опытный адвокат легко опроверг бы их, отбросил, представил бы обвиняемого жертвой полицейских, которым не терпится закрыть старое дело.

Петрускевич: Мисс Себеж, вы сами — работник системы правосудия. Неужели вам трудно представить себе речь защитника фон Лагена на суде? «Да, леди и джентльмены присяжные, бетонный могильный крест был заказан и куплен моим подзащитным. Кто и когда выкрал крест из гаража и использовал в преступлении, мы не знаем. Обвинение не смогло представить ни реальных улик, ни живых свидетелей. Показания миссис Кравец? Ради сокращения тюремного срока эта осужденная преступница подтвердит все, что потребует прокурор». За оправдательный приговор проголосовало бы большинство присяжных, если не все двенадцать.

Брейдбард: Даже сейчас, когда у нас в руках изобличающие обвиняемого пленки, я далеко не уверен в исходе суда. Представьте себе, что адвокат наймет в качестве эксперта Полину Сташевич-Райфилд. Временное помешательство — ее коронный конек. Не одного убийцу ей уже удалось выпустить на свободу, орудуя этой отмычкой. А тут еще налицо такая расплывчатая и неизученная вещь, как религиозный экстаз. Присяжные вполне могут отнестись к фон Лагену сочувственно. Доказанным останется только покушение на мистера Скиллера. Но ведь оно происходило под контролем полиции. Такое обвинение потянет лет на пять — не больше.

Голда: А как вам удалось разговорить миссис Кравец? Вообще, в какой момент вы поняли, что убийца — сам фон Лаген?

Брейдбард: Все началось с анонимного телефонного звонка, полученного нами две недели назад. Звонивший был очень взволнован. Сказал только, что ему стало известно, что могильный крест, использованный в преступлении, был заказан восемь лет назад Фридрихом фон Лагеном в мастерской, принадлежавшей ныне покойному Фланигену. Нет, источник информации он назвать не может. И выключил телефон. Но мы успели засечь номер мобильника. И выяснили, что он принадлежит священнику, отцу Иоанну. Благодаря раскопкам вашей Эсфири мы знали о ниточке, связывавшей эти три имени: фон Лаген — отец Иоанн — миссис Фланиген-Кравец. Кинулись в тюрьму, учинили осужденной Кравец новый допрос.

Петрускевич: Вы догадываетесь, кто из нас двоих играл роль злого полицейского. Но могу вас заверить, что в какой-то момент нужда в этой роли исчезла. Несчастная женщина впала в настоящую истерику, призналась, что намеренно вела опасную игру, сводя мужа и возлюбленного. Принести в жертву Богу самое любимое — этот завет-призыв так глубоко засел в ней после проповедей фон Лагена в кружке «Детей Авраамовых», что она годами мечтала о том, чтобы стать Божьей избранницей. Фон Лаген уверял своих последователей, что момент этот приносит человеку ни с чем не сравнимое блаженство. Ее возлюбленный был для нее как жертвенный нож, занесенный над любимым мужем. Но она до последнего момента верила — надеялась, — что Господь отведет удар, не даст случиться непоправимому.

Брейдбард: Гибель обоих мужчин, арест, суд, приговор, тюрьма — все это было для нее тяжелым испытанием и потрясением. Но вера ее в возможность повторения чуда Авраама не ослабла. Только когда она увидела в газете фотографию детского скелета, привязанного к кресту, душа ее содрогнулась. Она сразу опознала крест — именно такие ее покойный первый муж изготавливал в своей мастерской. И вспомнила, как фон Лаген приезжал в мастерскую. Ужасная догадка засела в ее мозгу, как раскаленный гвоздь. И мысль о том, что семилетнего сына фон Лагенов может ждать такая же судьба. Не выдержав душевной муки, она попросила отца Иоанна приехать и принять ее исповедь.

Петрускевич: Священника можно только пожалеть. Выдать тайну исповеди он не смеет. А промолчать? И, может быть, дать случиться новому преступлению? Вот он и избрал нечто среднее: сделал свой анонимный звонок в полицию. Но, думаю, известие об аресте фон Лагена принесет ему облегчение.

Брейдбард: Мы спросили миссис Кравец, согласится ли она выступить свидетельницей в суде над фон Лагеном. Ведь ее приговор находится на стадии обжалования. Если выяснится, что ее собственное преступление было в огромной степени инспирировано проповедями религиозного фанатика, это очень повлияет на решение апелляционного суда. Она попросила дать ей время подумать. Мы согласились, обещали приехать снова через неделю. Но когда мисс Себеж ворвалась в этот кабинет и сообщила, что кто-то заказал устранение профессора Скиллера, мы поняли, что откладывать дальше невозможно.

Грегори: А вот скажите мне — только честно: если бы моим сокамерником оказался не Лопес — золотая душа, — а обычный уголовник, готовый за тысячу долларов отравить хоть отца родного, если бы я исчез из картинки — продолжили бы вы расследование? Или закрыли бы дело, свалив все на меня? И дали бы фон Лагену вернуться к семье, к сыну?

Брейдбард: Нет, мы передали бы собранные нами материалы судье. И, вполне возможно, он согласился бы созвать Большое жюри. Но что дальше? Представьте себя на месте присяжного. Он должен поверить, что этот благонамеренный, глубоко религиозный аптекарь, никогда не нарушавший закон, сознательно и намеренно убил собственную дочь. И всего-то улик: показания осужденной преступницы Кравец о том, что фон Лаген когда-то купил похожий могильный крест. Я и сам до сих пор с трудом могу в это поверить. А заказанное им убийство заключенного Скиллера вообще доказать было бы невозможно. Большое жюри никогда не дало бы санкции на арест. Другое дело теперь, когда у нас есть на видеопленке все, что происходило в доме профессора Скиллера.­

Голда: Вы в деталях продумали все возможные ходы и поступки фон Лагена. Но не удосужились обременить свое воображение вопросом: а как поведет себя его жертва? Вас устроило, что он согласился быть живой приманкой, — вот и славно. Неужели вы ждали, что он спокойно подчинится убийце?

Брейдбард: Согласен, тут была серьезная недоработка. Когда внезапно погас свет, мы подумали, что это фон Лаген заметил что-то подозрительное и попытается улизнуть. А оказывается — это устроил наш профессор. Как вам удалось?­

Грегори (показывает обожженный палец): Стальная скрепка — новейшее оружие самообороны. А также лучший инструмент для устройства короткого замыкания.

Брейдбард: Но на что вы надеялись?

Грегори: В темноте у меня был неплохой шанс выскочить живым из дома. И за оставшиеся десять минут жизни устроить такой бум-тарарам, что все соседи выскочили бы на улицу. Да и ваши дежурные — как я надеялся — проснулись бы у своих телеэкранов.

Голда: Офисэр Брейдбард, я надеюсь, что после всего случившегося, после того как вы подвергли моего подзащитного такому нервному потрясению и такой опасности, вы не допустите его возвращения в тюремную камеру. Виновный в гибели маленькой Аманды обнаружен и арестован. Но виновный в похищении Деборы Кассини еще на свободе. И он тоже весьма заинтересован в том, чтобы главным подозреваемым оставался профессор Скиллер. Живой или мертвый. Предпочтительно — мертвый. Который уже не сможет доказать свою невиновность.

Брейдбард: Да, я подам докладную записку судье Ронстону с просьбой, чтобы он выпустил подозреваемого под залог. Но было бы очень желательно, чтобы я мог указать на какие-то положительные сдвиги в расследовании. Можете вы мне подбросить какую-нибудь приятную новость, какой-нибудь волосок или соломинку?

Голда: Нам удалось исключить несколько подозреваемых. И мы обнаружили важные улики, указывающие на Станислава Рогойского. Сейчас Эсфирь Розенталь разыскивает его во Львове с надеждой получить его ДНК. Если она совпадет с волоском, найденным в автомобиле, мы предпримем следующие шаги. Возвращение Эсфири можно ждать со дня на день.

В этот момент — с секундной точностью продуманного театрального эффекта — словно по подсказке суфлера — дверь кабинета отворилась и вошла Эсфирь Розенталь с пластиковым мешком, украшенным гербом «Люфтганзы», набитым сувенирами и сюрпризами, купленными беспошлинно на границе двух полушарий.

Все присутствующие уставились на нее с изумлением, надеждой, ожиданием.

Кинокадры 22-23. Разведка в столице

 

Снова туристский автобус — теперь уже в Вашингтоне. Он медленно объезжает Капитолий, Библиотеку Конгресса, здание Верховного суда. Сворчивает на Пенсильвания-авеню. Национальная картинная галерея, Министерство юстиции, ФБР, Налоговое управление... Девушка-гид держит в руке свернутую брошюрку, использует ее как указку, описывая проплывающие за окном достопримечательности:

— ...Ровно двести лет назад правительство молодой Американской республики переехало из Филадельфии в только что построенный Вашингтон. Но вскоре началась война с Англией, и в 1814 году британцам удалось захватить новую столицу. Они подожгли все общественные и правительственные здания, однако жилые дома пощадили...

Среди туристов — Омар Бассам и его напарник по летному училищу. Они в четыре руки держат карту города, сверяются с ней, делают пометки.

— ...За этими фонтанами мы видим южный фасад Белого дома — резиденции американских президентов. Во время вторжения британцев тогдашняя первая леди, Долли Мэдисон, покинула здание лишь в последний момент, потому что хотела спасти портрет Джорджа Вашингтона кисти знаменитого художника Стюарта. Ей это удалось. Зато ворвавшиеся солдаты обнаружили в одном из залов стол, накрытый на сорок персон. Они быстро прикончили все блюда, после чего разбросали по комнатам горящие смоляные факелы...

Омар толкает приятеля в бок локтем, поднимает большой палец в знак полного одобрения. Оба хихикают.

— ...Справа от нас — территория Университета Джорджа Вашингтона. Впереди — знаменитый Уотергейтский отель. Иногда иностранные туристы спрашивают меня, почему президент Никсон просто не сжег те злополучные магнитофонные ленты и не избавил себя от всех последовавших неприятностей. На это я отвечаю, что здесь мы имеем дело с одной из тех загадок американ­ской истории, на которые ответ будет найден не скоро.

Экскурсия заканчивается у ресторана. Туристы один за другим покидают автобус. Омар с приятелем усаживаются за столик под навесом, расстилают карту. Откуда-то появляется линейка. Они начинают замерять расстояния между только что увиденными зданиями, делают подсчеты на салфетке.

Прохожие спешат мимо по своим делам, но некоторые невольно замедляют шаг, бросают любопытные взгляды в тарелки обедающих. Две юные негритянки в замысловатых шляпах смешат друг друга, строя гримасы, толкаясь бедрами, замахиваясь зонтиками. Напарник поворачивает голову, глядит им вслед. Но Омар берет его пальцами за нос, возвращает к делам серьезным.

 

23. Из праха возрожденный

Нет, нет и нет — обе они, Голда и Эсфирь, клялись, что ничего у них не было подстроено, что Эсфирь возникла в кабинете при звуке своего имени так же непредсказуемо, как Мефистофель вылезает из люка в полу на зов Фауста. Приехала прямиком из аэропорта, вот и мешок с гостинцами в руках. У судьбы всегда есть в запасе свои ходы, но почему она должна пренебрегать приемами театральных режиссеров? Да, даже дешевыми приемами: один персонаж произносит имя другого, и тот — та — появляется собственной персоной, неся аромат дальних странствий, азарт неведомых открытий, гул садящегося самолета.

Эсфирь поправила косынку с видами средневекового города, оглядела присутствующих и первым делом направилась к Грегори. Опустила мешок на пол, взяла его лицо в ладони. Прижалась щекой ко лбу. И произнесла несколько раз одно и то же слово:

— Прости, прости, прости...

— За что?.. О чем ты?..

— Прости, что все же... временами мелькало... На одну сотую я готова была допустить возможность... Что ты мог это сделать...

Потом повернулась к полицейским.

Подошла к столу.

Извлекла из кармана жакета пачку фотографий.

И стала выкладывать их одну за другой с таким торжеством, с каким удачливый картежник мог бы выкладывать победных тузов и королей большого шлема.

Спина Рогойского, спешащего к выходу из бара.

Женские руки, взлетевшие ему навстречу, обнимающие его за шею.

Женское лицо, появляющееся у него над плечом.

То же лицо — в пятикратном увеличении, крупно, во весь снимок.

Миловидное, веселое, под украинским солнцем загоревшее — лицо Деборы Кассини.

— Снимок сделан вчера, — сказала Эсфирь изумленным полицейским. — Если с ней ничего не случилось за прошедшие сутки, я смею утверждать, что жертва преступления Грегори Скиллера чувствует себя прекрасно. В новой стране, с новым другом. Разбогатев на сколько? Если две аферистки поделили добычу честно, даже если выделили что-то Рогойскому, должно получиться около двухсот пятидесяти тысяч долларов. При нынешнем соотношении доллара и гривны — неплохо, совсем неплохо.

 

На следующий день привезенные Эсфирью фотографии были положены на стол судьи Ронстона. И он — без большого энтузиазма и даже с плохо скрываемым огорчением — вынужден был подписать постановление об освобождении подозреваемого Скиллера из-под стражи. Все обвинения с него были сняты за отсутствием состава преступления.

Невероятная — на все стороны света распахнутая — жизнь возвращалась к  чудом не застреленному, случайно не повешенному профессору Скиллеру.

— Я хочу, чтобы дом был совсем новый, — говорила Оля. — Без призраков из прошлого — твоих и моих. Пусть мальчик Томас начнет свою новую жизнь с совсем-совсем чистого листа.

Было решено выставить оба дома с призраками на продажу, а самим искать только что построенный дом — пустой, как скворечник, обширный, как Ноев ковчег. Но и местоположение — оно должно было быть удобным для обоих. Оля и Грегори взяли карту штата, вооружились большим циркулем. Ехать на работу не больше сорока минут — такое условие посчитали нормальным. Вот­кнули циркуль в местоположение секретной военно-авиационной базы, раздвинули ножки на сорок миль, провели дугу. Вторую дугу провели, воткнув циркуль в Олин колледж в Нью-Йорке. Полученный пересечением двух дуг остроугольный эллипс был вручен агенту по торговле недвижимостью — ищите новостройку внутри него. Страшно обрадовались тому, что и дом бабушки Лейды оказался внутри эллипса.

Кристина и Хасан назначили день свадьбы. Она должна была состояться в Джидде, но торжественное подписание брачного контракта с родителями невесты можно было осуществить в американском отделении корпорации Фасири. Для этого глава семейства, старший брат Хасана — Халид, согласился прилететь в Нью-Йорк.

Голда постепенно поддавалась уговорам своего сослуживца с телестудии, бородатого Стива. Тот даже выразил готовность — если понадобится — пройти через древненорвежское испытание: провести два дня прикованным к своей невесте. Однако в первую очередь ей нужно было готовить передачу «Улики и обвинения», которая будет посвящена суду над фон Лагеном. Голда дала торжественную клятву судье Ронстону, что передача не выйдет в эфир до того, как будет закончен отбор присяжных. Но, в свою очередь, вырвала у детектива Брейдбарда обещание делиться всеми новостями расследования в первую очередь с ее программой. Сенсационное дело наверняка должно было привлечь толпы журналистов со всей страны.

Все рабочие часы Брейдбарда теперь были отданы сбору материалов для прокурора, готовившего обвинительное заключение против фон Лагена. Поэтому поиски исчезнувшей бабушки Кассини целиком легли на Барбару Петрускевич. Довольно быстро ей удалось обнаружить отпечатки пальцев беглянки в желтом «эскорте» и в оставленной квартире. По отпечаткам пальцев выяснилось, что это аферистка с большим стажем, оперировшая под разными именами и в разных обличьях. Первую махинацию по получению страховой премии она провернула еще в молодости, когда жила в Калифорнии. Застраховала жизнь приехавшей дальней родственницы в пользу своего мужа, а та, во время их совместной поездки по живописному побережью Тихого океана, возьми да и упади с высокого утеса на камни внизу. Такой вот несчастный случай, тянущий на двести тысяч счастливых долларов.

Над миссис Кассини висели и подозрения в крупных кражах в богатых домах. Но ее искусство менять свой внешний облик помогало ей раз за разом уходить безнаказанной. Никаких сведений о ее муже, родителях или детях обнаружить не удалось. Судя по обрывочным показаниям свидетелей, ей не могло быть больше сорока лет. То есть иметь взрослую внучку она никак не могла. Поиски ее грозили вылиться в долгую эпопею, которая не исключала печальное окончание в коллекции заледеневших дел в кабинете того же Брейдбарда.

А что могла американская полиция сделать против Рогойского и Деборы? Передать материалы на них в Интерпол, потребовать у правительства Украины экстрадировать преступную парочку? Но как сформулировать обвинение? Да, скажет их адвокат, молодые люди решили повеселиться в новогоднюю ночь, разыграть подвыпившего профессора. Потом уехали за границу и нашли счастье в объятьях друг друга. Они никого не ограбили, не убили, даже не ранили. Кровь на сиденье автомобиля и других «уликах» взята из пальца, смело порезанного самой Деборой, анализ ДНК это подтвердил. Не их вина, что американская полиция отнеслась к их розыгрышу слишком серьезно и арестовала бедного, ни в чем не повинного профессора. Страховая премия, полученная обманным путем? Никаких денег моя клиентка не получала. И вообще, она не та, кого вы ищете. У нее в паспорте ясно написано: Стелла Кассини, не Дебора. Так что оставьте ее в покое и не мешайте счастью молодых людей.

Чудодеи-хирурги сумели сложить обратно, в правильном порядке, обломки черепных костей «пятипроцентника» Лопеса, вернули к жизни героя. Досиживать срок его отправили в другую штатную тюрьму. Впрочем, с арестом «заказчика» фон Лагена реальная опасность для Лопеса исчезла. Но не было уверенности в том, что знаменитый «койот» сможет вернуться к своей профессии. Врачи предупредили его, что малейшее сотрясение черепной коробки может оказаться для него роковым.

За время полугодового отсутствия хозяйки в ящиках «Следопытов Сиона» скопилась гора дел и заказов. Сын Эсфири не мог управиться со всем, срочно требовались новые сотрудники. Эсфирь уговорила Пабло Педро оставить тушение пожаров и перейти к ней на роль частного детектива. Ведь в техасском мотеле «Багдад» он справился со своей задачей. Си-о Кормер приезжал в Бруклин на выходные с букетом цветов, но и его скоро впрягли в работу, пускали по следу тех подростков, бегство которых из дома уже закончилось тюрьмой.

Ресторан «Красный омар» устроил обед в честь Грегори Скиллера и его жены. На двери повесили табличку «закрыто», стол поставили посредине зала. Гвендолин сидела напротив Аши, пожирала глазами спасенную дочь. Грегори и Оля должны были отпробовать все соусы, изготовленные шаманом с Ямайки. Официантки выстраивались цепочкой и подносили каждое новое блюдо под новую песню. Прощаясь, Гвендолин просила передать мистеру Кеннету Линтону, что свободный стол и бесплатный обед будут ждать его в «Красном омаре» по выходе на свободу каждый день до конца жизни.

По случаю вторичного бракосочетания Марго подарила супругам Скиллерам настольные часы, упрятанные в миниатюрную копию египетской пирамиды. Они заняли свое место под лампой с разноцветным стеклянным абажуром, подаренной двенадцать лет назад. Марго оказалась права: несмотря на снятие с профессора Скиллера всех обвинений и подозрений администрация университета не сделала никаких попыток удержать его, когда он подал заявление об уходе. Даже статус «эмеритус» был присвоен ему с явной неохотой и без всяких почестей.

Зато профессор Страйс полностью вернул ему свое расположение. Он был счастлив узнать, что Оля берет годичный отпуск в связи с рождением ребенка и готова помогать ему с переводом русской книги про Шекспира. Наконец-то англоязычный мир освободится от многовековой мистификации! Как можно было верить, что ростовщик и купец из Стретфорда-на-Эйвоне, в доме которого не было книг, жена и дети которого оставались неграмотными, написал «Гамлета» и «Короля Лира»? В эту чушь не верили Марк Твен, Ральф Эмерсон, Владимир Набоков и множество других умнейших людей. Наш перевод станет бестселлером, может быть, даже удастся продать его в Голливуд.

Илья звонил чуть не каждый день. Нет-нет, он не торопит, он понимает, что рождение племянника Томаса ускорить нельзя, а до этого счастливого момента будущий отец должен находиться при беременной жене. Но вот почему-то новые пластмассовые пластинки, которыми они покрыли модель крыла, не ведут себя так, как обещали формулы. Не мог бы Грег приехать хотя бы на полдня и взглянуть своим опытным аэродинамическим взглядом на упрямиц?

Наконец позвонил агент по продаже недвижимости и пригласил мистера и миссис Скиллер осмотреть дом, постройка которого должна быть закончена через неделю. Если дом им понравится и они подпишут контракт на покупку, можно будет дать строителям указания насчет последних деталей: в какой цвет покрасить стены, какими коврами покрыть пол, какие люстры повесить в столовой и какие — в гостиной.

Оля пришла в восторг от нового — будущего — жилья. Дом был расположен на склоне холма, в стороне от других построек. Позади него тянулась дубовая роща с таинственными тропинками и уютными ручейками. Подъездная асфальтовая дорога подкатывала вплотную к дверям гаража на две машины. Из окон спален была видна речушка, пробившая себе путь в густом ивняке. Перила веранды источали запах древесных стружек. Послушный компрессор с тихим пыхтением рассылал прохладный воздух до самых дальних углов деревянного дворца. Стоил дворец недешево, но после продажи двух старых домов им должно было хватить с лихвой. Они подписали контракт и назначили переезд на октябрь.

Кристина готовилась к свадьбе. Учила арабские слова, училась передвигаться в чадре и громоздкой бурке. Как трудно оказалось спускаться по лестнице, когда нельзя разглядеть ступени! Как трудно было заучивать правила восточной вежливости, которая в привычном ей мире часто выглядела явной грубостью. Неужели при входе постороннего мужчины в комнату я должна отвернуться к стене, если на мне нет чадры? И никоим образом не приветствовать знакомого, а ждать, когда он заговорит со мной первым? И все эти дни — урывками — возвращаясь и переделывая — писала трудное письмо, которое собиралась бросить в почтовый ящик в последний момент перед отлетом.

 

Письмо Кристины

 

Сердце, его мы забудем,

Пока не настал рассвет.

Ты позабудешь тепло, что он нес,

Я позабуду свет.

 

Дорогой мой, долго и безнадежно любимый!

Ты получишь это письмо, когда наш самолет будет уже приземляться в Джидде. Оно не требует ответа, но я очень надеюсь, что оно не огорчит тебя, не рассердит.

Нужно ли было писать все это, а тем более — бросать в почтовый ящик? Может быть, я совершаю ошибку. Но мне так хочется, чтобы мы остались друзьями — без тайн, без притворства. Если бы радиостанция Пегги до сих пор принимала исповеди по телефону, я бы позвонила им. А без этого приходится по старинке пользоваться бумагой.

Мой отец был актером, постоянно разъезжал по стране в погоне за заработком и за легкими романами. Я видела его редко. А тут в доме появился мужчина. Отчим. Серьезный, умный, уверенный в себе. И он был с нами каждый день. Он заполнил мою жизнь своим голосом, шутками, играми, запахом лосьона и виски. А лет в двенадцать стал заполнять сны.

Это случилось так естественно, так незаметно. Все мечты и видения о Нем, какие витают в душе девочки-подростка, у меня безотказно накладывались на тебя, имели твой облик. Мир так легко поверил в любовь отчима к юной падчерице. Разве трудно поверить в наоборот — любовь падчерицы к отчиму? Двенадцать лет — это возраст Джульетты. «Пора пришла, она влюбилась...»

Ревновала ли я тебя к маме? Пожалуй, нет. Мысль о том, что происходит между вами в спальне, — а в свои двенадцать я была очень-очень просвещенной — порой окатывала меня жаркой волной — стыда, страха, жгучего любопытства. Но вскоре вы развелись, и тогда все изменилось. Теперь нужно было только терпеливо переждать несколько лет и дожить до того возраста, после которого наши глупые обычаи разрешают мужчине принять в объятия любящую его женщину и не объявляют это преступлением.

И все же твоя слепота на мою любовь тревожила и сердила меня. Ты был так добр, отзывчив, приветлив, заботлив, неназойлив. Но взволновать тебя я могла только каким-нибудь дурацким гриппом, каким-нибудь провалом на экзамене, падением с велосипеда. Помнишь мальчика Харви, с которым я потеряла невинность в пятнадцать лет? Как я надеялась, что ревность взыграет в тебе! Как сердилась на то, что этого не произошло!

А потом начали доходить сплетни о твоих романах. Я узнала про Голду, про других. И вся моя уверенность в нашей будущей жизни вдвоем стала трещать, разваливаться. Положенная мне по возрасту — передовой психиатрией разрешенная — вредоносность и скандальность окрасилась черной ревностью так, что мама порой пугалась моих тирад и филиппик в твой адрес. А когда мы случайно напоролись в ресторане на твои объятия-поцелуи со старухой Марго Маллой, я просто потеряла рассудок.

Конечно, тому, что я сделала, нет прощения. Показать полицейским альбом с нашими фотографиями у Собачьей головы было чистым свинством. Никогда не прощу себе, что согласилась встретиться с Полиной Сташевич. Кажется, общаясь с ней под гипнозом, я просто произносила вслух все нежные слова и признания, кипевшие в моем сердце в детские годы, — только приписала их Аманде. Прости меня, прости за тюремные муки, мой бедный, невинно пострадавший граф Монте-Кристо.

Не знаю, что было бы со мной, если бы не встреча с Хасаном. Пережила бы я то, что вы с мамой снова влюбились — вернулись — друг к другу? Хасан открыл мне — заразил меня — своим почтительным, почти религиозным переживанием того, что я привыкла презирать: мир запретов и правил. Наши книги, фильмы, песни учили меня одному: чувства превыше всего. Хасан знает и ценит чувства не меньше нас. Но он глубоко — сердечно — убежден, что вино чувства может уцелеть только в кубке — кувшине — правил и традиций. Без них оно прольется на землю, перемешается с грязью корысти, подлости, лжи, лицемерия.

Мне хочется ближе узнать его мир, попытаться понять его, проникнуться им. Наверное, в конце концов мы вернемся в Америку. И мне так бы хотелось, чтобы ты встретил нас как друзей. Ведь это ты — сам того не зная — научил меня не только отрицанию и сомнению — но и плаванию по океану любви. А эта опаснейшая наука далеко не каждому дается безнаказанно.

 

Сердце, его ты забыло?

Могу я начать забывать?

Если ж ты будешь мешкать,

Я боюсь вспомнить опять.

 

24. Пеплом осыпанный

Чем ближе надвигался день рождения мальчика Томаса, тем чаще Грегори Скиллер ловил себя на том, что его уносит в туман метафизических размышлений. Эксперимент над ним продолжался — это он чувствовал остро и напряженно каждую минуту. Но каковы были цели неведомого Экспериментатора?

С одной стороны, в мире каждую секунду рождались миллиарды новых живых существ, и процесс этот выглядел таким отлаженным, рутинным, всякую новизну исключающим. Каждая особь в каждом виде была снабжена надежным инстинктом размножения, и никаких неожиданностей ждать здесь не приходилось. Да, некоторый процент отклонений — уклонений — будет иметь место, но он тоже выглядел статистически запланированным заранее. Если же количество уклонистов превзойдет критически допустимое число, вид просто исчезнет с лица Земли.

С другой стороны, профессор философии Скиллер оголенными нервами явно ощущал пинцет Экспериментатора, выдернувший лично его из массы остальных Homo Sapiens. Одно дело — размножаться бездумно и безоглядно, выплескивая сперму в любое раскрывшееся лоно, получая каждый раз в качестве награды конфетку оргазма. Другое дело — загадка избирательной — всех остальных отбрасывающей — любви. Почему пинцет подталкивал его именно к Оле, а ее — к нему? Почему не суждено ему было родить ни с Голдой, ни с Марго, ни с женой начальника авиастроительной фирмы, ни с владелицей антикварного магазина Элис Аксельрод? Наверное, «Дети Авраамовы» сказали бы ему, что Экспериментатор возлагает особые надежды на мальчика Томаса, наподобие того как Он возлагал их на Исаака. Измаил, рожденный Агарью, не годился, нужен был только сын от Сарры.

Вдруг в памяти всплыло то слово, которое он нашел — нащупал — пустил оперенной стрелой в Олю, когда признавался ей в любви самый первый раз. Просвет. Ты — мой просвет в корке бытия. И только через такой просвет в наш мир может проскользнуть новорожденный, которому суждено свершить что-то небывалое.

А сам он, Грегори, когда сидит со своими маленькими экспериментами около аэродинамической трубы и вглядывается в птичье крыло, трепещущее под напором ветра, — разве знает он точно, чего он ждет, на что надеется? Нет, он знает точно лишь одно: ему нужно отыскать что-то, чего еще не было. То есть небывалое. А братья Райт, когда они строили свой первый самолетик? Разве не были они просто инструментом в руке Экспериментатора, инструментом, которому было суждено в конце концов заполнить тоненькую воздушную пленку вокруг земного шара чем-то небывалым — тысячами гудящих металлических птиц?

 

Накануне дня бракосочетания Хасана с Кристиной Грегори вечером уселся к компьютеру. Прогноз обещал солнечный, но не жаркий день, временами облачность, ветер слабый до умеренного, пять миль в час, видимость — десять миль.

Успокоенный, Грегори выключил компьютер, но грядущее тут же надсмеялось над ним. Его непредсказуемость явила себя — донеслась до него — голосом жены, громко и жалобно разговаривавшей с кем-то в ванной.

— Нет, Томик, нет, — расслышал он. — Сегодня никак нельзя. Ты должен потерпеть еще два дня. Ой-ой, Томик, Томочка, не надо, прошу тебя!..

Грегори распахнул дверь в ванную. Оля стояла, опершись локтями на раковину, мотала головой, кусала губы. Халат ее был натянут на одно плечо, другое — не успевшее высохнуть — блестело водяными каплями.

— Я сейчас... Мигом... Потерпи... — бормотал Грегори. — До больницы всего двадцать минут, дорога легкая... Помочь тебе одеться?.. Сейчас, только позвоню Кристине...

— Нет, не звони ей! — воскликнула Оля. — Она может все отменить, примчаться из Нью-Йорка в больницу. Этого нельзя допустить. Брат Хасана прилетел на один день, другой возможности у него не будет. Томик, ты видишь, что ты наделал своим упрямством... Начал жизнь с того, что попытался разрушить счастье сестры... Ой-ой, ого!.. Хорошо, молчу, молчу... Да, мальчик мой, да... Тебе тоже нелегко, понимаю...

Нет, мальчик Томас не собирался считаться с планами старшей сестры. Какое ему было дело до каких-то там бракосочетаний?! Он уже жил по своему расписанию и предъявлял свои права и требования, даже не появившись на свет.

 

В больнице старшая медсестра узнала обоих и приняла радушно и с умилением. Ни тени сарказма, доставшегося дерзкому профессору Скиллеру год назад. Взволнованный отец грядущего человечка — в такой роли мы готовы вас принять. Медные пружинки ее кудрей приветливо сверкали из-под белой шапочки. Олю усадили в кресло на колесах, увезли.­

Грегори, выполняя пожелание жены, остался в приемном покое. «Нечего тебе смотреть на мою перекошенную физиономию!» Он взял журнал, попытался читать. Но никак не мог понять, из-за чего разгорелись новые бои в Западной Африке. Бриллианты или нефть?

Боже мой, неужели у него будет ребенок, сын?!

Волна радостного предвкушения прокатывалась вдоль сердца, но сразу вслед за ней катилась волна мучительной тревоги. Рожать в тридцать восемь лет — это не то что рожать в восемнадцать. Зачем он начитался всех этих пугательных предупреждений в акушерских книгах? Как будто не знает, что грядущее умеет мстить за попытки пролезть в него без спросу.

Час спустя примчалась бабушка Лейда, и ему сразу полегчало. Она заверила его, что в их семье все женщины рожали легко. Что пока он безответственно прохлаждался в тюрьме, они с Олей неустанно трудились, стремясь обеспечить мальчика Томаса всеми необходимыми витаминами и продуктами. Два стакана молока в день поставляли дополнительный кальций, необходимый для укрепления костей. Мясо, рыба, дичь, яйца снабжали оба организма — матери и ребенка — хорошими запасами протеина. Железо извлекалось из миндаля, изюма, говяжьей печенки, бараньих почек. И никаких лекарств, даже аспирина! Не говоря уже о рентгеновских лучах. Даже визит к дантисту был отложен на осень.

Кресла в приемном покое были такие мягкие и удобные, что после полуночи будущий отец крепко и позорно заснул. И проспал торжественный момент. Очнувшись, увидел над собой смеющееся лицо Лейды.

— Я же говорила, что все будет хорошо! Пошли, поздоровайся с сыном. Но Оля, Оля — какой молодец! Родила — как выстрелила.

За окном было уже светло. Птицы выстраивались на проводах, готовясь грянуть торжественным хором. Детеныши енотов в своих бандитских черных масках разгуливали по веткам, отвоеванным у детенышей белок.

Светлые эстонские волосы, мокрые от пота, раскинулись на подушке сияющим нимбом.

— Как ты?.. Больно было?.. Вот так, взяла и справилась одна, без всех нас... А я проспал... Никто не предупредил меня, что бывает так быстро...

Оля, гордая и счастливая, взяла его ладонь, положила на сверток, лежавший рядом с ней. Мальчик Томас, утомленный трудным путешествием, деловито проверял подвижность доставшихся ему пальчиков.

— Вылитый Илья! — говорила Лейда. — Вот привезу старые фотографии — сами увидите. Грег, не обижайся, но, видимо, наши гены сильнее ваших. Ой, а что это ты так побледнел? Дай-ка пульс. Ого, вот это колотушка!.. Ну-ка присядь... Присядь и успокойся... Еще недоставало, чтобы жена рожала, а в обморок падал отец...

Грегори послушно опустился на край табурета. Взял руку жены, поднес к губам.

— Ничего... Сейчас пройдет... Это просто вспышка... Внезапное острое воспаление любви... Лейда, есть в ваших учебниках такой диагноз?.. Какое нужно лечение?.. «Джек Дэниэлс» может помочь?..

Оля просительно сжала его пальцы, притянула к себе.

— Нет, пожалуйста, милый, милый, — отложи лечение. Приди в себя — я очень тебя прошу. Мы не можем так бросить Кристину. Нас ждут к девяти — очень важно, чтобы ты появился хотя бы один. За два часа вполне успеешь доехать. И не звони заранее. Приедешь и сообщишь, что, по воле Аллаха, родился брат невесты, мальчик Томас. Это будет воспринято как добрый знак, как подарок — я уверена.

 

 

И вот он уже в автомобиле. Послушно вливается в утренний поток. Вивальдиево «Лето» гремит в ушах, отдается сладкими толчками в горле. Какая это тщеславная чепуха — мечты о небывалой судьбе для сына! Пусть растет самым обыкновенным, пусть будет растяпой и троечником, пусть курит в уборной и пропускает уроки, пусть врет родителям и не здоровается со старшими, пусть ничем не превзойдет — ни в чем не обгонит — тысячи других мальчишек, родившихся одиннадцатого сентября 2001 года. Главное — чтобы ему никогда, никогда не пришло в голову — не захотелось — убегать из дому, чтобы родная семья всегда оставалась для него лучшим пристанищем и защитой. Оля, конечно, такая же трусиха и паникерша насчет детей, какой была мама Долли, начнет дрожать над ним и изводить чрезмерной заботой. Значит, он, Грегори, должен стать тем надежным стволом, столпом, вокруг которого вьюнок жизни подростка сможет обвиться и изготовиться — созреть — для всех схваток с судьбой.

Ну а что, если вдруг выздоровевший Лопес будет поджидать мальчика на выходе из семейной гавани, и заманит в свою фирму, и станет обучать ремеслу «койота»? Что, если Кеннет Линтон, выпущенный на свободу, заприметит пронырливого юнца и захочет приспособить его для потрошения банков? Что, если чаровница Аша, в свои будущие тридцать пять лет, вскружит голову пятнадцатилетнему мальчишке точно так же, как ее мать в свое время заполонила сердце его отца? Нет, не надейся — поздний, необученный отец, — не будет тебе легкого бегства от тревог и мучений нового рабства новой любви. Никому оно не удавалось — не удастся и тебе.

Первая половина пленки с «Временами года» дошла до конца. Музыка смолкла. Автомобильная река в ранний час — такая удача! — течет легко: ни пробок, ни заторов. С моста Джорджа Вашингтона — привычным витком — на шоссе Генри Хадсона. И, обгоняя волны реки, наперегонки — к уже совсем близкому океану. Который дышит где-то там впереди, сверкает, притворяется ничуть не страшным, не виноватым ни в «Титанике», ни в «Лузитании», ни в Бермудском треугольнике. Мимо гигантских туристических лайнеров — белые стены бортов вздымаются над причалами. Мимо неустрашимого авианосца, отбившегося от японских камикадзе, сдавшегося на милость японским туристам. А вот и башни Всемирного торгового центра вырастают впереди из утренней дымки — как условный двойной стук человека в небесные своды.

Да, удачливый счастливчик, мистер Скиллер — успел, домчался, вошел в позолоченные двери корпорации Фасири за полчаса до назначенного срока. Кристина была еще без чадры. Узнав о благополучном рождении брата Томаса, стала смеяться, хлопать в ладоши и прыгать в своей тяжелой, неуклюжей бурке. Улыбался Хасан, улыбался важный брат Халид, улыбались сотрудницы фирмы, украшавшие кабинет цветами...

 

Оставим их в этот счастливый момент.

Через пять минут «Боинг-767-223ER», вылетевший из Бостона в направлении Лос-Анджелеса рейсом 11, врежется в Северную башню. Сотни людей потеряют жизнь в то же мгновение, тысячи — в последующие часы. Горящая башня нового Вавилона осыплет ядовитым пеплом и дымом всю землю вокруг, как когда-то грозный Везувий осыпал пеплом — а затем залил лавой — беспечную Помпею. Начнется третье тысячелетие — новая эпоха, — полная непред­сказуемых катастроф, опустошительных эпидемий, межплеменной резни, пиратских атак, братоубийственного террора.

Но пока — в этот застывший миг — мы не отдадим — не расстанемся с лучом надежды на спасение наших героев.

 

Надежда — это птица,

Что в сердце гнезда вьет...

 

Да, окна корпорации Фасири смотрят на юг. Поэтому собравшиеся на свадебное торжество не увидят черного дыма, повалившего из Северной башни, охваченных огнем людей, прыгающих из окон, разлетающиеся осколки стекла. Но если они помнят атаку террористов, случившуюся восемь лет назад, они должны догадаться о том, что происходит.

О, нет, зная нравы своих соплеменников, Хасан Фасири не позволит сотрудникам оставаться на рабочих местах, как это сделали в брокерской конторе «Киф, Брюэт и Вудс», на 89-м этаже Южной башни. «Немедленная эвакуация! — крикнет он голосом громким, как у Лоуренса Аравийского. — Всем немедленно покинуть здание!»

Ведь у них есть целых семнадцать минут до того момента, когда второй «боинг», рейс 175, тоже из Бостона в Лос-Анджелес, — протаранит Южного Близнеца. Даже если лифты окажутся переполнены, 37 этажей вниз — это всего 666 ступеней. Что стоит молодым крепким ногам отстучать их одну за другой, выбежать в вестибюль и дальше — на улицу, и дальше — прочь, прочь от обреченного здания?!

И конечно, они не станут слушать — не поверят — охраннику, который сказал беглецам с 81-го этажа — сотрудникам японского банка Фуджи-Мизухо, что удар пришелся только по Северной башне, что их зданию опасность не грозит, и уговорил вернуться обратно в свои кабинеты. И разнесшемуся по этажам радиосообщению, повторившему ту же глупость, верить не станут. На воздух! Под открытое небо! Бегом!

Но допустим все же, что они замешкаются. Ведь многие помнят, что во время взрыва 1993 года беглецы, пытавшиеся воспользоваться лестницей, так наглотались там ядовитого дыма, что тысячу человек пришлось увезти в больницы. А оставшиеся в запертых кабинетах дождались спасателей и начали спускаться, когда дым рассеялся. Допустим, Хасан решил бы сначала получить совет от полицейских. И позвонил бы в службу безопасности здания. Если бы на его звонок ответил офисэр-оптимист Грег Брэди, совет был бы: «Оставайтесь на местах, опасности нет». Но мы вправе, вправе надеяться, что трубку взял бы офисэр Стив Мэггет, который отвечал звонившим совсем по-другому. «Выметайтесь как можно скорее!» — отвечал умный пессимист Стив Мэггет.

Наконец, допустим самое худшее: что по каким-то причинам эвакуация затянулась, спасительные семнадцать минут были упущены, и сотрудники корпорации Фасири вместе с директором, его братом, его невестой и ее отчимом еще оставались в здании, когда произошел второй таран в 9:03. Все же «Боинг-767» ударил в стену на сорок этажей выше них. Горящему керосину нужно было какое-то время, чтобы найти путь вниз, заполнить лестничные пролеты. Беглецам, покидавшим нижние этажи обеих башен, не пришлось пройти через тот ужас, через который прошли служащие верхних этажей. Те с самого начала шли сквозь огонь и дым, слыша стоны раненых и обожженных. Лесли Хаскин из Северной башни запомнила женщину, которая поддерживала кусок свисающей плоти на своей руке, запомнила белевшую кость. В другом месте спускавшиеся видели за открытой дверью человека, зажатого между колонной и рухнувшей стеной. У него был странно остановившийся взгляд. Беглецы не сразу понимали, что у несчастного тело было зажато отдельно от оторвавшейся — зажатой повыше — головы. Но ведь даже они — прошедшие через ад — спаслись и смогли рассказать о нем.

Из четырнадцати тысяч человек, находившихся в башнях в день атаки, спаслось четверо из каждых пяти — разве это мало нам для надежды? Разве не вправе мы представить Хасана, Грегори, Кристину, Халида и всех остальных спускающимися вниз по лестнице, находящими — сквозь дым — ступени по светящимся люминесцентным полоскам, выходящими в вестибюль, бегущими по щиколотку в озере из воды, керосина и крови к светящимся дверям — и дальше — в бескрайний солнечный мир, с видимостью на десять миль во все стороны, под ветер слабый до умеренного?

Ну, а что остальные персонажи нашего романа?

Мы легко можем представить себе подполковника Ригеля, прикованного к экрану телевизора, бормочущего одно только слово — «опоздали, опоздали, опоздали!» — и потом разражающегося загадочными для всех окружающих выкриками — руладами русского мата.

Или Кеннета Линтона, качающего головой, объясняющего своей послушной свите: «Вот что могут натворить — какую силу обретают — люди, избавившиеся полностью от рабства любви — даже от любви к себе».

Лейда скорее всего бросится выключать телевизор, висящий на стене в палате, чтобы Оля, занятая сыном, не успела увидеть — осознать — происходящий кошмар.

Голда, Марго, Эсфирь застынут, не в силах сдержать слез, а потом бросятся к телефонам — набирать номера мобильников родных и любимых, пойманных в ловушку огня.

Но позволим ли мы нашему воображению озаботиться судьбой такого персонажа, как Омар Бассам? Или мы дадим ему превратиться в облачко пара и улететь в нью-йоркское небо вместе с остальными девятнадцатью джихадистами? Однако имени его нет в списке опознанных террористов. Правда, имеются косвенные указания на то, что планировался и захват пятого самолета, целью которого был Белый дом в Вашингтоне. Пассажиры уже сидели на своих местах, ожидая вылета из Бостона, когда Управление авиации отдало приказ о закрытии сначала аэропорта Логан (9:04), а потом и всех аэропортов страны (9:45). Четверо мужчин ближневосточной внешности громко выразили протест и возмущение, потом поспешно покинули авиалайнер. Не был ли Омар одним из этих четырех? Ожидавших обещанного им — за их подвиг — прибытия в рай через каких-нибудь полчаса?

Нет, мы стараемся не задумываться о мотивах злодеев, совершающих такие страшные преступления. Но нам не укрыться от простой — сердце леденящей — истины: миллионы людей в мире смотрят на них как на героев, благоговеют перед их памятью. А миллионы других до сих пор поклоняются Гитлеру, Сталину, Мао Цзэдуну. А когда злодеи поменьше — Генри Эббот, Чарльз Мэнсон и его подручная Сьюзан Аткинс или Хироко Нагата из японской террористической группы Секигун — открывают рот, сидя уже в тюремной камере, они почти в унисон сознаются в своем главном устремлении:

Сотрясти мир небывалым ужасом!

Чем страшнее и бессмысленнее — тем лучше.

Чем дальше жадная до новостей пресса разнесет кровавую весть — тем прекраснее.

Наш главный герой, наш профессор сомнения и отрицания, может задать своим студентам опасный вопрос: а не движет ли террористами всех мастей та же самая мечта — произвести что-то небывалое? Лишенные настоящего таланта, они не могут создать небывалое творческим усилием. Гитлер был неудавшимся художником; Сталин и Мао — несостоявшимися поэтами; Чарльз Мэнсон отдал приказ об убийствах ни в чем не повинных людей ровно через четыре дня после окончательного провала своих попыток завоевать славу певца и гитариста; его подручная Сьюзан Аткинс не преуспела на сцене в роли вампира и зарезала прекрасную актрису Шэрон Тэйт, когда та была на восьмом месяце беременности; Марк Чэпмен потерпел крах во всех жизненных начинаниях и не видел для себя иного спасения из статуса «никто», кроме убийства Джона Леннона. У всех у них рухнула мечта о Небывалом — и мир должен был дорого заплатить за свое равнодушие.

Но если Грегори Скиллеру удастся спастись из горящих зданий, он должен, должен будет поведать нам — подтвердить — и то, о чем не устают говорить и вспоминать все спасшиеся.

Все они стали свидетелями — и соучастниками — Небывалого — надежду возвращающего — для злодеев непостижимого — загадочно победоносного — перед лицом смерти — выживания человеческого достоинства.

В горящих обреченных зданиях люди спускались по узким лестничным ступеням ламинарно.

Они были испуганы, бледны, многие плакали, кто-то стонал. Но они шли и шли, не отталкивая, не прорываясь вперед, не давя друг друга. Каждая потерянная секунда могла обернуться для них смертью. И тем не менее каждый раз, когда на очередном этаже открывалась боковая дверь, поток останавливался и впускал очередную группу искавших спасения.

А потом навстречу потоку стали попадаться пожарные. Чтобы пропустить их, людям тоже приходилось останавливаться, терять драгоценные секунды. Кто-то сообщал спасателям, на каком этаже были замечены раненые.

 

И пожарные устремлялись туда.

Их шансы остаться в живых были совсем невелики и таяли с каждой минутой.

Но они продолжали свой путь.

Все выше и выше.

Все выше и выше.