ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Ирина Левинская. Деяния апостолов. Главы I—VIII. Историко-фило­логический комментарий. — М.: Библейско-богословский институт Св. Апостола Андрея, 1999; И. А. Левинская. Деяния апостолов. Главы 9—28. Историко-филологический комментарий. — СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2008.

На последнюю дату не обращайте внимания: книга не то что не прошлогодняя, — а прямо с пылу с жару. Тираж (тыща штук, а как же) в эту самую минуту, когда я вывожу эти вот буквы, — тираж, говорю, еще печатают, а мне по знакомству достался сигнальный экземпляр.

И я даже не знаю, что с ним делать. Ну просто — мартышка и очки. То поглажу по обложке, то разверну где попало и зачитаюсь. Нашел ссылку на том первый — заглянул и туда. Оттуда — в Библию (черная непромокаемая обложка, карманный формат, извлечена жизнь тому назад из полиэтиленового мешка, по недогляду погранвойск выброшенного волной на берег Нарвского залива): перечитать Деяния в переводе литературном, синодальном. Заодно уж и третье Евангелие.

Владел, ничего не скажешь, владел своим слогом их автор. Господин Лука.

Подстрочник (по-научному — филологический перевод), понятно, имеет поверхность не такую гладкую.

Шершавую, чуть ли не до заноз, если разглядывать в микроскоп, что и называется — филологический комментарий.

Иное слово написано в одном манускрипте так, в другом — этак; с корректорами в античности дело обстояло примерно, как сейчас в РФ; стало быть, выбирай вариант, т. е. взвесь чужие аргументы и подбрось на одну из чашек свой.

А то бывает, что во всех источниках — одна и та же ошибка; ну что ж, апостолы университетов не кончали; не умели, допустим, грамотно спрягать глагол в третьем лице множественного числа действительного залога перфекта: подменяли окончание перфекта окончанием аориста. Ничего страшного. Но отметить ошибку — изволь.

Иное слово или оборот господин Лука имел привычку употреблять не в точно таком же смысле, как другие греческие писатели; а иное — наоборот, совершенно как все: стало быть, сравнивай контексты. И по Септуагинте, между прочим, проверь, и по Вульгате. А также убедись, что авторитетные современные комментаторы (вообще-то бесчисленные — немецкие, английские, французские) с тобой согласны; а если не согласны — возрази.

Но вот разгадана головоломка, за ней еще одна и еще, — наконец-то словесный смысл стиха, предположим, прозрачен. Тут же сквозь него проступает другой — и читается опять трудно.

И мы разглядываем его уже в телескоп, что и называется — комментарий исторический.

Вот в тексте сказано, вроде бы ясней ясного: встав посреди Ареопага, Павел… С грамматикой никаких проблем, — но картинка, ею передаваемая, зависит, оказывается, от того, что здесь означает слово «ареопаг».

«Если имеется в виду холм, то фраза означает, что Павел произносит свою речь, стоя в центре Аресова холма, — он уходит с шумной и запруженной агоры в более тихое и спокойное место. В современных Афинах на Ареопаге укреплена бронзовая табличка с текстом Павловой речи — так что такое понимание текста Луки является весьма популярным. Если же Лука говорит об органе власти, то фраза озна­чает, что Павел произносит свою речь перед, по существу, правительством Афин».

Не обязательно, получается, на Аресовом, вообще не обязательно на холме (кстати, Кирилл — вот который изобрел кириллицу — никакой картинки не увидел и «холм» перевел как «лед», — а ты, комментатор, будь добр, и про это забавное недоразумение упомяни). На выездном, кто их знает, заседании. А что? Вполне возможно. Насколько я понимаю, главное для господина Луки — что это не был несанкционированный митинг. Что и вообще Павел был исключительно законопослушный гражданин и пал невинной жертвой клеветы.

Вот до чего доводит эта книга, этот непостижимо обширный, непостижимо подробный труд: до того, что даже посторонний, несведущий читатель начинает различать голоса, доносящиеся из текста.

Вот на что похоже это чтение: на сон. В котором вы подходите, предположим, к пирамиде — неподвижной и вечной, — подходите вплотную — и вдруг замечаете, что она живая: состоит из шевелящихся частиц.

В любом университетском городе любой страны, кроме РФ, появление подобной книги было бы важным и праздничным событием. Автор моментально сделался бы знаменит. Ему непременно устроили бы чествование в этом, как его, — в ареопаге.

А — не тут-то было. Г-же Левинской (спорим на что хотите) придется по-прежнему довольствоваться извест­ностью европейской, в крайнем случае — мировой.

Дмитрий Быков. Булат Окуджава. — М.: Молодая гвардия (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1165), 2009.

Всех-то этот Дмитрий Быков раздражает. То есть, конечно, не всех, а всех нас — торговцев слюной, составителей предложений. Потому что он плюется дальше всех, а предложения печет, как «Теремок» — блины: очень быстро, очень много, и ведь хорошие. Взять хоть эту книжку: на 750 страницах — ни одного с изъяном. А мы разве не знаем, что так не бывает, и не может быть, и не должно. Тому, кто пишет много, полагается писать кое-как. А ежели он этого правила не соблюдает, в оправдание такому автору только и найдут сказать: он, знаете ли, несерьезный. Поверхностный. Что и подтверждается его успехом — разумеется минутным.

Понятно, это никакая не зависть, ни боже мой. Это скорее голос профессиональной совести. Брал бы пример, — шпыняет она (хоть бы и меня; но и многих, я уверен, других), — смотри, сколько человек работает, в каком темпе. Не то что ты — через месяц по чайной ложке. Чувствует потому что, к чему дело-то идет.

И не возразишь. Поскольку тоже чувствуешь.

А все-таки это нерасчетливо — писать так скоро, что современники не успе­вают читать. И потом, что толку быть выдающимся писателем, пока не найдешь, не нападешь на сюжет, вмещающий все то и только то, что должен (и, наверное, больше всего на свете
хочешь) сказать. Сюжет, для которого ты — как сказано раз-другой Быковым применительно к Окуджаве — «задуман».

Вероятно, что-то такое ДБ мерещилось, когда он придумывал роман «ЖД», — но сорвалось, и скука победила (по крайней мере — меня).

Про Окуджаву — книжка замечательно интересная. Но отчего? Оттого, что в ней т. н. сюжет — всего лишь отличный повод поговорить о разных вещах, касающихся этого т. н. сюжета.

Жизнь Окуджавы рассказана — и превосходно рассказана — на шести страницах: с 33-й по 38-ю. Остальной объем заполнен веществом времени — ну да, включившего в себя Окуджаву со всеми биографическими подробностями, — ну да, выразившего себя в его песнях.

Разобранных, кстати, способом необыкновенным и, полагаю, единственно возможным. Стихотворные тексты приведены — и тут же пересказаны прозой: чтобы передать интонацию мелодии. Не представляю, кто еще, кроме Дмитрия Быкова, осмелился бы на такое. И кто другой справился бы.

Но если вы зато умеете (или умели когда-то) эти песни (а стало быть, и самого Окуджаву) любить, — эта книжка вам ничего существенно нового про Окуджаву не скажет. Вы ведь так и предполагали, не правда ли, что он и в личной жизни, и в литературном быту был благородный человек.

Другое дело, что и книжка, может статься, не для вас написана. А для кого-нибудь, кому она лет так через пятьдесят или сто случайно откроет целый погибший мир.

И надо прямо сказать, что здесь имеется десяток-другой таких страниц, которые должны целиком, прямо как есть, без малейшей перемены, войти в любой правдивый учебник истории, в главу «СССР: вторая половина XX века». Положим, лично я не очень верю, что в России когда-нибудь издадут правдивый учебник истории, — но Дмитрий Быков — оптимист в некотором роде. Полагает, что «хоть спираль и сужается с каждым витком (причем идет вниз, позволю себе прибавить. — С. Г.), а кругового ее хода никто не отменил». Из чего, по-видимому, следует, что неизбежно повторится не обязательно только наихудшее.

Так или иначе, я нигде и никогда не видел такого точного и глубокого, как в этой книге, изображения начала «оттепели», а равно и конца перестройки. Не встречал такой яркой, такой горькой метафоры, как та, что описывает здесь генеральные закономерности местных судеб. Выписал бы полностью страницы четыре — но удержусь, чтобы мой текст не жил за счет чужого, к тому же вам следовало бы купить эту книжку: на всякий случай, для детей.

Кроме политики, здесь удивительно много светлых и острых мыслей про литературу, главным образом про поэзию. Хотя и не только. Чего стоит одна эта: что мы, образованщина, и есть (вернее — были) Российской Федерации народ. Вымирающий носитель фольклорного сознания — о, да, о, да! Позвольте, я разовью — всех этих песе­нок про голубые шарики, полночные троллейбусы, всех этих сказок про обитаемые острова и далекую радугу. Умели водить хороводы и вязать свитера, вечерами же при лучине почитывали вслух берестяной самиздат.

Не забывайтесь, рецензент! Как насчет отдельных недостатков? — Так точно, недостатки наличествуют. То тут, то там. В виде неверных (по моему мнению) оценок, ложных (опять же п. м. м.) аналогий, некорректных (п. м. м.) обобщений. (Полцарства за парадокс? Но при таких ценах нельзя себе позволить больше двух.) Например, почти всякий раз, как речь заходит об Александре Блоке, просто не веришь своим глазам. «…Много музыки и страсти, но мало того, что принято называть смыслом; напев больше, шире, важней простого и часто убогого содержания, которое мы можем оттуда вычитать — и которое для самого Блока ничего не значило…» Может быть, думаешь, это другой какой-нибудь Блок, московский однофамилец.

Да и насчет звуков небес — славная эта гипотеза Сальери: что отдельным счастливым авторам эти, значит, звуки непосредственно оттуда и транслируют, а прочим — фиг, генерируйте сами в поте своего лица… Это ведь все-таки гипотеза, согласны? Излюбленная, между прочим, графоманами. Ну и не стоит, по-моему, так непререкаемо распоряжаться: на гений-талант рассчитайсь. Разве что эти распоряжения поступают в ваш ум тоже прямо из космоса — тогда молчу.

Напоследок. Книга (в отличие, значит, от стихов московского Блока) содержит в большом количестве как раз «то, что принято называть смыслом». Восхитимся же. И предскажем: какие сильные вещи еще напишет этот неутомимый человек. Если ему и нам повезет. Авось.

Корней Чуковский. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том пятнадцатый: Письма. 1926—1969. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2009.

Рецензия — жанр, данному случаю не подобающий. Пожалуй, подошли бы пятнадцать библиографических карточек размером каждая с четырехэтажный дом, как портрет руководителя КПСС или советского правительства. Украсить ими улицы.

Потому что — да! ура! Последний, пятнадцатый по счету верблюд пересек пустыню. Последний вернулся в гавань корабль. Вышел из печати последний том первого настоящего собрания сочинений Корнея Чуковского. Через сорок лет после его смерти, — но все равно! Тиражом не указанным — и так ясно, что практически никаким, — но все равно! И даже наплевать, что читать его стало некому. Все равно: литература торжествует. И да здравствует Елена Цезаревна Чуковская! Какая самоотверженная воля, какая сумасшедшая работоспособность! Какая, скажем без обиняков, любовь и верность избранному для себя долгу!

Бурная, продолжительная овация Е. Ивановой, Б. Мельгунову, Л. Спиридоновой, О. Степановой, Ж. Хавкиной, отдельно — С. Любаеву, художнику. (Никого не забыл?) Пять женщин и двое мужчин сделали то, что ни СССР, ни РФ не смогли.

В другой стране вам сообщили бы такую новость по радио, по телевидению. Здесь это вряд ли реально. Поэтому вернемся к идее библиографических карточек.

Том I (2001 г.): произведения для детей.

Том II (2001 г.): «От двух до пяти». «Литература и школа». «Серебряный герб». (Занятное тут приложение: «Борба с Чуковщиной».)

Том III (2001 г.): «Высокое искусство». «Из англо-американских тетрадей». (Имейте в виду: книга об Уайльде, книга об Уитмене, избранные переводы из Уитмена — здесь.)

Том IV (2001 г.): «Живой как жизнь». «О Чехове». «Илья Репин».

Том V (2001 г.): «Современники». (Включена статья про Ахматову; в приложении — очерки о Гумилеве, Сологубе, Пастернаке.)

Том VI (2002 г.) и Том VII (2003 г.): литкритика Чуковского до революции. (Никто и никогда в России не писал критику лучше, чем он тогда. И сам он не написал ничего лучше. Сплошное наслаждение и восторг.)

Том VIII (2004 г.): литкритика сразу после 1917-го плюс «Рассказы о Некрасове». Книга о Блоке. Книга о Горьком. Пресловутая статья «Ахматова и Маяковский». А также «Поэт и палач».

Том IX (2004 г.): «Люди и книги». (Из истории русской литературы XIX в. Достоверность, осторожность.)

Том X (2005 г.): «Мастерство Некрасова» и разные поздние статьи. (Почти советский стал писатель — если бы только не страсть к культуре.)

Том XI, Том XII (оба — 2006 г.), Том XIII (2007 г.): Дневники. (Что тут скажешь. Записи за 69 лет почти подряд. Документ потрясающий, человек — необъяснимый.)

Том ХIV (2008 г.) и этот самый Том XV: Письма.

См. выше, про Дневник. Мучительную искренность не отличить от жестокого притворства, иногда по лицу пробегает гримаса прямо безумная.
В этом последнем томе оказалось такое письмо (к кому бы вы думали? к глубокоуважаемому Иосифу Виссарионовичу; когда написано? в мае 43-го, посреди войны) — просто исключено, что его сочинил мужчина взрослый и вменяемый.

О том, что ему, писателю К. Чуковскому, к сожалению, известно большое количество школ, где имеются социально опасные дети, которых необходимо оттуда изъять, чтобы не губить остальных.

«Вот, например, 135-я школа Советского района. Школа неплохая. Большинство ее учеников — нравственно здоровые дети. Но в классе 3 „В“ есть четверка — Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаковцев, Апрелов, — представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом. Самый безобидный из них Юра Хромов (с обманчивой наружностью тихони и паиньки) принес недавно в класс украденную им женскую сумочку.

В протоколах 83-го отделения милиции ученики этой школы фигурируют много раз. Сережа Королев, ученик
1-го класса „В“, занимался карманными кражами в кинотеатре „Новости дня“. Алеша Саликов, ученик 2-го класса „А“, украл у кого-то продуктовые карточки. И т. д. и т. д.»

Что же это такое? Невозможно же допустить, что имена и фамилии — не с потолка, что этот Юра Хромов, этот Алеша Саликов существовали на самом деле.

Что Мойдодыр сдает Крокодилу живых мальчиков.

А вы пробовали посуществовать этак с полстолетия («В России надо жить долго» — его слова) врытым в землю по пояс — чтобы, значит, не возвышался? Не то удивительно, что башню сносило, как шляпу, — а то, что он исхитрялся ее ловить.

Того, кто не прочитает из этого собрания хоть несколько томов, — тоже отчасти жаль.

С. Гедройц