К 110-ЛЕТИЮ ИСААКА БАБЕЛЯ

Юрий ЛЕВИНГ

СЛУЧАЙ НА СТАНЦИИ

Бабель, Соболь, Цветаева и другие

Короткий рассказ Исаака Бабеля «Соль» (1923), включенный в состав «Кон­армии», написан от первого лица в форме письма в редакцию неизвестного печатного издания. Бабель искусно имитирует стиль полуграмотного «солдата революции», бойца второго взвода Конармии Никиты Балмашева. На сюжетном уровне описывается происшествие на провинциальной железнодорожной станции Фастов. Хотя Бабель об этом прямо не пишет, как показывает М. Ямпольский, солдаты насилуют находящихся в пределах станции женщин (Жолковский, Ямпольский 1994, 287—288). В центре фабулы — неудавшаяся попытка одной из пассажирок с грудным ребенком избежать участи других лиц «женского полу» в поезде. На просьбу уступить ей место в вагоне солдаты кричат: «Пускай ее... опосле нас она и мужа не захочет!..»
(Бабель 1996, 167). Автор послания урезонивает товарищей, однако вскоре, заподозрив неладное, раскрывает подвох: в руках женщины не ребенок, а мешок с солью. Благодаря бдительности красноармейца обман пассажирки удается пресечь. В наказание жертву скидывают на полном ходу под откос.

Вот как описывает Бабель пространство станции, поведение граждан­ских лиц и реакцию представителей «силовых структур»:

«Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженный бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не крутит, в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива бойцов, повылазивших из вагона, дала поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях» (Там же, 166).

Ощущаемую смысловую лакуну читатель склонен мотивировать стилистиче­ским дискомфортом, вызываемым путаной речью простолюдина. Основная интрига (мистификация пассажирки, поплатившейся за обман) вполне ясна, непонятные же детали отвечают общему колориту сборника. Между тем, восполнить картину случившегося можно за счет литературного контекста, в котором находится и живет бабелевское произведение.

Возможным толчком к созданию и основой для «Соли» Бабелю мог послужить эпизод из 11-й главы (подглавка первая) повести «Салон-вагон» Анд­рея Соболя (наст. имя — Юлий Михайлович, 1888—1926). Повесть была закончена им в Одессе в 1920—1921 гг. и вышла в свет в 1923 г. (см. разбор повести: Шершер 1999, 483—499). «Соль» И. Бабель опубликовал в одесской газете в конце того же, 1923 г.1

В указанной главе, начинающейся с сообщения «В Фастове поезд задержался на полдня», Соболь описывает, как «человек тридцать пехотинцев в полной походной амуниции, молча, лишь изредка отрывисто переговариваясь промеж себя, отцепили паровоз, без лишних слов избили машиниста и заставили его повернуть назад к Знаменке, забрав десятка два теплушек, переполненных людьми, откуда предварительно усач в желтом чепане при помощи двух сподручных в шлепанцах на босу ногу, но в лихо надвинутых мерлушковых шапках, выкинул всех евреев...» (Соболь 1923, 90). Главный спор далее развернется вокруг мест в оставшихся вагонах.

Бабель не маскирует подтекста своего рассказа, и эта демонстративность требует объяснения. Обратим внимание на идентичную у писателей топо­графию: как у Соболя, поезд Бабеля движется в направлении еврейского городка Бердичев,2 а останавливается в населенном пункте Фастов, где и происходят описываемые события. В литературе, намекает Бабель, об этом почти сказочном локусе уже писалось: «…вы <...> не миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять земель, в некотором государстве, на неведомом пространстве, я там, конешно, был, самогон-пиво пил, усы обмочил, в рот не заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать...» (Бабель 1996, 166). Еврейская тема в рассказе Бабеля как будто отсутствует — до тех пор, пока дезавуированная гражданка не произносит внешне немотивированную фразу:

«— Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов спасаете.

— За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются» (Там же, 168).

Как представляется, Бабель намеренно оставляет за рамками нарратива ситуацию с избиением и ссаживанием евреев из состава в Фастове, предполагая фактом использования конкретной топонимики отсылку к соболев­скому первоисточнику. Кроме того, само название рассказа и его «соляной» мотив вызывают ассоциации с темой «жертвенной соли»,3 для русской культуры памятной в ярком пассаже о еврействе как соли рода человеческого у Розанова: «Нужно осолить все воды земные. Нужно вкусом своим пропитать весь мир... Соль должна быть солью; опущенная в воду, приправою к кушанью — она дает воде и кушанью больше, чем дал бы опущенный в нее бриллиант» (Розанов 1912, 16). Обратимся к сцене погрома на железной дороге в «Салон-вагоне» А. Соболя:

«— Выходи, бердичевские. Бердичевских не надо.

В лужи летели подушки, узелки, свертки, тут же исчезая по рукам, и возвращались в те же теплушки, но уже к новым владельцам. Толстый, старый еврей вцепился в край теплушки4  и повис над рельсами — задрались брюки поверх глубоких галош, показывая клетчатое цветное белье, наземь упал порыжевший котелок и разметались по ветру седые волосы. Ловя за ноги, один из сподручных тянул его вниз, две еврейки барахтались у стрелки и, плача, путались в юбках, у одной на затылок сползал парик, неподалеку стоявшая баба в нарядной плахте хлопала себя по бедрам и повизгивала от восхищения. Кружились редкие снежинки и таяли, не доходя до грязной, черной земли, повитой криками спотыкающихся детей, стонами слепо мечущихся женщин.

Паровоз засвистал; желтый чепан напоследок пинком повалил в лужу еврейку с бубликами, веером разлетелись бублики. Подхватывая их, сподручные зашлепали к вагонам; в одном из них солдаты запели «Марсельезу», — поезд тронулся.

— «Отречемся от старого мира», — выводили удаляющиеся голоса; старик-еврей ловил свой котелок» (Соболь 1923, 91).

Оба писателя сочувственно изображают традиционную антисемитскую вакханалию, при этом на пиру плоти («Тарас Бульба») казаки подменяются красноармейцами (обращение к которым тем не менее маркирует гоголев­скую линию — «Простите, любезные казачки...»), а фиктивные интересы национально-освободительного движения уступают место кажущейся стихийной революционной борьбе, реабилитирующей сексуальную анархию. Проблема мужчины, еврея в данном случае, в том, что, в отличие от женщины, лишенный гендерной привлекательно­сти для агрессора, он абсолютно уязвим, — и поэтому, как помеха, ликвидируется («Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях»); от смерти ему невозможно откупиться, даже на условиях символического отказа от физической чистоты. Не вызывает сомнений и участь бердичевских пассажирок, на которых указывает Балмашев, равно как и их еврейское происхождение: «Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие этой ночью».5 

Еврейский комплекс Бабеля здесь как бы вытесняет сцену погрома из основного повествовательного корпуса; новаторский прием его состоит в том, что по отношению к микроэпизоду чужого текста писатель создает (по-видимому, совершенно сознательно) автономное произведение-спутник, реконструируя точку зрения одной из вовлеченных в коллизию сторон — но с легким сюжетным сдвигом и с вставной новеллой о соли.

Пружина сюжета «еврей в поезде», заведенная еще в классической русской литературе, каждый раз с завидным постоянством высвобождается в наиболее демократичном для современной урбанистической культуры месте — на железнодорожной станции. В чеховском рассказе «В вагоне» (1881) помощники машиниста «бегают вокруг неисправного локомотива, стучат, кричат... Начальник станции в красной фуражке стоит возле и рассказывает своему помощнику анекдоты из превеселого еврейского быта...» (Чехов, 1944—1951, 1:120). Проведенная рассказчиком лесковского «Путешествия с нигилистом» (1882) в вагоне поезда рождественская ночь оканчивается инцидентом на станции, в котором замешаны «нигилист» (в конце концов оказывающийся прокурором судебной палаты) и потерпевший еврей: «…в контору с отчаянным воплем ворвался еврей и закричал, что это его корзинка и что платье, которое в ней, он везет одной знатной даме. — А билет? — спросили у еврея. — Ну, что билет… — отвечал он. — Я не знал, где брать билет… — Еврея велено придержать» (Лесков 1956—1958, 7:131).6 Символическое патриотическое замещение безбилетного еврея молодым казачком в железнодорожном составе времен начала Первой мировой войны описывает Е. Шварц:

«[Обер] отпер дверь своим ключом и втащил на площадку какого-то подростка в белой рубахе и казацких шароварах. И сразу же после этого напал на меня: «Человек на ступеньках висит, на краю гибели, а вы тут крик поднимаете». После этого, багровый, с трясущимися щеками, стал он проверять билеты. Узнав, что я безбилетный, приказал он щеголеватому кондуктору высадить меня на следующей станции, что тот и выполнил не без удовольствия. <…> Поезд удалялся. С последней площадки щеголеватый кондуктор с усмешечкой смотрел на меня» (Шварц 1999, 500).

Приблизительно спустя год после публикации бабелевского рассказа Марина Цветаева печатает в журнале «Современные записки» (Париж. 1924. № 21) полуавтобиографическую прозу «Вольный проезд», где описывает свое путешествие с прод­отрядом. Красноармейцы высаживают всех из состава, но нескольким пассажирам удается проникнуть обратно в поезд; среди них и рассказчице, выступающей в тексте под инициалами М. И., а также еврейской семье, которая описана Цветаевой по классическому антисемитскому шаблону — «еврей со слитком золота на шее», его жена «маленькая (мизгирь!) наичернющая евреечка, «обожающая» золотые вещи и шелковые материи» (Цветаева 1994, 4:430). Случайных пассажиров, подобно героям бабелевской «Соли», объединяет общая цель: привезти в обмен на городские товары из богатой деревни «белую пуда-ами» — сало, пшеницу, сахар, соль (Там же, 427). В эпизоде скандала на реквизиционном пункте на станции Усмань М. И. в присутствии пассажиров-евреев и красноармейцев напоминает, что убийца Урицкого Каннегисер и покушавшаяся на Ленина Каплан принадлежат одной и той же неблагонадежной нации («Теща, не поняв: — Кого жиды убили? Я: — Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки. Теща: — И-ишь. А что, он тоже из жидов был?» (Там же, 437)). Когда еврей Левит пытается замять принимающий явно антисемитский характер разговор, красноармейцы встают на защиту русских («Кузнецов: — Да вы, товарищ, потише, я сам член К<оммунисти>ческой партии, а что я жид сказал — у меня привычка такая!» (Там же, 438)).

Между тем, у Цветаевой случай на станции, по сравнению с описанными Соболем и Бабелем, вывернут: не евреи, а сама рассказчица представлена жертвой, пострадавшей за правду; именно она, обвиненная в «контрреволюции» и «юдофобстве» (Там же, 444), с корзинкой весом в два пуда вынуждена покинуть станцию. Несмотря на человеческую давку, М. И. удается втиснуться в вагон теплушки, содержимое которой репрезентирует гиперболизированный образ одного родового тела, совершающего плавные движения в общем эротическом ритме:

«Стою, чуть покачиваемая тесным, совместным человеческим дыханием: взад и вперед, как волна. Грудью, боком, плечом, коленом сращенная, в лад дышу. И от этой предельной телесной сплоченности — полное ощущение потери тела. Я — это то, что движется. Тело, в столбняке — оно. Теплушка: вынужденный столбняк» (Там же, 450).

Гротескная раблезианско-бахтинская концепция общего тела здесь сходна с описанием «поезда № пятьдесят седьмой-смешанный» из романа Б. Пильняка «Голый год»7 : «Люди, человеческие ноги, руки, головы, животы, спины, человеческий навоз, — люди, обсыпанные вшами, как этими людьми теплушки. Люди, собравшиеся здесь и отстоявшие право ехать с величайшими кулачными усилиями, ибо там, в голодных губерниях, на каждой станции к теплушкам бросались десятки голодных людей и через головы, шеи, спины, ноги, по людям залезали вовнутрь, — их били, они били, срывая, сбрасывая уже едущих, и побоище продолжалось до тех пор, пока не трогался поезд, увозя тех, кто застрял…» (Пильняк 1979, 148). В «Вольном проезде» Цветаевой очевидны переклички с романом Пильняка — например, в сцене торга ситцем в крестянской избе:

«…Почем, купчиха, за аршин кладешь? — Я на деньги не продаю. <…> А почем, коли пшеном, за ситец кладешь-то? <…> — Твой товар — твоя цена. — Я же сказала: полпуда» (Цветаева 1994, 4:432—433);

ср.: «– Ваш товар — наши деньги, — откликается поспешно гость. — Мы на муку. — Известно, на муку! Мука-то у нас теперича шестьдесят два пуд ходит» (Пильняк 1979, 149).

Железнодорожный эпизод Пильняка вписывается в общую типологиче­скую конструкцию, условно нами обозначенную как «случай на станции», со знакомым уже мотивом женской расплаты за проезд своим телом.8

Контаминация мотивов морального унижения / физического насилия в сочетании с яркой фабульной деталью — выбрасыванием людей из поезда — позволяет выдвинуть гипотезу о переносе ситуации в редуцированном виде в прозу другого эмигрантского автора, знакомого, по крайней мере, с некоторыми текстами о солдатском беспределе времен Гражданской войны, в которых данный сюжет возникает. Через роман В. Набокова «Подвиг» (1930) проходит тема душевной болезни четырнадцатилетней Ирины Зилановой.9 Болезнь началась в революционные дни, когда девочка с матерью оказались в теплушке «среди всякого сброда»:

«Они ехали бесконечно, — и двое забияк, несмотря на уговоры товарищей, то и дело щупали, щипали, щекотали ее и говорили ужасные сальности, и мать, улыбаясь от ужаса, беспомощно старалась ее защитить и все повторяла: «Ничего, Ирочка, ничего, ах, пожалуйста, оставьте девочку, как вам не совестно, ничего, Ирочка...» — и совершенно так же вскрикивала и причитала <…> когда, уже в другом вагоне, поближе к Москве, солдаты — на полном ходу — вытискивали в окно ее толстого мужа,10 который чудом подобрал семью на засыпанной снегом станции. Да, он был очень толст и истерически смеялся, так как застрял в окне, но наконец напиравшие густо ухнули, и он исчез, и мимо пустого окна мчался слепой снег» (Набоков 2000, 3:207—208).

Не будем сбрасывать со счетов также личный жизненный опыт Набокова: поездка 1917 г. в Крым началась, по утверждению писателя, в атмосфере спокойствия — «вагон первого класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и барабанила по стеклу актриса», но где-то «в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси» («Другие берега»; Набоков 2000, 5:294). Набоков с братом решили запереться в купе и никого не пускать, чем вызвали острое недовольство оккупировавших поезд солдат. Юноши не подвергаются, как в «Соли» Бабеля или в эпизоде из «Подвига», сексуальной обструкции, но в условиях создавшейся карнавализированной атмосферы агрессоры вводят их в принудительный материально-телесный контакт путем забрасывания испражнениями: «Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной» (Там же, 294). Вторично изнанка железнодорожной мифологии обнажается в «Лолите», где в сочетании с элегантной железнодорожной метафорой образ минувшей юности в виде рассеченной на обрывки туалетной бумаги по канону низкого жанра буквализирует выражение «просранная жизнь»:

«Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим от меня бледным вихрем повторных лоскутков, как утренняя мятель употребленных бумажек, видных пассажиру американского экспресса в заднее наблюдательное окно последнего вагона, за которым они вьются» (Набоков 1997, 2:24—25).

Литература

Бабель 1996. Бабель И. Избранное. М.: Олимп; АСТ.

Боборыкин 1993. Боборыкин П. Сочинения в 3 тт. М.: Художественная литература.

Гаспаров 2000. Гаспаров М. Мандельштамовское «Мы пойдем другим путем»: о стихотворении «Кому зима — арак и пунш голубоглазый...» // Новое литературное обозрение. № 41.

Жолковский, Ямпольский 1994. Жолковский А., Ямпольский М. Бабель / Babel. М.: Carte Blanche.

Лесков 1956—1958. Лесков Н. Собрание сочинений в 11 тт. М.: ГИХЛ.

Мандельштам 1990. Мандельштам О. Сочинения в 2 тт. М.: Художественная литература.

Набоков 2000. Набоков В. Собрание сочинений в 5 тт.: Русский период. СПб.: Симпозиум.

Набоков 1997. Набоков В. Собрание сочинений в 5 тт.: Американский период. СПб.: Симпозиум.

Nabokov 1979. The Nabokov — Wilson Letters: Correspondence Between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson, 1941—1971 / Ed. by Simon Karlinsky. New York: Harper and Row.

Nabokov 1989. Selected Letters: 1940—1977 / Ed. by D. Nabokov and M. J. Bruccoli. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark Layman.

Пильняк 1979. Пильняк Б. Избранные произведения. Л.: Художественная литература.

Розанов 1912. Розанов В. Библейская поэзия. СПб.

Соболь 1923. Соболь А. Обломки. Третья книга рассказов 1920—1923 гг. М.: Круг.

Старк 1996. Старк В. Набоков — Цветаева: заочные диалоги и «горние» встречи // Звезда. № 11.

Цветаева 1994. Цветаева М. Собрание сочинений в 7 тт. М.: Эллис Лак.

Чехов 1944—1951. Чехов А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: ГИХЛ.

Шварц 1999. Шварц Е. «...Я буду писателем». Дневники. Письма. М.: Корона-принт.

Шершер 1999. Шершер С. Поэтика отчаяния // Russian Literature. XLV.

2 В еврейском фольклоре и литературе, а наряду с этим и в русской антисемитской традиции XIX—XX вв. Бердичев стал символом типичного еврейского городка. В середине 1920-х гг. евреи там составляли более 56 % населения.

3 В 1922 г. о жертвоприношении века пишет Мандельштам в статье «Девятнадцатый век» (Мандельштам 1990, 2:200—201). О семантике соли см.: Гаспаров 2000, 95—96.

4 Ср. с жестом у Бабеля: «ухватились они за поручни, эти злые враги».

5 Ср. с двумя еврейками из «Салон-вагона», которые «барахтались у стрелки и, плача, путались в юбках». Чужеродство подчеркивается грамматически: указательное местоимение контрастирует с притяжательным в следующей же фразе: «Оборотись на жен наших...».

6 Лесков описывает распространенный в дореволюционной литературе сюжет с билетной путаницей, происходившей в результате деления железнодорожного состава на классы; см. в романе П. Д. Боборыкина «Василий Теркин» (1892): «...в отделение влезла полная, с усиками, барыня, нарядная, шумная, начала пространно жаловаться на начальника станции, всем показывала свой билет первого класса, с которым насилу добилась места во втором» (Боборыкин 1993, 3:264).

7 В 1921—1923 гг. роман «Голый год» выходил четыре раза отдельной книгой (в 1921-м и 1922 гг. в издательстве Гржебина — Пг.; М.; Берлин), главы из него печатались в журналах «Дом искусства» (Пг., 1921, № 2), «Новый мир» (М., 1922. Кн. 1), «Красная новь» (М., 1922. Кн. 1). 

8 Ср.: «Вчера на маленькой станции к вагону подошла баба. У дверей стоял солдат. — Касатик, пусти Христа ради! Никак не сядем, вишь, касатик, — сказала баба. — Некуда, тетка! И не моги. Никаких местов! — ответил солдат. — Христом богом… — А чем уплотишь? — Уж как-нибудь… — А в люботу играешь? — Да уж как-нибудь… столкуимси… — Ага! Ну, полезай под нары. Там наша шинеля лежит. Эй, Семен, прими бабу!» («Голый год», Пильняк 1979, 149). С развитием фабулы растут масштабы насилия: через несколько страниц читаем, как красноармейцы на станции «Разъезд Мар» не пускают состав дальше, требуя отобрать «баб… десятка полтора, которые покраше» на ночь («Которые девоньки целы — вы не ходите, что-ли-ча…» (Там же, 157)); когда женщины возвращаются, поезд на рассвете уходит со станции. 

9 Набоков утверждал, что из всего написанного пролетарской литературой за четверть века советской власти он мог бы выбрать максимум дюжину стоящих авторов, ограничиваясь называнием только семи конкретных имен, третий в списке — Исаак Бабель (Nabokov 1979, 122). Об отношении Набокова к Цветаевой и к Пильняку см.: Старк 1996, 150—156; Nabokov 1989, 430—431; Nabokov 1979, 177.

10 Ср. «толстый, старый еврей» у Соболя, и далее мотив «слепого снега»: «Кружились редкие снежинки <...> стонами слепо мечущихся женщин» (Соболь 1923, 91).