ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

ФЕЛИКС Лурье

«Очистительная гильотина»

В последние годы утрачен интерес к теме революции, возможно, оттого, что в недавнем прошлом произошло перенасыщение ею и разочарование в целесообразности. Утрачен интерес не только к нашим российским революциям. Давно не издаются монографии о Великой французской революции — важнейшем событии XVIII века, давшем европейским государствам новый общественный строй, и уж вовсе нет книг о Революционном трибунале, возродившемся в ХХ столетии.

Каждое исследование, посвященное Великой французской революции, прибавляет новые сведения к нашим прежним знаниям. Революция делалась массой лиц, их роли были необычны. Многое происходившее тогда и сегодня до конца не выяснено. Всплывают потаенные документы и заставляют пересмотреть устоявшиеся представления. Время, в которое живет исследователь, вы­свечивает иные, ранее скрытые детали и даже значительные события.

Французская революция 1789—1794 гг. изучалась историками разных школ и убеждений. Одни видели основной движущей силой революции крестьянство, другие — парижских санкюлотов, третьи — буржуа; одни называли ее революцией вождей, другие — толпы. И это, разумеется, отобразилось в их трудах. Но вот что странно — у всех писавших о Великой французской революции очень мало внимания уделено террору. Возможно, одни стеснялись о нем вспоминать, другие — его оправдывать.

Сборник документов, о котором здесь пойдет речь, был издан в 1918—1919 гг. и в иное время в России издан быть не мог. В свете происходившего составивший его историк иначе увидел Францию конца XVIII столетия, более того, он принципиально изменил свои взгляды на террор и потом, в последующие годы, был вынужден их скрывать.

Крупнейший советский историк, признанный знаток Великой французской революции Евгений Викторович Тарле¹ (1874—1955)  в 1896 г. с золотой медалью окончил Киевский университет и был оставлен на кафедре всеобщей истории для подготовки к профессорской деятельности. В 1897 г. он участвовал в организации нелегальных лекций для социал-демократических кружков и уже тогда был замечен секретной полицией.² Серьезные неприятности обрушились на него позже.

«В 1899—1900 годах, — писал литератор и общественный деятель В. В. Водовозов, — жажда знания в киевской молодежи, при почти полной невозможности устраивать публичные лекции, вызвала устройство ряда научных рефератов в частных квартирах, на которые собиралось 30—80 человек. Читали: Н. А. Бердяев, А. В. Луначарский, покойный М. Б. Ратнер, Е. В. Тарле и я. На один из таких рефератов, в апреле 1900 г., посвященный Ибсену, который читал Луначарский, явилась полиция — и арестовала всех».³ Тарле запретили преподавать везде и проживать в Киеве. Лишь три года спустя часть ограничений сняли, но клеймо неблагонадежности оставили. Так, в 1910 г. его не допустили к занятиям в Общем архиве Министерства императорского двора. После вмешательства министра народного просвещения в 1903 г. Евгения Викторовича пригласили в Петербургский университет.

В 1904—1905 гг. в переполненном актовом зале университета приват-доцент Тарле читал лекции о Великой французской революции и параллельно — о крушении абсолютизма в европейских государствах. Примыкая к левой интеллигенции, Евгений Викторович участвовал в противоправительственных выступлениях. Во время разгона демонстрации 18 октября 1905 г. (на следующий день после опубликования манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка») он получил тяжелейшее ранение в голову. Тарле имел стойкую репутацию врага императорской власти, возможно, нападение на него корнета Фролова с шашкой наголо не было случайным.⁴

Февральская революция вызвала у Тарле восторг. В марте 1917 г. министр юстиции Временного правительства А. Ф. Керенский образовал Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военного и морского ведомств. Единственным историком в составе Комиссии оказался Павел Елисеевич Щеголев (1877—1931). К научному редактированию отчетов он привлек профессора Е. В. Тарле. Их знакомство состоялось в 1903 г., когда Щеголеву разрешили возвратиться в Петербург из вологодской ссылки. Этих двух историков связывала любовь к профессии и политические убеждения, оба отдавали предпочтение республиканской форме правления. Сын Павла Елисеевича был учеником Евгения Викторовича.

Летом 1917 г. Тарле охватило беспокойство, он понял, что Временное правительство теряет власть, что она может оказаться в руках большевиков. 26 июля в газете «День» появилась его статья «Двенадцатый час», в которой он выразил опасение за гибель революции и превращение России в третьестепенную державу. Мысленно полемизируя с вождями Французской революции, он писал: «Не рубить головы тысячами, не покрыть Россию виселицами и гильотинами мы рекомендуем: и без того слишком многие начинают об этом мечтать. <…> Возможна суровая и действенная судебная репрессия и без повсеместной гильотины. <…> Хватит ли энергии у нового правительства? Не окончательно ли испорчен весь механизм власти управления? Мы скоро узнаем. И наша участь, и историческая репутация нашего поколения зависят от ответа на эти вопросы».^5 В Москве в августе 1917-го Тарле участвовал в Государственном совещании, стремившемся объединить все антибольшевистские силы.

После Октябрьского переворота Евгений Викторович до весны 1918 г. находился в Юрьеве (Тарту), где с 1913 г. после защиты докторской диссертации читал курс новой истории. В феврале 1918 г. Юрьев заняли немцы, вскоре закрывшие русский университет. Тарле вернулся в Петроград. Увиденное там ужаснуло его — разваливался жизненный уклад, разворачивался красный террор. Никаких сбережений не было, на первых порах улучшить бедственное положение семьи помог практичный Щеголев. В начале 1918 г. он организовал Кооперативное издательское товарищество «Былое», выпускавшее книги и журнал. Тарле подготовил для журнала несколько статей и рецензий.⁶

Об этом времени Евгений Викторович писал в 1924 г.: «Рвется старая ткань, обнажаются концы и начала, выступает стихия, которую в другое время не видишь, а лишь подразумеваешь ее присутствие. <…> Государства, казавшиеся вечными, разметаются в куски, государственная культура оказывается ничтожною пленкою, первозданный хаос открывает и топит скорлупу, которая только что представлялась несокрушимым и величавым ковчегом. Это только кажется некоторым слабонервным людям, попавшим в такой цикл, что они сходят с ума и бредят; нет, это они до сих пор бредили, убаюкиваемые искусственным спокойствием, забывши, что в нескольких аршинах под изящным ковром их каюты темная и бездонная пучина, готовая их поглотить, и что пучина есть извечная природная дикость, а их каюта хрупкая и искусственная выдумка; что пучина была до каюты — и останется после каюты, а сами они еще могут изучать пучину, да и то изучают ее плохо, но управлять ею не могут никак; самое большое — могут попытаться отсрочить гибель своей скорлупки».⁷

Свидетельств о том, кто был инициатором работы Тарле над документами, относящимися к французскому Революционному трибуналу, не найдено. Наверное, предложение исходило от самого Тарле, бесспорно, он обсудил эту тему со Щеголевым, и Щеголев, как издатель, ее одобрил. Наблюдая за набиравшим силу красным террором, он стремился показать, к чему ведет подмена суда по закону судом по социальной принадлежности, внедряемым новой властью. Как Ф. М. Достоевский своим романом «Бесы» желал остановить надвигавшееся или предупредить о последствиях, так и Тарле наивно надеялся остановить творимые большевиками беззакония.

Многие годы работая в парижских архивах, изучив историографию Франции конца XVIII века, Евгений Викторович отбирал западные исследования, содержащие наиболее интересные документы, касающиеся террора, отмечал в них тексты, подлежавшие включению в книгу, передавал их переводчикам, писал пояснения к публикуемым текстам и комментарии к их содержанию. Так сложился сборник «Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции. Воспоминания современников и документы». Работа над ним продолжалась с лета 1918-го до конца 1919 г. Предполагалось выпустить его в двух частях, первая часть появилась в конце 1918 г., вторая — 25 сентября 1919 г.⁸ , но она не содержала всего предполагаемого объема.

Подготовка последних пяти глав затянулась, поэтому решили, пока власти не спохватились, издать вторую часть без этих глав и объявили о выделении их в «особую книгу». Щеголев и Тарле спешили не напрасно. Удивительно, что им удалось опубликовать вторую часть. Е. В. Тарле создал книгу о фанатичных демагогах и алчных мздоимцах, доверчивых простаках и циничных подлецах, бессовестных доносчиках и бездарных честолюбцах, о страшных драматических событиях. Далеко не все крупные процессы, прошедшие через Трибунал, запечатлены в сборнике, но и того, что можно из него почерпнуть, достаточно для вынесения суждения о происшедшем во Франции и происходившем в России. Очень уж много аналогий видится в действиях большевиков и их предшественников. Евгению Викторовичу припомнили этот его труд в 1930 г. Когда, арестованный по «Академическому делу», он оказался в доме предварительного заключения, его обвинили в стремлении «посрамить деятельность ЧК».⁹ 

Первую часть «Революционного трибунала» отпечатали тиражом 10 000 экземпляров, вторую — 6900. Несмотря на сравнительно большой тираж, не все крупнейшие библиотеки располагают этим сборником. Третью часть осторожный П. Е. Щеголев в своем негосударственном издательстве публиковать не решился, поэтому передал рукопись в Ленинградское отделение Государственного издательства, но вскоре получил ее обратно. После ликвидации в 1927 г. Кооперативного издательского товарищества «Былое» все неизданные материалы П. Е. Щеголев хранил у себя дома. Вслед за кончиной издателя и уплотнением занимаемой его семьей жилой площади сын покойного приступил к передаче архива отца в Ленинградское отделение Центрального архива. Оттуда в Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН поступило почти три тысячи единиц хранения, образовавших обширный Щеголевский фонд, среди них рукопись третьей части «Революционного трибунала».¹⁰ Там она без движения пролежала более семидесяти пяти лет.

«Когда реформа делается необходимостью и наступает минута ее осуществления, тогда ничто не может воспрепятствовать ей и все обращается в ее пользу. Счастливы были бы люди, если б умели в это время согласиться между собою, если бы одни уступали свой избыток, другие довольствовались восполнением своих недостатков — тогда революции происходили бы миролюбиво, историку не приходилось бы напоминать о крайностях и бедствиях: ему оставалось бы только изображать человечество, преуспевающее на пути мудрости, свободы и счастья. Но до сих пор история народов не представила ни одного примера подобного благоразумия: одна сторона вечно отказывается от принесения жертв, другая принуждает к жертвам — и добро, подобно злу, совершается посредством насилия и бесправия. До сих пор иного властелина, кроме силы, не отыскалось».¹¹

Во время революций к власти приходят вожди партий и сообществ, ораторы, умело провозглашающие соблазнительные лозунги. Политиков и админи­страторов взращивают десятилетиями, революция возносит в один день. Наверху оказываются циничные смельчаки, авантюристы, политические атеисты, стоящие левее всех, — им симпатизирует ревущая толпа. Те, кто в середине или справа, проигрывают и погибают. Молодой адвокат без опыта и навыков, но с хорошо подвешенным языком вдруг усаживается в кресло министра. Все неустроенные, неудовлетворенные стремятся занять места комиссаров, чиновников в комиссиях, надсмотрщиков в тюрьмах, депутатов муниципальных учреждений, невольно создавая впечатление привлеченного к власти народа. Участие народа в управлении — демагогическая ширма, о нем вспоминают в периоды кризисов, когда начинаются волнения и требования перерастают в угрозы. Власть отступает и принимает решения под давлением толпы. Участвующие в революции желают тотчас ощутить ее результаты. Народ требует улучшения повсе­дневной жизни, и сразу, а это невозможно. Честолюбивые вожди требуют власти, чинов, званий, что куда проще. Те, кого обделили высокой должно­стью, надевали мундиры, украшали их эполетами и кокардами и удовлетворялись этим. Но были такие, кто готов был на все, чтобы главенствовать, таких кокардами не угомонить.

За три первых года революции сменили друг друга Генеральные штаты, самореорганизовавшиеся в Национальное собрание, вскоре объявившее себя Учредительным собранием, а далее в Законодательное собрание и Национальный конвент. На первых же его заседаниях, сначала почти незаметно, затем с нарастающей силой развернулась борьба группировок и их вождей за главенство. Порой нет возможности различить расхождения в их позициях, но никто так жестоко не сражается, как люди одних взглядов, когда на кону власть. Постоянные брожения сотрясали Коммуну и Якобинский клуб, баталии в непрерывно плодящихся комитетах и комиссиях, в провинциальных департаментских управах (директориях) ввергали страну в хаос. Сражавшиеся между собой за первенство никого и ничего не признавали, не имея программы действий, присваивали себе чужие полномочия. Так, Парижская коммуна назначала судей, устанавливала налоги, распоряжалась конфискованным имуществом. Объ­единяя парижских санкюлотов, она нередко навязывала Конвенту нежелательные постановления. Каждый вождь пытался завоевать влиятельные комитеты, комиссии, клубы, коммуны, насаждая в них послушное большинство. Постоянные изменения лихорадили исполнительную власть. Главные причины разгула повсеместного хаоса — смертельная вражда группировок, непонимание вождей, куда употребить свалившуюся на них власть, ухудшение положения населения и соперничество разнородных, порой несовместимых, интересов. Третье сословие впервые приобрело самостоятельность, как же тут не разгуляться…

Несмотря на предпринимаемые усилия (управление экономикой, ценз на продовольствие, изъятие «излишков» и «семейных запасов», раздел конфискованного имущества) положение в стране катастрофически ухудшалось. Поэтому власть приступила к поиску виновных. Сначала уничтожили и изгнали аристократов, но лучше не стало. Потребовались иные враги — ими назначили оппозиционеров, соперников, подозрительных, равнодушных, иностранцев. Возникла теория, утверждающая, что чем больше истребить, тем здоровее сделается общество. Ядовитый дурман окутал Францию, возник культ гильотины, служанки «священного террора», преклонение перед «очистительной гильотиной», «святой гильотиной».

10 марта 1793 г. по предложению министра юстиции, известного парижского адвоката и одного из вождей революции Ж.-Ж. Дантона (1759—1794) Национальный конвент принял декрет об учреждении в Париже «чрезвычайного уголовного трибунала, которому были бы подсудны все антиреволюционные замыслы, все посягательства против свободы, равенства, единства и независимости республики, против внутренней и внешней безопасности государства, а также все заговоры с целью восстановления королевской власти или учреждения всякого другого правительства, которое стремилось бы к нарушению свободы, равенства и верховной власти народа».¹² 29 октября новое судебное учреждение переименовали в Революционный трибунал.

Он состоял из председателя (президента), его заместителей, общественного обвинителя, двух его помощников и присяжных. Все они назначались Конвентом. Террор, провозглашенный в сентябре 1793 г. как мера, направленная против стихийных расправ, не раз потрясавших Париж, начал осуществляться в октябре. На первых порах Трибунал был органом якобинской диктатуры и все-таки напоминал судебное учреждение: до середины сентября 1793 г. из 260 человек, преданных суду, 194 были оправданы, то есть осудили всего одну четверть.¹³ Позднее ничего подобного уже не происходило — попавших в Трибунал неминуемо ожидала гильотина. Трибунал сделался орудием борьбы за власть и за ее удержание; с его помощью сводили счеты, избавлялись от кредиторов, соперников, мужей, любовниц. Пользуясь Трибуналом, Максимильен Робеспьер (1758—1794), один из вождей революции, истребил всех, кто был с ним не согласен, независимо от их убеждений и заслуг перед революцией. 17 сентября 1793 г. Конвент вотировал закон о подозрительных, давший этому понятию широчайшее толкование. Например, любого «умеренного» можно назвать равнодушным и заподозрить в пассивном сопротивлении революционным преобразованиям.­..

Введение в действие закона о подозрительных и контроль над его исполнением Конвент возложил на одно из своих подразделений — Комитет общественной безопасности, образованный 2 октября 1792 г. Вслед за учреждением Революционного трибунала Конвент декретом от 6 апреля 1793 г. сформировал Комитет общественного спасения, руководящий орган правительства. Этот Комитет подбирал кандидатуры депутатов, членов правительства и всех комитетов Конвента, ему были подчинены все революционные комитеты, комиссары Конвента, он имел право смещать и назначать чиновников, выдавать свидетельства о благонадежности. Вся исполнительная власть постепенно сосредоточилась в руках Комитета общественного спасения, через него Конвент (и — Робеспьер) безраздельно управлял Францией.

Конвент, все его комитеты, включая провинциальные, коммуны и клубы писали проскрипционные списки, по ним заполнялись тюрьмы (точнее, тюрем не было — они и не требовались — были дома предварительного заключения), оттуда в соответствии с некоей очередностью отбирались подозреваемые и направлялись в Трибунал. По инициативе Робеспьера было введено упрощенное судопроизводство с единственной мерой наказания — смертной казнью. Ни апелляционному, ни кассационному обжалованию приговоры не подлежали, вслед за вынесением приговора тотчас следовало его исполнение. Эмигранты, участники мятежей, сосланные и возвратившиеся, не присягнувшие на верность республике, объявлялись вне закона. В отношении их судебная процедура сводилась к установлению личности и вынесению смертного приговора. Трибунал не успевал разгружать тюрьмы, в одном процессе объединяли ничем не связанных обвиняемых. Летом 1794 г. упразднили предварительный допрос и адвокатуру, процесс перестал быть состязательным. Робеспьер утверждал, что защиту обвиняемого гарантирует революционная совесть судьи. Фактически наказание виновных отменили, оставили лишь их истребление. Число подозреваемых, содержавшихся в тюрьмах, по разным источникам составило от 100 до 300 тысяч, число смертных приговоров, вынесенных Трибуналом и другими чрезвычайными судебными инстанциями, превысило пятнадцать тысяч.¹⁴ Смерть сделалась средством управления республикой и самосохранения правителей. Конвент и его комитеты с осени 1793 г. занимались исключительно упрощением судопроизводства, поиском врагов, их передачей в Революционный трибунал и конфискацией еще не конфискованного. 3 марта 1794 г. появился декрет, объявлявший собственность патриотов священной и неприкосновенной, а собственность лиц, признанных врагами народа, подлежала конфискации с последующим распределением между санкюлотами. Десятью днями позже появился знаменитый закон 23-го вантоза II года республики. Приведем лишь одну цитату:

«Так как Национальный конвент облечен французским народом государственной властью, то всякий, кто захватит его власть, посягнет на его безопасность или достоинство прямым или косвенным путем, — враг народа и будет наказан смертью».¹⁵

После плебисцита по новой конституции и ее всенародного провозглашения 10 августа 1793 г. Конвент должен был самораспуститься и передать свои полномочия Национальному собранию. 17 августа 1793 г. он утратил легитимность. Но вожди Конвента совершили столько противозаконного, что не могли отказаться от власти из опасения за собственную жизнь.

Один из самых последних законов, «Закон великого террора», Конвент принял 22 прериаля II года республики (10 июня 1794 г.):

«Враги народа те, кто стремится уничтожить общественную свободу силою или хитростью.

Признаются врагами народа те, кто будет побуждать к восстановлению королевской власти или стремиться унизить и распустить Национальный конвент или революционное и республиканское правительство, центром которого он является.

Те, кто будет стремиться помешать продовольствию Парижа или вызвать голод в республике.

Те, кто будет обманывать народ или представителей народа с целью склонить их к поступкам, противным интересам свободы.

Те, кто будет стараться вызвать упадок духа, чтобы способствовать замыслам соединенных тиранов, направленных против республики.

Те из должностных лиц, кто будет злоупотреблять своими общественными функциями, чтобы помогать врагам республики и угнетать народ».¹⁶

И так далее, наказание для «врагов народа» определялось одно — смертная казнь.

В этот же день Робеспьер составил инструкцию:

«Враги революции суть те, которые какими бы способами и какими бы видимостями они ни прикрывались, стараются препятствовать ходу революции и мешать утверждению республики. Наказание за такое преступление — смерть; доказательства же, нужные для произнесения приговора, будут всяческие сведения, какого бы рода они ни были, лишь бы они были, лишь бы они могли убедить разумного человека и друга свободы. Правилом при произнесении приговоров должна быть совесть судьи, освященная любовью к справедливости и к отечеству; их цель — общественное спасение и гибель врагов отечества».¹⁷ Автор инструкции имел юридическое образование, следовательно, понимал, что писал.

Революционный трибунал, все его службы и тюрьма размещались в Консьержери, на острове Сите, рядом с собором Парижской Богоматери, в нескольких минутах от дворца Тюильри, где заседал Национальный конвент и его основные комитеты. Консьержери служил резиденцией римских наместников, с IX века — парижских графов, затем французских королей, здесь же помещалась королевская тюрьма. С завершением строительства Лувра в Консьержери  устроили уголовное отделение Парижской тюрьмы.

Заседания трибунала происходили в бывшей Большой палате, где Людовик XIV произнес знаменитую фразу «Государство — это я!». Здесь же, очень близко, в Северной башне, находилась квартира неизменного общественного обвинителя Трибунала, зловещего Фукье-Тенвиля.

Революционный трибунал с отлично отлаженными службами нуждался в постоянной загрузке. Комитеты, коммуны, клубы и вездесущие доносчики уже не успевали находить достаточное количество подозреваемых, но не могли остановиться. Число выявленных «врагов» свидетельствовало об эффективности их работы, их нужности для торжества свободы и равенства. Ежедневно из ворот Консьержери выползали зловещие обозы с осужденными на смерть, а вокруг веселилась толпа. Позднейший анализ социального состава гильотинированных показал, что три четверти из них — бедняки. Не случайно по Парижу ходили слухи, будто в Комитете общественного спасения сидят роялисты.¹⁸

Немецкий историк Ф.-Х. Шлоссер (1776—1861) спросил у А. Грегуара (1750—1881), участника революции, как Робеспьеру удалось сделать все это с Францией? «Да в каждой деревне был свой Робеспьер!» — ответил Грегуар.¹⁹ В Конвенте Робеспьера называли временщиком, ничтожным зачинщиком беспорядков».²⁰ Однако этот кровожадный честолюбец истребил всех, кто представлял для него угрозу, кто казался ему претендентом на власть, — хотя и сам пережил главных своих конкурентов на три с половиной месяца. Взгляните на даты смерти вождей Великой французской революции… Все они прошли через жерло созданного ими Революционного трибунала, но вплоть до 9 термидора не было серьезного противодействия. Победители главных действующих лиц террора оказались не менее жестокими, чем ими поверженные. Месть была кратковременной, но омерзительной, не пощадили никого из попавшихся им под руку. И та же беспощадная толпа, что ликовала при гильотинировании Людовика XVI, отчаянно веселилась, когда Робеспьера втаскивали на эшафот.

Вспоминал ли Робеспьер, встав перед гильотиной, свои слова, произнесенные 5 февраля 1794 года:

«Если движущей пружиной народного правительства в мирное время является добродетель, то движущей пружиной народного правительства во время революции является одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор пагубен; и террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как правосудие, быстрое, суровое, непреклонное; следовательно, оно проистекает из добродетели; он не столько особый принцип, сколько следствие общего принципа демократии, примененного к наиболее насущным потребностям отечества».²¹

Теории Робеспьера оказались живучими, и в ХХ веке у них отыскались рьяные последователи.

Блистательный французский историк, человек с философским складом ума, граф Алексис Токвиль (1805—1859) писал:

«В 1789 году французы совершили величайшее из всех, когда-либо сделанных народами усилий для того, чтобы отделить себя от своего прошлого и отделить бездной то, чем они были, от того, чем они желали быть впредь. С этой целью они приняли всевозможные предосторожности, чтобы не перенести чего-нибудь из прошлого в свое новое положение; они всячески насиловали себя, чтобы сделать себя непохожими на своих отцов; словом, они сделали все, чтобы стать неузнаваемыми».²²

Началась эта история двести двадцать лет назад. Окончилась ли?..

 ¹ Подробнее о Е. В. Тарле см.: Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле и Петербургская школа историков. СПб., 1995.

 ² См.: Былое. 1924. № 27—28. С. 130.

 ³ Новицкий В. Д. Из воспоминаний В. Водовозова // Былое. 1917. № 5—6. С. 85. 

 ⁴ См.: Каганович Б. С. Указ. соч. С. 13.

 ⁵ Цит. по: Каганович Б. С. С. 24.

 ⁶ Подробнее о Кооперативном издательском товариществе «Былое» и журнале см.: Лурье Ф. М. Хранители прошлого. Журнал «Былое»: История, редакторы, издатели. Л., 1990.

 ⁷ Цит. по: Каганович Б. С. Указ. соч. С. 28—29.

 ⁸ Дата запечатлена рукой П. Е. Щеголева на обложке II части, архив автора.

 ⁹ Подробнее см.: Каганович Б. С. Указ. соч. С. 43.

 ¹⁰ См.: Личные фонды рукописного отдела Пушкинского дома. Аннотированный указатель. СПб., 1999. С. 292.

 ¹¹ Минье Ф. История французской революции. СПб., б. г. С. 29.

 ¹² Цит. по: Олар А. Политическая история французской революции: Происхождение и развитие демократии и республики. 1789—1804. М., 1938. С. 442.

 ¹³ См.: Собуль А. Первая революция. 1792—1804. М., 1974. С. 89.

 ¹⁴ См.: Там же. С. 132. Сюда не входят внесудебные расправы, жертвами которых стали примерно 25000 человек.

 ¹⁵ Олар А. Указ. соч. С. 446.

 ¹⁶ Там же. С. 446—447.

 ¹⁷ Кропоткин П. А. Великая французская революция. 1789—1793. М., 1979. С. 430—431.

 ¹⁸ См.: Там же. С. 436.

 ¹⁹ Там же. С. 457.

 ²⁰ Минье Ф. Указ. соч. С. 174.

 ²¹ Собуль А. Указ. соч. С. 115.

 ²² Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1896. С. 8.