ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Лидия Чуковская. Софья Петровна: Повесть: [для сред. шк.] — Архангельск: ОАО ИПП «Правда Севера», 2008.

Написана почти семьдесят лет тому, напечатана на родине автора ровно двадцать лет как, а это — вы только вдумайтесь — первое отдельное издание. Тираж — одна тысяча экз.

Главное — все как надо, как можно было только мечтать: издана как пособие для учителей и учеников средней школы, по инициативе и при поддержке (вот какими терминами пишу) православной общины, далеко-далеко от Москвы… Описание урока по «Софье Петровне» (преподавательница — Пономарева И. П.). Сочинение по «Софье Петровне» (автор — Горячева А., учащаяся школы № 2). Анкета участников читательской конференции: что думают о «Софье Петровне» гимназисты и студенты? История повести (составила
Е. Ц. Чуковская). Письма читателей: К. И. Чуковского, Н. Я. Мандель­штам, И. Г. Эренбурга, В. Н. Корнилова.

Абсолютно все как надо, только поздно.

Или, считайте, рано, — если вы исторический оптимист.

Вещь-то не устареет. Разве что найдется когда-нибудь совсем простой, неотразимо простой ответ на тот вопрос, который в ней задан. И Россия станет нормальной страной — такой, где взрослые умней, чем дети.

А пока что дело обстоит так. Старшеклассник говорит:

— Софья Петровна — образ, объединяющий черты целого поколения, «поврежденного в уме», целого поколения, слепо верящего всему, что говорят по радио и пишут в газетах, не интересующегося ничем.

Его спрашивают:

— Как вы поняли, почему эта книга об обществе, поврежденном в уме?

Он поясняет:

— В каком нормальном обществе людям придет в голову доносить друг на друга, отправлять ни в чем не повинных людей в тюрьму?

Действительно. А теперь включите ящик: какие идеи у взрослых?

Но как бы там ни было, история литературы это издание учтет.

Филип Рот. Театр Шаббата: Роман. Перевела с английского В. Л. Капустина. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2009.

В Нобелевский комитет Шведской королевской академии, Стокгольм.

Многоуважаемые господа!

Насколько я знаю, устав Премии Нобеля не запрещает членам Комитета принимать к сведению мнения независимых экспертов-любителей. Так вот, мое мнение такое, что не стоит долее тянуть с присуждением Премии г. Филипу Роту (1933 г. р., гражданин США, в которых и проживает).

Произведения, созданные г. Ротом в течение последнего десятилетия, поражают своей мощью. Знаете, у нас, в России, был такой классик литературы — Николай Гоголь, — так вот он говаривал, что бывают писатели, которые пишут, а бывают — которые творят. Справедливость этого афоризма особенно заметна в наши дни, ко­гда т. н. художественная проза (fiction) фактически докатилась до состояния, так сказать, фигуративной эссеистики. По-видимому, это как-то связано со всеобщей утратой интереса людей друг к другу: персонажи повествований различаются по именам и сюжетным функциям, но ни одного из них невозможно вообразить вне текста,
в который они заключены. Это довольно (чтобы не сказать: самый) важный критерий: великим писателям прошлого удавалось внедрять в сознание чита­теля образы придуманных, но незабы­ва­емых людей; своего рода приви­де­ния, обладающие, однако, значи­­­тель-
тным ­интеллектуальным объемом. Не стану докучать вам хрестоматийными примерами.

Без особого удовольствия приходится констатировать, что г. Филип Рот — едва ли не единственный (из прозаиков, успевших к настоящему моменту завоевать всемирную известность), кто еще владеет этим старинным секретом. Умеет средствами литера­турного стиля создавать личности, обладающие, с точки зрения чита­теля, реальностью — в такой же (а по существу — даже в большей) степени, что и доступные непосредственному наблюдению современники, сограждане, а то и домочадцы.

Как он это делает? Возьмите «Театр Шаббата» (1996). Автор придвигает к вам вплотную речевой центр чужого «я». Это как трансляция матча, по ходу которого вы постепенно усваиваете правила не известной вам игры. Или как передача с телекамеры, установленной внутри автомобиля, участвующего в гонке. Ни одного движения нельзя предугадать, но препятствия преодолеваются одно за другим и сам процесс захватывает вас (поначалу — только скоростью и непрерывностью). Вы не знаете, что выкинет, предпримет, произнесет, подумает про себя этот странный, нелепый, ни на кого из ваших знакомых не похожий субъ­ект — некто Моррис Шаббат — на следующей странице. Но что бы он ни выкинул, ни предпринял, ни поду­мал — это не будет иметь никакого объяснения, кроме одного: он не такой, как вы или я, он — другой, он совсем чужой, кажется — он безумный. Потом вы начинаете улавливать в этом безумии некую систему и чувствовать ее как тайну, столь же притягательную, сколь и отталкивающую. Дело доходит до того, что вам начинает казаться: будь вы таким, как он, и на его месте (разумеется, это немыслимо) — вы, пожалуй, страдали бы и острили в точности, как он.

 А он больше ничего не умеет: только страдать, острить и делать безобразные глупости. Он и сам безобразен (хотя вот уж не глуп): седая (он стар) борода, отвислое брюхо, артритные пальцы. Черт знает как одет. Алкаш, хам; собственно говоря — вообще никто, бывший режиссер куколь­но­го театра, а ныне захолустный при­живал нелюбимой и нелюбящей жены. Гороховый шут собственной биографии. Ничего за душой, кроме отдельной точки зрения на все, — но у вас возникает и постепенно усиливается иллюзия, будто эта же точка помещается и в вашей голове.

И что вы знаете о нем едва ли не больше, чем о самом себе, во всяком случае — необычайно много. Как будто роман страница за страницей наполнял его, заполнял — и стал им. И что это почему-то важно.

Хотя в сюжете, видит Бог, ничего такого общеполезно-поучительного. Ну, не осталось у человека в жизни ни радости, ни смысла, и он пытается забыть, что они были, а вместо этого припоминает. Предаваясь — в воспоминаниях и наяву — разным неприличным излишествам.

Почти всегда противен, иногда страшен, однако — это непостижимо — никогда не ничтожен. Наверное, оттого, что все время чувствует сильную боль, и роман так устроен, что она вам передается.

И вот эта невозможность презирать человека нисколько не одобряемого — и есть, по-моему, то самое, что имел в виду основатель Премии Нобеля, пожелав, чтобы она присуждалась авторам произведений «идеалистической направленности».

Что-то такое происходит и в нескольких других романах г. Филипа Рота. Я позволил себе разобрать «Театр Шаббата» просто потому, что он, как мне кажется, лучше всех остальных переведен по-русски. Тут — причем едва ли не впервые — преодолена некая местная специфическая трудность. Как вы помните, текст изобилует изображениями т. н. развратных действий, а соответствующая русская лексика насквозь пропитана отвращением и жестокостью. Почти не пытаясь ее смягчить, переводчица, тем не менее, заставила ее работать так, чтобы интонационный строй романа постоянно передавал голос ума, не прощающего никому (особенно — себе) ничего (особенно — пошлости). Что, как мне представляется, отвечает намерениям автора. Впрочем, это частность.

Гораздо существенней — что 1 февраля давно миновало и список кандидатов на Премию сформирован. Я уверен: некоторые из высказанных выше соображений (или подобные им) обсуждались в Комитете. Позвольте же мне выразить надежду, что и Нобелев­ское собрание, в свою очередь, ими не пренебрежет.

Ирена Желвакова. Кружение сердец. — М.: Знак, 2008.

Ну да, про Герценов, конечно. Про нее немножко участливей, чем про него, и чуть подробней. Вообще, автор осторожно проводит (или неосторожно наводит читателя на) мысль, которая очень не понравилась бы Александру Ивановичу: что будто бы у всех участников сюжета имелись сердца и ни одно не билось, как метроном. Вот с тем, что сам он действовал хоть и лучше всех, но все равно неумно, —
с этим А. И. согласился бы, пожалуй. Теперь. Через полтора с лишним века. И то не вслух.

Видите ли, он был, в отличие от Луи Виардо и Н. Г. Чернышевского, всего лишь человек и, значит, на разумное продолжение — рекомендуемое теорией научного коммунизма — неспособен. Зря Наталия Александровна надеялась и мечтала. Два маленьких домика на юге Франции, на морском берегу, дети играют в песочек, взрослые занимаются литературой: Александр пишет прозу, Георг — стихи;
с ее помощью переводит на немецкий Пушкина и Лермонтова. Бог даст, вырвутся из России Огаревы — купим третий домик, будем счастливы окончательно. «О, это было бы так прекрасно, так прекрасно, так прекрасно!!!» Шесть близнецов пошли купаться в море, шесть близнецов плещутся на воле.

Это ведь не подлежало сомне­нию: что Гервег и Герцен — bessons, а Н. А. — их bessonne.

«…Oui, oui, nous restons, nous resterons ce que nous sommes — amis… bessons, — Je le jurБ!» (Да, да, мы остаемся, мы останемся тем, что мы есть, — мы друзья… близнецы, — клянусь!)

Это я лично так вульгарно пересказываю — по Собр. соч. Книжка Ирены Желваковой гораздо деликатней. Скромный комментарий к «Былому и думам». Скромный не в смысле незначительный, а — приличный. С уважением и сочувствием. В смысле — до чего печально, что все было не совсем так, как изложил А. И., а еще гораздо ужасней: почти смешно. Поскольку он несколько превратно понимал положение вещей. Что неопровержимо подтверждается несколькими документами, впервые переведенными в этой книге целиком.

Что поделать. Браки заключаются на небесах как шутливые пари. Семейное счастье: набрать полное решето, истолочь в ступе, пить охлажденным. Писателям особенно полезно: развивает реализм.

Двадцати четырех лет человек пишет:

«…Я знаю твою душу: она выше земной любви, а любовь небесная, святая не требует никаких условий внешних. Знаешь ли ты, что я доселе не могу думать, не отвернувшись от мысли о браке. Ты моя жена! Что за унижение: моя святая, мой идеал, моя небесная, существо, слитое со мною симпатией неба, этот ангел — моя жена; да в этих словах насмешка. Ты будто для меня женщина, будто моя любовь, твоя любовь имеет какую-нибудь земную цель. О Боже, я преступником считал бы себя, я был бы недостоин твоей любви, ежели б думал иначе. Теснее мы друг другу принадлежать не можем, ибо наши души слились, ты живешь во мне, ты — я. Но ты будешь моей, и я этого отнюдь не принимаю за особое счастие, это жертва гражданскому обществу, это официальное признание, что ты моя, — более ничего. Упиваться твоим взглядом, перелить всю душу, <не> говоря ни слова, одним пожатием руки, поцелуй, которым я передам тебе душу и выпью твою, — чего же более?..»

Проходит пятнадцать лет (помните ли вы, как прочитали в первый раз, в детстве, эту невыносимую страницу?) — «Я хотел чашу выпить до дна и сделал ей несколько вопросов — она отвечала. Я чувствовал себя раздавленным…»

А вот он диктует умирающей беременной (а потом еще переписывает, переправляет):

«Да, мое увлечение было велико, слепо, но ваш характер, вероломный, низко еврейский, ваш необузданный эгоизм открылись во всей безобразной наготе своей во время вашего отъезда и после, в то самое время, как достоинство и преданность А<лександра> росли с каждым днем. Несчастное увлечение мое послужило только новым пьедесталом, чтоб возвысить мою любовь к нему…»

Это пойдет по почте, а там и в печать.

 Но сохранилась, оказывается, предсмертная записочка от той же — к тому же. И наконец опубликована:

«…Причинил ли ты мне зло?.. Ты должен знать это лучше, чем я… Я знаю только, что мои благословения будут следовать за тобою всюду, всегда… Добавлять к этому что-либо было бы излишне».

Герцен не то что не знал, какую исполнял роль: проклятый истериче­ский болтун-близнец все разъяснил ему злобно и детально (письмом, которого до сих пор в русских изданиях не было, а теперь вот есть). Но поверить — значило и себя, поступавшего так великодушно, причислить к невольным палачам (если не убийцам) Н. А.

Тогда как он спасал ее честь, жертвуя (на взгляд дураков) своей.

Из-за чего и написаны «Былое и думы».

Удивительное все-таки дело: такой бесконечно талантливый был человек. Такой умный, с блестящим слогом. Думал о важных предметах, написал тридцать томов. Посвятил жизнь, высокопарно говоря, борьбе за свободу и справедливость. И остался автором сочинения про то, как он отказался от дуэли. (Да еще остался ли? Похоже, одно-два поколения решили, что и без этой бессмертной книги проживут — зашибись.)

Счастье, кстати, что отказался. Жут­ко подумать, что бы это было. То есть убей его Гервег — еще куда ни шло. Грановский с Огаревым напились бы на поминках, и все. А вот пристрели А. И. знаменитого лирика-революционера, железного жаворонка демократии, автора программного стихотворения «Partei» — уж за Гейне бы, например, не заржавело сходу тиснуть «На смерть Поэта»: не мог, дескать, ценить он нашей славы, этот восточный дикарь, этот коренастый рабо­владелец, не мог понять в сей миг крова­вый, на что он руку поднимал. (Перевод Бориса Пастернака,) Нарица­тельное стало имя.

Да и представить Н. А. скандалезной вдовой каторжника, отбывающей с детьми в САСШ (а куда же еще?)…

Бог избавил. Или кто. Но впо­следствии — должно быть, расслышав в «Былом и думах» ноту фальши, — все-таки заставил Герцена сыграть его трагедию вторично: как фарс, но не менее мучительный. Про это — про Герцена с Огаревой, а потом про бедную Лизу — читайте дальше, во второй и третьей частях этой книжки.

Как хорошо, что ее написал культурный человек, а не какой-нибудь мыслитель или художник слова. Эти, теперешние, до Герцена пока не добрались, а только понаслышке ненавидят.

Продается в Сивцевом Вражке, наискосок от Аксаковых, в вестибюле музея, закрытого на длительный ремонт. Слева от двери кнопка — на звонок выйдет охранник, скажите, что от меня.

С. Гедройц