УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Александр Жолковский

ЕСЛИ БЫ

Памяти Юрия Константиновича Щеглова

Знакомый со школьной скамьи текст:

«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с жен­ским полом говорить прилично. Но если бы он российскому язПку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».¹

Эта ломоносовская миниатюра,² — образец удачного риторического построения. Она состоит из двух предложений, которые, модулируя одно в другое, убедительно развертывают мысль автора.          

Первое предложение сравнительно коротко, но сразу же задает основной формат рассуждения: вариации на тему о свойствах разных языков.³ 

Проведение темы через серию примеров — классический прием, и чем разнообразнее примеры, тем нагляднее доказательство универсальности развиваемой мысли.⁴ В хрестоматийной строфе из «Пира во время чумы»:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы, —

Пушкин набрасывает картины стихийных и общественных бедствий, причем первые включают море и сушу, глубину и поверхность, движение вод и воздуха, а вторые — войну и эпидемию. И все они объединены темой «смертельной, но волнующей опасности»⁵, что впрямую формулируется в следующей строфе:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...

Благодаря изощренной риторике, парадоксальная идея предстает чуть ли не самоочевидной.

Сходным образом построено первое предложение Ломоносова. Единство обеспечивается общностью схемы: «язык Х идеально подходит для общения с адресатом Y», а разнообразие — списком языков и адресатов. Языки просто различны, адресаты же образуют красноречивый разброс, охватывая такие крайности, как Бог/человек, друг/враг и мужчина/женщина, и, значит, небо и землю, церковную и светскую сферы, мир, войну, любовь, брак. Эта конструкция четко обрамлена (и тем самым дополнительно сплочена воедино): в начале сообщается, что так говаривал автор изречения, а в конце тот же verbum dicendi приписывается сразу всем четырем парам персонажей: говорить прилично.

Синтаксическая схема и словесная рамка — общие, но какова в точности та единая мысль, которая тут выражена? Какую ударную максиму призваны иллюстрировать коммуникативные особенности разных языков? Ведь весь фокус подобных построений в том, чтобы разноречивый житейский материал подверстывался под дисциплинирующий центральный тезис.

Им могла бы быть ценностная иерархия языков, и соответствующие градации в тексте обнаруживаются. Испанский предстает самым величественным, немецкий — самым низменным, два других располагаются посредине. Но конечная позиция, отданная немецкому (а не испанскому), делает сомнительной адекватность такого прочтения: не клонится же речь к элементарному поношению немецкого языка!

В этой связи интересна редактура, которой Ломоносов подверг известный ему вариант изречения. Согласно комментаторам:

«Источником этого сообщения является следующая фраза из весьма популярной в XVIII в. книги французского писателя XVII в. Доминика Бугура (Bouhours) Les entretiens d’ Ariste et d’Eugene [Разговоры Ариста и Ежена], вышедшей в свет анонимно в 1671 г. и не раз переиздававшейся:

„Si Charles-Quint revenoit au monde, il ne trouveroit раs bon que vous missiez le franзois аu dessus du castillan, lui qui disoit, que s’il vouloit parler aux dames, il parleroit italien; que s’il vouloit parler aux hommes, il parleroit franзois; que s’il vouloit parler а son сheval, il parleroit allemande; mais que s’il vouloit parler а Dieu, il parleroit espagnol“ [Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы, что вы ставите французский язык выше кастильского, — он, говоривший, что если бы ему захотелось побеседо­вать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски; если бы захотелось побеседовать с мужчинами, то повел бы речь по-французски; если бы захотелось побеседовать со своей лошадью, то повел бы речь по-немецки; но если бы захотелось побеседовать с Богом, то повел бы речь по-испански].

Этот текст, цитируемый по парижскому изданию 1737 года (стр. 95), Ломоносов мог прочитать также (в не совсем точной передаче) в Исто­рическом и критическом словаре Пьера Беля (Dictionnaire historique et critique раr М. Pierre Bayle. Amsterdam, 1734, т. II, стр. 408)».⁶ 

Прежде всего бросается в глаза, что уничижительную лошадь Ломоносов заменил более достойными неприятельми, чем ослабил антинемецкий пафос цитаты.⁷ Подтверждается и сознательный подрыв величия испанского, выразившийся в переводе его из финальной позиции (которую кастильский занимал у Бугура/Бейля) в менее выигрышную начальную.⁸

В варианте Бугура/Бейля фраза Карла строилась как аргумент в пользу кастильского в противовес французскому,⁹ и ее можно было бы понять как похвалу языку главной составной части его империи. Но его родным языком был французский, испанским же он владел далеко не в совершенстве, выучив его лишь по требованию Кортесов, чтобы получить право на испанский трон. Не исключена поэтому скрытая ирония слов о пригодности испанского для разговоров с Богом, то есть для молитв, а не, скажем, для дел земных, политических. Кстати, немецким Карл владел еще хуже, так что лошадиный компонент его афоризма может интерпретироваться и как фигура скромности.    

Так или иначе, в ломоносовском изводе четкая иерархия скорее отсутствует, и в качестве общей мысли прочитывается что-то вроде того, что у каждого языка свои особенности, все языки различны и равноправны, так сказать, suum quique, каждому свое. Но это значит, что прием Проведение через разное упо­треблен тут не по прямому назначению — не как мощный усилитель некого единого тезиса, а как невольная проекция плюралистического наблюдения о разнообразии языков. Не то чтобы первая фраза напрочь лишена была инте­грирующего властного начала, — оно в ней присутствует, но не столько в тексте, сколько за текстом. Этот голос певца за сценой принадлежит, конечно, автору цитируемого изречения. Его статус главы многонациональной Священной Римской империи, основными языками которой являются перечисленные им и ему подвластные, несомненно, излучает ауру авторитетной мощи. Но излучением дело ограничивается, на передний план Карл не выступает — речь не о нем, а о свойствах языков.

Перейдем ко второму, вдвое более длинному, предложению. Оно повторяет, развивает и преобразует смысловую структуру первого, мягко, но решительно подчиняя его себе. Повторение состоит в подхвате общего дискурсивного формата (говаривал... говорить прилично — присовокупил бы... говорить пристойно) и в следовании характеристикам четырех языков. Но уже и в этом заметны отклонения.

Прежде всего, исходная схема («язык Х годен для общения с адресатом Y») переформулируется — переводится в более высокий регистр («язык Х обладает ценным свойством Z»). Повышение ранга достигается заменой непосредственных человеческих взаимоотношений (с женским полом говорить прилично и т. п.) абстрактными категориями (великолепие, нежность, живость, крепость), варьирующими приподнятое и подсушенное «ценное свойство». Особенно показательно очередное облагораживание немецкого языка — до уровня безоговорочно позитивной крепости. Собственно, первый шаг в сторону сухих абстракций был сделан Ломоносовым еще в первом предложении, где непринужденная повествовательность варианта Бугура/Бейля (если бы ему захотелось побеседо­вать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски...)¹⁰ была облечена им в неопределенные и безличные формы (говорить прилично). В целом же делается характерный риторический ход: начав с анекдота о Карле, позаимствованного у Бугура/Бейля/Пеплие, Ломоносов соединяет его с другим готовым мотивом — абстрагирующими рассуждениями о свойствах разных языков (см. прим. 3).

Далее, переход к абстрактным существительным делает возможным присо­единение уже чисто декларативных богатства и сильной в изображениях краткости, ни к каким персонажам не привязываемых. Производимое тем самым расширение списка языков следует опять-таки принципу варьирования: к живым добавляются два древних, а к основным европейским — язык автора вы­сказывания, российский, которому отводится теперь центральное место. Посмотрим, как оркестрован этот важнейший сдвиг.

До сих пор носителями разнообразия были возможности разных языков, а единым стержнем подспудно служила фигура императора — афориста и полиглота. Теперь эта структурная функция обнажается и усиливается, а в качестве ее носителя на первый план выдвигается российский язык. Аккумулировав разно­образные свойства остальных шести, он оказывается своего рода супер­языком, самодержавным властителем языковой империи всех времен и народов.¹¹ 

Узурпация совершается очень дипломатично, две части похвального слова в конфликт не приходят, просто первая исподволь ставится на службу второй. Карл из рассуждения не устраняется, а превращается в рупор идей скрывающегося за ним автора — выпускника Славяно-греко-латинской академии, патриота прославляемого им языка. Чревовещая за Карла, Ломоносов не подрывает ни его авторитета, ни величия испанского языка, в чем и нет надобности, поскольку, как мы видели, уже в первом предложении он предусмотрительно лишил их пьедестала.

Важнейшим орудием риторического поворота становится сослагательная рамка (...если бы... то, конечно... присовокупил бы... ибо нашел бы...), позволяющая ненавязчиво вложить в уста Карлу нужные утверждения. Ее Ломоносов тоже заимствует из Бугура/Бейля (Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы...)¹², но сознательно опускает ее в своем первом предложении (где просто сообщается, что Карл... говаривал), чтобы тем эффектнее предъявить во втором.¹³ Правда, у Бугура/Бейля Карл произносит свое реальное высказывание (многократно засвидетельствованное), а сослагательность привлечена лишь для привязки к случаю (обсуждению сравнительных достоинств французского и испанского). Ломоносов же под флагом этой заемной сослагательности прота­скивает утверждения совершенно произвольные (чего стоит его конечно!).

Вынос в финальную позицию именно латинского языка¹⁴ изящно замыкает миниатюру, начавшуюся со слов о римском императоре. Впрямую не сказано, но всей структурой текста внушается представление о закономерном переходе власти, по крайней мере языковой, к России как преемнице европейского величия во всем его географическом, культурном и историческом объеме.¹⁵
И делается это с опорой на свойства не столько русского языка, сколько применяемого риторического приема, по самой своей природе предрасполагающего к настоятельному проведению единого центрального тезиса, а не к простой трансляции наличного разнообразия.

ПРИМЕЧАНИЯ

За замечания и подсказки автор признателен Михаилу Безродному, В. М. Живову, Ренате фон Майдель и Н. Ю. Чалисовой.

¹ М. В. Ломоносов. Российская грамматика // Он же. Полн. собр. соч. Т. 7. Труды по филологии. 1739—1758 / Под ред. В. В. Виноградова и др. М.—Л.: АН СССР, 1952. С. 389—578 (см. с. 391).

² Впрочем, в оригинале она никак не выделена из текста посвящения будущему императору Павлу Петровичу (1755) — там это четвертая и пятая фразы.

³ Во второй трети XVIII в. происходило

«перенесение на русскую почву общего для европейской филологической мысли топоса: различные совершенства приписываются разным новоустроенным языкам, а перечень этих языков завершается похвалой собственному, соединяющему или долженствующему соединить все перечисленные достоинства. Если в „Речи к Российскому собранию“ 1735 г. Тредиа­ковский говорит о европейском языковом строительстве как о славном примере, которому Россия еще только должна последовать, то в „Слове о витийстве“ 1745 г. <...> говорится о равноправии с латынью, которого достиг французский язык, и затем указывается, что и „другие... просвещеннейшие в Европе народы, как проницательнейшие Агличане, благорассуднейшие Голландцы, глубочайшие Гишпанцы, острейшие Италианцы, витиеватейшие Поляки тщательнейшие Шведы, важнейшие Немцы <...> примеру уже и славе Французов ныне подражают...“ <...> [Р]усский текст „Слова“ был дан параллельно с латинским, и <...> параллельный русский текст показывал, что то же совершенство и та же изощренность доступны и русскому языку <...>

Такая же схема совершенствования русского языка дается и Сумароковым в его „Эпистоле о русском языке“ 1747 г.:

Возьмем себе в пример словесных человеков:
Такой нам надобен язык, как был у Греков,
Какой у Римлян был и, следуя в том им,
Как ныне говорит Италия и Рим.
Каков в прошедший век прекрасен стал Французский,
Иль, ближе объявить, каков способен Русский.
Довольно наш язык себе имеет слов...

В 1750-е годы мысль о равноправии русского языка с другими европейскими языками или даже о его превосходстве развивается Ломоносовым <...> Еще ранее в предисловии [Ломоносова к его] „Риторике“ 1748 г. <...> совершенствование языка связывается с полифункциональностью <...> Подчинив себе [различные] роли, российский язык должен занять свое место в хоре европейских языков; сама идея европейского многоголосия, неоднократно повторенная в Европе, как бы завершает свое путешествие в России, столкнувшись с языком, объединяющем в себе совершенства всех остальных» (В. М. Живов. Язык и культура в России XVIII века. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 270—273).

⁴ Описание приема Варьирование, или Проведение через разное, было впервые намечено Ю. К. Щегловым в статье: К некоторым текстам Овидия // Труды по знаковым системам. 3 (Тарту: ТГУ, 1967. С. 172—179), а затем разработано в: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов.
К описанию приема выразительности ВАРЬИРОВАНИЕ // Семиотика и информатика. Девятый выпуск — М.: ВИНИТИ, 1977. С. 106—150. В качестве одного из примеров в обеих статьях рассматривались исследовавшиеся тогда Ю. К. Щегловым

«стихи Овидия из цикла „Tristia“, темой которых является <...> „время сглаживает и приводит в норму все резкое, острое, дикое“. Эта тема развертывается на материале четырех сфер действительности, в некотором роде исчерпывающих собой всю землю (животные — растения — неживая природа — человек). Внутри сферы предметы подбираются по принципу... противопоставлен[ия] друг другу сразу по многим признакам, например, в сфере „животные“ создается конструкция <...> „бык привыкает к ярму — лошадь к узде — лев утрачивает ярость — слон привыкает слушать хозяина“. Различия между четырьмя животными — по многим признакам <...> В остальных трех сферах предметы также подбираются с установкой на максимум различий в разных измерениях при сходстве в одном — подчинении закону времени» (А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. Указ. соч. С. 141—142).

⁵ На «захватывающее волнение» работает серия образов (упоение — мрачной — разъяренном — грозных — волн — бурной — дуновении), так или иначе совмещающих свойства стихий и человека.

⁶ М. В. Ломоносов. Цит. соч. С. 862. Адекватность этого комментария была в дальнейшем подвергнута сомнению, см.: В. Д. Рак. Возможный источник стихотворения М. В. Ломоносова «Случились вместе два Астронома в пиру» // XVIII век. Сб. 10. Л.: Наука, 1975.
С. 217—219; http://lib. pushkinskijdom. ru/Default. aspx?tabid=7066. Рак указал на другой источник — неоднократно переиздававшийся в XVIII в. (и цитировавшийся Ломоносовым) учебник французской грамматики Жана Робера де Пеплие (Pкplier), в разных изданиях которого изречение Карла выглядело, в частности, так (перевод мой. — А. Ж.):

«Карл Пятый сказал, что хотел бы говорить: по-испански с Богом, по-итальянски со своими друзьями, по-немецки со своим врагом, по-французски с бабой (Frauenzimmer).

Карл Пятый сказал, что хотел бы говорить по-немецки с воином (Kriegsmanne), по-французски с хорошим другом, по-итальянски со своей возлюбленной, по-испански с Богом».

Рак писал:

«По всей вероятности, в предисловии к „Российской грамматике“ воспроизведен именно этот (первый из двух. — А. Ж.) вариант изречения, так как фраза Ломоносова соответствует ему более точно, нежели варианту Д. Бугура и П. Бейля <...> Небольшое разночтение могло быть результатом или сознательного изменения, произведенного самим Ломоносовым, или контаминации с одним из многочисленных вариантов этого изречения» (с. 219; Рак называет еще ряд возможных источников и вариантов, включая стихотворные).

С Раком согласен и В. М. Живов (цит. соч., с. 272). Как будет видно из моего анализа, опора на вариант Бугура/Бейля все же не исключена, и я сосредоточусь в основном на соотношении ломоносовского текста именно с ним. В принципе риторические эффекты ломоносовской похвалы с тем же успехом можно продемонстрировать, приняв за точку отсчета тот или иной из вариантов Пеплие. Стоит подчеркнуть, что в любом случае речь идет именно об анекдотах, ибо документированная атрибуция какой-либо из версий изречения Карлу V отсутствует.

⁷ Если же он работал с вариантом Пеплие, то эту эвфемизирующую операцию он применил к бабе­, которую заменил на женский пол.  

⁸ Первый из вариантов Пеплие начинается, как и у Ломоносова, с испанского, но кончается самым в нем низменным французским, а второй начинается с немецкого, никак, однако, не унижаемого, и кончается испанским. В разных вариантах разнятся и пары «язык—адресат», в частности в характеристике французского и итальянского.

⁹ Это Ломоносов полностью опускает — или попросту следует за Пеплие.

¹⁰ А лошадь в варианте Бугура/Бейля вообще фигурировала в единственном числе и вполне индивидуально: со своей лошадью.

¹¹ Вот первая фраза ломоносовского посвящения (уже намечающая аналогию между Российской империей и многоязыкой империей Карла V, над которой никогда не заходило солнце, и ключевое различие по признаку наличия/отсутствия единого имперского языка):

«Повелитель многих языков, язык российский, не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе» (с. 391).

Впрочем, подобные притязания — вовсе не специфически российская болезнь. Согласно Ренате фон Майдель,

«апология родного языка — „language pride“, как это назвал Пол Гарвин (Garvin) в работе The Standard Language Problem — Concepts and Methods („Anthropological Linguistics“ 1, 3. P. 28—31) — едва ли не обязательный этап в истории каждого европейского языка — картина, хорошо знакомая историку идеологий национальной исключительности» (Renata von Maydell. Русский язык и русский кулак. Доклад на секции «The Ideology of Violence: The Russian Style» //VII World Congress of the International Council for Central and East European Studies in Berlin. July 2005).

В связи со «знаменитым гимном Ломоносова русскому языку как универсальному» автор ссылается на работу Рака и обнаруженные им источники, на книгу: И. Р. Кусова.  Иоганн Бёдикер и немецкая грамматическая традиция XVII—XVIII веков (Орджоникидзе, 1975),
а также на «Grund-Sдtze der deutschen Sprache...» самого Бёдикера (Boediker). О топосе «языковой гордости» см. : Joshua A. Fishman: In Praise of the Beloved Language. A Comparative View of Positive Ethnolinguistic Consciousness. Berlin and New York: Mouton de Gruyter, 1997.

Не ограничивается этот топос и Европой. Так, есть персидский «остроумный вымысел» о трех «главных языках Востока», который приводит в своем обзоре персидской литературы француз А. Журден (см. русский перевод в «Вестнике Европы», 1815, 10. С. 29), возможно, отчасти стилизовавший пересказ и под знаменитую историю про Карла:

«Змей, желая прельстить Еву, употребил язык арабский, сильный и убедительный. Ева говорила Адаму на персидском языке, исполненном прелестей, нежности, на языке самой любови. Архангел Гавриил, имея печальное приказание изгнать их из рая, напрасно упо­треблял персидский и арабский. После он начал говорить на турецком языке, страшном и гремящем подобно грому. Едва он начал говорить на оном, как страх объял наших прародителей, и они тотчас оставили обитель блаженную.

См.: Н. Ю. Чалисова, А. В. Смирнов. Подражания восточным стихотворцам: встреча русской поэзии и арабо-персидской поэтики // Сравнительная философия. М.: Восточная литература, РАН, 2000. С. 245—344 (см. с. 253).

¹² Что является сильным, хотя, конечно, не абсолютно доказательным, аргументом в пользу опоры Ломоносова на Бугура/Бейля.

¹³ Эта сослагательная поправка к категоричности мировых претензий налицо и в совет­ской вариации на ломоносовскую тему — стихотворении Маяковского «Нашему юношеству» (1927): Да будь я / и негром / преклонных годов, / и то, / без унынья и лени, / я русский бы выучил / только за то, / что им / разговаривал Ленин.

¹⁴ Как мы видели, соперничество с Греками и Римлянами входило в рассматриваемый топос.

¹⁵ Типологически здесь можно усмотреть эхо притязаний Москвы на роль Третьего Рима, но для Ломоносова это не было характерно.