ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
О текстологии и
свойствах памяти
«Записки
архивиста» Л. И. Кузьминой (СПб.: «Росток», 2008). Из пятнадцати заметок
некоторые посвящены писателям, мне хорошо знакомым. С Ольгой Берггольц встречался, когда писал книгу «Голос Ленинграда»
(о Ленинградском радио в годы войны). С Федором Абрамовым дружил многие
годы, писал воспоминания о нем, готовил вместе с его вдовой сборник
воспоминаний об этом писателе… Так что надеялся на
добрую встречу с книгой филолога, коллеги. Увы, в записках оказались нарушены
элементарные правила цитирования.
В
заметке о Берггольц вспоминается 1957 г., когда
многие свои стихи поэтесса тщательно оберегала от чужого взгляда. Эти
свидетельства драгоценны, однако наш архивист печатает стихотворение 1939 г.
«Нет, не из книжек наших…», совершенно не учитывая существующие публикации: в
«Огоньке» (1987, № 27), в книгах самой Берггольц, в
антологии Е. Евтушенко «Строфы века» (1997). Приведу текст Берггольц
и «вариант» Л. И. Кузьминой, по «давней памяти». Выделено курсивом
отсутствующее в «Записках...», а
в скобках отмечено своеволие публикатора:
...И
я не могу иначе…
Лютер
Нет, не из книжек наших
скудных (нудных!),
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как
трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили горько
(дерзко), грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув
зубы,
Мы отрекались от себя.
(И в темноте бездонных
камер)
Как в духоте бессонных
камер
И дни и ночи напролет
Без слез, (кровавыми)
разбитыми губами
(Шептали) Твердили:
(Родина, народ…) «Родина», «Народ».
И находили оправданья
(оправданье)
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей.
О, дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы!
А те, (кто выжили) что
вырвались случайно,
(Обречены) Осуждены еще
страшней.
На (осторожное) малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
И молча, только тайно
плача,
Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли
иначе
Ни жить, ни плакать, ни
дышать.
И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей
бесстрашней
И горделивее, чем мы!
Автор «Записок...» указывает, что забыл
«последнюю строфу». На самом деле «забыты» — три.
Возвращаясь к заметке об Ольге Берггольц («Ах Ольга, Ольга, Ольга, Олька...»), не могу
понять, что происходит. В 1965-м мы, работники издательства «Советский
писатель», радовались: после больших сложностей вышла все-таки новая книга
стихов Берггольц «Узел». Перед тем во внутренней
рецензии литературоведа В. Орлова (она недавно опубликована И. Кузьмичевым)
были предложения «спасения ради» перестроить книгу,
снизить ее «антикультовый» пафос, включив в текст и
другие стихи. Издатели отстояли волю автора, хотя «оттепель» была на излете. В
«Узел» вошли стихи тюремные и послетюремные,
лирический дневник (1937—1964) — то, что читала она своим друзьям, в том числе
бывшим зекам (критику А. Горелову, его жене), те, что знала Ахматова. И вот я
читаю у Л. Кузьминой из цикла «Родина»: «Переступив порог высокий (другое
прочтение — «Перешагнув порог высокий»), а затем убийственную фразу: «Не знаю,
есть ли где-либо напечатанными эти стихотворения. Я не видела...» То есть как?
Не видела, не знает о знаменитой книге «Узел», прижизненных двухтомнике (1967)
и трехтомнике (1972—1973)?! На них, в частности, опирались М. Берггольц и А. Павловский, выпуская том в «Библиотеке
поэта» (1983). А уже в бесцензурную пору вышло Собрание сочинений в трех томах
(1988—1990). Не думал я, что архивные работники, кажется кандидаты наук,
выступают в роли «собирателей», не подозревая, что и где печаталось! Или с
автором «Записок архивиста» мы жили в разное время? Может быть, эти
«Записки...» — «свободное сочинение», слишком свободное?! От таких явлений,
какими были в годы «оттепели» и «Дневные звезды» и великая книга «Узел».
У меня нет сомнений: архивист Л. Кузьмина высоко
ценит поэзию Берггольц. Но почему же так
неубедительно даны тексты, не названы имена авторов книг, ей посвященных (Н.
Банк, Д. Хренкова, О. Оконевской
— и, что особенно странно, сотрудника Пушкинского Дома А. Павловского, помимо
«очерка творчества» написавшего блистательное эссе «Голос», рассказ блокадного
подростка о своем восприятии радиовыступлений Ольги Федоровны зимой 1942
года)? Я ни в коей мере не пытаюсь «рецензировать» «Записки архивиста», хочу
лишь понять, почему их автор не захотел выйти за рамки своих запоздалых споров
с уже покойной сестрой О. Берггольц — Марией
Федоровной? Она была человеком сложным, но бесконечно преданным делу и памяти
поэта. Она требовала сохранения авторских прав, чем досаждала публикаторам. Но
стоит ли называть ее «непреоборимой сестрой» даже после ее смерти? Мы помним
стихотворение «Машенька, сестра моя, москвичка...» (1941), знаем, что Мария Федоровна
в январе 1942-го пробилась в блокадный город через Ладогу!
Поразительней всего, что автор «Записок...» как-то
«пропустила» книгу Берггольц «Встреча», презентацию
которой провела в ноябре 2000 г. ее составитель М. Берггольц.
Как же можно в 2008 г. сообщать, что в печати «не появились дневники» и «никто
не знает, где эта важная страница жизни О. Ф. Берггольц».
В книге «Встреча» были и неизвестные стихи, и трагические дневники 1939—1941-х.
Многими они, как теперь говорят, «введены в научный оборот», в том числе
публикация «Из дневников» («Звезда», 1990, № 5).
В «Записках» упоминаются
похороны О. Берггольц. Я был на них. Слышал
выступление Федора Абрамова в одной из малых гостиных Дома писателя. В этой
речи (она напечатана!) писатель, в частности, говорил: «Нынешняя гражданская панихида,
думаю, могла быть и не в этом зале. Она могла быть в самом центре Ленинграда —
на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо
Ольга Берггольц — великая дочь нашего города, первый
поэт блокадного Ленинграда». Абрамов также сказал, что через нее прошли все
беды своей эпохи.
Что же об этом говорится в
«Записках архивиста»?
«Даже такое светлое дело, как
завещание похоронить ее на Пискаревском кладбище, проигнорировали. Не все,
правда. Равный ей по достоинству человек Ф. А. Абрамов считал, что она должна
быть погребена (? — А. Р.) на Дворцовой
площади, чтобы каждый петербуржец и гость города не прошел мимо, не поклонившись
этой могиле».
О Пискаревке
верно, есть об этом даже тогдашние стихи Г. Горбовского. Но о самой речи Абрамова
наш автор судит по давним воспоминаниям: ни о какой могиле на площади он и не думал и сказал все, что
хотел. Мы же отправились в тот ноябрьский день на Литераторские мостки Волкова
кладбища, а уже ближе к вечеру вернулись на поминки в Дом писателя...
Автор пишет о радости работы в
Пушкинском Доме с 1949 г. в течение тридцати лет, о самом этом учреждении,
некоторых сотрудниках. Отмечает вскользь, что одно время между Пушкинским Домом
и Союзом писателей были «неприязненные отношения» и это отразилось на
формировании ряда архивов. Здесь, конечно, автор решил не касаться сложной
репутации Пушкинского Дома в годы борьбы с «космополитами» и изгнания из
института видных ученых. В ту пору стояли у кормила П. Выходцев, Л. Ершов и
прочие члены всевозможных комиссий по проверке учреждений культуры. И
продолжалось это не год, не два.
Почти в каждой заметке автор
пишет, что не претендует на анализ творчества писателя (В. Конецкого,
В. Белова, М. Дудина), но упрямо не замечает, как менялась общественная
атмосфера. Одно дело семидесятые, другое — вторая половина восьмидесятых,
перестройка. Как это не учитывать? Вот Михаил Дудин приходил в редакцию «Невы»
и щедро «сорил» стихами. Иногда их собирала секретарь редакции А. Масловская.
Случалось, она читала эти, казавшиеся чуть ли не скабрезными, стихи
приятельнице по телефону. Как-то (9 марта 1978!) продиктовала по телефону. А в
начале девяностых (1992) эти острые стихи Дудин издал отдельной книжкой —
«Грешные рифмы», в новом варианте.
Можно ли было ничего не сказать
читателю «Записок…» о самом факте этого издания, «смело» их
публикуя в 2008-м?
Меня же интересуют другие вопросы. Почему в «Записках...»
указана неверная дата смерти М. Дудина: 31 декабря 1994 г. вместо 31 декабря
1993 г.? Почему «однокашница» Абрамова полагает, что писатель ушел из жизни в
61 год (29.2.1920—14.5.1983)? Почему в книжке 2008 г. первая публикация
стихотворения «На собранье целый день сидела...» («Знамя», 1987, № 3)
определяется как «недавняя»? Как могла появиться почти кощунственная фраза о
гибели младшей дочери Берггольц Майи Молчановой (в
1936 г. ушла старшая — Ирина): «Майя сгорела в три дня от диспепсии. В
блокадном Ленинграде лекарств не было». Маленькая Майя умерла в 1933-м! При
чем здесь блокада?
Категоричность оценок не
требует аргументации. Если автор сообщает, что о В. Конецком
опубликована всего одна монография (важно, что прижизненная — 1980), то ему
необходимо отметить: «она не во всем может удовлетворить современного читателя»
(имя исследователя — Р. Файнберг — опущено). Если
отдается должное «основательно разработанной научной биографии „Ольга Форш“» (1966 и 1974, Д. Тамарченко),
то сказано, что в ней все-таки «нет живого облика Ольги Дмитриевны». Между тем
в монографиях бывших пушкинодомцев, коллег Л.
Кузьминой, П. Выходцева и В. Ковалева живые облики А.
Твардовского и Л. Леонова едва просматривались. Говоря о В. Конецком,
Л. Кузьмина должна была хотя бы вспомнить о составленном Т. Акуловой («в его
жизнь вошла женщина мягкая, чуткая, образованная») сборнике воспоминаний «Дорогой
наш капитан» (2004). Странно звучат в «Записках...» слова о В. Конецком: «Над его безвременной могилой стоит памятник...»
Преувеличенно о писателе в начале нового века: «Его творческие силы были в
расцвете». Без знания материала говорится: «Смеховая стихия творчества Конецкого по сути дела не раскрыта, не объяснена». На самом
деле об этом давно и хорошо написал критик И. Золотусский,
чьи работы о себе писатель ценил.
Меня удивила бедность суждений
о художниках, вроде бы близких автору. Как и она, я давно покорен распутинским романом «Живи и помни» и лучшими его
рассказами. Не устарели прежние высокие оценки таких
произведений В. Белова, как «Привычное дело» и «Плотницкие рассказы». Правда, о
своем «однокашнике» Ф. Абрамове автор по сути ничего не сумела сказать, ибо не
читала таких его произведений, в которых он строже всего говорил о себе («Слон
голубоглазый»), многое объясняющих в характере писателя. Единственный
живой штрих — упоминание о том, что Абрамов самолично принес в архив
чемодан с рукописями романа «Дом».
Можно собрать материалы, важные
для понимания характера писателя, а можно уйти от этого. Я запомнил ответ В.
Белова на мою просьбу написать для нашего сборника воспоминаний об Абрамове: «У
меня еще перед Шукшиным долг…» Это был отказ, поразивший неожиданностью, ведь
именно Абрамов первым поддержал молодого автора из деревни Тимониха...
Теперь В. Белов, автор романа «Все — впереди», не захотел написать о
творце «Пелагеи», которую некоторые «деревенщики» не
приняли.
Многие персонажи «Заметок»
упрощены. Тот же М. Дудин — щедрый, широкий, удачливый. Но разве в его
«загашнике» были лишь «Грешные рифмы», разве не признавал: «Со всеми вместе я
орал „Ура!“ / И до мозолей отбивал ладоши»? В конце жизни перед читателем
предстал поэт трагический, автор изданной посмертно книги «Дорогой крови по
дороге к Богу» (1995). Думаю, и внутреннее состояние В. Распутина не понято.
Проще всего заклинать: «Вернитесь к литературе». Сложнее понять, почему
замолчали большие художники — В. Белов и В. Распутин, а у их старшего
коллеги Ф. Абрамова «печь» была раскалена надолго — сколько незавершенных
замыслов, планов, набросков... Впрочем, это лишь благие размышления...
максималиста.
О языке и стиле «Записок...»
всерьез говорить не приходится. Вот цитата из отвергнутой более двадцати лет
назад одним из журналов и приведенной полностью статьи «архивиста» о романе Ю.
Бондарева «Выбор»: «Нельзя не ощущать, что проза Бондарева „оссиянна“
влиянием великого Толстого. Это во всем, даже в стиле романа». О критиках
Бондарева: «Им просто очень не хотелось пускать Бондарева в самый первый ряд
самых значительных писателей своего времени». Отвечу примерами А. Платонова,
М. Булгакова. Они вошли «в самый первый ряд» вопреки разным В. Ермиловым и А.
Безыменским. И военные писатели К. Воробьев и В. Быков, которых в своих «перечислениях»
не называет автор «Записок...», — тоже вошли.
Хорошо, что «Записки...» не вышли под грифом Пушкинского
Дома, который все больше выпускает изданий мирового класса. Но речь не об
отдельной неудаче. В свет вышла слабая, сырая, явно устаревшая рукопись.
Ее не спасают ни отдельные удачные фотографии, ни ряд живых зарисовок — Ольги Форш, С. Гейченко и отца Нади Рушевой. Случилось ЧП, о котором нужно сказать прямо.
Александр Рубашкин