ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Иван Толстой. Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. — М.: Время, 2009.

Отменно хамское заглавие, хвалю. Подзаголовок же — так себе: немного недовыстрадан; тонкий такой, канарейкин звук. Интеллигентская манера. Нет, чтобы заложить в рот указательные — либо указательный и безымянный одной руки.

Зато блестящая мысль — поместить на обоих форзацах эту рисованную схему. Как в лучших изданиях «Острова сокровищ». Или как на странице классной тетради второгодника — «морской бой». Вот большой горизонтальный прямоугольник, типа линкор: «Пастернак, Переделкино». Прямо­угольники поуже, как бы эсминцы: внутри проставлены иностранные фамилии, зарубежные нас. пункты. Маленький, но какого зловещего вида квадратик: ЦРУ. И все соединено стрелочками, стрелочками. Непрерывная линия, учтите, обозначает добровольную передачу текста, пунктир — заимствование, последовательность жирных точек — тайное обретение. Теперь вглядитесь внимательно: получается, Пастернак добровольно передал рукопись своего романа пятерым прямо­угольникам; в окрестностях одного из них (эсминец «Фельтринелли») зловещий квадратик с атомным оружием на борту ее тайно обрел, после чего до­бровольно передал двум прямоугольникам другим, из которых один вплотную подплыл к брюху симпатичной курчавой овечки (у нее на боку написано: «Мутон» — это, вообще-то, название голландского издательства) и опять-таки добровольно вложил в нее, или вставил (указано: «с черного хода») — культурней сказать, внедрил, она же, со своей стороны, тайно обрела и т. д.

Жаль, что фантазии художника недостало на КГБ; сдрейфил, я думаю. Плюс чисто художественные трудности: площадь прямоугольника оказалась бы слишком велика, а изобразить животное — себе дороже. А наверное, были и тут тайные обретения, не говоря о добровольных передачах. Вообще, данная аббревиатура исполняет в сюжете роль скорее страдательную, роль чуткого зрителя: что делает? — нервничает; не спуская глаз и, в то же время, вся обратившись в слух, сучит ногой. И сжимает, сжимает Пастернака в кулаке, как пойманную муху. Изо всей силы стискивает, чтобы перестал шевелиться.

Но все равно схема классная и за­главие, повторяю, — супер. То, что надо. Как заставить воображаемого глупца приобрести более или менее приличный историко-литературный труд? Нет для этого средств, кроме самых грубых. Умник же, хотя отчасти и реален (то есть в некоторых ощущениях кое-кому дан), — но ведь скуп и, кроме того, беден, а самое главное — малочислен. А тираж — целых две тысячи.

Умник еще и ленив, и высокомерен. Он, пожалуй, простил бы автору, что тот раздобыл информацию первой свежести, если бы эта информация занимала, сообразно своему фактиче­скому объему, страничек двадцать, озаглавленных, скажем: к вопросу о первом русскоязычном издании «Доктора Живаго».

Так, мол, и так. В редакции радио «Свобода» Иван Толстой встретился с одним человеком, который сказал ему, что он в 1958 году собственноручно набирал текст романа для мюнхенского издательства, принадлежавшего Центральному объединению послевоенных эмигрантов (ЦОПЭ). Однако известно, что на русском языке роман вышел совсем не в Мюнхене и не в ЦОПЭ, а, совсем наоборот, в издательстве «Мутон» в Гааге. Довольно (или даже — очень, или даже, допустим, — более чем) вероятно: во-первых, что человек этот сказал чистую правду; а во-вторых, что голландский тираж был отпечатан с того самого набора. Изготовленного им, а потом девшегося якобы неизвестно куда.

Между тем это самое ЦОПЭ было (по правдоподобному утверждению Ивана Толстого) «одной из креатур ЦРУ».

А к тому же один офицер нидерландской контрразведки в мемуарах (опубликованных) сообщает, что тогда­ же, весной или летом 58-го, по заданию своего начальства выполнил просьбу коллег из посольства США: через такого-то и такого-то посредника нашел ход к такому-то деятелю издательства «Мутон», каковой деятель, получив готовую верстку и столько-то наличными, действительно организовал пиратское, тиражом около 1000 экз., издание «Доктора Живаго» к началу сентября. После чего 18 экз. были доставлены в Шведскую Академию словесности, а почти все остальные — в Брюссель, на международную вы­ставку Экспо-58.

К этому моменту роман разошелся в тридцати тысячах экз. на итальян­ском языке, появился на французском, на английском и тоже произвел оглушительный шум, преимущественно восторженный, — так что присуждение Нобелевской премии казалось почти неизбежным. Но существовало будто бы препятствие (неизвестно, впрочем, пишет Иван Толстой, существовало ли оно, — «согласно распространенной легенде», пишет он): премию не дали бы за произведение, не вышедшее в свет на языке оригинала; будто бы не полагалось. И точно — если подумать, прецедентов вроде бы не было.

И вот в сентябре 1958-го это препятствие (если оно имелось) отпало. Спасибо, значит, ЦРУ. Это ему, значит, Пастернак обязан премией. За которую расплатился (одна глава у Ивана Толстого так и называется — «Расплата») у позорного столба, к которому нельзя же было — вы согласны? — его не приколотить. И даже как-то так получается, что которые приколачивали и плевали в лицо, были на свой лад чуть ли не правы, инстинктивно доверяя своим повелителям. Поскольку и те, выходит, не обманывали и даже не обманывались, объявляя Пастернака пособником врага. Враг-то, как видим, пособил ему действительно. (Как Пугачев, например, пособил Гриневу.)

Правда, совсем не факт, что они, повелители, знали, как было дело. (NB! NB! Чуть не забыл существенного: Пастернак — понятия не имел.) На обложке первого русского «Доктора Живаго» издателем значился Фельтринелли, а местом издания — Милан. (Что, собственно, и дает Ивану Толстому моральное в каком-то смысле право назвать свою книгу так, как она названа.) Также не факт, что они понимали связь (если она вообще была) между выходом именно этого крохотного тиража и присуждением Нобелевской.

Зато в чем нет никакого сомнения — это что, решись тот же «Мутон» тот же самый текст (а он в издательстве, говорит Иван Толстой, имелся, причем выверенный, без ужасных опечаток) напечатать прямо от себя, на собственные деньги, на свой страх и риск, последствия были бы в точности те же самые. Семичастный обязательно обозвал бы Пастернака свиньей. Заславский — литературным сорняком. Трудящиеся не изменили бы в своих гневных письмах (писатели — в своих резолюциях) ни единого слова. ЦРУ или Шведская Академия — советскому-то человеку какая, собственно, разница? Враги и враги. Верно писала «Литгазета»: Академия, «остановив свой выбор на ничтожном произведении, пропитанном ненавистью к социализму, тем самым доказала, в какой степени она является орудием международной реакции».

Потому что война. Мировая, холодная: цензуры — с культурой.

Иван Толстой изложил — в довольно занятных подробностях — довольно странный эпизод этой войны. По-моему, поступил правильно. Неумных порадовал — ну и пусть их поликуют за свои деньги. А зато над его книжкой есть о чем подумать и нормальному.

Тут поразительна — и поразительно явственно представлена документами (в основном письмами; да, кому-то давно известными, но, поверьте, не всем) — стратегия человека, которому посчастливилось написать «Доктора Живаго». То есть такое сочинение, которое для него несравненно дороже, — потому что больше значит, — чем его жизнь, и даже чем его гордость, и даже чем все любви. Такое сочинение, которое необходимо спасти, что бы ни случилось.

Пойти буквально и абсолютно на все, пожертвовать всем (а придется, так и всеми), — погибнуть, разумеется, погибнуть, это даже не обсуждается, — а только властителей все-таки перехитрить и роман все-таки, во что бы то ни стало, опубликовать. А что будет потом — ясно, что будет. Но совершенно не важно.

Честно признаться, я лично, к моему личному стыду, прежде не понимал, какую несгибаемую храбрость, какое дальновидное коварство выказал в этой истории Пастернак. (А до чего не повезло ему с капитанской-то дочкой!) Теперь вижу отчетливо. И благодарен за это Ивану Толстому, пренебрегая, что слог опуса развинченный и что за­главие хоть сейчас на забор.

Владимир Британишский. Выход в пространство: Рассказы, повесть. — М.: Аграф, 2008.

А это как раз книжка про тогдашних трудящихся. Произведения начала 60-х. Когда автор был геологом и работал в разных отдаленных местностях. И записывал, что люди говорят.

А — то же самое. Никакой разницы. Как не прошло полвека:

«…Китайцы, они даже водку-то пить по-человечески не умеют. Да и вообще. Китайцы, корейцы — это ж только для названия, а на самом деле везде наш русский Иван управляется! Потому что русские — воинственные люди. Самые воинственные люди — русские! Недаром же Сталин, как война кончилась, созвал всех генералов и маршалов, ну, выпить по случаю победы. Встал за столом и говорит: — Я, говорит, подымаю тост за русский народ!..

И все, конечно, выпили с удовольствием… Русские ведь от славян произошли. А славяне были, знаешь, какие воинственные! Даже в школе учат, что славяне были воинственный народ. Да возьми вот, сколько у нас всяких наций живет, а воюют одни русские. Евреи, скажем, или армяне, они всю войну в тылу отсидели. Или взять, эти, которые в тюбетейках. Они, думаешь, вояки? Смех один. Почему и говорят, что русский народ — главный. А Сталин это дело понимал: хоть сам грузин был, а русских всегда на первое место ставил… А теперь вот умер, и эти все пораспускали языки — евреи да армяне. Евреи особенно…»

Записано летом 60-го года. Два месяца как умер и Пастернак, мечтая, что его роман сделается когда-нибудь любезен народу.

Ну а юный Британишский робко надеется заслужить известность стихами, прозу же не предназначает, конечно, для печати, но и отвязаться от нее не может, поскольку она обступает его со всех сторон. Собственно, как жизнь. И так же нравится. Хотя кругом бедность и невежество — но столько симпатичных лиц. И труд тяжелый, но со смыслом и на близкую пользу. И столько времени впереди, что оно почти похоже на свободу, и не может же в нем не проступить счастье, а пока правду собирай, правду, запасайся ею впрок.

И точно: полста лет не прошло — напечатана и проза. Хотя, действитель­но, Британишский стал — и давно
уже — славен в подлунном мире главным образом как пиит и переводчик.

Рассказы тоже кому-нибудь непременно пригодятся — хотя бы историкам нравов. Написаны они по большей части хорошо, некоторые —­отлично. Трезвый  взгляд на вещи, до­­­бро­желательный — на людей, насмешливо-досадливый — на самого себя: писатель называешься, рассказчик, а понимаешь не все и не с ходу, но исключительно задним числом. Зато как суммарный результат — впечатление двойной выгоды: добросовестность и достоверность.

Больше всего понравился мне рассказ «Здравствуйте, тетя Настя» (другой бы автор, не такой принципиаль­-
ный,­ переменил бы старомодное, наив­ное название, но это же Британиш­ский). А еще — «Богатые родственники».

А также — «Архитектура Ленин­града». Из послевоенного детства. Про дружбу с одним из этих безумцев, одержимых красотой Города. Как будто в них поселилась его пресловутая душа. Т. н. советская власть, вообще-то, отстреливала их, краеведов, как бездомных собак, но они возникали из ниоткуда снова и снова, — вот и Британишскому повстречался такой.

«Его речь была прямо-таки заповедником иностранных слов, изгнанных почти отовсюду учителями и авторами наших учебников, но здесь ни одно иностранное слово нельзя было тронуть: каждое было важной частью здания, попробуй тронь — весь дом развалится!

— Эклектика, конечно, но неплохая, — ткнул он в сторону следующего дома, чуть подальше. — Штакен­шнейдер. Новомихайловский дворец. Эклектика — это не обязательно плохо. Иногда это поиски нового стиля. Правда, к Штакеншнейдеру это не относится. Между прочим, он отделывал Павильонный зал в Эрмитаже, помните, где мозаичные столы?»

А. Л. Пунин. Архитектура Петербурга середины и второй половины XIX века. Т. 1. 1830—1860-е годы. Ранняя эклектика. — СПб.: Издательство «Крига», 2009.

Очень солидный специалист. Не компилятор какой-нибудь. Не популяризатор. Исследователь. О металличе­ских, скажем, конструкциях в архитектуре — знает буквально все. Как никто другой.

Такой обстоятельный, такой ценный научный труд. (Обещано, между прочим, и продолжение: еще два тома.)

Масса фактических сведений: когда и кем, и для кого, и для чего по­строено то здание и это. И какие у него художественные особенности.

Опять же — про архитектуру промышленных зданий.

Самая захватывающая глава — доходные дома.

Генеральный же сюжет — история петербургского архитектурного стиля. Как она становилась постепенно историей декора. Как угасал пафос и мельчала мысль. Конечно, не насо­всем. Но надолго.

Репродукции замечательных гравюр, и старинные чертежи, и, главное — сотни превосходных собственноручных фотографий.

Возможно, я не так понял. Приписал автору идею, которую он не разделяет или разделяет не вполне. Хотя мне-то кажется, что она верная. И что материал этой книги ее подтверждает.

Эти бесчисленные сочинители фасадов. Неоклассических, неоренессанс­ных, необарочных. Эпигоны, подражатели, эклектики, плагиаторы. Почти ни один фасад, если подойти и всмотреться, не похож на другой, а поставить в ряд — как завораживающе однообразно.

Каталог каменных комодов. За гипсовым роскошеством — кубометровые колонии коммунальных клопов.

Успокойтесь, г-н жилец. Взгляните с точки зрения искусства:

«Фасад этого дома по-своему интересен: это один из примеров того, как в условиях нарастающего кризиса классицизма архитектор, воспитанный в его традициях, пытается найти свою авторскую интерпретацию мотивов уходящего стиля и одновременно, учитывая пожелания заказчика, сделать отделку фасада экономной. Мотивы классицизма перефразированы Морганом в несколько дробной, суховатой манере, а в трактовке наличников окон второго этажа возникла даже некоторая „путаница“: в „антаблемент“ рамочного наличника вставлен пучок замковых камней…»

Все равно загадка: как это так получается, что город бывает прекрасен, хотя его архитектура по большей части всего лишь недурна.

Вопрос чисто теоретический. В ближайшем обозримом архитектуру эту по-любому сотрут с лица земли. И, напри­мер, эта вот самая книга ой как пригодится. Куда бы ни переселили. Достать волюм и плакать, больше ничего.

С. Гедройц