Борис Парамонов

 

 

ЛЮТИК

Мандельштам искал протекции у влиятельного еще Каменева, воспользовавшись знакомством с его женой (сестрой Троцкого). Сын Каменевых летчик Лютик (домашнее имя) сказал: «Что это за мужчина, который прибегает к помощи женщин?»

Из мемуаров Э. Г. Герштейн

 

Улыбнись, ягненок гневный, ястребенок, голубок,

небожитель, истребитель, злободневный полубог.

 

Авиатор, rara avis, сбросил тяжесть, капнул вниз,

гадам панцирным на зависть в легком воздухе завис,

 

обменяв на голубое привилегии свои —

на небесные обои, на воздушные бои.

 

Если верно слово «камень», в рифму просится праща,

и тогда о Мандельштаме ль надо думать, трепеща?

 

Убежал искатель видов, ты ж смеешься, подобрев,

львенок, Львович, внук Давидов, дядя Лева, папа Лев.

 

Что тут пыль семейных хартий, если небо без завес

и об этом аспиранте знают Геба и Зевес?

 

Комсомольский ангелетчик, Ариэль и Ганимед,

цветик-лютик-василечек, в зеленях синюшный след.

 

Не воздушные потоки, не живительный озон —

солнце встало на востоке часовым далеких зон.

 

Скоро вынудят к посадке твой потешный моноплан

в том углу, где к попке падки уголовник и углан.

 

 

 

ВУНДЕРКИНД

Плеханов, философские тетрадки,

экстерном кончен курс (конечно, краткий),

экспрессом, лётом, экстренно, на «отл.»,

разгоном и расстрелом, Боким Глебом

и глокой куздрой, — схемой, красным хлебом

отныне сыт голодный мальчик Мотл.

 

Единое монисту на потребу:

он радуется облаку и небу

среди ему отнюдь не тесных стен,

где оппонент в дискуссии проворен,

где выступят Рязанов и Деборин,

а им ответят Айхенвальд и Стен.

И видение — не тома и полки,

но тезисы, газеты, кривотолки,

но времени пустое колесо,

но Институтом Красной Профессуры

усвоенные абревиатуры:

НОТ, ЭКОСО, ВКП(б), ОСО.

СТАНЦИЯ РОДЧЕНКО

Это не Зощенко вам — это Зодченко!

Планиметричный техплановый Родченко,

в остром ракурсе жилиц коммуналок

преобразивший в парад коммунарок,

хлебы и хлевы, низость и нэп

преодолевший просторами неб.

 

Не разглядеть с добролетного аэро

бабочку нэпмана, тросточку фраера.

Всё, что осталось от старого мира, —

гильзы и пепел курева «Ира».

Но обеспечил Резиновый Трест

гигиеничной резиной невест.

 

В Лету (к балету!) архаику-лирику!

Живопись — Репину, клинопись — клирику!

Новой эстетике учит газета

ветхих деньми землепашцев ОЗЕТa.

С правого глаза снявший бельмо,

Брик прозревает бравый бельмонд.

 

С ритма сбиваются ражими Машами

в ногу шагавшие левыми маршами, —

но выпрямляют платформу поэта

фотомонтажи к поэме про это.

В общем строю успокоился чтоб,

«лейка» забрила Владимиру лоб.

 

Где Ломоносов мычал Холмогорами,

ломом и носом пробьем Беломоры мы.

И фараон, обмундиренный ментом,

над трудколонной встает монументом.

Раббатальоны печатают шаг.

Славно ишачишь, товарищ ишак!

 

Эй, капитал, не хотите ли в рот чего?

Стансы о Родченко — станция Родченко!

 

 

ПЛАТОНОВУ — ЦВЕТАЕВА

 

Платонов нищ,

Платонов наг:

ни вин, ни пищ,

ни прочих благ.

Валюты — нуль,

ларек далек,

работы — куль,

еды — кулек.

 

Зерном кулак

запасся впрок,

а тут — Гулаг

(грызун-зверек).

В иглу продень

верблюжий гуж

на трудодень

едоцких душ.

 

Но мужу Фро

курсив фарад

красив, как про-

летариат.

Он и не муж,

не коемужд, —

но неимущ

не знает нужд.

 

Он прост, как Фрост,

и густ, как Пруст,

и массой в рост,

и мясом пуст.

Владеет им

посланий лад

 

от Диотим

про диамат.

Платон: раба

на пир рябых –

и по гробам,

как по грибы.

 

Сиянье дыр,

кара-кумыс,

пески, такыр,

кизяк, кыргыз.

Там ветер — пар,

а ливень — пот,

там коммунар

больших пустот —

пустынных мест

(СССР)

поднимет крест,

начертит хер.

 

Начертит крест,

добавит ноль.

Из этих мест

выходит голь.

Мы не рабы,

рабы не мы.

Поверил —

быль,

похерил — мир.

Стопы босы,

и крови точь.

Умри как сын,

воскреснь как дочь.

 

СОВКИНО

(Сталин показывает де Голлю
фильмы «Большой вальс» и «Если завтра война»)

Товарищ Сталин, страшный, как Аид,

(не иудей, но очень древний эллин),

тенями тех, кто МГМ расстрелян,

руководит.

Он развернет экран во тьме кулис

перед царем Итаки — апатридом, —

и Шарль де Голль дивится неликвидам,

как тот Улисс.

 

Сменила Колывань на Голливуд

Мелица Корьюс, певчая эстонка,

и вышла в звезды, и выводит тонко:

— Напрасный труд!

Сирен не возвратить в СССР —

не ждите нас ни к ланчу, ни к обеду.

Я не вернусь ни в Ревель, ни в Клайпеду

из этих сфер.

 

Невозвращенство означает смерть.

На сей предмет ведут учет в аиде —

звезд каталог, где в самом полном виде

земля и твердь,

а также протоколы о войне,

в которой тень была союзник света,

и называлось киносъемкой это.

Но тут вполне

 

понятно, что монтажное кино

есть сочетанье высоты с профундо,

то бишь дубляж на киллограммы с фунта,

что все равно

как перевод на полулитры с пинт —

избыточная водка столь отрадна! —

и жаждущим продюсер Ариадна

в их лабиринт

сюжетную протягивает нить.

Узревшие Грейс Келли из колодца

не медлят на допросе расколоться

и просят пить.

 

А я задаром приобщен дарам,

верней, за то, что из таких Орфеев,

которые от теневых трофеев

к юпитерам

сбегают без особенных трудов,

и тем уже изрядно обрисован,

что был из нибелунгов комиссован

и для кротов

истории, копавших под устой

и нисхожденье звавших метростроем,

я не был ни трофеем, ни героем,

но стал звездой.

 

ЧИТАЕМ «ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНУЮ ЛИТЕРАТУРУ»

Матрос Вишневский будь здоров извлек добра из трюмов:

запас на десять номеров Дедалусов и Блумов.

 

Казалось — Запад, буржуй, не сваришь с ними каши,

а приглядеться — все свои, кругом ребята наши.

 

Портной зовется Кутюрье, а Ваню звать Вайяном.

Ромен Роллан забыл орган и овладел баяном.

 

Любови леди к дикарю в мешке не утаите,

и Триоле — парад алле! — свела Москву с Таити.

 

Коммюнизан (Мальро, Низан) спешит за ней догоном,

и дадаист поддакнул нам, назвавшись Арагоном.

 

Он заорал: Ура, Урал! Хвала Сибири лютой! —

воспел Твербуль, и сжег Бульмиш, и получил валютой.

 

Не разобрать в такой толпе, кто Фихте, а кто Вагнер:

Кола Брюньон, филе миньон, Фуртвенглер и Фейхтвангер.

 

А нам на нашем берегу сидеть, сложивши ручки,

и призывать, назло врагу, к всемирой стачке-случке.

 

Поставить ж..у на попа и любоваться видом,

но вышел маленький фо па с Андре, простите, Жидом.

 

Зато Фриц Вольф не подкачал, известный враг гондона,

и, упражняясь по ночам, зачал сынка-шпиона.

 

 

 

 

ПАРИЖСКИЙ КРЕСТЬЯНИН

Ягода похож на Мальро, у него такие же глаза страдаю­ще­го идеалиста.

Московский дневник Ромена Роллана

 

Ягода и Мальро — все та же смесь в уме

французского с нижегородским.

Раздута ГАЗом спесь аптекаря Омэ,

но горьковским, автозаводским.

 

Контесса де Ноайль и Агния Барто,

цивилизация, природа,

посконная Гасконь, цимлянское бордо,

плодово-ягодный Ягода.

 

Французик из Бордо — указанный Ромен

Роллан (Жюль будет головастей),

надсаживая грудь, как в опере «Кармен»,

коллаборантно пел о страсти.

 

Его хозяином был Генрихов земляк,

певец аптечной чаши горькой.

Он уронил слезу, душою враз размяк

и умер, дунув в ус махоркой.

Причины смерти той, что там ни говори,

не знают ни в Нанси, ни в Лилле.

А что касается провизора Анри,

его в сортире утопили.

 

Мальро остался жив: разбивши авион,

очухался в приличном месте,

министром дважды был, умножил Легион —

и не какой-нибудь, а Чести.

 

Да, мы возьмем Париж — не Вова, так Вадим —

ценой неслыханно дешевой,

наследуем салон и в спальне наследим

принцессы Майи Кудашевой.

 

НА СМЕРТЬ АХРАМЕЕВА

Не бил барабан перед смутным полком

дивизии Тмутараканской —

Янаев и Язов, подпольный обком,

готовы к тюрьме на Таганской.

 

Боятся, однако: защитный барьер

крепят на манер скарабеев.

Но плюнул на чин, пенсион и карьер

и в петлю полез Ахрамеев!

 

Судьба отрядила, как там ни гуляй,

в пророки — коль выя для вервий.

Повис и возвысился — царь Николай,

причем не последний, а первый.

 

Тот тем же покончил, от строя устав —

про канцер в печенках наврите, —

и так же с войной перепутал устав,

и в той же споткнулся Тавриде.

 

Но маршал по сути — Маршак, маршалок,

как нам объяснил Шафаревич:

сапожник, портной, выдвиженец, морлок —

отнюдь не король-королевич.

 

Откуда ж такие понятья и прыть,

амбицьи-эмоцьи такие?

И мы поспешили в могилу зарыть

честнейшего мужа России.

 

Сошлись на поминках, сварили кутью —

и зубы на верхнюю полку.

Поднимем из шахты с карбоном бадью,

да что в нем, нерыночном, толку?

 

Кого вдохновишь молодецким «айда!»,

куда мы с такими заедем,

когда в коноводах забойный Гайдар

и Ельцин запойным медведем?

 

Нам чаша досталась на этом пиру

богов, а точнее, на кире.

Мавроди и вроде. Даю и беру.

Парад Хакамад. Харакири.

 

* * *

Чем Колумбовым потомком там

шарить по Америкам —

раззнакомлюсь я с Потомаком,

вспомню дружбу с Тереком.

 

Не хочу влезать в Ирак и там

тыкать в глаз указкою —

лучше я пойду контрактником

на войну кавказскую.

 

Знать, сыграла штуку знатную

кровь дурная с Каином,

что взгрустнулось в ночь нештатную

по родным окраинам.

 

Там и мать родней и матерней —

палешанкой лаковой,

и эффекты занимательней,

и конфекты лакомей.

 

Толковать ли заграничнику

про любовь заочника?

Выгнала первогодичника,

примешь ли сверхсрочника?

 

Я твои уважу кодексы,

паспорт завизирую

и свои дурные комплексы

проанализирую.

 

Исхожу Россию наново

по воде и сушею.

Ипполитова-Иванова

оперу прослушаю.

 

КРАСНЕНЬКОЕ  КЛАДБИЩЕ  В  ЛЕНИНГРАДЕ

 

На кладбище Красненьком

советская власточка

в порядочке ясненьком

покоится, ласточка:

в отменном порядике,

в последнем парадике.

 

Об этом и комика,

что пленум —

                            обкомика,

что лавровым листиком

венок над чекистиком,

что утречко хмуренько

над урночкой урнинга,

которого педики

хоронят, как гномика,

под музыку Гедике.

 

Цветочек-могилочка:

цветет моя милочка

то аленькой розочкой,

то розовой аллочкой,

то прутиком голеньким

то веником-голиком,

смиренная кнутиком

и коховой палочкой

 

(супружиком-мужиком —

венерокоголиком).

Ни фронта, ни ротика —

кончина животика,

ни тыла, ни пыла,

ни пляжа, ни спаленки,

ни белых, ни белей,

ни ленинки-сталинки.

 

Когда над разбойничком

исчезла управушка,

тогда над покойничком

запела дубравушка —

над богом-порогом,

скатёркой-дороженькой,

над пайкой, над койкой,

над банкой порожненькой,

над ЧОНом-очкариком,

над черным сухариком,

над виршами лесенкой,

над Щорсом, над Лещенкой,

над буркой, над уркой,

над песенкой муркиной,

над курочкой рябенькой,

над Дорой Лазуркиной,

над дурочкой Драбкиной.

 

ОСЕНЬ

Желтые, красные — разве что синим

или зеленым сезон небогат,

и не рассвет — апельсин в Абиссинии,

холодноватый лимонный закат.

 

Родина Болдино, вервии, выи,

лошадь в постромках, а Тит молотит,

слава в потомках, но нынче впервые

наша балдоха небо коптит.

 

Он-то прославил в осенней эклоге

листья, и корни, и всячую щасть —

нам же в разоре таких экологий

только болото с Балдой возмущать.

 

Родина Болдино, мать опечаток,

зверолягушка в пиру бабарих.

Падают листья, неся отпечаток

если не злаков, то знаков на них.

 

Смерклось светило, чернеют носилки

или какой-то еще экипаж.

Временно сессии небокоптилки

прерваны. Листья выходят в тираж.

 

 

 

* * *

Что со мною — то мое, со мной, во мне,

дальше — больше, ареалом и вовне,

 

как за линию бежит, кося, пунктир,

намекая на дальнейшие пути,

 

обнаруживая — выход или вход? —

мир, открытый для хотений и охот.

 

Выстрел, эхо — значит выброс, не отброс,

доказательством, что вырос, а не врос.

 

Домоседа, втуне меньше мал мала,

сдвинуть, выдвинуть, как ящик из стола, —

 

чтоб не прятать, не ложить, то бишь не лгать, —

вынимать и примерять, со-полагать,

 

и не в тряпку завернуть (семишник в рот) —

развернуть, пустить на рост и в оборот,

 

и не класть, и не стеречь, а брасть, извлечь,

чтобы там, где раньше дума, нынче речь,

 

и хотя бы в словаре слова всё те ж,

но поставленные в косвенный падеж.

 

Вон из ряда, да и за угол загнул,

будто питерец в Европу заглянул.

 

И обратно — обустраивать испуг

на родной простор мефодиевых букв.

 

СОВОК

Из центра приехал какой-то Давыдов —

любитель аграрных пейзажей и видов,

и в корне угробив какую-то Лушку,

медаль заработал за милую душку.

Пласты раскурочили бешеным плугом,

катаясь на тракторе Бежиным лугом,

и враз мужики отыскали причину

свечёну икону пустить на лучину.

Хужее у баб: контингент ихний вдовий

и Васю и Ваню утратил на ВОВе.

И входит примерно в такую ж картину,

что сын на действительной ходит в картину:

на дембеле взяв молоткастый-серпастый,

тем самым порвет с угнетаемой кастой.

А в городе — Хиль, Кристалинская, Пьеха

и Вицин с Никулиным — сдохнешь от смеха!

Не надо трехструнной, ни даже трехрядной,

и пахнет г....м не в хлеву, а в парадной.

И можно учиться в вечерне-заочном

хоть в пищебумажном, хоть в мясомолочном.

И хлеба навалом, бывает и масло —

не то что подойник, повойник и прясло:

культура и отдых, вискоза и штапель!

А зэковых трупов мороженый штабель

не то чтоб забыт, но за пьянкой и делом

заболтан, замотан в деталях и в целом.

А вы говорите — Альенде и Чили,

да чтобы их черти в аду замочили!

Уганда-Бурунди-Руанда-Ботсвана —

да чтоб я платочек тащил из кармана?

А что они в Штатах не дохнут, а пухнут,

так в бум-барабан оглушительней бухнут.

Да мне самому-то тошнотно от вольто-

жировок, к дефолту скользя от дефолта.

Да мне самому-то дадут на полбанки

хоть в альфа, хоть в гвельфа, хоть в гиббелин-банке?

Катитесь колбаской до башенки Спасской

с Потаниным, Aвеном и Дерипаской!

Я срок оттянул, как худую резину,

и нету ни пару уже, ни бензину.

Прощаюсь с эпохой, здороваюсь с плахой

и с Лобного злобно: идите вы на х..!

 

 СЧЕТ (школьное)

Раз! — только проба: медь или золото?

выдержит? выдюжит? или не дюж?

Будто не теми ж ударами молота

вкупе куются мальчик и муж.

 

Два! — и опять, как пример на сложение,

как в поговорке, одно к одному —

если не выправкой телосложения,

то вероятной прибавкой к уму.

 

О репетиция, мать студиорум!

Три и четыре, нечет и чет.

И не порогом уже, а повтором,

и не в порогах, а просто течет.

 

Пять — о пятерках ли воспоминанье,

оспо-, и просто, и прививанье,

и привиранье, отроком сдуру

ввысь нагонявшее температуру!

 

Шесть — вроде жести, жестянка, сардинница:

цел и сохранен, покуда не вскрыт.

Если ж Смоленская именинница,

кто-то рыдает, а кто-то зарыт.

 

Чехов, должно быть, а может, Потапенко

или Авсеенко в мирном овсе.

То есть как есть, без шампанского допинга,

семь — это восемь, то есть как все.

 

Девять — навалом! — и валит, и валится,

буря — помужествуй! (жесть или жуть?)

Это не молот уже и не палица.

Десять! — до дюжины не дотянуть.

 

* * *

Черное золото русского Рейна

обогатит ли наследственно нищих?

Им по дороге, мерином мереной,

Черную Грязь замастырил Радищев.

 

От Черноземья до Чернобылья,

От чернолесья до чернодырья —

лезет из небыли к прибыли-были,

черни чернее, племя упырье.

 

Сказано: чёрно, значит, червонно,

то есть червонец, то есть монета,

то есть отмыто до блеска, до звона,

до нае.она вроде балета.

 

У нефтяного встречаясь фонтана,

счеты сводили прорва и хевра,

переводя достоянье Вотана

на единицы какого-то евро.

 

Золото сперто. Прокрались Укрéйной —

след потерялся по мокрой погодке.

В Крым. И оттуда в офшор на украденной

у Черноморского флота подлодке.

 

ПАМЯТИ НАБОКОВА

На поле, где не в счете пол,

но пыл и скоки,

играют девочки в футбол,

который соккер.

Не разобрать, кто черт, кто брат,

кто в сестрах глаже,

когда у тех и этих врат

вратарь на страже.

 

Игра в начале. На табло

ноли, как целки.

Но закрутило, повело —

колеса, белки,

ухватки ног, замашки рук

в дурных захватах,

и слово «гол» как слово «круг»

для угловатых.

 

Открыла школьница пенал —

и ни — пенальти!

Пинали мячик, значит, на

себя пеняйте.

Из сетки бол — задрать подол:

и гол, и голо.

Но кто сказал, чтобы футбол

без боли гола?

 

Играешь — так без дурачков!

Взыграли крали

в футбол, и в соккер, и в очко,

и сок сосали,

и счет сравняли, и на том

конец заботам.

Брели домой. Дышали ртом.

Сочились потом.