ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Ирена  Ронен

Стихи и проза:
Ходасевич в творчестве Набокова

«Обратимся к стихам», — сказал Набоков, заканчивая свою прощальную речь о Ходасевиче. Когда пишут о взаимоотношениях Набокова и Ходасевича, лишь изредка обращаются к стихам. Мне хотелось бы остановиться как раз на этом вопросе связи между Набоковым и старшим поэтом. Особый интерес представляет своеобразная пересадка некоторых описательных поэтических приемов и тем Ходасевича на почву художественной прозы Набокова. Ходасевич проникает в набоковские произведения разными способами. Порой, как в рассказе «Уста к устам», он может промелькнуть во внешности одного из персонажей — Евфратского, в остальном не напоминающего о Ходасевиче: «тощий, густобровый, с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих ноздрей к опущенным углам рта, из которого торчит еще не зажженная папироса»¹.
(5, 342) Именно таким запомнили Ходасевича современники, таким он видел себя: «Я сидел / <…> с потухшей папиросой / Меж пальцами, совсем худой и бледный» («Эпизод», 107)², — и таким отразился на портретах и снимках. Забавно и то, что Набоков передает еще одну примету Ходасевича, страдавшего от экземы, маленькой, черненькой машинистке «с экземой на лбу». Этим присутствие Ходасевича в рассказе не ограничивается. В нем описано берлинское кафе, где «за окном проплывает, как рыба в аквариуме, насквозь освещенный трамвай». (5, 343) Упомянутое сравнение перекочевало к Набокову из стихо­творения Ходасевича «Берлинское»:

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб. (161—162)

Иногда реминисценция из Ходасевича — лишь штрих, выразительный эпитет; так, «бесстрастная, скорее довольная, очарованная и ограниченная своей глухотой» (3, 612) героиня рассказа «Оповещение» невольно отсылает к зачарованному «своей тишиной» «глухому» Ходасевича из стихотворения «Окна во двор». Набокова может привлечь мистический, почти антропософский³ опыт автоскопии Ходасевича, точно и конкретно изложенный поэтом в стихотворении «Эпизод»:

Самого себя

Увидел я в тот миг, как этот берег;

Увидел вдруг со стороны, как если б

Смотреть немного сверху, слева. <…>

Того меня, который предо мною

Сидел, — не ощущал я вовсе. <…>

И человек, сидящий на диване,

Казался мне простым, давнишним другом,

Измученным годами путешествий.

Как будто бы ко мне зашел он в гости,

И, замолчав среди беседы мирной,

Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер. <…>

Так видел я себя недолго: вероятно,

И четверти положенного круга

Секундная не обежала стрелка. (107—108)

Сравним это место с отрывком из рассказа Набокова «Ужас»: «Со мной бывало следующее: <...> я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал в спальне свет — и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за время глубокой работы я отвык от себя, — и, как после разлуки, при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой таинственной анастезии <...> — вот точно так я глядел на свое отражение в зеркале и не узнавал себя». (2, 486) Заметим попутно, что в развязке этого рассказа, где говорится о «простом человеческом горе», которое спасает героя от безумия (2, 491), имеется отзвук стихотворения в прозе Тургенева «У-а... У-а!». Молодой человек у Тургенева на грани самоубийства, когда он внезапно слышит крик: «О горячий крик человеческий, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!»⁴

Исследователи творчества Набокова неоднократно отмечали экзистенциальную значимость мотива отражения, следа, знака в его поэтике. Один из источников этого мотива, характерного для традиции и западного, и русского символизма, у Набокова ведет к Ходасевичу, особенно по теме творческого избранничества. В стихотворении «Смерть» (1924) Набокова упоминается «водяной знак»:

И душу из земного мрака

поднимешь, как письмо, на свет,

ища в ней водяного знака

сквозь тени суетные лет.

И просияет то, что сонно

в себе я чую и таю, —

знак нестираемый, исконный,

узор, придуманный в раю. (1, 624)

У Набокова здесь соединились в единой метафоре символические образы из двух стихотворений Ходасевича. В стихотворении «Про себя» лирический герой сравнивает себя с пауком-крестовиком, чья метка своим узором знаменует спасение: «И он бежит от гнева твоего, / Стыдясь себя, не ведая того, / Что значит знак его спины мохнатой» (101). В другом стихотворении Ходасевича — «Золото», о ритуальной золотой монете во рту мертвеца, — речь идет о бессмертии души и возрождении: «И золото сверкнет среди костей, / Как солнце малое, как след души моей». (109)

Есть у Набокова рассказ о несчастном отце, впавшем в отчаяние после смерти сына. Он приезжает в дачный, совсем преображенный морозом дом: «перед крыльцом чуть вздувались над гладким снегом белые купола клумб». (1, 164) Весь, казалось бы, знакомый пейзаж представляется в освещении блистательного зимнего утра. «Далеко внизу, на белой глади, у проруби, горели вырезанные льды, а на том берегу, над снежными крышами изб, поднимались тихо и прямо розоватые струи дыма. <…> Где-то очень далеко кололи дрова, — каждый удар звонко отпрыгивал в небо, а над белыми крышами придавленных изб, за легким серебряным туманом деревьев, слепо сиял церковный крест».
(1, 164—165) Говоря о ранних рассказах Набокова, Брайан Бойд выделил мастер­ское описание морозного дня в этом рассказе («his finest story to date»)⁵. Поглощенный своим горем герой Набокова с выразительной фамилией Слепцов забывает об окружающей его жизни, в том числе и о том, что еще бывают праздники и наступил Сочельник. Лишь совершившееся на его глазах чудо в образе сбросившей свой кокон бабочки, оставшейся после сына, пробуждает его из мертвящего полусна.

Этот рассказ Набокова при более пристальном рассмотрении обнаруживает ряд стилистических и тематических соответствий со стихотворением «Музыка», которым открывался сборник стихов Ходасевича «Тяжелая лира». Как часто бывает у зрелого Ходасевича, поэт выбирает бытовую сценку: рубка дров зимой на московском дворе. В центре внимания двое: лирический рассказчик и его сосед, одетый, кстати («он в полушубке, в валенках»), как и Слепцов Набокова, «в высоких валенках, в полушубке». Атмосфера будничных забот контрастирует с окружающим восхитительным зимним днем, морозным паром, «куполом неба». Разлитая в природе праздничность подтверждается разговором героя с соседом: «С праздником, сосед», в то время как казавшееся лукавой шуткой предложение поэта-героя соседу прислушаться к музыке находит себе оправдание в описании высокого неба, неслышной симфонии и не видимых простому взгляду сияющих пернатых ангелов. Ходасевич приступил к стихотворению в январе, и упоминаемый праздник, вероятно, Рождество или Крещенье:

Как мало все: и домик, и дымок,

Завившийся над крышей! Сребро-розов

Морозный пар. Столпы его восходят

Из-за домов под самый купол неба,

Как будто крылья ангелов гиганских. (127)

Если у Ходасевича речь идет о сопричастной земному существованию небесной гармонии, о музыке сфер («А небо / Такое же высокое, и так же /
В нем ангелы пернатые сияют»), то на глазах набоковского героя происходит метаморфоза бабочки — чудо преображения: «и крылья — еще слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться», и в конце эти простертые крылья «вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья». (1, 168) Любопытно, что Ходасевич колебался в названии своего стихо­творения, в вариантах стояло: «Весть», «Воск», «Дрова»⁶ —  эти три слова име­ют значение и для рассказа Набокова. Так лирическое стихотворение Ходасевича органически входит в чисто набоковскую мистику соединения с поту­сторонним (бабочка-душа, причем именно та индийская бабочка, о которой сын говорил в предсмертном бреду).

B коротком рассказе «Благость» (1924) герой напрасно ждет прихода возлюбленной на свидание у Бранденбургских ворот. Параллельно этой основной линии развивается дополнительный мотив ожидания — старушка, продающая открытки и ждущая покупателя. Старушка в своем легком плюшевом тулупчике начинает замерзать, и вот солдат подзывает ее и через окно гауптвахты подает ей кружку горячего кофе. «Она пила долго <…> И в душу мою вливалась темная, сладкая теплота. Душа моя тоже пила, тоже грелась» (1,113). Согретая и благодарная старушка возвращает солдату его кружку с приложением пары открыток. Это бесcловесное взаимопонимание, доброта к чужому оказывают неожиданное впечатление на восприимчивого свидетеля-рассказчика: «Тогда я почувствовал нежность мира, глубокую благость всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим» (1, 113).

Описываемое в рассказе Набокова происшествие и его духовное воздействие на участника и наблюдателя перекликаются со стихотворением Ходасевича «Обезьяна». Опять перед нами бытовой эпизод. В жаркий летний день герой (поэт) дает напиться обезьянке бродячего серба. Благодарная обезьянка протягивает ему руку. От этого братского рукопожатия герой ощущает единение с миром и полноту бытия:

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось — хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни. (116)

В образе старушки в «смешно подтянутой юбке» отразилась нарядная, в красной юбке, обезьянка Ходасевича, но кроме того Набоков использует даже взгляд животного, который ощутил на себе герой стихотворения («никто в мои глаза / Не заглянул так мудро и глубоко»), противопоставляя «скользкий и равнодушный взгляд» своей возлюбленной (и ее двойника) улыбкам случайных прохожих и «божественной печали в лиловатом овальном глазу у лошади» (1, 114). Набоков не пренебрег и мелкими, характерными деталями стихотворения: «покачивалась мерно обезьянка», ср. у Набокова: «в вагоне люди сидели, сонно покачиваясь» (1, 114). Стихотворение Ходасевича заканчивается апокалипсическим пуантом: «В тот день была объявлена война». Набоков извлекает противоположный урок из своей притчи. «Я понял, — говорит его герой, — что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение, подарок, не оцененный нами» (1, 114). В развязке повествования еще недавно отчаивавшегося героя охватывает ощущение «пронзительного счастья» — от мерного падения каштанов, от повторения «тех высоких и кротких звуков».

Сюжет «Обезьяны» Ходасевича, по наблюдению Г. Амелина и В. Мордерер⁷, отразился позднее в английской версии «Других берегов», в главе, описывающей рождение первого лирического опыта Набокова: «<Д>о меня доходили разнообразные звуки. Это мог быть обеденный гонг или что-нибудь менее обычное, вроде противных звуков шарманки. Где-то у конюшен старый бродяга вертел ручку шарманки, и, опираясь на более непосредственные впечатления, впитанные в ранние годы, я мог его представить, оставаясь на своем насесте. На передней стенке инструмента были нарисованы всякие балканские крестьяне, танцующие среди пальмообразных ив. Время от времени шарманщик менял руку. Я видел кофту и юбку его маленькой лысой обезьянки, ее воротник, свежую рану у нее на шее, цепь, за которую она хваталась всякий раз, когда хозяин дергал, делая ей больно. Я видел нескольких слуг, они стояли вокруг, глазея, скалясь, — простые люди, ужасно потешавшиеся над обезьяньими ужимками…»⁸. А. К. Жолковский развил наблюдение Амелина и Мордерер, указав на временные (исторические: начало Первой мировой войны) и вневременные (преодоление времени) контексты этих двух произведений⁹.

В своей трактовке темы Набоков знаменательно отличается от Ходасевича, акцентируя мотив жестокости человека по отношению к животному. В сцене с обезьянкой простые люди потешаются над «ужимками» окровавленного зверька.

Пройдет время, и Набоков создаст новый вариант этой темы, как и прежде — с оглядкой на Ходасевича. В романе, написанном уже после Второй мировой войны, в Америке, профессор Пнин, навсегда расставшийся с любимой женщиной, неверной и нелюбящей (как и в раннем рассказе), дает напиться белке. В отличие от Ходасевича, набоковский герой старается не встретить недоброго взгляда неблагодарного зверька: «утолив жажду, белка, не выказав ни малейшей признательности, скрылась»¹⁰.

Итак, на протяжении тридцати трех лет творческой работы (с 1924-го по 1957-й) Набоков в той или иной форме возвращается к этому стихотворению, которое он перевел на английский язык, каждый раз выбирая какой-нибудь особенно для него важный в этот момент мотив.

Поэтический пласт играет необычайно важную роль в творческой лаборатории Набокова-писателя. Набоков не переставал писать стихи, и едва ли найдется другой прозаик, произведения которого включали бы такое количество откликов на поэтическое наследие европейской и русской литературы. Набоков­ские повествования в прозе пронизаны поэтическими текстами. Он то играет с читателем в литературную викторину, тщательно маскируя источник заимствования, то настойчиво и прямо указывает ему на поэтическую цитату, то привлекает стихотворный материал без явной сознательной задачи.

Но приведенные нами литературные параллели проливают свет на один недостаточно изученный аспект межтекстовых связей. В отличие от обычной набоковской поэтической реминисценции в нарративе или же от переноса лирических описаний из ранних стихов в прозу, здесь имеет место явление специфической трансформации, переложения темы поэтического произведения, с присущими ей описательными приемами и лирико-психологической установкой, на язык прозы. Наиболее близкую аналогию к такому типу пересказа и переноса в другой регистр рассматривает М. Л. Гаспаров в «Экспериментальных переводах» в связи со своими сокращенными переложениями традиционных силлабо-тонических стихов верлибром: «достаточно ли этого, чтобы считать новый текст переводом старого, пусть вольным, или нужно говорить о новом произведении по мотивам старого? Для этого есть хорошее немецкое слово Nachdichtung, но точного русского перевода для него не существует»¹¹.

¹ Русские произведения Набокова цитируются с указанием тома и страницы в тексте по изданию: Владимир Набоков (В. Сирин). Собрание сочинений русского периода в 5 т. СПб., 2000.

² Стихотворения Ходасевича с указанием страницы цитируются по изданию: Владислав Ходасевич. Стихотворения. (Библиотека поэта). Л., 1989.

³ Cм. запись Ходасевича по этому поводу: Цит. изд. С. 379.

⁴ И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в 28 т. Сочинения в 15 т. Т. 13. М. — Л., 1967. С. 217.

⁵ Brian Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, 1990. P. 236.

⁶ См.: Цит. изд. Ходасевича, примеч. на с. 384.

⁷ Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М. — СПб., 2000. C. 232.

⁸ B. B. Набоков: pro et contra. СПб., 1997. С. 747—748 (пер. М. Маликовой).

⁹ А. К. Жолковский. «Две обезьяны, бочки злата...» // Звезда, 2001, № 10. С. 202—214.

¹⁰ Владимир Набоков. Пнин. Пер. с англ. Г. Барабтарло. Ann Arbor, 1983. С. 56.

¹¹ М. Гаспаров. Экспериментальные переводы. СПб., 2003. С. 16.