ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Ирена Ронен
Стихи и проза:
Ходасевич в творчестве Набокова
«Обратимся
к стихам», — сказал Набоков, заканчивая свою прощальную речь о Ходасевиче.
Когда пишут о взаимоотношениях Набокова и Ходасевича, лишь изредка обращаются к
стихам. Мне хотелось бы остановиться как раз на этом вопросе связи между
Набоковым и старшим поэтом. Особый интерес
представляет своеобразная пересадка некоторых описательных поэтических приемов
и тем Ходасевича на почву художественной прозы Набокова. Ходасевич проникает в набоковские произведения разными способами. Порой, как в рассказе «Уста к устам», он может промелькнуть во
внешности одного из персонажей — Евфратского, в
остальном не напоминающего о Ходасевиче: «тощий, густобровый,
с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих ноздрей к опущенным углам рта,
из которого торчит еще не зажженная папироса»1.
(5, 342) Именно таким запомнили Ходасевича современники, таким он видел себя:
«Я сидел / <…> с потухшей папиросой / Меж
пальцами, совсем худой и бледный» («Эпизод», 107)2, — и таким
отразился на портретах и снимках. Забавно и то, что Набоков передает еще одну
примету Ходасевича, страдавшего от экземы, маленькой, черненькой машинистке «с
экземой на лбу». Этим присутствие Ходасевича в рассказе не ограничивается. В
нем описано берлинское кафе, где «за окном проплывает, как рыба в аквариуме,
насквозь освещенный трамвай». (5, 343) Упомянутое
сравнение перекочевало к Набокову из стихотворения Ходасевича «Берлинское»:
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб. (161—162)
Иногда реминисценция из Ходасевича — лишь штрих,
выразительный эпитет; так, «бесстрастная, скорее довольная, очарованная и
ограниченная своей глухотой» (3, 612) героиня рассказа «Оповещение» невольно
отсылает к зачарованному «своей тишиной» «глухому» Ходасевича из стихотворения
«Окна во двор».
Набокова может привлечь мистический, почти антропософский3 опыт автоскопии Ходасевича, точно и конкретно изложенный поэтом
в стихотворении «Эпизод»:
Самого себя
Увидел я в тот миг, как этот берег;
Увидел вдруг со стороны, как если б
Смотреть немного сверху, слева. <…>
Того меня, который предо мною
Сидел, — не ощущал я вовсе. <…>
И человек, сидящий на диване,
Казался мне простым, давнишним другом,
Измученным годами путешествий.
Как будто бы ко мне зашел он в гости,
И, замолчав среди беседы мирной,
Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер. <…>
Так видел я себя недолго: вероятно,
И четверти положенного круга
Секундная не обежала стрелка. (107—108)
Сравним
это место с отрывком из рассказа Набокова «Ужас»: «Со мной бывало
следующее: <...> я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал в
спальне свет — и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за
время глубокой работы я отвык от себя, — и, как после разлуки, при встрече с
очень знакомым человеком, в течение нескольких пустых, ясных, бесчувственных
минут видишь его совсем по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой
таинственной анастезии <...> — вот точно так я
глядел на свое отражение в зеркале и не узнавал себя». (2, 486) Заметим
попутно, что в развязке этого рассказа, где говорится о «простом
человеческом горе», которое спасает героя от безумия (2, 491), имеется отзвук
стихотворения в прозе Тургенева «У-а...
У-а!». Молодой человек у
Тургенева на грани самоубийства, когда он внезапно слышит крик: «О горячий крик
человеческий, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!»4
Исследователи
творчества Набокова неоднократно отмечали экзистенциальную значимость мотива
отражения, следа, знака в его поэтике. Один из источников этого мотива,
характерного для традиции и западного, и русского символизма, у Набокова ведет
к Ходасевичу, особенно по теме творческого избранничества. В стихотворении
«Смерть» (1924) Набокова упоминается «водяной знак»:
И душу из земного мрака
поднимешь, как письмо, на свет,
ища в ней водяного знака
сквозь тени суетные лет.
И просияет то, что сонно
в себе я чую и таю, —
знак нестираемый, исконный,
узор, придуманный в раю. (1, 624)
У
Набокова здесь соединились в единой метафоре символические образы из двух
стихотворений Ходасевича. В стихотворении «Про себя» лирический герой сравнивает
себя с пауком-крестовиком, чья метка своим узором знаменует спасение: «И он
бежит от гнева твоего, / Стыдясь себя, не ведая того, / Что значит знак его
спины мохнатой» (101). В другом стихотворении Ходасевича — «Золото», о
ритуальной золотой монете во рту мертвеца, — речь идет о бессмертии души и
возрождении: «И золото сверкнет среди костей, / Как солнце малое, как след души
моей». (109)
Есть
у Набокова рассказ о несчастном отце, впавшем в отчаяние после смерти сына. Он
приезжает в дачный, совсем преображенный морозом дом: «перед крыльцом чуть
вздувались над гладким снегом белые купола клумб». (1, 164) Весь, казалось бы,
знакомый пейзаж представляется в освещении блистательного зимнего утра. «Далеко
внизу, на белой глади, у проруби, горели вырезанные льды, а на том берегу, над
снежными крышами изб, поднимались тихо и прямо розоватые струи дыма. <…>
Где-то очень далеко кололи дрова, — каждый удар звонко отпрыгивал в небо, а над
белыми крышами придавленных изб, за легким серебряным туманом деревьев, слепо сиял
церковный крест».
(1, 164—165) Говоря о ранних рассказах Набокова, Брайан Бойд
выделил мастерское описание морозного дня в этом рассказе («his finest story
to date»)5.
Поглощенный своим горем герой Набокова с выразительной фамилией Слепцов
забывает об окружающей его жизни, в том числе и о том, что еще бывают праздники и наступил Сочельник. Лишь совершившееся на
его глазах чудо в образе сбросившей свой кокон бабочки, оставшейся после сына,
пробуждает его из мертвящего полусна.
Этот
рассказ Набокова при более пристальном рассмотрении обнаруживает ряд
стилистических и тематических соответствий со стихотворением «Музыка», которым
открывался сборник стихов Ходасевича «Тяжелая лира». Как часто бывает у
зрелого Ходасевича, поэт выбирает бытовую сценку: рубка дров зимой на
московском дворе. В центре внимания двое: лирический рассказчик и его сосед,
одетый, кстати («он в полушубке, в валенках»), как и Слепцов Набокова, «в
высоких валенках, в полушубке». Атмосфера будничных забот контрастирует с
окружающим восхитительным зимним днем, морозным паром, «куполом неба». Разлитая
в природе праздничность подтверждается разговором героя с соседом: «С
праздником, сосед», в то время как казавшееся лукавой шуткой предложение
поэта-героя соседу прислушаться к музыке находит себе оправдание в описании
высокого неба, неслышной симфонии и не видимых простому взгляду сияющих
пернатых ангелов. Ходасевич приступил к стихотворению в январе, и упоминаемый
праздник, вероятно, Рождество или Крещенье:
Как мало все: и домик, и дымок,
Завившийся над крышей! Сребро-розов
Морозный пар. Столпы его восходят
Из-за домов под самый купол неба,
Как будто крылья ангелов гиганских.
(127)
Если
у Ходасевича речь идет о сопричастной земному существованию небесной гармонии,
о музыке сфер («А небо / Такое же высокое, и так же /
В нем ангелы пернатые сияют»), то на глазах набоковского
героя происходит метаморфоза бабочки — чудо преображения: «и крылья — еще
слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться», и в конце эти
простертые крылья «вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти
человеческого счастья». (1, 168) Любопытно, что Ходасевич колебался в названии
своего стихотворения, в вариантах стояло: «Весть», «Воск», «Дрова»6
— эти три слова имеют значение и для
рассказа Набокова. Так лирическое стихотворение Ходасевича органически входит в
чисто набоковскую мистику соединения с потусторонним (бабочка-душа, причем именно та индийская
бабочка, о которой сын говорил в предсмертном бреду).
B
коротком рассказе «Благость» (1924) герой напрасно
ждет прихода возлюбленной на свидание у Бранденбургских ворот. Параллельно этой
основной линии развивается дополнительный мотив ожидания — старушка, продающая
открытки и ждущая покупателя. Старушка в своем легком плюшевом тулупчике
начинает замерзать, и вот солдат подзывает ее и через окно гауптвахты подает ей
кружку горячего кофе. «Она пила долго <…> И в
душу мою вливалась темная, сладкая теплота. Душа моя тоже пила, тоже грелась»
(1,113). Согретая и благодарная старушка возвращает солдату его кружку с
приложением пары открыток. Это бесcловесное
взаимопонимание, доброта к чужому оказывают неожиданное впечатление на
восприимчивого свидетеля-рассказчика: «Тогда я почувствовал нежность мира,
глубокую благость всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем
сущим» (1, 113).
Описываемое
в рассказе Набокова происшествие и его духовное воздействие на участника и
наблюдателя перекликаются со стихотворением Ходасевича
«Обезьяна». Опять перед нами бытовой эпизод. В жаркий летний день герой (поэт)
дает напиться обезьянке бродячего серба. Благодарная обезьянка протягивает ему
руку. От этого братского рукопожатия герой ощущает единение с миром и полноту
бытия:
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось — хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни. (116)
В
образе старушки в «смешно подтянутой юбке» отразилась нарядная, в красной юбке,
обезьянка Ходасевича, но кроме того Набоков использует даже взгляд животного, который
ощутил на себе герой стихотворения («никто в мои глаза / Не
заглянул так мудро и глубоко»), противопоставляя «скользкий и равнодушный
взгляд» своей возлюбленной (и ее двойника) улыбкам случайных прохожих и
«божественной печали в лиловатом овальном глазу у лошади» (1,
114). Набоков не пренебрег и мелкими, характерными деталями
стихотворения: «покачивалась мерно обезьянка», ср. у Набокова: «в вагоне люди
сидели, сонно покачиваясь» (1, 114). Стихотворение Ходасевича заканчивается
апокалипсическим пуантом: «В тот день была объявлена война». Набоков извлекает
противоположный урок из своей притчи. «Я понял, — говорит его герой, — что мир
вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное
волнение, подарок, не оцененный нами» (1, 114). В развязке повествования еще
недавно отчаивавшегося героя охватывает ощущение «пронзительного счастья» — от
мерного падения каштанов, от повторения «тех высоких и кротких звуков».
Сюжет
«Обезьяны» Ходасевича, по наблюдению Г. Амелина и В. Мордерер7, отразился
позднее в английской версии «Других берегов», в главе, описывающей рождение
первого лирического опыта Набокова: «<Д>о меня
доходили разнообразные звуки. Это мог быть обеденный гонг или что-нибудь менее
обычное, вроде противных звуков шарманки. Где-то у конюшен старый бродяга
вертел ручку шарманки, и, опираясь на более непосредственные впечатления,
впитанные в ранние годы, я мог его представить, оставаясь на своем насесте. На
передней стенке инструмента были нарисованы всякие балканские крестьяне,
танцующие среди пальмообразных ив. Время от времени шарманщик менял руку. Я
видел кофту и юбку его маленькой лысой обезьянки, ее воротник, свежую рану у
нее на шее, цепь, за которую она хваталась всякий раз, когда хозяин дергал,
делая ей больно. Я видел нескольких слуг, они стояли вокруг, глазея,
скалясь, — простые люди, ужасно потешавшиеся над обезьяньими ужимками…»8.
А. К. Жолковский развил наблюдение Амелина и Мордерер, указав на
временные (исторические: начало Первой мировой войны) и вневременные (преодоление
времени) контексты этих двух произведений9.
В
своей трактовке темы Набоков знаменательно отличается от Ходасевича, акцентируя
мотив жестокости человека по отношению к животному. В сцене с обезьянкой
простые люди потешаются над «ужимками» окровавленного зверька.
Пройдет
время, и Набоков создаст новый вариант этой темы, как и прежде — с оглядкой на
Ходасевича. В романе, написанном уже после Второй
мировой войны, в Америке, профессор Пнин, навсегда расставшийся с любимой
женщиной, неверной и нелюбящей (как и в раннем рассказе), дает напиться белке. В
отличие от Ходасевича, набоковский герой старается не
встретить недоброго взгляда неблагодарного зверька: «утолив жажду, белка, не
выказав ни малейшей признательности, скрылась»10.
Итак,
на протяжении тридцати трех лет творческой работы (с 1924-го по 1957-й) Набоков
в той или иной форме возвращается к этому стихотворению, которое он перевел на
английский язык, каждый раз выбирая какой-нибудь особенно для него важный в
этот момент мотив.
Поэтический
пласт играет необычайно важную роль в творческой лаборатории Набокова-писателя.
Набоков не переставал писать стихи, и едва ли найдется другой прозаик,
произведения которого включали бы такое количество откликов на поэтическое
наследие европейской и русской литературы. Набоковские
повествования в прозе пронизаны поэтическими текстами. Он то играет с читателем
в литературную викторину, тщательно маскируя источник заимствования, то
настойчиво и прямо указывает ему на поэтическую цитату, то привлекает
стихотворный материал без явной сознательной задачи.
Но
приведенные нами литературные параллели проливают свет на один недостаточно
изученный аспект межтекстовых связей. В отличие от
обычной набоковской поэтической реминисценции в нарративе или же от переноса лирических описаний из ранних
стихов в прозу, здесь имеет место явление специфической трансформации,
переложения темы поэтического произведения, с присущими ей описательными
приемами и лирико-психологической установкой, на язык прозы. Наиболее близкую
аналогию к такому типу пересказа и переноса в другой регистр рассматривает М.
Л. Гаспаров в «Экспериментальных переводах» в
связи со своими сокращенными переложениями традиционных силлабо-тонических
стихов верлибром: «достаточно ли этого, чтобы считать новый текст переводом
старого, пусть вольным, или нужно говорить о новом произведении по мотивам
старого? Для этого есть хорошее немецкое слово Nachdichtung,
но точного русского перевода для него не существует»11.
1 Русские произведения
Набокова цитируются с указанием тома и страницы в тексте по изданию: Владимир
Набоков (В. Сирин). Собрание сочинений русского периода в 5 т. СПб., 2000.
2 Стихотворения
Ходасевича с указанием страницы цитируются по изданию: Владислав Ходасевич.
Стихотворения. (Библиотека поэта). Л., 1989.
3 Cм. запись Ходасевича по этому поводу: Цит. изд. С. 379.
4 И. С. Тургенев. Полное
собрание сочинений и писем в 28 т. Сочинения в 15 т. Т. 13. М. — Л., 1967. С. 217.
5 Brian Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton,
1990. P. 236.
6 См.: Цит. изд. Ходасевича, примеч. на с. 384.
7 Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер. Миры и
столкновения Осипа Мандельштама. М. — СПб., 2000. C. 232.
8 B. B. Набоков: pro et contra. СПб.,
1997. С.
747—748 (пер. М. Маликовой).
9 А. К. Жолковский. «Две обезьяны, бочки злата...» // Звезда, 2001,
№ 10. С. 202—214.
10 Владимир Набоков. Пнин.
Пер. с англ. Г. Барабтарло. Ann
Arbor, 1983. С. 56.
11 М. Гаспаров.
Экспериментальные переводы. СПб., 2003. С. 16.