КАК МЫ ЖИЛИ
Татьяна
Дервиз
Рядом с Большой
Историей
Очерки частной жизни середины ХХ века
Идеологическое
воспитание
Политически грамотен…
(Из характеристики
советских времен)
Пока
была жива бабушка, дома, при мне во всяком случае, на
политические темы не говорили. Дедушка, инженер, отделался в революцию только
обыском и уплотнением квартиры. (Глупо было и искать
богатство в многодетной семье, жившей на его жалование!) Он не был дворянином и
потому не подлежал «дворянским» репрессиям в 1934-м (убийство Кирова). Он умер
в 1936-м, так что 37-й и последующие «этапы борьбы» тоже его не коснулись.
Считай, советская власть обошлась с ним очень даже милостиво.
Говорить-то
не говорили, но дети — народ любопытный и чуткий. Не обязательно слова, но
движение бровей, еле заметная усмешка уже были для меня оценкой.
Сначала
как-то само собой у меня сложилось четкое представление, что до революции было
лучше. Все из-за семейных фотографий. Другая жизнь, другая одежда, даже
бабушкина кухарка выглядит как настоящая дама, только в белом переднике.
Красивые комнаты, а не тесные и заставленные, как наша.
Вот мама, молодая, за роялем. Рядом кто-то незнакомый, «профессор»
Консерватории. Говорят, что он готовил маму к экзамену. Но мама же врач?
Бабушка могла и промолчать, а мама однажды проговорилась, что ее не приняли,
потому что она «из буржуазной семьи». А в медицинский техникум принимали всех.
Я
требовала рассказа обо всех родственниках на фотографиях: «Это кто?» — «Дядя
Петр». — «А где он?» — «Пропал в революцию».
Я
знаю, если бабушка говорит таким голосом, она не станет больше ничего
объяснять. Дядя попал на улице в облаву и был расстрелян вместе с десятком
других безвинных в каком-то подвале. Это я узнала спустя много лет.
У меня есть несколько маминых дореволюционных
кукол. Очень хорошие. А есть те, которые мне подарили. Плохие — некрасивые,
ломаются. Книжки тоже. В старых такие красивые
глянцевые цветные картинки обо всем, а в новых и смотреть нечего.
Я уж не говорю о еде. Бабушкины рассказы о том, что
продавалось в нашем угловом магазине «раньше» и как утром перед завтраком
«мальчиков» (маминых братьев) посылали в булочную, чтобы к столу непременно
были горячие калачи, тоже не проходили бесследно.
Однако выходило, что не все до революции были
хорошими. «Тоже мне аристократка!» — говорила бабушка презрительно, «миллионщик» — еще хуже, «институтки» — это вообще такие
никчемные создания, которые думают, что изюм добывают из булки, ничего не умеют
делать и то и дело падают в обморок. Поэтому глупее романов Лидии Чарской про
институт благородных девиц на свете нет. Про восхитившие меня открытки с
нарядными детьми и котятами в корзиночках среди цветов было сказано с брезгливой
миной: «Немыслимая безвкусица, кто тебе это дал?» Студент-«белоподкладочник»
тоже не слишком почтенная фигура.
Хорошие люди должны работать, а не жить за чужой
счет. В то же время все производные от слова «пролетариат» употреблялись явно с
отрицательным оттенком, а бабушка была на язык остра. «Пролетариат все
заплевал», «пролетарские вилки» — значит кривые, «пролетарское дитя — сопли до полу», и вообще, «пролетарские порядки» — это когда
все неправильно. Но про соседа с нашей лестницы уважительно: он — настоящий
рабочий.
Наряду с этим мой двоюродный брат, который
старше меня на пять лет, будучи
пионером, собирал и показывал мне кругленькие значки с фотографиями, как он
говорил, «правительства». Учил меня петь «Интернационал», «По долинам и по взгорьям…»,
«Катюшу», «Три танкиста», «Утро красит нежным светом…».
Бабушка, как видно, ни в эти разговоры, ни в
воспитание брата не вмешивалась. Началась «финская война», и папа стал носить
военную форму и уехал на фронт, но недалеко и ненадолго. Скоро «мы победили» и
папа вернулся, уехал в Москву, в Кремль, и его там наградили орденом Красной
Звезды, как сказал все тот же брат, «за разгром белофиннов». Бабушка вмешалась
только тогда, когда застала брата над географическим атласом, где он жирно
рисовал новые границы, как оказалось, не только на севере, но и на западе.
Атлас был отобран, и сказано строго, что в книгах рисовать нельзя ни под каким
видом.
Так что мое детское мировоззрение складывалось
стихийно и причудливо.
И тут началась война.
Сейчас я думаю: а было ли в той сельской школе
Ярославской области, куда в 1943 году я пошла в первый класс, идеологическое
воспитание? Да, конечно. Вероятно, никого не удивляли уроки военного дела в
первом классе, которые всегда начинались с передвижения флажков на карте по
линии фронта. Потом нас учили командам «смирно» (пятки
вместе, носки врозь) и «вольно», строиться в шеренгу, равняться, маршировать «в
ногу», проходить полосу препятствий, имевшуюся во дворе, пользоваться
противогазом, бросать гранату. По-моему, военрук нам даже показывал настоящие винтовку и гранату.
Война была главным в жизни всех и каждого. Рядом
был госпиталь, куда мы ходили «выступать» перед ранеными. Для этого Нина и
Валя, студентки педагогического техникума, умевшие играть на баяне, с нами разучивали
песни, стихи и даже танцы. Мы очень любили эти «концерты», наверное
потому, что встречали в палатах неподдельную радость и бурные аплодисменты.
Постоянные конфузы происходили только с сахаром. Время было не сладкое, и
раненые запихивали нам в карманы или прямо в рот пиленые кусочки, не зная, что
нам раз навсегда было сказано не брать ни в коем
случае, потому что сахар раненым дают, чтобы те быстрее выздоровели. Как не
брать, мы не знали и потом выслушивали укоры Нины и Вали.
Именно в это время в армии ввели погоны, и
однажды, как раз перед нашим концертом, их привезли в госпиталь и вручали прямо
в палатах. Все дети, и девочки тоже, отлично разбирались в просветах,
звездочках, выпушках, а также маленьких эмблемах родов войск, бывших на
погонах, — пушечках, молниях и прочем. Знали дети и ордена и медали. Их тоже
однажды на наших глазах перед настоящим концертом вручали раненым.
Первый класс закончился, и мы вместе с
госпиталем поехали дальше на запад, в Речицу, в
Белоруссию.
Этот городок на Днепре только недавно освободили
от немцев.
Удивительно, но даже долгожданный конец войны в
здешней школе никак не отмечался! Хотя всюду творилось нечто неописуемое:
незнакомые люди обнимались, целовались, почти все плакали. В нашем доме хозяйка
устроила настоящий пир, люди едва поместились за столом. Но потом всех врачей,
и маму, вечером 9 мая вызвали на работу, поскольку начальник госпиталя приказал
в честь Победы выдать спирт всем раненым, в результате чего врачи всю ночь
делали перевязки, а то и накладывали заново гипс.
В Речице «моими
университетами» были семья хозяев, особенно младшая, Томка, улица, то есть
соседские ребята, и радио.
Томка заронила в мою душу первые идеологические
сомнения. Она то и дело вспоминала, как было «при немцах». От нее я узнала, что немцы открыли церковь и школы, причем
велели учить по довоенным учебникам. Что всех молодых девушек и парней, а также
евреев (она говорила «жидоу», но это не было
ругательным) куда-то увезли, но тетя Поля (хозяйка) успела двоих своих старших
дочерей отправить в донецкую деревню к родственникам. Что «наши», когда стояли
в доме, забирали все, что могли, и когда отступали, и когда освобождали, и от
них было много грязи. Что у них жил на квартире немец («Настоящий
немец?!» — «А что такого, у всех они жили!»).
Что он был хороший (?!!), помогал мамке, починил сарай
и швейную машинку, сделал скамейку (на которой мы в тот момент сидели),
приносил продукты и велел маме готовить, а ели вместе. Что показывал фото жены
и детей (красивые!), а когда уезжал, оставил свое, но мамка сожгла.
Меня интересовали два вопроса: как это немец,
враг и захватчик, может быть хорошим и каким образом, не зная немецкого, они с
ним говорили. На второй вопрос Томка сказала, что он знал много слов по-русски,
а на первый: «А вот и хороший!» Что удивительно, так это то, что по каким-то
своим соображениям я не стала соваться за разъяснениями к бабушке. И долго
размышляла, знает ли бабушка такие удивительные вещи. Позже оказалось — знала.
Еще Томка указала мне на улице двух-трех женщин,
которые «жили с немцами». Одну наши даже хотели
расстрелять, но освободили. Томка думала: потому что она красивая и очень
хорошо пела (и впрямь хорошо, я слышала на концерте в клубе).
Все эти разговоры не помешали мне стать азартным
слушателем радио. Нигде раньше в эвакуации радио не было, а здесь совсем
немного, два раза в день, оно вещало по-белорусски, а остальное время —
«Говорит Москва!». Оно с лихвой замещало мне в этот период школу.
Радио никогда не выключали. Я просыпалась под
куранты Спасской башни и гимн, а потом приятный голос: «Доброе утро, товарищи!»
При малейшей возможности я слушала литературные передачи, театр у микрофона,
концерт мастеров искусств, из детских — «Клуб знаменитых капитанов». (Вот что значит — хорошая идея. Хоть и в
очень жалком состоянии, но передача, как я неожиданно обнаружила, изредка
выходит в эфир до сих пор, спустя почти 60 лет!) «Песни советских
композиторов» и «Концерты по заявкам радиослушателей» были постоянным фоном.
Ах,
какие это были песни! Я знала их почти все, начиная с самых первых, 20-х годов,
еще так называемых революционных. Откуда? Из воздуха! Главным образом из радио,
«из патефона». Были песенники, но дети их не видели! И сейчас считаю, что это
совершенно особая, ни с чем не сравнимая «ветвь» музыкальной культуры. Недавно
прочитала, что композиторы-евреи внесли в советские песни особый колорит
еврейской музыки. Может быть, и так. Это нисколько не снижает их прелести. При
этом слова, очень советские слова, для меня во всяком
случае, настолько забивались музыкой, что повторялись совершенно автоматически,
а в детстве вообще смысловые ударения ставились в соответствии с мелодией и
ритмом, а не с содержанием. Таких красивых, душевных мелодий, ритмов и стилей в
песенном жанре, по-моему, нет ни в одной стране. Жаль, что эта песенная
традиция у нас практически исчезла.
«По
долинам и по взгорьям» и дальше «на Дону
и в Замостье (?) тлеют белые кости, над костями шумят
ветерки» — прямо триллер какой-то, но никто этого не замечал.
«По
военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год»: кто куда шел,
абсолютно неважно, главное — весело!
«Каховка, Каховка, родная винтовка
горячею пулей лети»: что такое или кто такая Каховка,
я вообще не знала довольно долго.
«Мы
красные кавалеристы, и про нас…» — сами ноги шли в пляс.
«Мы
кузнецы, и дух наш молот…» — долго пела я, поскольку дальше куем.
«В
степи под Херсоном высокие травы…», «он шел на Одессу, а вышел к Херсону»:
почему он заблудился-то? И получилось «лежит под курганом заросший бурьяном матрос
Железняк, партизан».
«Ты
тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса,
пулеметная тачанка — все четыре колеса!»
И
мое коронное «Дан приказ ему на запад, едь в
другую сторону», пока кто-то из взрослых не надоумил, что ей надо ехать.
«Утро
красит нежным светом (или цветом) стены древнего Кремля…» — до
сих пор не знаю, чем красит. Но нравилась песня очень!
Разумеется,
«Катюша», «Любимый город может спать спокойно…»
Потом
пошло из кинофильмов: «Нас утро встречает прохладой», «А ну-ка песню нам
пропой, веселый ветер», «Вьется дымка золотая придорожная, ой ты радость
молодая невозможная…», «Легко на сердце от песни веселой…», «Чайка смело
пролетела над седой волной…» и так далее.
Потом военные, от суровой «Вставай, страна огромная, вставай
на смертный бой» — это уже воспринималось более сознательно, до победно-озорной
«…Город весь прошли и последней улицы название прочли».
Однако
главным в тот последний год войны были почти ежедневные сообщения о продвижении
наших войск.
Затем
играли Гимн, далее обычно шел концерт мастеров искусств — чем значительнее
победа, тем лучше концерт. Это все знали и старались не пропустить.
Помимо
прочего этот ритуал способствовал изучению географии. Карты были практически у
всех. Следили, как наступает конкретный фронт. Спорили, сколько времени надо,
чтобы дойти до данного города, какую реку придется форсировать, где
возвышенности, а где болота. Карта Европы становилась знакомой.
Расположение
фронтов и названия знали наперечет: три Белорусских, четыре Украинских, два
Прибалтийских (вот уже дальше и не помню). Еще были Балтийский, Северный и
Черноморский флоты. Особо продвинутые могли перечислить поименно всех
командующих, и не было человека, который бы не слышал фамилии Жукова и
Рокоссовского. «Все знали», что именно они будут брать Берлин.
Поздней
осенью 45-го года мы вернулись в Ленинград. Я пошла в третий класс женской
школы, в которой и проучилась до окончания.
Думаю,
что такой политизированной, идеологизированной школы,
как наша, не было в целом городе. Три сменившиеся при
мне директрисы хотели быть святее папы римского. Наверное, им это засчитывалось
в их партийных отчетах.
Это
называлось — общественная работа. У маленьких, до седьмого класса, — пионерская. Каждый класс, пионерский отряд, разбит на три
звена. В каждом звене и в каждом отряде выбираются — демократия! — звеньевой и
председатель совета отряда, а также сам совет из трех человек. Выборы, правда,
безальтернативные, в присутствии учителя или старшей пионервожатой (была в
каждой школе такая должность). Конечно, они и предлагали кандидатуры.
А
что дальше? Дальше — воспитай бюрократа смолоду! После уроков надо было
оставаться и составлять план работы звена и отряда. Пункты у всех одинаковые:
повысить успеваемость, провести сбор звена или отряда, посвященный
какому-нибудь празднику, выпустить стенгазету, в лучшем случае провести
культпоход в кино или даже в театр. Все это записать в особую тетрадку —
«Дневник работы звена» или отряда. В начале каждого учебного года — отчет и
новые выборы.
Этого
мало. Был еще и совет пионерской дружины, по одному человеку от каждого отряда,
и председатель. Им уже должен был быть комсомолец. Там тоже заседания, планы,
отчеты, дружинная стенгазета.
Как
мы ко всему этому относились? По малолетству — несерьезно. Разумеется, никакой
критики вслух. Если попадалась какая-нибудь недалекая девочка, которая пыталась
проявлять излишнее рвение, на нее начинали косо смотреть, и она быстро умеряла
свою активность. Всю эту дурную систему воспринимали как неизбежность.
Знали
меру. Скажем, сбор отряда или звена — можно и не пойти, сославшись на
неотложные домашние дела. А вот сбор дружины, да еще во Дворце пионеров
(Аничков дворец) или в музее Ленина (Мраморный дворец), куда вели строем со
знаменем, — хочешь не хочешь — надо всем идти. Там
было построение, рапорты с салютами от каждого отряда, что он построен, а потом
рапорт председателя дружины директору школы, что вся дружина построена. Вообще
все было максимально военизировано. Но партийные лидеры все-таки были не
окончательные дураки, и на таких масштабных мероприятиях
всегда была какая-нибудь приманка. Правда, их вкусы редко совпадали с нашими. То устраивали «встречу» с кем-нибудь из «первых
пионеров», а он случайно оказывался артистом и большую часть времени всех
развлекал. То был смотр районной самодеятельности — иными словами, концерт. А
самое лучшее, если покажут кино. И уж совсем хорошо,
если объявят, что домой можно идти самостоятельно, не строем.
Обязательны
были в каждом отряде (читай — классе) стенгазеты. Размер не очень большой.
Общешкольное же произведение было в два раза больше. Их обязательно выпускали к
7 Ноября, Новому году и 1 Мая. Приветствовались
газеты к 8 Марта или Ленинским дням (тогда, кстати, почему-то с большим
размахом отмечали день смерти, нежели день рождения). А особо активные учителя
и пионервожатые иногда в своих классах придумывали что-то нестандартное —
тематические газеты, посвященные,
например, Пушкину или Ломоносову.
В
каждом классе была редколлегия из 3 человек, включая редактора. Редактор
школьной газеты назначался комитетом комсомола. Главное, чтобы они умели
рисовать и красиво писать («печатать») заголовки. Таких умельцев было немного,
и они были нарасхват. Заголовок и вообще «оформление» занимали половину
полезной площади. Названия не блистали оригинальностью: «Костер», «Пионер»,
«Юный пионер», «Знамя», «Салют» и тому подобное. Рисовали акварелью.
Общепринятый стиль был как на политических плакатах: много красного, золотого и
серебряного. Немного зеленого и голубого — хвойные ветви и подобие неба.
В рисовании мы так набили руку, что справлялись
раз от разу все легче. Иногда даже покупался плакат (стоил копейки), из него
вырезались необходимые части изображения и клеились на газету. Труднее было
заполнить оставшееся пространство содержанием.
Был неписаный стандарт. В классных газетах три
заметки в трех колонках: передовая про соответствующий праздник и успеваемость
(в четверти столько-то отличников, таким-то надо подтянуться), про пионерскую
жизнь (излагалось, что было на сборах) и про внеклассную жизнь (куда был
культпоход или какие соревнования). Их никто не читал. Главное было переписать
их в газету тушью каллиграфическим почерком и без ошибок. Школьная газета
отличалась только размером.
Однажды в районном Доме пионера и школьника мы
увидели газеты, победившие в районном конкурсе на лучшую стенгазету. Там в
одном из шедевров весь текст был написан на свитках, которые держали в руках
босые древние люди в хитонах, занимавшие всю высоту листа. Наши наставницы
ставили нам в пример и масштаб (классная газета была
размером со школьную), и исключительную аккуратность рисунка, и красоту
почерков. Содержание по-прежнему никого не интересовало.
И вот на этом устоявшемся фоне, по-моему в пятом классе, мне и моей соседке по парте на
каком-то скучном, второстепенном уроке (рисования или рукоделия) пришла в
голову идея выпустить «настоящую газету». Мы вырвали из тетрадки двойной лист и
приступили. Делали «в карандаше». Название — «Колючка», планировали
сатирические материалы. Выходить будет раз в неделю. Заголовок занимал минимум
места. Никаких рисунков. Сплошное содержание, на всех четырех полосах.
Сочиняли быстро, по материалам последних
классных новостей. Никакой пионерской жизни. Сатира не получилась, но был
посильный школьный юмор. Так, всех называли по прозвищам. Учителей не трогали.
На одном уроке успели сочинить почти все и
составили макет номера — разграфили на колонки и рубрики, как в настоящих
газетах. Был один серьезный материал, как одна из наших девочек каждый день
провожает своего полуслепого дедушку в поликлинику. Ее поведение газета
приравнивала к тимуровским делам. Самый смешной материал — как Зойке
привязали косы к спинке парты, она не заметила, и что было, когда ее вызвали.
После уроков мы переписали заметки в газету
мелкими печатными буквами, а утром принесли готовое изделие в школу. Идея была
в том, что это не стенная газета, а настоящая и потому ее нужно пускать по
рукам.
Успех превзошел наши ожидания. Газету буквально
рвали из рук. Удалось договориться, что во время урока ее будут тихо передавать
по партам. И все шло хорошо, пока на большой перемене не пришла наша классная
руководительница. Она тоже захотела посмотреть, что это все читают с таким
интересом. Мы и не скрывали.
Увидев, что это, она вся пошла красными пятнами.
Теперь понимаю, что испугалась. Шутка ли, в ее классе издается нелегальная
газета (1947 г.!). Идеологическая диверсия. Газету она оставила у себя, но
ничего особенного в тот момент не сказала.
Однако история имела продолжение. Телефонов
тогда практически ни у кого не было, позвонить родителям было нельзя. С одной
стороны, эта добрая женщина, конечно же, не хотела привлекать излишнее внимание
к событию, а с другой — считала себя обязанной поговорить с родителями. Поэтому
учительница сама пришла к нам через день или два вечером и без меня говорила с мамой.
Моей постоянной советчицы-бабушки уже не было в живых, а папа все еще был в
армии за границей.
Потом они призвали с кухни меня и обе,
демонстрируя полное единство, спросили, точно ли, что газету придумали мы сами,
не научил ли нас кто.
Я твердо сказала: никто! Мне даже было немного обидно, что нам отказывают в
самостоятельности. Потом они сказали, что я умная девочка и должна понять, что
никто выпускать газеты без официального разрешения не имеет права.
— Ты поняла? — спросила мама.
Я кивнула. Учительница еще не совсем уверенно
говорила, что вот, мол, вырастешь и станешь журналистом. Я не слушала.
Когда она ушла, мама сказала:
— И не надо это в школе больше обсуждать. Ни с
кем, поняла? — А потом уже за ужином с веселой улыбкой вдруг спросила: — А о
чем же вы в своей Газете-Копейке написали?
— Колючке — поправила я и пересказала наши
заметки.
— Господи, какая глупость! — сказала мама в
пространство и озабоченно спросила: — А вы только один номер выпустили?
— Один.
И как заключительный аккорд в конце недели на
«воспитательском часе» классная руководительница часть времени посвятила
объяснению, почему нельзя было выпускать газету. Наверное, было не слишком
убедительно, потому что мне ничего не запомнилось. Только сзади кто-то тихо
сказал: «А как же в Лицее журнал?» Мы уже проходили Пушкина. Все были удивлены,
что нас никак не наказали.
Нам объявили, что мы должны готовиться к
вступлению в комсомол. С четырнадцати лет можно вступать. Принимать будут на
бюро райкома, но сначала обсудят на школьном собрании. Надо исправить тройки,
выучить устав и сдать деньги на значок. Последнее нам нравилось, так как
галстук надоел и без него было красивее. Мы ведь уже
ходили в форменных коричневых платьях с высокими
воротничками, отороченными белым, и в черных передниках. Ну и при чем здесь
пионерский галстук?! А красненький с золотом комсомольский значок выглядел
очень неплохо на черном фоне.
Незадолго перед приемом распространили вопросы
(вместе с ответами), на которые надо будет отвечать в райкоме.
Были трудные вопросы по «международному
положению». Кто секретарь компартии Англии или Польши? А были и личного
характера. Кто твой любимый герой? Когда мы зубрили эти
заклинания, нашлась одна «диссидентка» со своенравным «А я скажу, что Обломов!»
(Как радовался бы Н. С. Михалков, но тогда Обломов был символом всего лишь
лени!) Какие недостатки в себе надо исправить? Из уст в уста передавались
варианты ответов от «проявлять больше упорства в учебе» до «развивать
активность в общественной работе». Как на исповеди — во всем грешен.
Наконец все заполнили форменные бланки
заявлений, сдали их в школьный комитет, где в графе «рекомендация» там что-то
написали, и однажды всех скопом к назначенному часу повели в райком. Там народу
видимо-невидимо. Бюро с утра заседает по приему. Очередь, но вызывают по
списку. Так что все довольно быстро. Запомнила большой зал с деревянными
панелями и высокими окнами. Т-образный огромный стол под зеленым сукном. По сторонам дяди и тети, в том числе морской и сухопутный
офицеры, далеко во главе председатель, красивая женщина. В зале пахнет духами.
Приглашают сесть на пустой стул в торце стола. Скороговоркой: «Поступило
заявление от… рекомендует принять… есть вопросы?» Я
что-то ответила, и чей-то голос: «Есть предложение принять… Кто за?» Все подняли руки. «Единогласно. Поздравляем! Билет
получишь в отделе учета. Следующий!»
Это было в конце 7-го класса, когда
заканчивалась «неполная средняя школа», о чем были выданы свидетельства, так
что «комсомольская жизнь» началась со следующего учебного года. Наши ряды
поредели: некоторые ушли учиться в техникумы или училища, так что вместо трех
седьмых классов стало два восьмых. И обучение теперь было платное. Деньги
вносились два раза в год, выдавалась квитанция. Три девочки были освобождены от
платы как малообеспеченные.
На
первом комсомольском собрании опять выборы: трех человек в классе в бюро, из
них один комсорг. Присутствовала член комитета комсомола школы —
десятиклассница. Она и предложила, кого надо избрать. Через некоторое время —
отчетно-выборное школьное собрание. Выбираем комитет комсомола школы и
секретаря комитета. Тут уж предлагает прикрепленный к нашей школе представитель
райкома. Важность момента снижало то, что она оказалась соседкой по квартире
одной из наших девчонок и была с ней на «ты».
Опять
составление планов, распределение обязанностей по секторам. Учебный,
политико-воспитательный, культурно-массовый, спортивный, пионерский (мы же
руководим пионерами!), сектор учета. Мне всегда хотелось узнать, кто
придумал всю эту ахинею, которая стараниями совсем уже недалеких нижних
идеологических чинов была доведена до крайней степени абсурда.
Однако
мы быстро поняли, что комсомол — это не игрушки. Кто хочет поступить в вуз,
должен будет получить из школы характеристику, отражающую
в том числе и твое «общественное лицо». Плохая характеристика — не поступишь.
Поэтому у каждого комсомольца должна быть «общественная работа». К счастью,
нашими политическими взглядами всерьез никто не интересовался.
Мы
были закаленные двоедушные создания, с малых лет привыкшие не обсуждать и тем
более не бороться с этими скучными «пионерскими делами», придуманными
взрослыми. Теперь то же самое в комсомоле. Но мы стали старше и умнее. Надо
всем поручения? Нет проблем! Берем список. Пионервожатые — уже 10 человек. Староста
литкружка и капитаны спортивных команд — конечно. Химический кружок в полном
составе, их всего трое — с черными пальцами и прожженными дырками на передниках
— озабоченных химией девиц, обычно помогающих химичке показывать опыты. А в
каждом классе физорг (физкультурный организатор), а также ответственный за
политинформации. И так далее.
В
разгар этой увлекательной работы по составлению списка в класс влетела
задержавшаяся где-то девица.
— А
мне, а я?! — с ходу завопила она.
—
Ты будешь санинструктором, — с официальным видом, не моргнув глазом, сказала
староста, — понесешь Красный крест!
Чем
старше мы становились, тем серьезнее относились к учебе и учителям. Кстати,
никто из тех, кого мы уважали, не вмешивался в «общественную работу», и мы это
видели. Более того, однажды произошло событие, которое показало нам, что в
учительском коллективе нет единомыслия. Кажется, это было в 7-м классе. На
перемене прибежала секретарь школьного комитета с сообщением, что пятерых
человек (она перечислила) назначают в районный «отряд приветствия» на областной
партийной конференции, а сейчас нас снимают с уроков, чтобы мы шли на
репетицию. И еще она сказала, убегая, чтобы мы сами предупредили учителей.
Тут
мы увидели математичку, чей урок был у нас следующим, и в
несколько голосов донесли до нее эту весть. Реакция
была для нас неожиданной: «Идите на урок. Завтра у вас городская
контрольная. Я не отпускаю». Повернулась и пошла в сторону учительской.
На урок она пришла спустя несколько минут после звонка, и репетиция, как оказалось, смогла обойтись без нас, хотя в самом
приветствии мы потом все-таки участвовали.
Это
было редкое по тупости действие с выходом колонн «молодежи и пионеров» со
знаменами по проходам зрительного зала. На сцену выходили несколько избранных и
читали патриотические стихи. Для пущей трогательности последний стих истошным
голосом читало крохотное создание с бантами. Участники конференции умилялись и
аплодировали стоя.
К
своему удивлению, недавно в новостях я увидела сюжет про какую-то политическую
сходку. Было все: и колонны молодежи в проходах зала, и знамя, и стихи на
сцене. Правда, во имя политкорректности малых созданий было два — с бантами и в
брюках. Интересно, чьи наследники это организовали?
Опираясь
на модный ныне постулат «это все наша история», продолжу.
Один
из обязательных ритуалов — поход в «Комнаты Ленина и Сталина» во Дворец
пионеров. В двух прекрасных гостиных Аничкова дворца в старинных каминах была
оборудована имитация пионерского костра. На полу ковер. На стенах и в витринах
материалы, фотографии и даже картины маслом из жизни вождей. Сначала экскурсия.
При свете. Потом свет гасился, зажигался костер и всем велели
садиться на пол, на ковер, «к костру». И надо было прослушать какую-либо
историю из их жизни и задавать вопросы. Водили каждый год. Наверное, считалось,
что великие биографии неисчерпаемы. Мы изнывали от скуки, но терпели.
Были
также Музей Ленина (Мраморный дворец) и Музей Кирова, позже Музей Революции
(особняк Кшесинской). Последний интересовал нас
гораздо больше. Во-первых, мы знали, что Кшесинская была балерина и любовница
царя, что само по себе заслуживало внимания, и мы фантазировали, где была
спальня, где столовая и прочее. А во-вторых, там, в особой затемненной траурной
комнате, лежала в витрине (уже не помню!) не то фуражка, не то тужурка с дыркой
от пули. Рассматривали с интересом.
На
мои школьные годы выпало также 70-летие Сталина. Вот где началась вакханалия!
Нечего и говорить о всяких сборах, концертах и экскурсиях. Было такое, до чего
не додумались нигде, кроме нашей школы.
Перед
22 декабря газеты печатали список организаций, приславших поздравления Сталину,
— сотни, а может и тысячи названий. Они занимали в газете каждый день чуть ли
не четверть полосы. И вот кому-то из наших школьных идеологов пришла в голову
идея создать стенгазету под названием «Поток приветствий». В нижней части было
нарисовано восходящее солнце с лучами, расходящимися на весь остальной лист.
Дальше, в лучах солнца, весь лист был заклеен маленькими листочками бумаги (не
более 2 см), на каждом из которых было меленькими буковками тушью написано
название организации. Это, по замыслу, было коллективное творчество — каждый
сам выбирал, чье поздравление увековечить. Трудились долго. Потом этот шедевр
даже забрали куда-то на выставку. Помню, что нас так «достали» эти бумажки, что
между собой в самом узком кругу мы даже позволили себе критику этого замысла.
А
вот в самый день сталинского юбилея наша классная руководительница проявила
самое настоящее мужество, которое тогда вполне могли оценить лишь наши
родители, да и то боялись с кем-нибудь поделиться.
В
Ленинграде объявлен был общегородской митинг. Все выразили желание пойти
на митинг, а никакой учитель не осмелился бы не рекомендовать идти.
Митинг был назначен на конец рабочего дня, часов на 6 или 7. Тут мы узнали, что
есть принципиальная разница между митингом и демонстрацией. Организованных
колонн не будет. На митинг каждый идет сам, стихийно. Но наша школа построилась
организованно, и двинулись. Сначала шли знакомые улицы: Литейный, Владимирский,
уже менее знакомый Загородный, а после Технологического института совсем чужие
места.
Народу
с каждым кварталом становилось все больше и больше, после Технологического
стало даже тесновато. Хорошо, что тогда машин в городе практически не было, только
трамваи. Люди шли, время от времени освобождая им
место. Темп все замедлялся и замедлялся, подолгу стояли. Совсем стемнело,
погода была гнусная, все замерзли. Наши бедные
учителя, как наседки, старались не упускать из виду свои классы.
Наконец
подошли по Газа к мосту через
Обводный канал, где никто из нас вообще никогда не бывал. Мост узкий, со всех
сторон толпы, но почти никакого продвижения. Стоим уже плечом к плечу. Единая
школьная колонна распалась на островки. По времени уже скоро начало. И тут наша
классная руководительница приняла, я считаю, историческое решение. Она сказала
тем, кто был близко к ней, что мы уже продемонстрировали свою любовь и уважение
к товарищу Сталину, что на площадь мы все равно не успеем пройти — народу
слишком много и мы можем потеряться. Потом она сказала, что сейчас надо сесть
на трамвай вон на той остановке, если кто не слышал — передайте всем, номер
такой-то, ехать до Некрасова. У кого нет денег, она даст. И заключительный
приказ: «Держитесь друг за друга, все идите за мной на
остановку».
И мы вслед за ней, против течения, протиснулись-таки на относительно свободное
место, дождались трамвая и доехали до знакомых мест.
Дома
нас не чаяли увидеть, и слово «Ходынка» уже возникало. Моя мама была
освобождена от демонстраций раз и навсегда по причине больных ног, так что она
была дома и только с беспокойством слушала по радио, какие тысячи собрались там
на площади. Услышав мой рассказ, как нас отпустила учительница, она только
сказала: «Подумать, какая молодец!»
Так
и шла наша школьная жизнь по двум почти непересекающимся путям — учебному и
пионерско-комсомольскому. Учеба даже самыми ленивыми признавалась как
серьезное, необходимое дело. Все собирались учиться дальше — если не в вузе, то
в техникуме. Мы советовались друг с другом, помогали, кому было непонятно,
списывали, наконец, или вместе делали шпаргалки. Но пресловутая общественная
работа воспринималась как неизбежность и, повторюсь, никогда всерьез не
обсуждалась. Самое точное будет сказать, что мы относились к ней как к дополнительному нелюбимому предмету. Есть в программе — и
все.
Может
быть, девочки по самой своей природе больше склонны к конформизму, легче идут
на незначительные компромиссы. С мальчиками хуже. Взрослея, они хотят самоутверждаться. То и дело доносились вести из мужских
школ. Один заявил, что Пестель сочинил конституцию лучше нашей.
Другой, что Лысенко не прав, потому что понятие «буржуазная наука» — абсурд.
Третий изводил учительницу литературы, на каждом уроке говоря, что не понимает,
что такое социалистический реализм. А еще один — его имя и фамилию предавали из
школы в школу, округляя глаза, — вообще отказался вступать в комсомол и ушел в
вечернюю школу. То есть сплошные неприятности. У нас и близко такого не было.
И
вот нежданно-негаданно все это коснулось меня лично. На свою беду, я была
отличницей. В начале 9-го класса, как всегда, появилось объявление об
отчетно-выборном комсомольском собрании, а меня вызвали к директору. Там была и
инструктор райкома по нашей школе. Директриса у нас была очень строгая, всегда
в темно-синем костюме, с университетским значком на отвороте. Улыбалась редко.
И вот она говорит своим железным голосом, не терпящим возражений:
—
Партийная организация школы рекомендует тебя секретарем
комитета комсомола школы и будет выдвигать твою кандидатуру на собрании.
Райком поддерживает. — Кивает в сторону инструктора. — Я уверена, что ты
справишься, а коллектив тебя поддержит.
Инструктор
сказала все то, что говорили тогда в подобных случаях. Потом она сказала:
—
Подумай, посоветуйся с родителями, завтра дашь ответ.
На
меня это произвело такое впечатление, что последнюю фразу директрисы я помню
дословно.
–
Конечно, согласны, — говорит она как бы за меня. —
Папа — главный хирург нашего военного округа! Ну иди,
завтра зайдешь ко мне перед уроками, согласуем состав комитета.
Что-то пробормотав, я вышла. Вернулась в класс,
девчонки, конечно, умирают от любопытства: у нас к директору просто так не
вызывали. Говорю им, что не понимаю, почему именно меня-то выбрали.
—
Так ты же у нас кандидат на золотую медаль! — говорит одна из девочек. — Кого
же еще!
— А
если я не хочу?
— Дура ты! Медаль не дадут и все!
—
Ну и что, подумаешь, медаль!
—
Ну и не поступишь никуда! — Эта девочка, видно, знала о жизни больше других.
—
Характеристику не подпишут!
Они
нисколько не завидовали мне, мои ближайшие подружки, даже сочувствовали. Кто-то
успокоил:
—
Подумаешь, в райком раз в месяц взносы отнесешь и все!
В
общем, придется соглашаться. С тем я и пошла домой. Ни о какой идеологии, ни о
каком компромиссе со своей совестью у меня в то время и в мыслях не было.
Немножко страшновато было, что чего-нибудь не сумею, ведь я привыкла все делать
на отлично. Идеальный материал для идеологического
воспитания.
Не
знаю, что подумали родители, но отговаривать меня никто не стал. Не вызвало мое
сообщение особого интереса. Отец, хоть и партийный, в первую очередь был
врачом, хирургом, оперировал много и дома иной раз даже, разложив анатомический
атлас, постоянно обсуждал с мамой состояние прооперированных больных или планы
предстоящих операций.
Прошло
комсомольское собрание, меня единогласно (безальтернативно!) выбрали.
Предыдущий секретарь, десятиклассница, отдала мне папку и маленькую
прямоугольную печать, чтобы отмечать в билетах уплату взносов. Она сказала, что
самое главное (!) сдать взносы в сберкассу (назвала, какую) не позднее
такого-то числа каждого месяца и принести квитанцию в райком. В папке лежали
соответствующие чистые бланки и ведомости. А то по нашей школе будет
задолженность, значительным тоном пояснила мне она. Еще она поделилась
личным опытом: сберкассы не любят принимать мелочь (каждый
платил 20 копеек в месяц). Поэтому надо попытаться поменять мелочь в магазине,
иногда там берут. Еще сказала, что в первую очередь надо назначить сборщиков в
7—8-х классах, а то в этом месяце не успеть.
Вот
так номер! Главное, оказывается, деньги сдать. Я никогда еще не заполняла
никаких бланков и не имела дела со сберкассой. Но бояться мне особенно не дали.
Уже через несколько дней на
меня обрушились потоки двугривенных, которые я не знала, куда девать, и таскала
в портфеле, пока не догадалась спросить об этом у предшественницы. Та сказала,
что лучше всего завести мешочек и оставлять в канцелярии в сейфе.
Затем
последовал вызов в райком. Пошла. Там было еще человек десять таких же горемык
из соседних школ. Уже знакомая мне инструктор раздала нам длиннющие анкеты,
сказала, чтобы заполнили дома и принесли, исправлять ничего нельзя.
Оказывается, нас будут утверждать на бюро райкома. Когда утвердят, надо будет
зайти в отдел учета к казначею и оставить образец подписи. С тем и
отпустили.
В
анкете надо было заполнять все не только про себя, но и про родителей и
ближайших родственников, где, кем работают, не были ли в оккупации, нет ли
родственников за границей и, самое нужное для школьников, не состоял ли в
партийной оппозиции. Девочки, где не знали, оставили пустые места, а один
мальчик, проявив ненужную самостоятельность, в графе «происхождение» написал,
что он из разночинцев. Это вызвало у инструктора легкую улыбку, и она пояснила,
что происхождение может быть только из рабочих, из крестьян и из служащих. Несогласных с линией партии на тот момент среди нас не нашлось, но
оставлять в анкетах незаполненные места, оказывается, нельзя. Так и надо
писать — нет.
Когда
нас утвердили, было сказано, что надо составить план работы и провести не менее
одного общего собрания до Нового года. Протоколы принести в райком. Если что
непонятно, приходите, поможем. Все непонятно, и все не нравится, особенно
первая в жизни анкета. Точнее всего мои тогдашние ощущения сегодняшними
словами, пожалуй, можно выразить так: противно, когда тебя заставляют
рассказывать незнакомым людям о внутренних делах твоей семьи. Но тогда мне было
всего 16 лет.
А
вот казначеем оказалась совсем не комсомольского возраста добрая тетенька. Все
понятно объяснила. А главное, сказала, что живет близко и что с квитанциями не
обязательно таскаться (так и сказала!) в райком, а
можно, кому удобно, занести к ней домой. «Смотрите деньги не
теряйте!» — напутствовала она.
В школе
все шло привычно. Составлять планы общественной работы нас научили еще в
пионерах. Сейчас было даже легче: все проверяла сама директор. Она же назначила
дату и тему собрания. Велела подобрать по одному выступающему от «каждой
параллели», то есть от 8, 9, 10-х классов. Все это нужно было почему-то
показать историчке, не нашей,
а другой. Оказалось, что она секретарь школьной партийной организации. Даже мы,
девочки, понимали, что в нашей школе всем руководит директриса. Эта историчка только и спросила, смотрела ли директор, и
отпустила меня тотчас.
Однако
райком трудился не покладая рук. Раз в месяц всех
школьных секретарей вызывали на коллективную беседу-инструктаж. Перед 7 Ноября
сказали, что надо обеспечить стопроцентную явку на демонстрацию. Учили «оформлять
протокол» и «готовить», то есть писать заранее, решение собрания.
А
если собрание решит по-другому? Я даже осмелилась задать вопрос. «Тогда
перепишешь», — ответила инструктор Валя. Кстати, это она сама предложила так
запросто себя называть (каноны комсомольского братства!).
Запомнились
еще две неожиданные и интересные экскурсии, которые Валя для нас организовала.
На Ленинградское радио (на ул. Пролеткульта, ныне Малая
Садовая) и в огромное здание на Фонтанке, где были редакции многих газет. Мы увидели
дикторов, голоса которых я знала с детства, нам показали весь цикл подготовки
передач до выхода в эфир, еще не вошедшие тогда в быт катушечные магнитофоны. С
тех пор я знаю, как можно «вырезать» что угодно из передачи, так что будет
совсем незаметно.
От
газетного дела впечатлений было меньше. Не понравилось, что содержание заметки
безжалостно подчиняется отведенному для него пространству, а не наоборот.
Когда
я рассказывала об этом дома, один зашедший к нам знакомый заметил: «Держитесь,
Танька попала в номенклатуру!» — слово, услышанное мной впервые.
При
всем внешне благополучном течении моей комсомольской жизни она нравилась мне
все меньше и меньше. Все-таки я много читала разных, в основном
доброкачественных книг. В смысле нравственных устоев бабушка во мне заложила железный фундамент, и хорошее от плохого отличать меня научили. Да и на уроках
учителя сеяли «разумное, доброе, вечное», особенно по
литературе.
По
мере моего взросления и в силу того, что все мы жили в одной комнате, я
неизбежно прислушивалась к разговорам взрослых. Боже сохрани, чтобы открытыми
словами ругали советскую власть! Но в разговорах с близкими людьми известная
критика допускалась.
На
мои школьные годы пришлись все послевоенные сталинские политические кампании.
Во
времена ждановского постановления о журнале «Звезда»
меня еще не слишком интересовали литературные дела, однако хорошо помню, как
эмоциональная мама крупно поссорилась с одной вхожей в наш дом знакомой и кричала на нее: «Как ты смеешь так говорить?
Ахматова — великий поэт!» И это тогда в первый (но не последний) раз мама
твердо сказала мне, что я не должна никому никогда рассказывать о том, что
услышу дома. Два раза повторять мне такое было не нужно.
Лысенковская борьба с «вейсманизмом-морганизмом» отразилась
на школьной программе. О генетике вообще не упоминали, долго изучали биографию
Мичурина, про которого ничего в учебнике не было, а из Лысенко — про яровизацию
и выведение ветвистой пшеницы. Поскольку радио вовсю
об этом говорило, я спросила у папы про генетику, и он популярно объяснил мне
про наследственность, хромосомы и гены. Фамилий он не называл.
Мы
же усердно изучали условные рефлексы и с удовольствием смотрели оперативно
снятый фильм «Академик Иван Павлов», где в самых последних кадрах читал письмо
Павлова к молодежи кумир всех ленинградских девиц, тюзовский
актер, красавец В. Сошальский.
Борьба
с «космополитизмом и низкопоклонством перед Западом» прямо коснулась отца, к
счастью довольно мягко. У него уже была назначена дата защиты докторской
диссертации, когда пришло указание изъять из списка литературы ссылки на
иностранных авторов. Пришлось вносить изменения во все ссылки и заменять
страницы в переплетенных экземплярах. Можете себе представить, что это было в докомпьютерную эпоху?! Двоих приятельниц и даже меня
призвали для технической помощи. И все приговаривали: «Какой идиотизм!».
Слышала
я и незамысловатый каламбур тех лет, основанный на фамилиях известных
академиков: биологи облысели, физиологи оробели, а филологи обмарались.
Можно
только поблагодарить судьбу за то, что в школе не требовалось никого «клеймить»
и «давать отпор». Между собой мы ни о чем хоть отдаленно касавшемся политики не
говорили. Уверена, что не только я одна получала указания от домашних никому
ничего не рассказывать. Всякую общественную работу, как я уже говорила,
большинство считало неизбежной нагрузкой. Однако были немногие девочки,
которые, как сказали бы сейчас, пытались придать комсомольской работе
«человеческое лицо» и, что хуже, всячески это подчеркивали перед учителями. В
моем близком кругу это объяснялось чисто карьерными причинами: все хотели
поступить в вуз и работали для пресловутой характеристики. Уважения это им не
прибавляло. Эпитет «активная» в разговорах носил откровенно презрительный
характер.
А
как же я? Уж, казалось бы, активнее быть не может! Однако все знали, что
назначили меня волей директора, я никаких «должностей не искала»,
с получением высокого поста никак не изменила своего обычного поведения и
«активность» не демонстрировала.
Была
еще и чисто психологическая причина (уж приходится поговорить о себе). Есть
люди с разными задатками лидера. Один тип — это пламенно призывать, настаивать,
агитировать, вести за собой, иной раз ломая
сопротивление.
Другие
принимают решение для себя и никого не призывают в сторонники, только сообщают
о своем решении. Вот после уроков обсуждаем, куда идти — в кино или на каток.
Все орут. А я говорила всегда только за себя: я пойду на каток, потому
что… И все шли на каток. Поэтому в своей среде у меня
и так был известный авторитет, и назначение комсомольским лидером ничего
изменить в этом не могло.
Другое
дело, вынужденная идеологическая раздвоенность. Как ни привыкла я к тому, что
дома одно, а в школе другое, психологический дискомфорт мне это, безусловно,
создавало. Чем больше я об этом времени думаю, тем с большей благодарностью
вспоминаю наших учителей. Немолодые добрые женщины,
они произносили все полагающиеся к случаю слова, но любые идеологические
шероховатости, уж не говорю конфликты, гасили в зародыше, всеми силами стараясь
не повредить ничьей судьбе. Противоположных примеров в других школах потом я
узнала множество.
Совсем
другого качества люди оседали в райкомах и выше. Если для нас в школе общественная
работа по причинам, о которых мы тогда не задумывались, была навязанным
свыше неизбежным придатком к учебе, то для них — главным делом, их работой,
за которую платили зарплату. Райком всего лишь одного района занимал целый
старинный особняк. Большой зал заседаний, кабинеты первого, второго и третьего
секретарей, отделы, комиссии со своими завами и замами, множество инструкторов,
бухгалтерия и хозяйственная часть — все это целыми днями было наполнено людьми,
которые что-то писали или обсуждали (язык не
поворачивается сказать: работали!). Из-за дверей раздавался бодрый стук пишущих
машинок. Кстати, я скоро отметила, что подавляющее большинство здесь составляли
женщины. Видимо, это был недостаточно высокий уровень для серьезной мужской
карьеры, и мужчины там не задерживались.
Чем
больше меня втягивали в этот особый мир с каждым очередным «мероприятием», тем
бессодержательность, бессмысленность и просто глупость того, что надо было
делать, становились для меня все яснее.
Однажды
случилось на комсомольском фронте и чрезвычайное происшествие. Светка из нашего
класса со слезами призналась мне и ближайшим подругам, что уже полгода, как
потеряла комсомольский билет. При всем детском скептицизме мы растерялись.
Свежи были в памяти (и сколько их было!) назидательные истории о пионерах,
закапывавших в землю пионерский галстук, чтобы тот не достался врагу, о
простреленных комсомольских билетах. Наконец, в Уставе было записано, что билет
следует хранить при себе (чего девочки ввиду отсутствия карманов делать не
могли) и что потеря его должна наказываться строго вплоть до исключения из
комсомола. Девочка рыдала.
Что
было делать? Все взоры обратились на меня. Я сказала, что спрошу в райкоме. В
школе решили пока не говорить: директриса начнет собрания устраивать! По дороге
в райком, готовясь к неприятному разговору, я как-то интуитивно вспомнила о
хорошей тетеньке из отдела учета и решила сначала спросить у нее. Помню почти
дословно, что она сказала: «Что вы за раззявы
такие, все теряете! А взносы уплачены? И в ведомости расписывалась? Ну,
сходи к Вале (инструктору), она скажет, когда на бюро приходить».
То
есть никаких ужасов, обычное дело, в ряду прочих. Спасибо ей, этой простой
служащей. Какой груз она сняла с наших неокрепших душ!
Валя,
конечно, поругала Светку заочно, но объяснила, как надо написать заявление и какое решение должна
вынести комсомольская организация. Об исключении вообще не упоминалось.
Окрыленная,
я сразу пошла к Светке. Оказалось, впервые в жизни я сделала что-то хорошее для
постороннего человека: ее мама благодарила меня со слезами и напоила нас со
Светкой вкуснейшим компотом.
А
мне это навредило. На следующий день сказали директрисе. Она была так довольна,
что без нее все согласовали в райкоме, что на всех углах восхваляла
мой организаторский талант и меня оставили секретарем на десятый класс
тоже. А Светка получила свой выговор, который через положенное время сняли, и
новый билет.
Довелось
мне участвовать и в историческом мероприятии — Ленинградской областной
конференции ВЛКСМ, которая проходила три дня в Таврическом дворце в 1952 году.
Кто, как избрал или назначил меня делегатом — не спрашивайте. На очередном
собрании школьных секретарей Валя сказала, что от школ нашего района будет три
делегата. С этими девочкой и мальчиком я потом возобновила знакомство в
университете.
Была
поздняя осень. Прийти во дворец Валя просила за час, в белых передниках, взять
туфли переодеть, не забыть комсомольский билет и приколоть значок. Народу тьма!
Сначала выдали в фойе за столиками по спискам временные удостоверения,
где были указаны места в зале. Предупредили, что перед выборами новых комсомольских
органов их обязательно надо будет обменять на мандаты. Каждый
получил также бумажную папку с документами. Там были красивый красный с
золотом блокнот со вставленным внутри автоматическим карандашом (шариковых
ручек тоже еще не было), программа конференции, программа кино, театров и
экскурсий на неделю, а также тексты Гимна СССР и нескольких комсомольских
песен.
Потом
Валя сказала, что можно проходить в Белый зал и что сейчас будет первое
собрание делегации нашего района.
В
фойе народ осаждал какие-то столы. Наш мальчик тоже туда пробился и вылез
гордый с каким-то свертком. Это была торговля дефицитными в то время
книгами.
Красота
огромного, овального, белоколонного бального зала
меня потрясла. Но сильно задерживаться не дали, за колоннами стоя провели
собрание делегации района, потом выяснилось, что человек сорок. Все одеты очень
нарядно, и только мы, две дуры, в белых передниках.
Договорились завтра без них. Избрали руководство делегации, кажется трех
человек, двух дяденек и тетеньку, не очень молодых. Главный из них сказал, что
в перерывах наш район может собираться на этом месте. Распустили.
По
звонку открыли двери в зал заседаний. Тот самый: Дума, матрос Железняк, караул
устал... Зал поразил величиной и отдельным высоким президиумом, прямо крепостью
какой-то с глухими высокими передними стенками рядов. Избрали президиум
конференции. Открыли конференцию, встали, спели Гимн, благо слова розданы.
Дальше целый час голосовали, надо было поднимать временные
удостоверения. Выбирали председателя заседания, секретариат, мандатную
комиссию, редакционную комиссию, утверждали регламент, совет
делегаций, редакционную коллегию стенной газеты конференции (это нам
знакомо!), еще что-то. Вдруг слышу свою фамилию. Избрали в какую-то комиссию.
Оказалось, для выработки предложений от школ. Наконец выступил представитель
оргкомитета. Объявляет, где получать талоны на обед и билеты в театры, кино и
музеи.
Начался
доклад секретаря обкома комсомола. Некоторое время я, отличница, пыталась
слушать и понимать. Но очень трудно, потому что не говорит, а читает, причем
читает плохо, знаки препинания не соблюдает, ударения смысловые неправильные,
ему бы наша литераторша показала. Осмотрелась — батюшки! Кто читает, кто
болтает, кто пишет. Одного заметила, кто слушает, да и он скоро зевнул. А из
последних рядов так просто выходят из зала.
Кое-как
до конца дотянули, до бурных аплодисментов и перерыва.
И
пошло все как на собраниях в школе, только в сто раз длиннее. Никто никого не
слушает, к концу дня народу в зале и не осталось совсем. В большой перерыв
пошли в столовую, по талонам, бесплатно. А в белом зале за колоннами были столы
с яблоками, мандаринами, морсом в кувшинах, минеральной водой и печением — тоже
все бесплатно и ешь сколько хочешь! Не забывайте,
что это был 1952 год. Мне в школе едва поверили!
Далее
в программе обсуждение доклада. Но никто ничего не обсуждает, каждый
отчитывается про свое. Привлекли внимание только два
известных артиста, драматический и балетный. Их и встречали и провожали аплодисментами.
Потом
приветствие пионеров, как и мы когда-то ходили, с
салютами, знаменем, стихи дурацкие малыши орут.
Еще
выступил член ЦК партии тов. Шелепин. Этот хоть
грамотно говорил. Потом с ним каждая делегация фотографировалась на память.
Храню до сих пор — история.
В
какой-то перерыв предупредили: всем быть в зале, будет выступать наш секретарь
райкома. Прослушали, как она отчиталась за район. Сколько заводов чего
выпускают. Про школы тоже говорила. Оказывается, наша школа в передовых. Все
стали на меня смотреть, улыбаться, кивать. В перерыве подошел поэт из нашей
делегации, настоящий поэт, я видела его книжку в магазине. Поздравил с
успехами. Глупость какая-то. Даже тогда я понимала это, и мне было неловко.
На
второй день стали в перерывах петь песни и танцевать. Слова песен
во-первых, были в папках, а кроме того, вывешивались на огромных листах. Пели
под аккордеон. А для танцев включалась запись по радио. Танцы только
разрешенные — вальс, краковяк и прочие, так называемые бальные. Ни в коем
случае танго или фокстрот — западные. Конечно, танцевать в таком зале вальс
было приятно, только почти никто не умел. Нас, школьниц, приглашали наперебой,
и даже с поэтом я танцевала.
Напоследок
выбирали новый обком ВЛКСМ. Обменяли временные удостоверения на мандаты,
зеленые, картонные. Зачем? Раздали списки кандидатов. Про каждого выходили и
говорили. Якобы обсуждение. Всех выбрали, безальтернативно. (Читая
тогда этот список от скуки много раз, я запомнила фамилии. Как показало время, некоторые из них переместились в ряды известных
партийных деятелей, а особо выдающиеся, бывшие в то время совсем молодыми,
стали деятелями эпохи перестройки, оперативно поменяв идеологическую
ориентацию.)
Потом
целый час зачитывали решение. Опять все болтали или выходили. Наконец объявили
закрытие, спели Гимн и стали расходиться. В театр, узнав репертуар, я не пошла
— про каких-то передовиков производства. А на балет уже все разобрали. «А можно
не ходить?» — спросила моя коллега из другой школы. Мы отметились и ушли.
Еще
пришлось в школе на собрании рассказывать о конференции, ведь я пропустила три
учебных дня. И даже трудно было объяснить, какой во всем этом был смысл. И вот
тогда я про себя решила, что никогда больше не дам себя втянуть ни в какую
комсомольскую работу. И свое намерение выполнила.
Сталин
умер, когда мы были в десятом классе. Сообщение было рано утром. Все собрались
в школе, но звонка не было, и занятия не начинались. Очевидно, учителя ждали
инструкций. Мы сидели молча по классам, кто листал учебники, кто в тетрадке
что-нибудь чиркал, разговаривать не смели и уже явно истомились бездельем и
неопределенностью. Дверь в класс была в стороне, противоположной доске, и туда
никто не смотрел. Поэтому бесшумное появление там учительницы было
неожиданностью. Кто-то случайно повернул голову и от неожиданности сказал: «Ой,
кто это?» Раздался один смешок, другой, и грянул общий истерический смех. Много
ли надо девицам в таком возрасте, чтобы посмеяться? А тут целый час молчали.
Учительница молча исчезла, как и появилась, можно только гадать, как она
испугалась — в такой день смех!
Зато
пришла наша классная и велела идти в актовый зал на
линейку. К этому времени мы уже и сами напугались и
затихли. Никто о происшедшем никогда не вспоминал. Дальше все шло по сценарию.
Было включено радио, транслировали речи из Москвы. Выступила директриса,
вытирала глаза платочком, еще кто-то из учителей. По-настоящему не плакал
никто. После линейки нас отпустили по случаю траура. День был солнечный, и мы с
удовольствием пошли гулять на Неву.
Вечером позвонила одна партийная знакомая и
предложила взять меня с собой в Москву на похороны, билеты на поезда уже
брались с бою. «Ни в коем случае!» — сказал мой немногословный папа и оказался
прав. Знакомая много претерпела за свою любовь к вождю, но хотя бы не
пострадала физически.
Сразу после смерти Сталина реабилитировали
участников «дела врачей». Когда было объявлено о разоблачении «убийц в белых
халатах» (1952 г.), я, не скрою, с большим интересом читала все газетные
материалы. Журналисты наперебой «оживляли» сухие сообщения для простого народа.
Жизнеописание главной разоблачительницы, «спасшей своим мужественным поступком
многие жизни», отклики видных писателей и ученых, благодаривших Лидию Тимашук и тов. Сталина за заботу и призывавших строго наказать
убийц, и прочее в таком роде.
У меня, начитанной девочки, слова «разоблачила
преступников» в первую голову ассоциировались с Шерлоком Холмсом. Поэтому
возникало много уточняющих вопросов. Как она одна за всеми ними следила? Как ей
удалось доказать, что они давали больным яд? А как установили, правильно
сделали операцию или нет? Выкапывали и вскрывали? Все это я собиралась спросить
у папы-хирурга. Но не успела, потому что услышала разговор родителей об этом.
Папа: «Я ручаюсь тебе, что этого не может быть. Петя, я же знаю его
много лет! На фронте…» Мама: «Тише! Говори тише!»
Дело в том, что большинство из поименованных
«преступников», известные в своей области заслуженные специалисты, были либо
однокашниками отца по Военно-Медицинской академии, либо соратниками по
фронтовой медицинской службе. Могу только догадываться, в каком он сам, главный
хирург военного округа, был тогда состоянии.
Желание задавать свои вопросы у меня отпало,
папе я верила, но верила и газетам тоже. Бродило смутное чувство какого-то
неблагополучия, но легче было послушаться мнения одного зашедшего знакомого (не
врача), который твердо сказал «Разберутся!», а пока предложил родителям выпить.
Спустя много лет мама рассказала мне, как она
тогда провожала отца на работу каждый день, как навсегда, как он велел держать
дома наготове чемоданчик с вещами «на всякий случай» и как они старались скрыть
свое беспокойство от меня.
В школе тоже происходило что-то противное.
Осенью 52-го, как всегда, прошли выборы комсоргов в старших классах. Обычное
дело, никто всерьез не относился. Многих, чтобы не возиться, оставили повторно,
если они уж слишком не канючили: «Ну почему все время
я?!» Оформила я все протоколы, как положено, сдала в райком. И вдруг вызывает
директор и вопрошает: «Таня, почему почти во всех комсомольских группах
комсоргами выбраны еврейки? У нас многонациональное государство!» От
неожиданности слов у меня не нашлось. Но она мне и не дала бы ничего ответить,
тут же сказав, что выборы прошли с грубыми нарушениями, без присутствия представителей
партии, и потому считаются недействительными и нужно срочно провести новые (ну
совсем как в новейшие времена!). Я, по ее мнению, проявила политическую
незрелость, но это вина не только моя, и поэтому на первый раз мне не объявят
никакого взыскания, чтобы не портить характеристику перед поступлением в
институт.
Главный вопрос, который меня мучил: как я скажу
девочкам, что надо проводить новые выборы, и вообще, говорить или нет, хотя бы
в своем классе, на эту неприятную тему. Но и тут директор фактически меня
подстраховала. Разговор происходил на большой перемене, а сразу после уроков
неожиданно появилась наша классная и сама объявила, что сегодня во всех
классах, и у нас в том числе, пройдут повторные выборы комсоргов, на этот раз с
представителями партийной организации школы. К нам пришла молоденькая
учительница начальных классов, и без хлопот мы единогласно выбрали предложенную
нам кандидатуру.
—
Чего же все одних и тех же выбирать? — только и сказала она.
Так
же было и у других. Из шести классов в двух все-таки выбрали евреек, но квота,
видимо, была соблюдена.
В
классе после никто ничего не обсуждал. Как будто ничего и не было. Но дома я
рассказала маме, и ее реакция была мгновенной. «Вот сволочи!» —
с большим чувством сказала она. Кто — не уточнила.
Был
еще один эпизод. В самом конце 10-го класса меня и председателя школьного учкома, мою одноклассницу, вызвала к себе директриса.
Усадив нас, хотя с ученицами это принято не было, она торжественно произнесла:
«Девочки! Вы обе являетесь кандидатами на медаль, активно занимаетесь
общественной работой, и школьная парторганизация может дать вам рекомендацию
для вступления в партию. Когда вам исполнится восемнадцать лет, вы станете
кандидатами партии». К счастью, она потом сказала «Подумайте!», и, сказав
глупое «спасибо», мы выкатились из кабинета. Надо ли говорить, что мы были
потрясены. Однако ни у моей одноклассницы, ни у меня, как мы выяснили позже, ни
на секунду не возникло мысли о вступлении в партию.
На
этот раз дома был отец, партийный, между прочим. Я рассказала о почетном
предложении.
— А
тебе-то самой хочется вступать в партию? — первым делом спросила мама.
—
Нет! — был честный ответ.
—
Ну и нечего! — мама любила быстро решать вопросы.
Но
я ждала, что скажет папа.
—
Думаю, что тебе этого делать не нужно, — спокойно сказал он.
Оставалось
решить, что я скажу директрисе.
— А
ничего пока не говори! — сказала мама, и папа промолчал, значит, был с этим
согласен.
На
следующий день мы с Людкой почти одновременно спросили друг друга:
— Ну как, пойдешь?
И
обе ответили:
—
Нет!
Больше
с нами на эту тему никто не заговаривал. А вот в соседней мужской школе один из
медалистов получил такую рекомендацию, но как сложилась его судьба, не знаю.
Много
лет спустя я случайно узнала
подробности биографии нашей директрисы, что многое объяснило мне в ее
поступках. Ее муж, известный партийный работник, сильно пострадал в связи с
печально знаменитым послевоенным «Ленинградским делом», когда Сталин в который
раз уничтожал потенциальных конкурентов. Но его (мужа), спасибо, не расстреляли
и не посадили, а только отовсюду выгнали, а жену с поста районного главы отдела
народного образования (РОНО) переместили в нашу школу простым учителем истории.
Эта железная женщина снова проделала всю партийную карьеру с самого низа и
после директорского поста в школе ушла с повышением в райком партии, а на
пенсию вышла уже семидесятилетней с какой-то очень высокой должности.
Летом
1953 года я поступила в университет на матмех.
Золотая медаль плюс папина довольно высокая должность (все надо было писать в
анкете) обеспечили мне автоматическое зачисление. Было собеседование, на
котором спросили какую-то чепуху. Однако уже в толпе медалистов, ожидающих
собеседования, я поняла, что все далеко не так просто. Во-первых, поступающие говорили совсем открыто, что стараются не
принимать евреев, и обсуждали возможную квоту. Их заваливали на собеседовании,
если не находилось влиятельного покровителя. Во-вторых, лица с иностранными
фамилиями, а таких было немало в Ленинграде,
подвергались дополнительной проверке. Знаю людей, которые вынуждены
были просить видных деятелей подтвердить, что данная фамилия не означает
принадлежности к еврейской национальности. А в-третьих, две подруги из
Белоруссии, в пятилетнем (!) возрасте оказавшиеся в немецкой оккупации, со
слезами обиды ожидали решения своей участи в какой-то специальной комиссии,
которая должна была подтвердить, что они не сотрудничали с немцами. К счастью,
обеих пропустили.
Все это укрепило меня в решении не писать ничего
в анкете про свою комсомольскую работу (а был и такой пункт) и, уж конечно,
никому ничего не говорить. И без меня нашлись активисты, и немало. В вузах
начинались уже далеко не детские игры. У кого не очень получалось с благородной
наукой математикой, а стремление сделать карьеру было, те прямиком шли в
комсомол и партию, если их, конечно, брали. (Брали с разбором, ибо на
интеллигенцию и особенно евреев, были строгие квоты, ведь партия у нас прежде всего пролетарская.) Зато, как я очень скоро
поняла, это был беспроигрышный путь. Все знали, что «освобожденный» секретарь
ВЛКСМ университета, то есть для него это была работа, за которую он получал
зарплату, был заурядным студентом и неуважаемым человеком. Однако деньги
и бесплатные блага, которые он получал, и не снились преподавателям и ученым.
Помню такой разговор с однокурсницей, девушкой
из провинции.
— Придется пойти поработать в комитет, — сказала
она грустно. — Обещают на работу в Ленинграде распределить и на очередь
поставят, прописка будет. — Имелась в виду очередь на получение комнаты. —
Счастливая ты, жилплощадь имеешь! — И после паузы добавила: — Ходила я туда в
комитет поговорить, все такие противные, а что поделаешь? Дома мне негде будет
работать, даже в школе мест нет.
В университете, благо факультет относился к
области точных наук, идеологическое воспитание проходило в рамках программы.
История партии, диамат-истмат опять-таки по «Краткому курсу истории ВКП(б)», политэкономия, философия, позже переделанная в
«научный коммунизм», — лекции, семинары, сколько часов отнималось от
математики!
И вот, когда мы были на 3-м курсе, случился XX
съезд партии и разоблачение культа личности Сталина. Созвали факультетское (все
курсы вместе!) комсомольское собрание. Почтенный профессор с самым громким и
хорошо поставленным голосом читал с кафедры вслух доклад Хрущева съезду. Так
приказала партия — всюду читали вслух. Продолжалось час или даже больше.
Профессор время от времени пил воду. Никакого обсуждения или вопросов после не
было. Видимо, тоже была установка.
Что и говорить, слушали со вниманием. Никто бы
не мог предположить, что о Сталине можно сказать вслух такое. Всем
известные с детства враги народа поминались как мученики за идею.
Правда, чем их идеи отличались от сталинских, не
разъяснялось. Как в хорошем детективе, давалось понять, что это еще далеко не
все известные факты. Есть кое-что и похуже.
У многих слушателей, видимо, срабатывал
психологический барьер: сложившиеся на безусловном, подсознательном уровне
понятия не поддавались такой внезапной ломке. Выходя из аудитории, студенты
обменивались мнениями: в это невозможно поверить, что-то тут не так.
Мой
отец умер за два года до этого. Спросить «про политику» было не у кого. Мама в
ответ на мою сенсацию довольно равнодушно сказала, что и она слышала подобные
слухи от партийцев на работе и что скоро появится все в газетах. Никакого удара
или шока у нас или в нашем домашнем окружении не было, как не было и никогда
никакого «культа вождей», ни Сталина, ни Ленина.
Между
тем идея, что Ленин все придумал и делал правильно, а Сталин извратил
«ленинские нормы и принципы», в то время стала необычайно популярной в
«просвещенных» партийных кругах, особенно среди партийной интеллигенции. Не
устаю удивляться, что она (идея) дожила и до наших дней. Время от времени по ТВ
солидные седовласые деятели культуры, само собой, бывшие коммунисты, пытаются
объяснять, что на самом деле хотел сделать Ленин.
После эпохального съезда, конечно, многое
изменилось. Прежде всего началось массовое возвращение
людей из лагерей и ссылок. На слуху
было слово «реабилитация». И как раньше террор, так и теперь реабилитация затронула так или иначе чуть ли не каждую семью. Но, как и
раньше, об этом предпочитали особо не говорить, разве что при своих. (Только в своей группе я знала о девяти таких
семьях…)
Одно было в университете, с моей точки зрения,
хорошо — не было уже повседневного идеологического присмотра, как в школе.
Руководящая и направляющая сила партии проявлялась в серьезных вещах — приеме в
вузы и распределении на работу.
А так в университете шли своим чередом занятия
по «политграмоте». Как и в школе, большинство относилось к ним, как к
неизбежной повинности на пути к диплому. Хоть слово «диссидент» еще не
произносилось, в студенческой среде возникало брожение. То устроили на
факультете выставку и обсуждение абстрактных картин, то дошли слухи о листовках
по поводу «венгерских событий», то появилась возможность по вечерам приходить в
некий подвальный киноклуб смотреть «запрещенное
кино».
Рискну сказать, что на нашем факультете тогда
это представлялось скорее играми избалованных обеспеченных детей. Те, о ком все
знали, как о причастных к этой деятельности, держались почти все высокомерно,
ибо слыли или сами себя считали математическими гениями и всячески при случае
старались показать свое превосходство над «серой массой».
Подавляющее большинство моих однокурсников
(среди них половина или больше были приезжие) были озабочены совсем другими
проблемами. Много времени занимала учеба: к ней, что бы ни говорили о «мотании»
лекций и шпаргалках, все относились серьезно, как к основе будущей жизни. А
центральной проблемой большинства была бедность, постоянное отсутствие средств
на еду и одежду. Так, в нашей группе два мальчика весь первый курс ходили без
пальто (куртки тогда еще не были в ходу). А я, городская неженка-дурочка,
верила, когда они говорили, что закаляются. Хорошо, что девочки в общежитии
оказались практичнее и добились для них материальной помощи без очереди. Сами
взрослые парни, естественно, просить ни у кого ничего не желали.
Так что не до абстрактного искусства тут было.
Многие подрабатывали. Кто преподавал в школе, кто вел кружки, кто работал
грузчиком или сторожем. Еще ездили на
сбор фруктов в Молдавию и винограда в глухие районы Грузии. Там платили очень
хорошо.
Конечно, ленинградцам было легче — все-таки жили
в семье. А в общежитии девочки экономили на том, что готовили еду сами. Там
были популярны «коммуны» или «колхозы», куда брали и мальчиков тоже, выходило
дешевле и лучше, чем в столовых.
Позже меня выбрали в студенческую комиссию профкома
по распределению материальной помощи. Для того чтобы получить право на
материальную помощь, надо было, чтобы доход на одного члена семьи был меньше
определенной суммы, и этот порог был очень низким. А сколько было заявлений!
Многим иногородним не только не помогали родители, но, наоборот, ждали,
когда дети встанут на ноги и помогут
семье. Вот когда я впервые осознала, в какой нищете живет провинция.
В России все происходит очень медленно, и
результаты ХХ съезда проявились в полной мере гораздо позже. Повторюсь: это не
исторический очерк, претендующий на всестороннее освещение событий, это мои
личные впечатления. Как говорили в старые времена, кто знает более
меня, пусть пишет далее меня.