НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Четыре романа в письмах
КАРЕЛА ЧАПЕКА

 

Перекочевав из минувшего века в век текущий, многие писатели, которые еще недавно считались современными, переместились в разряд несомненных классиков. К их числу принадлежит и чешский прозаик, драматург, эссеист, поэт, переводчик Карел Чапек (9 января 1890 г. — 25 декабря 1938 г.). В нашей стране он сначала стал известен как автор пьесы «R. U. R.» (1920), в которой на сцену впервые были выведены роботы (не механические, а созданные химико-биологическим путем), и романа о массовом средстве уничтожения «Кракатит» (1924). В 1930-е гг. у нас получили широкую известность антифашистские произведения Чапека — антиутопия «Война с саламандрами» (1935) и драма «Мать» (1938). Еще до Второй мировой войны были переведены на русский его «Письма из Англии» (1924), несколько рассказов, роман «Гордубал» (1933), высоко оцененный Андреем Платоновым, пьесы «Дело Макропулос» (1923; распространенный перевод «Средство Макропулоса» неточен) и «Белая болезнь» (1937). Более полное знакомство с его творчеством произошло уже после войны, когда, не считая множества разных сборников, вышло два собрания сочинений и книга статей об искусстве. Внимание читателя привлекли эссеистиче­ские отчеты Чапека о поездках в Италию, Голландию, Испанию, Скандинавию, очерковые книги «Год садовода» (1929) и «Как это делается» (1938), написанные совместно с братом Йозефом Чапеком пьесы «Из жизни насекомых» (1922) и «Адам-творец» (1927), романы «Фабрика Абсолюта» (1922), «Метеор» (1934), «Обыкновенная жизнь» (1934), «Первая спасательная» (1937) и «Жизнь и творчество композитора Фолтина» (1939, вышел посмертно), рассказы, сказки и апокрифы. Значительная часть публицистики Чапека, часто содержавшей полемику с коммунизмом, оставалась у нас неизвестной до выхода составленной мною книги «Письма из будущего. Неизвестный Карел Чапек» (2005). Надо сказать, что даже антифашистские произведения Чапека первоначально выходили с купюрами. Подчас (как это было в пьесе «Адам-творец») в тексте допускались переводческие «смягчения».­

В Чехии, где даже в годы существования строгой цензуры не додумались до издания художественных произведений с купюрами, судьба творческого наследия Карела Чапека оказалась еще более сложной. В годы фашистской оккупации оно подверглось запрету. Возникла угроза, что то же самое повторится и после коммунистиче­ского переворота в феврале 1948 г. Но действовал лозунг «Советский Союз — наш пример». И когда в журнале, выходившем под редакцией тогдашнего чехословацкого министра просвещения профессора Зденека Неедлы, был опубликован перевод предисловия московского богемиста Сергея Васильевича Никольского к очередному советскому сборнику произведений Чапека, чешские защитники писателя поспешили издать его отдельной брошюрой. Только благодаря такой «советской помощи» Карел Чапек не был запрещен и изъят из библиотек. Но возвращался он к чешскому читателю постепенно. Публицистика Чапека стала вновь доступна его соотечественникам только в 1980—1990-х гг., когда вышло двадцатипятитомное собрание его сочинений. Два тома в этом собрании занимают письма.

Значительную часть эпистолярного наследия Чапека составляют письма интимного характера. Еще полвека назад об их существовании мало кто знал.

Когда в сентябре 1961 г. я впервые приехал в Чехию и стал собирать материал для кандидатской диссертации о раннем творчестве Карела Чапека, еще здравствовало множество людей, некогда с ним соприкасавшихся. С 1947 г. существовало Общество братьев Чапек. Многие ученые и критики изучали те или иные стороны их многогранной деятельности. Но только одного человека интересовала биография К. Чапека как личности, включавшая и сферу интимных отношений. Это был сотрудник Национальной библиотеки в Праге доктор Мирослав Галик (1901—1975), готовивший большинство посмертных чапековских изданий. В примечаниях к одному из них Галик упомянул о письмах Карела Чапека к некой А. Н., в которую он в 1905 г. был «сентиментально влюблен», учась в четвертом классе гимназии в Градец-Кралове. Встретившись с доктором Галиком, заочно консультировавшим меня, когда я еще в Ленин­граде работал над комментариями к нескольким томам первого русского собрания сочинений К. Чапека, я задал вопрос об этих письмах и получил очень уклончивый ответ. Только после того, как я, систематически обходя и опрашивая всех, кто знал молодого Чапека, добрался до доктора Иржи Червены, как раз в том же 1905 г. закончившего краловеградецкую гимназию, я не только узнал, что А. Н. — это дочь владельца музыкальной школы в Градец-Кралове Анна Непержена, но и смог записать ее пражский адрес. И вот передо мной маленькая, круглолицая, седая старушка. Трудно себе представить, что когда-то она была той неприступной красавицей, которую краловеградецкие гимназисты прозвали Анелькой (по имени героини романа Г. Сенкевича «Без догмата»). Но с ее девичьей фотографии (может быть, той самой, которая была выставлена в витрине фотографа и перед которой часами простаивал на морозе юный Карел) на меня глядит лицо не только миловидное, но и значительное. В мечтательном взгляде  читается ум, серьезность, высокое представление о долге. Весь облик ее светится чистотой, цельностью, гармонией. Такие женщины, одарив кого-то любовью, безропотно несут доставшийся им крест. И действительно, отвергнув любовь двух друзей-соперников, Карела Чапека и остроумного, начитанного Отто Соммера, впоследствии юриста, и отдав предпочтение их скромному однокласснику Яну Мишичке, в будущем преподавателю гимназии, она, как принято говорить, составила счастье его жизни.

Восемнадцать писем пятнадцатилетнего Карела Чапека к четырнадцатилетней Анне Неперженой, отосланных в марте—октябре 1905 г., — не только интересный источник, позволяющий заглянуть в духовный мир юноши и ознакомиться с воздействовавшими на него влияниями (в частности, русскими — помимо прочего в письмах упоминается рассказ Горького «Болесь»), но и своего рода литературный памятник, ибо автор вольно или невольно выдумывает самого себя.

Первоначально Чапек сохранял позу жизненного и литературного наставника. Оправданием подобного тона служило то, что еще в 1904 г. его стихи трижды публиковались в брненском журнале «Неделе» («Воскресенье»), а ­2 апреля 1905 г. три его стихотворения, навеянные любовью к Анне Неперженой, под псевдонимом Мило были опубликованы в брненской газете «Морав­ска орлице». Юноша считает себя печатающимся поэтом и для большей авторитетности сообщает, что ему обещано место редактора критического отдела в брненской газете «Моравский край», сотрудником которой был муж его старшей сестры Гелены. «Творческие советы», которые он дает своей подопечной, не лишены интереса, поскольку характеризуют его взгляды на литературу и писательское призвание.

Но в роли ментора Чапек удержался недолго. Он открывает свое имя и сердце той, которая воплотила в себе его идеал женщины. Однажды, встретив ее на прогулке, он как бы случайно уронил к ее ногам укрытый в рукаве букетик фиалок. Письма пестрят литературными реминисценциями. Ко многим приложены стихи. Автор этих прозаических и поэтических любовных признаний, по его собственным словам,  выступает в обличии «грустного представителя нашей молодежи», «дискредитированного поэта», «декадента», «атеиста», «шута и безумца». Когда-то он был «альтруистом», надеялся сделать много «для человечества в социальном и моральном плане» (речь явно шла о его участии в деятельности «подпольного» ученического кружка «Мансарда» и издании гектографированного журнала), но «надежды были погублены ранними бурями и снегом» (читай — провалом «Мансарды» и угрозой исключения из гимназии). И вот теперь он замкнулся в себе, утратил веру во все, отказался от борьбы, духовно состарился (в стихах он прибавляет себе год, в письмах — хотя бы несколько месяцев). Правда, и сейчас еще он надеется «нести свет и тепло массам человечества», не оставляет мечты подняться высоко над миром пошлости и уделяет внимание «симпатичному женскому вопросу» (через Анну Непержену и ее старшую сестру он надеется распространять в женских учебных заведениях «серьезные», «морально ценные» книги, что послужило предлогом, чтобы наконец подойти к девушкам в парке и заговорить). Порой сквозь подражательно-литературный высокий стиль пробиваются живые интонации, зримые зарисовки с натуры, искреннее и непосредственное выражение чувства. Небезынтересен и автопортрет, набросанный юношей в нескольких письмах: угловатая голова, красные как кирпич щеки, добрые «лошадиные» глаза, негритянские губы. Чапек искренне признается, что нелестные отзывы о своей внешности слышал уже и из женских уст. Последнее письмо Анне Неперженой прислано из города Брно, куда Карел во избежание худшего наказания был переведен под присмотр сестры и ее мужа. Здесь, в большом городе, который кажется ему настоящей чужбиной, он вспоминает свою жизнь в Градец-Кралове и самого себя, каким был полгода назад: «Безрассудно пускался я на глупые выходки, без размышлений бросался в ненужные схватки, — знаете, это было что-то вроде крестовых походов сердца». И все же пережитое там воспринимается им как «величайшая эпопея» его жизни.

По-чешски письма Карела Чапека Анне Неперженой были впервые опубликованы сыном Мирослава Галика — Томашем Галиком в 1978 г. в миниатюрном издании, озаглавленном «Письма Анельке».

Иржи Червены рассказал мне и о дружбе молодых братьев Чапек с дочерью известного пражского кондитера Герминой Бергеровой (1891—1958), с которой они познакомились на уроках бальных танцев. К моменту моего первого приезда в Прагу Бергеровой уже не было в живых, но был жив ее второй муж Вацлав Гржебик. Во время последующих посещений Чехии мне с помощью пражской полиции удалось установить его адрес. Но разыскать его я уже не успел и в 1982 г. обратился с просьбой об этом к тогдашнему секретарю Общества братьев Чапек Милене Пфанновой. Дальнейшие подробности мне неизвестны, но Милена вместе со своей приятельницей, тоже членом чешского Общества братьев Чапек, в конце концов нашли и письма братьев к Гермине и ее воспоминания о встречах с ними, написанные в 1950-х гг. Все это было опубликовано в канун 1983 г. в брошюре «Братья Чапек. Письма из молодости», подготовленной к печати Томашем Галиком, Иржи Опеликом и Ярославом Славиком.

Здесь же были помещены и шесть писем Карела Чапека Либуше Солперовой (1890—1977), в замужестве Регентиковой, дочери владельца швейного салона в городе Индржихув Градец в Южной Чехии. В свое время эти письма скопировал доктор Мирослав Галик.

В 1909 г. братья Чапек провели каникулы на курорте Святой Катержины к юго-востоку от Праги, где их отец доктор Антонин Чапек в летний период выполнял обязанности врача. «Именно там Карел и влюбился в прелестную, милую девушку, и любовь эта была исполнена самой нежной поэзии, о чем мне доверительно сообщил Печа», — вспоминала сестра Карела Гелена Чапекова (Печа — семейное прозвище Йозефа Чапека, в будущем выдающегося художника). Либуше Солперова была на четыре месяца моложе Карела и приехала на дачу с матерью и двумя братьями.

Влюбленные договорились, что зимний сезон Либуше проведет в Праге. План удался. И Либуше действительно приехала в Прагу. Это была пора, когда в разных печатных органах начали появляться рассказы и иронические миниатюры за подписью братьев Чапек. В одинаковых костюмах цвета корицы, в цилиндрах и с тросточками два молодых денди в воскресенье и праздничные дни совершали променад по Национальному проспекту. Их философией тогда были дендизм, панэстетизм и панэротизм. Юные авторы, которые прочли «всю порнографическую литературу» (их рассказ «Морен отвратительно чувственный» настолько «скабрезен», что до сих пор не был воспроизведен ни в одном книжном издании), постоянно колеблются между восхищением женщиной и антифеминизмом, в ту пору весьма модным (Шопенгауэр, Ницше, Стриндберг). Герой одной из их миниатюр говорит: «Раз мое Уважение к женщине умерло, мне не остается теперь ничего иного, как стать либо циником, либо галантным человеком». В ранней прозе братьев Чапек мы постоянно сталкиваемся с переходами от цинизма к галантности, от аморализма к культу чувства, от насмешек над женщинами и намеренной деэстетизации любви к лиризму.

Галантность и «корректность» определяет и стилистику писем братьев Чапек к Гермине Бергеровой, писем Йозефа Чапека к одной из ее подруг Нине Егличковой и писем Карела Чапека к Либуше Солперовой. Это опять была «маска», но значительно более изощренная.

К концу 1909 г. Либуше была поставлена перед дилеммой, которую Карел в письме от 21 декабря охарактеризовал как «выбор между определенным условием и определенной выгодой». Мы не знаем, о каком условии шла речь, но можем представить себе, какими жизненными принципами руководствовался юный «денди» в отношении к возлюбленной. Дендизм подразумевал обязательное сохранение независимости. Барбе д’Оревильи в книге «Дендизм и Джордж Бреммель» (1861), этой библии дендизма, писал: «Самые нежные объ­ятия — все же цепи. <…> Вот рабство, которого избежал Бреммель. Его победы обладали дерзостью бескорыстия». А Бодлер раскрывал материальную подоплеку такого поведения: «<…> есть слишком много правды в том, что любовь без денег и свободного времени не может стать ничем другим, кроме как развратностью буржуа или выполнением супружеских обязанностей». Неписаный кодекс дендизма признавал лишь любовь-игру и любовь платоническую. И Либуше Солперова уезжает в Индржихув Градец, а позднее выходит замуж. Так Карел Чапек похоронил еще одну свою любовь (его отношения с Герминой Берегровой были не более чем галантной игрой). На этот раз добровольно.

И Барбе д’Оревильи, и Жозефен Пеладан, и Ж. К. Гюисманс (авторы, имена которых мы встречаем в письмах и произведениях молодых братьев Чапек) воспринимали денди как андрогина, как существо «неопределенного духовного пола». Чешский литературовед Иржи Опелик видит в этом известный ключ к «тому необычному феномену», каким было совместное творчество братьев. Ведь в очищенной от эротической чувственности форме здесь воплощается «идеал счастливо найденного и абсолютно гармонического единства двух хотя и не идентичных, но зато лишь друг для друга предназначенных и идеально друг друга дополняющих существ». И все же дендизм братьев Чапек был позой, платьем с чужого плеча. Уже летом 1910 г. Йозеф влюбился настолько серьезно, что его «роман в письмах» с Ярмилой Поспишиловой растянулся на восемь лет и в конце концов завершился свадьбой. Соавторство с Карелом время от времени еще возобновлялось, но каждый уже шел своей дорогой. Даже комедию «Разбойник», первоначальный вариант которой был написан совместно в 1911 г. в Париже, Карел заканчивал самостоятельно и с согласия брата опубликовал под своим именем. «Допёк» он ее в августе—сентябре 1919 г. и отдал для постановки в пражский Национальный театр.

«Разбойник» послужил зацепкой для нового знакомства Карела Чапека. ­В сезон 1919—1920 гг. на сцене пражского Театра Шванды дебютировала семнадцатилетняя круглолицая блондинка Ольга Шайнпфлюгова, дочь коллеги Карела Чапека по редакции газеты «Народни листы» журналиста и писателя Карела Шайнпфлюга. Однажды начинающий драматург представился ей после спектакля и попросил прочитать вслух роль героини комедии «Разбойник» юной Мими. Очень скоро Чапек начинает прибегать к многократно испытанному средству — берет на себя уже привычные «обязанности» литературного и художественного наставника. В переписке с Ольгой он пышно распускает свои литературные «перья». Посвящает ей шутливые и нежные стихи, шлет послания то блещущие остроумием, то сентиментальные до банальности; он то дерзок и порой вынужден писать по-испански, чтобы смягчить эротическую смелость своих притязаний, то почти жалок, с интонацией просителя домогаясь очередного свидания. В письмах такого рода, большая часть которых приходится на конец октября — ноябрь 1920 г., мы узнаем прежнего Карела, того пятнадцатилетнего мальчишку, который пытался смягчить сердце Анны Неперженой описанием своих страданий.

Темпераментная, энергичная Ольга была мало похожа на робкую и наивную Мими. И своего Разбойника она поначалу представляла совсем не похожим на вечно сутулившегося и внешне малопривлекательного Чапека. Но, как вспоминал ее брат Карел Шайнпфлюг-младший, Чапек «был слишком настойчивым и блестящим почитателем, и в конце концов она влюбилась в него навсегда, на всю жизнь». Доказательство этого Карел получил 4 декабря 1920 г. в родном городе Ольги Сланом, где состоялась премьера пьесы чешской писательницы Божены Виковой-Кунетицкой «Девочка». А 19 декабря в литературном салоне писательницы Анны Лауэрманновой он познакомился с двадцатилетней студенткой пражского коммерческого училища Верой (Богуверой) Грузовой и для него началась жизнь «на острие ножа»...

Неужто тридцатилетний писатель в негласном споре с братом решил «тянуться к каждой девушке, срывать каждую розу» (подобно своему Разбойнику)?­

Опубликованная переписка Карела с Ольгой Шайнпфлюговой (1902—1968) и Верой Грузовой (1901—1979) не дает ответа на этот вопрос. Но если из цитат, рассыпанных в «Чешском романе» О. Шайнпфлюговой (книга была написана еще до войны, но вышла лишь в 1946 г.; фрагменты писем Чапека, как сохранившихся, так и утерянных во время оккупации, когда они были зарыты в саду или отданы на хранение знакомым, выделены особым шрифтом), попытаться реконструировать несколько писем, отосланных между 5 и 25 декабря 1920 г., кое-что прояснится. Врач, к которому Карел Чапек, еще в 1915 г. освобожденный от призыва из-за болезни позвоночника, обратился за советом, категорически запретил ему жениться. Дилемму «творчество или любовь», стоявшую некогда перед Йозефом и заставившую его растянуть свое сватовство на восемь лет, Карел попытался разрешить, разделив свои интимные привязанности на «любовь небесную» и «любовь земную».

Интенсивная переписка К. Чапека с В. Грузовой (Мирослав Галик знал о ней, но сами эти письма в его руки так и не попали, в 1980 г. их опубликовал Иржи Опелик, к которому незадолго до смерти обратилась сама Грузова) продолжалась до конца 1927 г.; ее характер менялся, отражая изменение отношений, но преобладают в ней шутливые и фривольные тона. Очень скоро, видимо, еще в конце января 1921 г., поняв, что Карел не намерен связывать себя какими бы то ни было обязательствами, Вера решает выйти замуж за дипломата и журналиста Франтишека Борека-Догальского. Почти на полтора года общение с Чапеком прерывается.

Между тем Ольга была отнюдь не намерена довольствоваться отведенной ей ролью боготворимого большого ребенка или ангела. Да и в самом Чапеке любовь к Ольге начинает побеждать любовь к свободе и страх перед болезнью. Он глухо кается, признается Ольге в «скверных приключениях».

В воскресенье 5 сентября 1920 г. Ольга по просьбе Карела прочла его новую пьесу «R. U. R.» нескольким ближайшим друзьям автора. В ноябре пьеса вышла отдельной книгой. Премьера в пражском Национальном театре состоялась 25 января 1921 г. и сразу стала гвоздем сезона. Вскоре к Карелу пришла всемирная слава.

Его письма Ольге марта—апреля 1921 г. — это уже не письма влюбленного, а письма любовника. Еще в январе он шутливо предложил ей роль «пани Чапековой». В июле Карел с Ольгой в сопровождении Гелены Чапековой и писательницы Анны Марии Тильшовой проводят четыре недели в горах на северо-востоке Чехии, в отеле «Краконош». Затем Ольга возвращается в Прагу, а Карел едет к родителям в Тренчианске Теплице на северо-западе Словакии, где Антонин Чапек был врачом курорта.

Влюбленные договорились каждый день писать друг другу. Первые письма Карела исполнены спокойствия и оптимизма. Он строит планы будущей совместной жизни, рассказывает о прогулках в горы, о работе над романом «Фабрика Абсолюта». Главный предмет тревоги — отношение к Ольге его матери, но и тут он видит обнадеживающие перемены.

Но 18 августа Карел получает от Ольги два письма экспресс-почтой. Их текст нам неизвестен, известна лишь причина их отправки. В середине августа доктор А. Чапек без ведома Карела послал отцу Ольги письмо, в котором, ссылаясь на здоровье сына, говорил о невозможности брака. Сама Ольга в «Чешском романе» и публикатор первого издания «Писем к Ольге» (1971) Мирослав Галик, следуя ее воле, тщательно скрывали то, что произошло в последующие два дня. Ольга была готова прервать беременность. Карел умолял ее не делать этого, но не приехал в Прагу, боясь нарушить план лечения и вы­звать у матери ненависть к своей невесте. И Ольга совершила задуманное.

Внешне в отношениях между ними ничего не изменилось. Чапек продолжает писать ей каждый день. Она отвечает ему. Но внутренне изменилось многое.

Сторонний наблюдатель, чешский журналист и литератор Франтишек Кубка, в одном из писем автору этих строк отметил: «С обеих сторон и особенно со стороны Ольги это была большая любовь. Я видел, как девятнадцатилетняя Ольга ждала в одной компании Чапека, который должен был прийти, но не пришел. Отчаяние Ольги, думаю, было более, чем актерским».

В «Чешском романе» О. Шайнпфлюгова рассказывает, что в какой-то момент у нее возникло желание вырваться из пут «любовного рабства». Она посылает Карелу письмо, в котором есть такие строки: «Я решила подарить тебе монашеское одиночество, о котором ты мечтаешь. Будь здоров и пиши самые прекрасные вещи на свете! <…> знаю, работа для тебя всегда важнее собственной жизни». Возможно, получив именно это письмо (или одно из других писем сходного содержания), Карел отвечал ей между 20 и 26 июня 1922 г.: «<…> есть вещи, которые не следует писать человеку, с утра до ночи остающемуся один на один с самим собой, со своими мыслями и не имеющему ничего, чем он мог бы их развеять или заглушить. <…> Да, каждое утро я посвящаю себя своей „Великой Работе“, над которой ты иронизируешь, — со склоненной головой прокладываю свою борозду, не заботясь о том, годна ли она на что-нибудь или нет». Вместе с тем он все более самоустранялся из жизни Ольги.

В середине июня 1922 г. Карел неожиданно получил письмо от Веры Грузовой. Вера вспомнила о нем после того, как ее брак с Бореком-Догальским расстроился, а сама она поселилась у родителей в Брно.

Характер возобновившихся отношений с Верой Карел четко определил в письме от 26 июня 1922 г. Он откровенно предлагает Вере любовь ни к чему не обязывающую. Поначалу его «страстные» письма, обращенные к «грешнице» и «черной колдунье», были всего лишь словесным флиртом, навеянным довольно давними воспоминаниями. Флиртом, которому он и сам не придавал серьезного значения. Еще 1 июля 1922 г. он писал О. Шайнпфлюговой: «<…> я прохожу мимо такого множества цветов и не сорву ни одного, чтобы украсить им свою хижину пустынника». Однако желание «сорвать» цветок, который, можно сказать, сам просился в руки, становилось все сильнее. И наконец 10 августа Вера приезжает в Прагу, уступая просьбе Чапека. Потом, по крайней мере дважды, 9 и 16 октября, состоялись встречи в Брно, куда Карел заезжает по дороге в Тренчианске Теплице и на обратном пути. Во время пражской премьеры пьесы «Дело Макропулос» 21 ноября он, явно выполняя данное в одном из писем обещание, кланяется в ее сторону...

В «Чешском романе» О. Шайнплюговой процитирован такой отрывок из  впоследствии утерянного письма Чапека : «Ты свободна, дитя мое, может быть, теперь ты уже понимаешь, что это значит. Ты свободна, а я не принадлежу себе. Я принадлежу тебе, потому что не способен уйти; вечно буду висеть на твоей молодой шее — больной, седой волк. Но ты будешь жить как умеешь и как этого требует твоя жадная до жизни натура, будешь принимать все, что тебе дарует жизнь. <… > Я же постараюсь, чтобы у меня радостно светились глаза, когда там, на твоей стороне, жизнь будет прекрасна». «Седым волком» Чапек называет себя и в сохранившемся письме от 24 декабря 1922 г. Естественно предположить, что оба письма написаны в одно и то же время. Тем более что именно к этому Рождеству Карел подарил Ольге волчье боа.

Платоническая любовь к Ольге в его понимании не требовала строгих ограничений в общении с другими женщинами. 21 января Карел снова приезжает в Брно, где тоже поставили «Дело Макропулос». Его письма Вере Грузовой опять полны эротических намеков и недомолвок. Впоследствии он не раз даст ей понять, что эротические сцены в романе «Кракатит» (1924) подсказаны их интимным опытом.

Но и в письмах к Ольге и в письмах к Вере все чаще появляются жалобы на нервное переутомление, высказывается желание стать «пустынником». Ему хочется перевернуть всю свою жизнь вверх дном, морально очиститься. Поездка в Италию в апреле—мае 1922 г. была для него своего рода «бегством».

15 мая в письме Карела из Неаполя Ольга прочла: «<…> ты пишешь о нашем браке и, конечно, ждешь от меня прямого ответа. Увы, трижды увы: у меня его нет». А 26 мая в письме из Флоренции он настаивал: «Оцени наконец этот нежный, верный, рассчитанный на всю жизнь союз; ей-богу, это все, что я могу в эту минуту с чистой совестью, без тоски и расстройства тебе дать». Свое положение Карел определил через несколько дней словами: «Природа очертила около меня круг, переступить который я не могу».

Но дело было не только в его собственном состоянии. Он просит Анну Лауэрманнову поговорить с известным терапевтом профессором Силлабой: «<…> пусть этот целитель душ займется моей мукой, но пусть также займется той, что еще более больна, чем я (Ольгой. — О. М.). Вылечить ее — в этом вся проблема; если бы не было ее страшной болезненности, не было бы вообще причин чувствовать себя несчастным».

А по возвращении из Италии Карел находит в почтовом ящике письмо Веры Грузовой, из которого узнает, что она выходит замуж.

11 июня 1924 г. профессор Ладислав Силлаба послал О. Шайнпфлюговой письмо, в котором, ссылаясь на состояние здоровья Чапека, предостерегал ее от брака с ним. Узнав об этом, Карел пишет ей из Нотинг-Хилла: «Ох, с меня свалилась великая тяжесть; я счастлив, что стою перед тобой без вины и тебе теперь ясны причины многих моих умолчаний и уклончивостей». Весьма вероятно, как раз тогда, а не в августе 1921 г. (как писал с ее слов в примечаниях к изданной им в 1971 г. корреспондецции Мирослав Галик), Ольга Шайнпфлюгова и совершила попытку самоубийства, о которой рассказала в «Чешском романе». Впрочем, как призналась в разговоре со мной ее старшая сестра Божена Шайпфлюгова-Конрадова, попытка была не единственной.

В сентябре 1927 г. Ольга предлагает Карелу прервать интимные отношения. Фактически расстается он и с Верой, которая 10 сентября 1926 г. родила дочь. Переписка между ними почти прекратилась и обрела сдержанно-вежливый характер. Казалось, Чапек уподобился «буриданову ослу», который, не сумев выбрать между двумя охапками сена, лишился обеих...

В отношениях между Карелом и Ольгой бывали периоды сближения и охлаждения. Впоследствии сама актриса достаточно откровенно говорила автору этих строк о своих многочисленных интимных связях. Знал о них и Чапек. Но дружеская доверительность между ними неизменно сохранялась. Почти ежедневно Карел заходил к Ольге по пути в редакцию.

Окончательное сближение произошло после бурного романа Ольги с сыном первого чехословацкого президента Томаша Гаррига Масарика — Яном, тогда чехословацким послом в Англии. Чапек заботливо помогал Ольге пережить очередное разочарование. В июле 1935 г. они совместно отправляются в автомобильное путешествие по Тирольским Альпам, Северной Италии, Каринтии, Австрии и Словакии. По возвращении они поехали вместе в Карловы Вары. Гелена Шункова, экономка Чапека, запомнила сказанную им кому-то перед отъездом фразу: «В августе женюсь, потом высаживаю розы». Свадьба состоялась 26 августа 1935 г.

Интимная корреспонденция Карела Чапека предназначена отнюдь не для любителей «копаться в грязном белье». В ней отразилась эволюция его взглядов и стиля, из нее мы узнаем творческую предысторию многих его произведений, их  трактовку, автобиографическую основу идейных и сюжетных мотивов его драматургии и прозы. Цитаты из писем порой перекочевывают в текст романов. Это своего рода авторский комментарий к творчеству выдающегося писателя.

 

Олег Малевич

 

Из писем Анне Неперженой

<Градец-Кралове, около 20 марта 1905 г.>

 

В минуту горького разочарования (неважно, когда это было и почему), в минуту, когда чувствуешь себя вдвойне одиноким, меня осенила смелая мысль; смелая ввиду своей необычности и, возможно, — о, ужас! — ввиду ее противоречия правилам нашего благопристойного, высоконравственного общества. Но сейчас, когда я стою перед ее осуществлением, идея эта кажется мне все же слишком отважной и странной, и я опасаюсь, что она будет не понята или дурно истолкована…

Насколько я Вас знаю (не буду писать, что я о Вас знаю, ибо это походило бы на лесть), Вы женщина необыкновенно образованная и современная; Ваши помыслы устремлены к высоким идеалам, и потому Вы неизмеримо возвышаетесь в моих глазах над нашими будничными, пошло-кокетливыми девицами. Далее, я сомневаюсь, чтобы Вы могли найти среди них открытое сердце, способное полностью понять то, что переполняет Вашу душу, способное откликнуться на Ваши чувства; я сомневаюсь, что Вы нашли бы существо (разумеется, я говорю не абстрактно), с которым Вы могли бы предаваться медитациям и философствованию или, как принято говорить, обмениваться мыслями. А я знаю, какое удовольствие для молодого человека высказать все, что его волнует, и сознавать, что он будет понят. Естественно, Вы живете в кругу близких, которые способны Вас понять, но за пределами этого круга существуют легионы людей, которые взирают на все, что для Вас свято, либо с равнодушием, либо с иронической улыбкой. И как раз эти люди принадлежат к числу тех, кто знает жизнь, то есть людей, и их сердца, и всю тину в них, и всю грязь вокруг. Говорят, тот, кто хочет, найдет в жизни и философию, и красоту, и добро, а кто умеет искать — и значительную долю поэзии. Видите, этой жизни Вы не знаете да и не можете знать — и все же в ней заключена единственная истинная философия, красота и поэзия. Кто принимает красоту и поэзию за нечто метафизическое, нечто ускользающее из оков жизни, по моему мнению, ошибается. И этой жизни Вы не знаете и знать не можете, потому что она не имеет к Вам доступа, находится вне Вашей сферы. Этой жизни Вы не знаете — и виной тому женское воспитание, которое вас, женщин, резко изолирует, отделяет от жизни.

Извините меня за несколько затянувшееся предисловие. Но оно имеет прямое отношение к моей идее. Итак, цель эмансипации женщин — какое-то сближение с этой отдаленной от Вас жизнью, которой живут огромные массы человечества, — интеллигенция, рабочие, пролетариат — и в которой, как я сказал, только и заключены философия, добро, красота и поэзия. Хотите приблизиться к ней?

Я человек, знающий эту жизнь, являющийся ее атомом… и умеющий найти то, что в ней скрыто; я человек, который когда-то — давно — парил в высоких сферах над этой жизнью (как Вы сейчас), но после многих столкновений с жизнью и, главное, после многих разочарований (что ждет и Вас) пришел к философии жизни.

И вот мое предложение: чтобы Вы познакомились со взглядами человека трезвого, который пробивается в жизни так же, как легионы человечества, или чтобы мне удалось приблизиться к тем идеальным мирам, которые я давно покинул, давайте переписываться. Разрешите мне, оставаясь Вам неизвестным, писать Вам и надеяться на ответ <…>.

 

 

 

24.III <1905 г.>

 

Меня необычайно обрадовал Ваш ответ; хотя бы настолько Вы мне доверяете. Если я правильно понял Ваши последние слова: «…надеюсь, этого ответа для Вас будет достаточно…», Вы считаете дальнейшую переписку ненужной, но я все же пишу Вам, потому что придаю предмету разговора слишком большое значение, чтобы так быстро поставить точку.

Насколько я мог понять из Вашего письма, Вам несколько не хватает самоуверенности; если Вы действительно хотите добиться успеха, надо, чтобы Вы сами считали себя вершиной, а всех остальных авторов и великанов духа ставили ниже себя: это единственный способ предохранить себя от невольного, диктуемого только уважением к авторитетам подражания другим. В таком себялюбии, разумеется, есть что-то неморальное и низкое, граничащее с заносчивостью, — но оно необходимо.

Вы пишете: «Просто нельзя себе представить, что кто-нибудь в моем возрасте может быть так образован, чтобы с успехом попытаться…» — ах, все возможно, однако только на основе подобной самоуверенности: мы должны идти вперед, не принимая во внимание, как Вы стары (пардон — молоды), насколько образованны и как пишете… но имея в виду лишь свою цель; может случиться, что первое Ваше произведение будет встречено в обществе смехом, но Вы не должны обращать на это внимания во имя далекой и великой цели, к которой стремитесь. Вот жизненный постулат для тех, кто хочет быть великим: уверенность в себе, отказ от каких бы то ни было оглядок, гордость и протест…

Далее Вы пишете, что учитесь; позвольте быть Вам в этом советчиком; не учитесь поэзии и красоте по формулам проклятых школьных учебников: эти формулы слишком узки, чтобы в них даже с величайшим насилием можно было втиснуть великолепные абстрактные понятия красоты и поэзии. Эти абстрактные понятия нельзя выразить в фигурах, тропах, рифмах и т. п. — теперь это безделушки, более или менее излишние. Но ищите эти понятия в жизни, в природе и душе человеческой. В чем заключается захватывающая красота современных авторов-северян — норвежцев и русских? Эту красоту нельзя выразить формулой, но ее чувствуешь в их книгах, и она наполняет твою душу — ergo*, это красота психическая, а не красота речи и слога — и как раз этой-то красоте в поэзии нельзя научиться по книгам, ее нужно почувствовать в природе, в людях, во всем. Если хотите учиться, учитесь у этой жизни природы и человечества. Чем жизненнее и проще Вы подадите красоту, тем выше подниметесь. Именно у величайших авторов нет приукрашенного писательского слога. <…>

 

Из писем Либуше Солперовой

Прага, 21.12.1909

 

Если бы Вы сейчас говорили со мной, Вы нашли бы в моих словах много любви, которая растрогала бы Вас и меня, и услышали бы все то доверительное и откровенное, что мне всегда хочется Вам сказать. С любовью и радостью я бы отвез Вас в Новую Англию и поселил в более красивой и теплой комнате, чем та коридорообразная венская комнатушка, в которой мы сложили самые интимные предметы своего гардероба.¹ Да сбудется! Но пока я живо ощущаю известную Вашу отдаленность, заставляющую меня предаться размышлениям. Darling**, до Англии далеко, как до неба, но и до Вены, Vielliebschen***, далеко, а самое близкое, что есть, — это выбор между известным условием и определенной выгодой; а теперь слушайте внимательно. Возможно, указанное условие связало бы нашу свободу и мою порядочность; возможно, условие, перед которым мы поставлены, означало бы принятие известного решения, которое я не могу допустить; Вы знаете, что я имею в виду. В этом случае могу лишь повторить то, что я говорил вам в последнюю минуту: если я для Вас авторитет, я вкладываю в свой совет силу приказа; если я таким авторитетом не являюсь, я вкладываю в свой совет силу просьбы; и в обоих случаях я вкладываю в него силу боли, которая с ним связана. Подумайте хорошенько, дорогая, в своих и моих интересах… Я сожалею, что обещанный мною подарок не будет готов столь быстро и мне не удастся вручить его Вам раньше Вашего приезда; прошу простить меня за это… Я ожидаю Вашего письма, где не забудьте написать об условии, которое, вероятно, уже было перед Вами поставлено; дай Бог, чтобы это не было то условие, которого я боюсь и от принятия которого должен Вас предостеречь. Будьте счастливы и вернитесь с прежней любовью ко мне. Целую Вашу руку.

К. Ч. <…>

 

 

 

Прага, 10.2.1910

 

Если бы Вы могли видеть, что я делаю с момента Вашего отъезда, Вы всякий раз обнаружили бы меня запершимся дома над работой, поглощающей меня целиком, над той работой «О гротеске», о которой я Вам рассказывал, пока Вы еще были в Праге. Упомянутая работа кажется мне весьма подходящим прибежищем в эти дни, которые я никогда не смогу счесть приятным периодом моей жизни. Darling, настали грустные дни, которым наилучшим образом соответствует ненастье февраля; и меланхолически настроенный человек в конце концов рад, что заперт дома, что у него своя работа и своя мигрень, ибо под открытым небом он мог бы найти следы прежних интересов и фрагменты настроений, которые у него были в лучшие времена. Хочу, чтобы и Вы (ибо время сейчас безотрадное) нашли себе занятие, свое приватное женское дело; старайтесь получше занять им себя, ибо our pleasure is dead, but our love cannot be dead*, и потому старайтесь найти удовольствие в той работе, о которой мы говорили во время нашей встречи; и если хотите быть любезной, сообщайте мне об этом, причем достаточно подробно. Our pleasure is dead, что я чувствую с удвоенной силой в эту серую погребальную пору, и у меня настроение человека, который хоронит близкого и дорогого родственника; этот покойник — pleasure; ему не было суждено остаться с нами. But our love is not dead; и это второй корень меланхолии. Aufgepasst!**  Какие серые дни! Они все больше пронизаны нервозностью, и уже не знаешь, сидеть ли за работой дома или бродить под открытым небом по следам интересов и настроений. Darling, желаю, чтобы Вам было лучше, чем мне, и напишите, как убивать время, не разбивая на куски своего сердца.

Целую Ваши руки.

Ч.

Из писем Ольге Шайнпфлюговой

<Конец 1919-го — начало 1920 г.>

 

<…> Я рад, что наконец сведу счеты с этим взбалмошным парнем¹, полным любви и дерзости, и снова хоть на минутку стану солидным господином Чапеком. Пока не примусь за что-нибудь новое. Знаете, маленькая-миленькая, как только начинаю работать над созданием какого-нибудь значительного персонажа, я влезаю в его шкуру с потрохами и на время теряюсь в ней. Это даже смешно, поверьте: я, в ком нет ни атома комедианства, вдруг обретаю другую походку, чужие мысли, дурные или добрые инстинкты, иной вкус и отношение к жизни. Мне даже начинает нравиться еда, которой любит набивать брюхо мой герой; иногда просто становится страшно. <…>

 

 

 

<Предположительно август—сентябрь 1920 г.>

 

<…> Во время работы над пьесой¹  меня охватил невероятный страх, я хотел ею как-то предостеречь от производства бездумной массы, от бесчеловечных лозунгов; и вдруг мною овладело томительное предчувствие, что когда-нибудь так и случится, и, может быть, скоро, что своим предупреждением я ничего не спасу: как я, автор, направлял куда хотел силу этих тупых механизмов, точно так же кто-нибудь однажды поведет глупого стадного человека против мира и Бога. Мне было нехорошо, Ольга, и потому под конец я почти судорожно искал какое-нибудь решение в согласии и любви. Вы считаете, что в такую концовку можно поверить, дорогая? <…>

Экое мученье, самое сложное никогда не удается написать достаточно просто. Если работаешь над прозой, кажется, никогда нет ощущения полной завершенности, вечно можно что-то дополнять и додумывать, растягивать или менять, а драма, как арифметический пример, не терпит никакого перебора или недобора, иначе результат будет не тот. Еще денек, чтобы обнаружить закравшуюся куда-нибудь ошибку, — и конец, сбегу от всего, хватит. Ох, это будет миг освобождения! <…>

 

 

 

28 сентября 1920 года

 

Дорогая девочка, как раз выдалась свободная минутка — то есть минутка, когда я должен был заняться уймой дел, но браться мне за них не хочется, и потому я на несколько минут их откладываю, чтобы вспомнить о Вас. <…>

Думаю, мир устроен плохо, например, почему вообще был сотворен вторник, день страшный и пустой; во вторник я Вас никогда не видел. <...> Так вот, после обеда я лежал и читал про Аладдина и его лампу; про принцессу Бадрульбудур, которую Аладдин выкупил за множество золотых блюд, наполненных алмазами, жемчугом, смарагдами и рубинами, да такими, что сам султан никогда подобных не видывал. Знаете, я хочу иметь такую лампу, чтобы мог потереть ее, как Аладдин, а когда передо мной предстанет Дух лампы, я приказал бы ему: 1) тотчас отправить сорок наилучших рабов, чтобы они на золотых блюдах притащили в Театр Шванды для принцессы Бадрульбудур сорок прекрасных ролей и, пожалуй, еще сорок крем-рЛлей^1 ; 2) сегодняшней же ночью (со вторника на среду) превратить Театр Шванды в чудесный дворец из мрамора, порфира, яшмы и ливанского кедра, декорированного золотом, такой роскошный дворец, что и сам султан не жил в большем великолепии; дворец на десять тысяч зрителей, где уже завтра, то есть в среду пополудни, сидели бы сам султан, его великий визирь и другие визири, весь диван, кади², дервиши, купцы с базара и простые правоверные и смотрели самый прекрасный на свете спектакль, в котором будут выступать принцесса Бадрульбудур, духи, русалки и, пожалуй, еще Иржина Шубртова³  (режиссер — доктор Ян Бор⁴) на удивление султану, двору, правоверным и самому Аладдину; 3) пусть в среду в 8 часов <Дух лампы> расстелет пурпурный ковер <...> через всю Кампу⁵  до некоего сада, плывущего по волнам Влтавы, дабы по этому ковру могла прошествовать принцесса Бадрульбудур, а на небе пусть расстелет черный ковер, расшитый серебряными и алмазными звездами; пусть вырежет деревья из черных и серебряных кружев; пусть полными пригоршнями разбросает по Праге светящиеся карбункулы и алмазы; короче говоря, прекрасная принцесса Бадрульбудур должна удивиться всемогуществу Аладдина и проникнуться уважением к нему. — Ах, нет у меня лампы Аладдина, которую можно потереть; и вот я тру кончик своего носа и не могу извлечь из этого ни Духа, ни алмазов, ничего — то­лько тоску, которая охватывает меня по вторникам. Если бы я был султаном, я запретил бы вторник. Это страшный, пустой, будничный день; в такие дни идешь на «Волков»⁶  и читаешь про Аладдина. В ближайшую минуту я напишу «Клития со смехом вбегает на сцену».⁷  Горе горькое, какое мне дело до Клитии, до Мотыльков, вообще до Насекомых?! Меня очаровала Бадрульбудур. Господи Боже, дай мне, дай мне, дай мне, дай мне пережить тысячу и один вечер! Ваш придворный раб

Аладдин без лампы

<...>

 

² Диван — совет при султане, кади — судья.

³ Иржина Шубртова (в замужестве Тумова) — молодая актриса Театра Шванды, подруга О. Шайнпфлюговой.

⁴ Главный режиссер Театра Шванды.

⁵ Остров на реке Влтаве в центре Праги.

⁶ Во вторник, 28 сентября 1920 г., в пражском Национальном театре состоялась премьера пьесы Р. Роллана «Волки».

⁷ Речь идет о пьесе братьев Чапек «Из жизни насекомых» (1921). Клития — одна из героинь первого акта, носящего название «Мотыльки».

 

 

<Предположительно 11 октября 1920 г.>¹

 

<…> итак, девочка, тот человек, который клялся всеми свя­тыми Господу Богу, врачу, вашему отцу и своей совести, что уже никогда Вас не увидит, что куда-нибудь залезет и будет вести себя тихо, что откажется от всего, чтобы не губить Вашу молодую жизнь, выдержал только до нынешнего дня. <...> После полудня я чувствовал себя отвратительно, девочка, у меня страшно болели голова и спина, это такое недостойное состояние, когда я почти стыжусь того, что не могу его себе запретить <...>. Такая глупая болезнь после скарлатины, сидит в позвонках и иногда вызывает сумасшедшие боли, она требует от меня много терпения и снисходительности, но мы уже привыкли друг к другу и живем вместе вполне сносно. Я научился считаться с болезнью как с частью своего тела, порой наступает ухудшение, но бывают дни, когда нам вместе хорошо. <...> Теперь мне <о ней> напомнили боли, душевная депрессия и врачи, последние даже побудили меня к какому-то несчастному любопытству. Я спросил их, какое будущее предскажут они одному влюбленному человеку и его молодой, страшно молодой жене <...>. Они запретили мне жениться, но не сумели наложить запрет на любовь.<...> Я совершил трагическую мальчише­скую выходку, встав у Вас на пути, девочка. Выходка задела и меня, и это будет мне самым жестоким наказанием. <...>

Знаете ли, я мог бы, к примеру, покончить с собой, но у меня такое ощущение, будто я обязан еще сделать кое-что полезное. Ведь существуют весьма стоящие вещи, которые можно делать и с больным позвоночником. Пока человек способен свободно думать, он еще не полностью раб своего тела. <...>

 

 

 

 

<Предположительно после 11 октября 1920 г.>

 

Вы благородная, решительная и неразумная, а я, старый убийца и эгоист, принимаю Вашу жертву — с одним непременным условием: что Вы мне подарите свою дружбу, свое абсолютное доверие, свой молодой голос и веселое щебетанье, свою любознательность, свои заботы, а в обмен доверите попечение о Вашем художественном росте. Это я принимаю с облегчением, благодарностью и радостью. Большего между нами, Ольга, не должно и не может быть. <...> Я не хочу, чтобы Вы возили меня в инвалидной коляске.

 

 

<5 декабря 1920 г.>

 

Сегодня я с удивительной силой осознал, что вчера в отношениях между нами что-то изменилось. По крайней мере во мне. Я почувствовал это во время представления «Девочки». Перед нами открывается нечто большее, чем до сих пор. Мы должны вместе работать, Ольга. Я чувствую, что для этого мы встретились. <...> Оля, с нынешнего дня Вы должны давать мне каждую свою роль, даже самую маленькую, чтобы я мог вместе с Вами над нею думать и с Вами работать. Поймите меня правильно, я не хочу и не могу Вас чему-то учить, да Вы в этом и не нуждаетесь, но я хочу быть Вашим зеркалом, перед которым Вы росли бы к величию, и ободре­нием, и товарищем в работе, я хочу быть Вашим режиссером, хочу соучаствовать в Вашем творче­ском пути, Оля, из Вас что-то должно получиться. Вы такой редкостный материал, что я страшно страдаю оттого, что Вы в таких неинтеллигентных и нелюбящих руках, как те, которые ведут Вас ныне по актерскому пути. <…> Оля, я Вас слишком люблю; мне недостаточно Вашего настоящего, я хочу и дол­жен оставить глубокий след в Вашем будущем. <…> Я хочу быть ступенькой, по которой Вы пойдете вверх. <…>

 

 

24 декабря 1920 года

 

<...> Боже мой, Оля, я ничего Вам не подарил, я, мечтавший засыпать Вас подарками, как Аладдин свою Бадрульбудур! Вот что я хотел бы привезти сегодня вечером (на военном грузовике): 1) Спортивный костюм из англий­ской ткани, юбочку до колен, краги до колен, шляпку для растрепанных волос и ко всему — комплект трикотажного белья цвета хаки, бесконечно длинные чулки и замшевые перчатки; с этим делом покончено. 2) Расписанный батиком tea-gown*, пестрый, как амазонский попугай и как первая утренняя мысль влюбленного; к сему туфельки, прозрачные чулоч­ки et la reste**  — мечта, Ольга, ей-же-ей, мечта! 3) Шубку из sea-calf, то есть из тюленя, блестящую, как фанта­зия, цвета темно-серого серебра. 4) Бальное платье — по собст­венному Вашему выбору; в такие тонкости мужчине входить не до­зволено; а к этому — поскольку декольте, очевидно, будет глубо­ким — нитку жемчуга. 4) Ящик париков — черных, огненных, золотых. 5) Пятьдесят пар перчаток. 6) Двенадцать пар сапожек и ту­фелек прямо из Англии. 7) Ящик сардинок. 8) Свитер с воротом, который можно вытянуть до лба. 9) Сверток письменных приглашений на гастроли от театральных директоров из Америки, Австралии и даже из Праги. 10) Мебель для голубого будуара (по проекту архитек­тора Янака¹  — черт возьми, эта мебель немножко отдает кубизмом!). 11) Железнодорожный билет в Африку (Оран, отель «Константинополь»). 12) Шляпку последнего фасона из Парижа (обратите внимание на эти прекрасные белые кружева! — драгоценность да и только). 13) Коль­цо, позволяющее той, кто им владеет, стать невидимой. 14) Собрание сочинений К. Ч. в пятидесяти шести томах. 15) Восхитительно разукрашенную рождественскую елку, увешанную свечками, мужскими скальпами, рубинами и алмазами, париками, костюмами всех времен и народов и шоколадом. 16) Полку с тщательно рассортированными прекрасными любовными записками от 122 мужчин, влюбленных в Вас не на жизнь, а на смерть. 17) Плацкарту I класса на все жизненные пути. 18) (ибо 18 Ваше число²) Продолговатый ящик, который внесут в Вашу комнату двое слуг в безукоризненных ливреях (белые гамаши до колен, белые замшевые перчатки). Вы откроете его (после всего прочего) и обнаружите благородного дарителя всех этих сокровищ, он подмигнет Вам и скажет: «Оля, всего этого еще мало; я не могу не подарить Вам в придачу и самого себя, по крайней мере на этот вечер; спрячьте меня быстренько в своей комнате и никому не говорите, что я здесь». <…> Оля, если и этого Вам мало, то уж извините: надо что-нибудь оставить и на следующее Рождес­тво. <…> И помните, что сегодня вечером я у Вас. <…>

 

 

² Имеется в виду возраст О. Шайнпфлюговой.

 

 

25 декабря 1920 года

 

Оля, сегодня ночью я бы не успокоился, если бы не написал Вам несколько слов. Боже мой, я опять заставил Вас плакать! После вечера, который нам дано было провести так… так безза­ботно! Оля, я жестокий и глупый человек; я не должен был загова­ривать о том, что касается только меня, с чем я примирился <...>. Девочка, Вы моя жизнь; и пока Вы меня любите, у меня столько силы, физи­ческой и душевной, что я мог бы раздавать ее, мог бы половину перелить в Вас, так часто страдающую больше меня, подчас больше меня устающую, в тысячу раз более слабую. Оля, ведь все как раз наоборот: не я, а Вы (по крайней мере иногда) нуждаетесь в инвалидной коляске, а я существую на свете, чтобы Вас возить, — и в этом Вы правы; именно это и есть самое прекрасное. Оля, и еще одну вещь простите мне — Ваши восемнадцать лет. Ведь нередко Вы старше меня, сколько раз я чувствовал себя рядом с Вами мальчишкой; ей-богу, Оля, годы нисколько не разделяют нас! И все-таки я бы хотел, чтобы Вам вечно было восемнадцать лет; ведь именно это я страшно люблю! <…>

 

 

15 февраля <1921 г.>

 

Оля, Оленька, прежде всего, я никак не могу дождаться вечера и потому вынужден писать, а во-вторых — мне надо сообщить тебе кучу всего.

В первую очередь, если увидишь Вашека Выдру¹, скажи ему, что я прошу его передать отцу^2 : не будет ли он так любезен и не сыграет ли главную роль в моем «Золотом ключике»³, который будет снимать Квапил⁴. Вашек Выдра сыграл бы там молодого Матулу, а его отец — Матулу взрослого. Пусть он скажет, что этот фильм задумывался для Вояна⁵, чтобы его увековечить; роль Вояну нравилась, но бедняга умер. Она очень и очень подошла бы Выдре. Вторую большую роль сыграл бы Ваня⁶  из Национального, а девичью роль, надеюсь, исполнила бы Оленька. Я сказал Квапилу, что у меня есть идея фильма прямо для Оленьки, очень хорошая; а у меня, грешника, еще никакого замысла не было. Только в трамвае на меня снизошел дух любви и мою голову осенила идея, пожалуй, вовсе не плохая. Оленька была бы в этом фильме феей, красивой молоденькой феей, сначала немножко голой. И эта фея из чистого сума­сбродства забы­ла бы волшебное слово, которое открывает родное дерево, и пла­кала бы, и стучала по дереву моим любимым кулачком, пока не пришли бы парни с Вашеком Выдрой и, к примеру, с Гамзой⁷  во главе и не отвели бы фею Оленьку в деревню. Там бы ее воспитывал при­ходский священник в духе христианских добродетелей, а староста Ваня — в духе добродетелей граждан­ских; тут бы и началась вели­кая потеха, и девочка сыграла бы наивное существо, каких мало на свете. Идет? А потом во все это вмешалась бы любовь, и влюб­ленный паренек возьми да и брякни забытое волшебное слово, и тут Оленька бросается со всех ног к родному дереву и остается вечно молодой... Ну как, Оля, ведь, правда, это был бы довольно хороший фильм? И годился бы для тебя, и никто другой не мог бы в нем играть. Если тебе, Оля, это нравится, мы примемся за него совместно.⁸ <…> Ах, Оля, как еще долго, долго, долго до половины девятого!

Твой глупый Чача

 

² Вацлав Выдра-старший — чешский актер.

³ Фильм по сценарию К. Чапека (1922; не имеет ничего общего со сказкой А. Н. Толстого).­

⁴ Ярослав Квапил — чешский писатель и режиссер.

⁵ Эдуард Воян — великий чешский актер.

⁶ Карел Ваня — чешский актер.

⁷ Владимир Гамза — чешский актер и режиссер.

⁸ Киносценарий с таким сюжетом действительно был написан К. Чапеком, но фильм по нему снять не удалось.

 

 

<Начало апреля 1921 г.>

 

Я бы не ведал покоя, если бы не послал девочке хоть неско­лько приветственных слов. Итак, вчера ночью были не съемки, а полицейский обход по самым жутким логовам в Коширжах¹; увиденного я никогда не забуду. Когда-нибудь я расскажу об этом девочке, чтобы она знала, что такое нищета. <…> Мы ходили пять часов, я пришел домой в три. <…> Девочка, как страшно живут люди! Я стыжусь, что мы настолько счастливее их. Утешь меня сегодня вечером.

Чача

 

 

 

<Тренчианске Теплице, 18 августа 1921 г.>

 

<…> Я не разрешаю тебе что-либо делать, слышишь? Я — в той мере, в какой это зависит от меня! — запрещаю тебе любую подобную попытку. <…> я все беру на себя, и… ты должна абсолютно мне доверять <…>. Радуюсь предстоящей ответственности и заботе <…>. Я тотчас бы поехал в Прагу, чтобы все тебе сказать; но в этой стадии опасно прерывать лечение; может настать ухудшение, а этого я боюсь, думая и о себе и о тебе <…>. Я хочу быть здоровым, очень здоровым. Ты знаешь почему. <…>

Твой Карел

 

 

<Тренчианске Теплице,> 19 <августа,> ночью

 

<…> Мама ко мне льнет как никогда или по крайней мере показывает это в такой степени, как никогда раньше. Это просто мучительно и ужасно; если я уеду, я знаю, что она тебя надолго возненавидит. <…> Ради Бога, хоть теперь ты должна меня услышать, я уже знаю, как заполучить квартиру и т. д. Все тебе скажу, только успокой меня! Хоть бы скорей наступил завтрашний день! < …>

Правда же, ты ничего не сделала? Прошу тебя, будь веселой. Смотри, перед нами вырисовывается ясная перспектива. Я сделаю массу необходимых вещей. Будь спокойна, счастлива, положись на меня. <…>

Карел

 

 

<Тренчианске Теплице,> 20 <августа 1921 г.>

 

Дорогая девочка!

Мужество и силу я понимал в другом смысле… но пусть будет так, это случилось. Теперь уже само по себе великое событие, что ты хоть немного счастлива. Я ощущаю себя безмерно слабым — не физически, а нравственно и душевно; я слаб для радости, слаб для упрека, я не имею права ни на то ни на другое; облегчение и боль как-то слились во мне. <…> Боюсь думать, чтобы не слишком сильно обвинять себя. О Боже, если бы я мог все исправить! Я, я, я, который столько наболтал о гармонии, о мудрости, о счастье, сыграл с красотой жизни такую отвратительную партию! Ты не знаешь, как мне горько. Я хотел, чтобы все было иначе, для того, да, в первую очередь для того, чтобы самому нести бремя ответственности и принудить судьбу превратить тяжкий грех в нечто хорошее. Теперь это хорошее исчезло. Я не сделал ничего — лишь заставил страдать. Собственно, это ужасно. Теперь я стою над развалинами добрых помыслов, которыми хотел загладить свою вину. Но поплатилась лишь ты. Я же ничем, ровным счетом ничем. <…> Что ты сделала! Что сделал я! Последнее нависает надо мной, как тяжкая туча. Никогда уже я этого не исправлю. И для меня этим кончается детство. Я при­чинил зло — собственно, до сих пор я никому не причинял зла, только теперь. <…> Если бы я был в Праге, все было бы иначе. Я не говорю, что лучше, и не верю, что хуже, но совершенно иначе. <…>

Я думал о столь многих вещах, а получилось по-другому. И по отношению к тебе у меня теперь другие обязанности, и себе я не нахожу оправдания. Ах, девочка, любовь остается и под стыдом и под самоистязаниями и растет от сострадания. Я пишу одни только грустные вещи, но мне ясно, что я люблю тебя как никогда. <…>

 

 

<24 декабря 1922 г.>

 

Дорогая девочка, я толстокожий человек, довольно чуждый мечтаниям и возвышенным чувствам; но сегодня, видишь ли, мне пришлось испытать некое со­жаление. Я еще раз погладил злого волка, которого ты будешь носить (и носи его на здоровье и мне на радость), и подумал, не лучше ли прийти с пустыми руками и подарить тебе одну только радость. Прости меня, эгоиста, но мне страшно хотелось бы, чтобы ты была рядом со мной всегда веселая, безудержная, звенящая «стеклянным голоском», беззаботная, здоровая, смело глядящая в прекрасное бу­дущее, — ах, Боже, прости мне этот отвратительный эгоизм: я хочу, чтобы ты была счастлива!

А сам я тоже старый седой волк, которого ты носишь и будешь но­сить на молодой шее; порой у меня красные волчьи глаза, а иной раз от меня столько неприятностей! Я злой, ворчливый, кусачий — одним словом, порядочный сукин сын, хоть и прикидываюсь приветливым добрячком. Но лишь бы, лишь бы эта волчья шкура не была тебе в тягость! Лишь бы грела тебя, и ласково прикасалась к тебе, и не причиняла неудобства, и всегда казалась теплой и милой; а когда я облиняю и приду в не­годность, ты еще сможешь разрезать меня на куски и смастерить муфту для своих беспокойных, легких, красивых ручек. Из меня, пожалуй, еще выйдут обшлага. И воротничок. Я, волк, хотел бы служить тебе подольше. <…>

Господи Боже, в которого я начинаю робко верить своим очерствев­шим сердцем, дай моей ненаглядной, моей золотой девочке пережить что-нибудь прекрасное! Меня (Ты знаешь, Господи) можешь испытывать как Тебе заблагорассудится, <я> готов нести любой крест; я мужчина, многое могу стерпеть, со многим примириться, от многого отказаться. Но ее, Боже, ее награди чем-нибудь прекрасным. Она не так приспо­соблена к жизни, не так сильна и тверда, не столь грубошерстна и непромокаема, как другие; она соткана из чувствительной и тонкой материи и страшно нуждается в том, чтобы жизнь прикасалась к ней руками если не бархатными, то по крайней мере человечески порядоч­ными. Господи Боже, я бы пошел с Тобой на какой угодно уговор, если бы Ты мне это пообещал! <…>

Довольно трудно вернуться от Господа Бога к делам земным, для этого мне не хватает перехода; так будь же ты моим мостиком с неба на землю (или лучше — с земли на небо; или еще лучше — и тем и дру­гим одновременно). <…> Прошу тебя, ради всех святых, читая это письмо, помяни меня добром, только добром и весело. <…>

 

 

<Любек, 16 февраля 1923 г.>

 

Дорогая Олина, в предпоследний раз готовлюсь ко сну в Германии. <…> Сегодня я тоже намаялся: утром поездка по гамбургскому порту в прекрасный морозный день. Это было одно из самых больших и странных впечат­лений моей жизни. <…> Я опять переполнен величием и красотой мира, с нетерпением жду, когда лягу и вновь представлю себе все, что ви­дел: бесчисленные суда, чьи названия и имена портов их приписки вызывают в памяти весь мир; железные башни подъемных кранов, плавучие доки, все народности мира работают на палубах, солнце, дым, блеск льда; все это суматошное и поразительное зрелище. К вечеру я уже осматривал Любек, такой милый ганзейский город; здесь есть улочки, по сравнению с которыми Новый Свет¹ (знаешь, тот, за Градчанами) кажется улицей доходных домов; такие крошечные клетушки, одна впритык к другой. <…> И гигантские старые дома из сверкающих глазурованных кирпичей возвышаются над городом, как корабли над лод­чонками. Вообще мир, куда ни сунься, стоит того, чтобы на него смотреть. <…>

 

 

 

<Феррара,> 20.IV.1923

 

Дорогая Олина, сегодня впервые есть время написать тебе письмо — уже из Феррары, за окном зарядил дождь, и я не могу с привычным наслаждением ша­таться по улицам. Я рад, что предпринял это путешествие; путешествовать мне нравится, физически это не представляет трудностей, и по­том я здесь прямо купаюсь в искусстве. Утром в Падуе я видел Джот­то, Мантенью и Донателло, в общем-то самых дорогих мне мастеров; я был как во сне. Феррара меня немного разочаровала, но и в ней есть что-то приятное, успокаивающее, прекрасные сады в полном цвету во двориках дворцов. <…> Все время один! Это и очистительная купель, и лечение нервов, и не знаю, какая еще благодать. <…> По-ита­льянски я ни бельмеса, но пока прекрасно обхожусь французским. Боже, как легко здесь путешествовать! А поесть и выпить можно отменно! Если бы столько не бегал, растолстел бы, как каноник. <…>

Досадно, что и отсюда мне приходится писать в газету. Самые прекрасные впечатления я как-то стыжусь предавать гласности, описывать увиденное мне неинтересно, к шуткам надо себя при­нуждать, потому что я здесь настроен слишком серьезно. <…>

Сердечно тебя целует

Твой Карел

 

 

<Рим, 30 апреля 1923 г.>

 

<…> Я прячусь в свое одиночество, как червь в головку сыра; гложу его, набиваю им рот; если бы я мог распоряжаться своей судьбой, я бы отправился в пустыню, а не в Италию. В пустыню, где бы я не брился и не мылся, не писал глупых статей в газеты и питался горькими кореньями. Меня одолевает потребность в не­коем очищении. А пока я скитаюсь с места на место. Точно что-то меня преследует, точно за мной по пятам гонится ужасное беспо­койство. Словно я должен скорее, как можно скорее все увидеть, а потом… но что потом? Не знаю. Не умею, действительно не умею по-человечески отдыхать, гоню себя, тороплюсь, стремлюсь напол­нить глаза увиденным, чтобы избежать беспокойства, которое меня жжет и гложет. <...>

В субботу утром <, Индржихув Градец, Рудольфов, 4 августа 1923 г.>

 

<...> Я уже в 36-й главе.¹  <...> Чем дальше, тем действие ста­новится романтичнее, я весь в таком напряжении, что просто ужас; вечером не могу дождаться следующего дня, когда вновь сяду писать. Писать — это самая прекрасная вещь на свете. Я даже не думаю, имеет ли то, что я пишу, какую-нибудь особую ценность; но я отдаю, отдаю жизни и миру все, что могу, и настолько серьезно и добро­совестно, как умею; вот почему я иногда грешник и эгоист, не ду­мающий о человеческих обязанностях и считающий себя свободным от жизненной ответственности. Более всего я счастлив, когда сижу над своими бумагами и чувствую, как из меня вытекает неведомо откуда приходящая материя. Откуда она берется? Это столь загадочно, что я сам порой изумляюсь. Несомненно, пишущий человек — инструмент чего-то непознанного.

А известно ли тебе, что как раз в эти дни на землю падает целый дождь метеоров? Я до ночи сижу перед домом и смотрю на небо; это просто великолепно! Вчера я видел, как летит большой зеленый метеор, он прочертил все небо и был столь прекрасен, что я забыл загадать какое-нибудь желание. Вообще я немного занимаюсь астрономией, причем и теоретически; я вижу, как мало знаю и как это замечательно — знать больше. С нынешнего дня стану изучать — раздел за разделом — вообще все, все науки и дисциплины; я хотел бы познать весь мир. А затем, по ирландской пословице, «человек, который все знает, умрет». Аминь. Умереть от познания — вот была бы прекрасная смерть. <...>

 

 

 

<Индржихув Градец, Рудольфов,> 17 <августа>, пятница <,1923 г.>

 

<...> Нет, я не бежал от тебя, а искал мир в себе; в какой-то ме­ре я его нашел, но он еще очень хрупок и чувствителен, прошу тебя, не подвергай его испытаниям. Мой Прокоп¹ умирает, я должен спасти его, я растроган, как будто речь идет о настоящем живом человеке, и вот как раз приезжает сестра, и мне уже не удастся его вылечить. <...>

Ты пишешь такое красивое слово — дружба. Всякая старая любовь об­ретает эту пристяжную, прошу тебя, отнесись к ней с уважением и цени ее по достоинству. Дружба — это такое спокойное, солидное, полное самоотречения чувство, одно из лучших, которые даны человеку. <...> Дружба, стремление радоваться радостям ближнего, — не знаю, есть ли радость выше этой. Я немного скептичен в отношении любви, ты упрекаешь меня в этом, что вполне естественно. Во мне происходит, если воспользоваться геологической терминологией, обширный сдвиг земных пластов. Это созревание и переход к равновесию; ты сама себя вводишь в заблуждение, не замечая, как я меняюсь, или сравнивая меня, сегодняшнего, со вчерашним лишь односторонне, например, в сфере любви. Но во мне теперь немного больше уравновешенности, а вместе с тем и холода; ты заблуждаешься, относя этот холод только к себе и не думая о том, что я — планета, которая из расплавленного состояния переходит в состояние заселенности всяческой жизнью. <...>

 

 

 

<Индржихув Градец, Рудольфов, 24 ав­густа 1923 г.>

 

<...> пишу лихорадочнее, чем прежде, я уже в 47-й главе, близится конец; ты не можешь себе представить, какое это напряжение, я хожу все время словно в дурмане; если бы я теперь прервал работу, то потерял бы нить и уже больше никогда, наверное, в это бы не вжился. Еще несколько глав, и роман будет готов; не могу выразить, какое это мне принесет облегчение. Я пропащий человек, пока не сброшу с плеч это бремя. <...>

Сообщаю, что я отчаянно влюбился, причем опять-таки в женщину и даже... княжну, подожди, прочтешь про нее очень скоро.¹ Я сделал с нею по меньшей мере десять глав. Я сгораю от любопытства, что ты о ней скажешь.

Знай, литература — это безумие. Когда окажешься во второй раз на свете, не затевай шуры-муры с литератором. Он эгоистичен, фаль­шив, любит княжон и мыкается по миру тупо, как овца, думая только о своих химерах. Его даже человеком не назовешь. <...>

 

 

 

<Англия, Сарбайтон,> 31 мая <1924 г.>

 

Дорогая Олина,

мне, право, почти нечего писать, да я и не могу, ибо, Господи Боже мой, сколько тут приходится работать! Сегодня утром мне нужно напи­сать статью для «Ивнинг ньюс» и выступление в ПЕН-клубе, так как мне все-таки придется говорить по-английски. После обеда я принимаю визитеров — вчера с 5 до 9, сегодня с 5 и не знаю до какого часа. Завтра я переезжаю в отель, в Лондон, на послезавтра зван на ужин к Голсуорси, а во вторник — на обед в ПЕН-клуб, где будет присутст­вовать румынская королева, и так далее и тому подобное. Девочка моя, я бы охотно удрал отсюда. Пока что я побывал только в одном парке и потом съездил в Лондон, чтобы купить себе костюм для этого обеда, потому что на званый обед фрак не годится. Здесь, в квартале вилл, — пре­лестно, но Лондон действует мне на нервы; тут я, черт возьми, долго не задержусь, такая куча людей, что становится дурно. А сейчас мне нужно бежать в банк, чтобы обменять чек, необходимо купить рубашку и за два дня прочитать пять толстых книг, чтобы делать вид, будто я знаком с книгами хотя бы нескольких членов коми­тета клуба. Ты понимаешь, так полагается, но книги эти страшно толстые, и на меня все это просто наводит ужас. Хоть бы уж эта официальная часть была позади! <...>

 

 

<Лондон, 2 июня 1924 г.>

 

Я хотел сегодня написать тебе большое письмо, но не могу. Сей­час полночь, я как раз вернулся из Атенеум-клуба, где ужинал с Голсуорси, Бернардом Шоу etс. Мистер Шоу — страшно милый человек, он пригласил меня к себе на следующую пятницу; но, к сожалению, по-английски я почти ни слова не понимаю, это ужасно.¹ Завтра обед в ПЕН-клубе, где будет и румынская королева, вечером — театр, в среду я зван на обед, вечером — театр, в четверг — обед и чай, в пятницу — обед. Завтра мне выступать по-английски, пришлось купить цилиндр, morning-coat*  и т. д.; думаю, через неделю у меня кончатся деньги. Сроду я не попадал в такое беличье колесо. Уже не знаю, куда я еще приглашен. А сам Лондон, о Господи, — это же настоящий сумасшедший дом! Писать больше не могу, падаю от усталости. <...>

 

 

 

<Лондон,> 4 июня 1924 года

 

<...> Итак, вчера я отбыл повинность — обед в ПЕН-клубе; друг мой, это было страшно торжественно, слева от меня сидели румынская ко­ролева и мистер Голсуорси, справа — мистер Честертон и испанская инфанта Беатриса (которая даже немного говорит по-чешски), а за моей спиной стоял чех-кельнер; мне пришлось говорить, моя речь буд­то бы очень понравилась (до меня дошло, что за многие годы никто не произнес тут такой хорошей речи, ее должна опубликовать «Таймс»), а потом меня засыпали похвалами и я получил около двадцати приглашений на обеды и ужины. Сегодня (примерно через час) иду на обед к издателю «Манчестер гардиан», вечером меня везут в какой-то те­атр, и так день за днем. Я приглашен к Шоу, Уэллсу, Сквайру, Ребек­ке Уэст (это писательница и, говорят, возлюбленная Уэллса). <...>

 

 

<Лондон, Нотинг Хилл,> 9.6.<19>24 года

 

<…> мне надо сказать тебе нечто важное, но язык не поворачивается. Девочка, перед моим отъездом проф<ессор> Силлаба¹ сказал мне кое-какие вещи, и это удар для меня и для тебя. <…> знаешь, такая странная форма неврастении, такие дурные и навязчивые состояния страха <…>. Я думаю, мне приходится страдать за свою маму; это наследственность. Силлаба утешал меня, что, быть может, именно эта душевная хрупкость (прошу, будем называть это только так) дает мне возможность творить <…>.

 

 

 

<Истон-Глиб,> 22 июня <1924 г.>, воскресенье

 

Дорогая Олина,

это письмо я пишу тебе в гостях у Уэллса, в его деревенской ре­зиденции. Я хотел бы описать тебе, как прекрасно живет англи­чанин его уровня — мы никогда не научимся так жить. Парк, маленький замок с прекрасной ванной для каждого гостя, красивый садик, весь в розовых кустах; я тут как во сне, и мне грустно, когда я думаю, насколько ниже и грубее жизненный уровень у нас. Причем у меня такое ощущение, что я для подобной обстановки не гожусь, я человек провинциальный и мол­чаливый, чувствую себя здесь как на иголках, несмотря на всю эту безграничную приветливость. Завтра еду в Кембридж и Оксфорд, потом вернусь в Лондон и поеду на запад, к морю и в Шотландию. Кончаю визиты, теперь буду жить ради себя и того, что увижу собственными глазами <…>.

 

 

Топольчанки <, первая половина сентября 1927 г.>

 

Дорогая Олина,

единственное, что в эту минуту я могу тебе написать, единственное, что могу себе позволить и на что имею право перед собственной совестью, — это страстное желание, чтобы ты была счастлива. Даже смерть не принудила бы меня сказать тебе «прощай», вместо этого я говорю тебе, я заклинаю тебя: будь счастлива. Горюш­ко мое горькое, у тебя такой неистребимый талант к страданию, что я могу придумать и для себя и для тебя только эту единственную молитву: будь счастлива. Ольга, сегодня утром я получил твое письмо; я даже не могу сказать, что оно причинило мне боль, — я заранее знал слишком многое, что до сих пор не было высказано, а то, что содержалось в твоем письме, обрушилось на меня, как будто я уже когда-то это переживал, — я убежал в парк, под дождь, и там молился за тебя. Только после этого я стал терзаться и сводить с собою счеты. Пока ты получишь это письмо, пройдут ночь и день и я успею дать себе отчет во всем, в чем виноват действительно и за что не несу ответственности; я принимаю всю боль, которая меня еще ждет, и приму на себя максимум человеческого страдания, чтобы заплатить по моему счету. Я уже не хочу быть счастлив, для меня достаточно умиротворения. <…>

Оля, у меня нет слов в свою защиту; если я проявлял жестокость к тебе, то я был жесток и в десять раз более жесток и к себе; тебе не нужно перечислять, чем я перед тобой провинился. Но тебе, девоч­ка, я желаю — и готов кричать об этом — только счастья. Я не знаю, что такое быть счастливым; да, я не знаю, как сделать кого-то счастливым, но хотел бы по крайней мере не причинять боли.

Может быть, я никогда не был способен на любовь; единственное, на что я был способен, — ощущать странную боль из-за любой твоей боли. Может быть, я испытываю не то, что ты называешь любовью; я не могу себе этого уяснить; но то было самое сильное чувство, на какое я способен, возможно, все остальные способны на какие-то другие чувства; но моя любовь к тебе, к людям, к Богу, ко всему, что существует и что мне известно, — это страстное сострада­ние. <…>

Целую твои руки.

Карел

 

Посреди ночи: Оленька, ты решила. Принимаю. Не в моем сердце, а в голове начиняет проясняться. Будь счастлива. Боже, как бы я хотел сделать для тебя твое решение легким. Оля, ты этого заслужила, будь счастлива.

 

 

<Прага,> 16 июля 1928 года

 

<…> Сейчас здесь такая же жара, как и во всей Европе, сегодня было 35 в тени. Я провожу целые дни босой, в одних брюках и рубашке и пишу; девочка золотая, представь себе: ежедневно сочи­няю рассказ и написал их уже девять. Каждые десять минут окунаю руки, голову или ноги в холодную воду, чтобы не растаять, истекая потом, и при этом пишу один рассказ за другим; из дома выхожу только к восьми часам в редакцию, — на улице жуть, как в печ­ке: в доме все же лишь как в духовке, когда пекут пирожки. Удивительное дело, больше всего я пишу летом, может быть, потому, что не люблю лета и запираюсь дома. <…>

 

 

18 июля 1934 года

 

<...> Мне не нравится, что ты все время носишься со своей болью, как будто, черт возьми, имеет значение, извинится кто-то или нет, признает или не признает свою вину. Это истеричный нравственный мир Достоевского: некто наделает гадостей, а потом начинает бить себя в грудь, и, смотрите-ка, нравственный порядок в мире восстановлен и человеческая душа спасена; пожалеют грешника, и дело с концом. В действительности все не так дешево и ходульно; это литература и сен­тиментальность, а не настоящая жизнь. Надо иметь в себе частицу кристалла, нечто гладкое, чистое и твердое, нечто такое, что ни с чем не смешается и с чего все соскальзывает. Такой кристалл нужен прежде всего художнику, ищущему совершенства. Прошу тебя, выберись наконец из тряпья своих чувств, из этой жалости к себе и другим; начни наконец кристаллизоваться. Это познается по тому, что в тебе начинает отражаться весь мир; чем точнее и чище, тем этот кристалл совершеннее. Это означает прежде всего освободиться от эгоцентризма, от самопожертвования, представляющего собой мучительную форму само­обожания. Главное — выпутаться и освободиться, и тогда кристаллиза­ция начнется сама собой. <...>

 

 

13 августа 1934 года

 

<...> Не знаю, о чем тебе еще писать; о своем романе¹  я мог бы наговорить с три короба, но боюсь, тебе будет неинтересно, пока ты его не прочтешь. Я им во многом доволен; и последняя глава получилась неплохо, но не годится для финала. Просто поразительно, как самая глубокая философия оказывается ничем в сравнении с куском жизни. И эту жизнь я должен вдохнуть в последние дни одинокого умирающего человека. Это крепкий орешек. Но дело пойдет на лад; у меня есть неско­лько идей, которые я испробую. Как видишь, я уже опять в работе. Буду страшно рад, когда свалю ее с плеч. Чувствую себя одержимым и измученным. <...>

 

 

 

<Австрия, август 1935 г.>

 

Ночлег в Лорензаго, в трактиришке местном,

в глухом уголке, никому не известном...

Что было, то было, ищите-свищите,

следов не осталось, уж вы не взыщите.

Пускай посторонний, кто правды не знает,

решит: ну и складно К. Ч. привирает!

Толстуха-хозяйка зевок проглотила,

завесить муслином окно поспешила,

белеет во тьме занавеска тугая,

а я, зачарован, стою не мигая.

Здесь все словно выписано пастелью,

и Дева Святая висит над постелью,

покой, тишина побуждают к порядку;

ложусь, как послушный ребенок, в кроватку.

Не буду ночами стоять на балконе

и звезды на черном считать небосклоне,

но руки скрещу и, смежая ресницы,

со вздохом скажу: «Не пора ли жениться?»

    В понедельник <24 октября 1938 г.>

 

Дорогая Оленька, я хотел сегодня вернуться в Прагу, главным образом из-за тебя, чтобы быть с тобой; но сейчас я серьезно опасаюсь, как бы люди не сказали, что я специально исчез из Праги только на то время, когда на нее могли посыпаться бомбы¹; мне это очень неприятно, думаю, бу­дет лучше, если я еще ненадолго останусь за городом и буду делать свое дело отсюда. <...>

Я страшно хотел бы поехать в Стржь², там я вздохнул бы глубже. Прошу тебя, как только Карел³  раздобудет несколько литров бензина <…>, попроси, чтобы тебя подвезли, заезжай за мной и отвези меня в Стржь. Мы должны доделать ее, чтобы нам было где спокойно писать. <…>

Дорогая девочка, прошу тебя, не раздражайся и избегай раздра­женных людей. Ничего не поделаешь. Было бы грешно смириться с по­ложением вещей, потому что к нам была проявлена жестокая истори­ческая несправедливость; но грешно и поносить тех, кто нас к этому привел, потому что это могло бы повредить нам внутри страны и за границей, а этого мы не можем себе позволить. Мы даже не можем проклинать того, с кем были готовы воевать. <...> Выхода нет, для нас нет облегчения; поэтому я тебя настоятельно, молитвенно сложив руки, прошу вместе со многими другими стиснуть зубы и не давать воли страстям. Если так будет поступать каждый, мы выйдем из этого хотя бы такими, что сможем снова собраться вместе. Сделай это, де­вочка, ради меня... и ради себя. <...> Я хотел бы, чтобы ты была здесь, ненавижу театр за то, что он отрывает тебя от меня в такое гнету­щее время.

Итак, будь спокойна, хоть ты и полна скорби; моя дорогая, ос­тавь все бесполезные речи и избегай их, положись на меня, я буду, насколько это от меня зависит, искать нужные слова и нужные поступ­ки, пусть хоть самые малые, которые хотя бы в данную минуту могли бы принести пользу. И больше ни от чего не раздражайся; право, всем нам потребуется много сил и разума и надо их беречь. <...> Встре­чаться с людьми — одна мука; я отшельничаю с самыми дорогими мне, поскольку не могу больше сносить одни и те же речи и реакции. <...> а что касается нас двоих, я прямо жажду того, чтобы мы могли при­жаться друг к другу тесней и жить для самих себя больше, чем до сих пор.

Многократно и горячо тебя целую

Твой К.

 

² Усадьба, подаренная на свадьбу К. Чапека и О. Шайнпфлюговой их другом — помещиком Вацлавом Паливцем.

³ Карел Шайнпфлюг-младший — брат О. Шайнпфлюговой, юридический поверенный К. Чапека.

 

Из писем Вере Грузовой

27.12.<19>20

 

Что я, собственно, могу Вам, Вера, написать? Или мне следовало бы написать Вам много и вещи очень, очень странные, или… все прочее почти не стоит упоминания. Вчера у госпожи Фелицинки¹  было немного кладбищенское настроение; говорили о покойниках, покойники поглощались заодно с бутер­бродами; вполне достойное завершение некоего душевного переедания, которое всегда наступает после Рождества. Я думал о Вас, но никак не могу Вас представить в раме Брно; если Ваши семейные чувства не отличаются некой исключительной силой, Вы, Вера, должны кошмарным образом скучать. Поди, Вы бегаете по Высшей ветеринарной школе²  и выкалываете глаза собакам. Полагаю, Вы вообще жестоки. Какая насмешка надо мной, что Вы так далеко. А я не могу поехать на Новый год в Брно. <…>

Капризница, если бы Вы сегодня меня видели, Вы бы весьма презрительно искривили губки. На основе своего товароведческого опыта³  Вы пришли бы к выводу, что я недостаточно свеж. И были бы совершенно правы.

Вера, я думаю об одной вещи: Вы сказали некогда (19 декабря⁴  в четверть шестого), что Вы грешница. И я сказал, что я грешник. Вот я и думаю теперь: такая же Вы большая грешница, как я? Жаль, что об этом нельзя писать; это, Вера, жгуче настоятельная тема, и, как только Вы вернетесь в Прагу, нам придется измерить свою грешность. Я живу на острие ножа. Должен упасть в ту или иную сторону. Но довольно, довольно, об этом можно только ­говорить.

Я хотел бы видеть Вас, амазонка, на Вашем мерине. С развевающимися волосами, с приоткрытым ртом — как Вам это идет! Я вижу, как Вы гладите ноздри своего коня; правда же, это ужасно приятное ощущение — дотронуться до мягкой, нервной, необыкновенно чувствительной кожи, более нервной, чем девичья щека. — Смотрите-ка, мое письмо выглядит не только вполне приличным, но даже пустым, что уже верх приличия. Да, мне недостает Вашего волнующего присутствия. Воспользуйтесь, Вера, погожими деньками и напишите мне нечто большее, чем написал Вам я.

Преданный Вам К. Ч.

 

² Отец В. Грузовой Антонин Груза был профессором Высшей ветеринарной школы в г. Брно.

³ В. Грузова была студенткой пражской Чехословацкой торговой академии.

⁴ 19 декабря 1920 г., вероятно, дата первой встречи К. Чапека с В. Грузовой.

 

 

2.1.<1921>

 

Уважаемая и грешная Вера! В ту минуту, когда я Вам пишу, я в чем-то подобен Вам, амазонка; я на коне — но, к сожалению, лишь метафорически, и завтра выяснится, удержался ли я в седле и крепко ли держу в руках поводья; дело в том, что меня занимает одна афера, которая имеет значение почти жизненно важное для меня и почти политически важное для других — «big game»*, как говорят американцы; но это дело чисто мужское и потому для Вас, полагаю, неинтересное.¹

Если бы Вы так торжественно не заверили меня, что в Брно не скучаете, я бы судил о размерах Вашей скуки по объему Вашего драгоценнейшего письма. Благодарю Вас за чересчур хорошее мнение о моей книжонке.^{2  У} меня несчаст­ная судьба: как раз эта книжонка, которую я воспринимал и воспринимаю лишь как «Nebenprodukt»**, — так это, кажется, называется в товароведении — имеет самый большой успех. А сейчас я уже читаю корректуру «Мучительных рассказов». С такой кроличьей плодовитостью пора кончать; четыре помета за год — это несколько роняет человеческое достоинство.³ Закутаюсь в плащ молчания и удалюсь на Олимп, или лучше затеряюсь среди людей, или придумаю еще что-нибудь. Какое-то время буду бесплодным, как папа римский или как господин Кнесль.⁴ Хотя бы по тому, сколь кратким было мое письмо, Вы могли понять, как я ненавижу письменность. <…>

Если Вы случайно пойдете в Брно по Августинской улице (это одна из самых красивых улиц в городе), загляните в окна первого этажа дома номер четыре; там я жил два страшно грустных года поры полового созревания, моя любовь тогда носила имя Ирма. Бог ей прости, что она была такой тощей: теперь у нее уже куча детей. Кроме того, я любил всю «Весну»⁵, которая находится по соседству; это был мой гарем, с какой-то верандочки я целыми днями глазел на две-три сотни шестнадцатилетних сентиментальных сумасбродок. Бог ты мой, с тех пор прошло уже пятнадцать лет!

Эта преждевременная весна совершенно дезориентировала мои инстинкты. Я пропащий человек.

Итак, на этой неделе Вы триумфально возвращаетесь в Прагу; надеюсь, что не буду среди последних, кого Вы тут увидите. Думаю, в предыдущем письме я забыл Вам пожелать «счастливого и веселого и так далее». Делаю это задним числом. Вы назвали меня весьма снисходительно «естественным человеком». Это прекрасное и выгодное слово: оно может оправдать любое проявление моей неотесанности.

Я хотел бы сейчас стать испанцем, прежде всего потому, что Испания как-никак — чудесная страна, а во-вторых, потому, что свое письмо, не впадая в неприличие, я мог бы закончить словами: «Целую Ваши ножки!»

Преданный Вам

К. Ч.

 

² Речь идет о книге «Прагматизм, или Философия практической жизни» (1918), которую К. Чапек подарил В. Грузовой на Рождество 1920 г.

³ Имеются в виду произведения К. Чапека, увидевшие свет в 1920 г.: пьесы «Разбойник» и «R. U. R.», книга коротких эссе «Критика слов» и книга переводов «Французская поэзия нового времени».

⁴ Чешский поэт Богуслав Кнесль к тому времени издал с большими интервалами только три сборника стихов.

⁵ Комплекс женских учебных заведений, находившийся на Августинской (ныне Ясель­ской) улице.

 

 

<14 или 16 июня 1922 г.>

 

Анежка Грузова¹, — смотрите, как ловко я избежал каких бы то ни было определений, — прежде всего простите, что отвечаю не только с большим опозданием, но и значительно короче, чем это заслуживало бы Ваше милое, чрезвычайно милое послание, и, кроме того, менее искренне, чем Вы могли бы ожидать. Исповеди приводят меня в ужас; скажу только: очень неприятно, что иногда приходится сильно огорчать кого-то, поступая так, как должен был поступить. И это отравляет мне жизнь больше, чем Вы можете себе представить. Прошу Вас, никогда не чувствуйте себя несчастной. А к тем стихиям, о которых Вы упомянули, — ах да, в отношении к ним нельзя даже быть грубым. Passons dessus.*  Это столь неутешительная глава, что для меня мучительно и писать об этом. Никогда, прошу Вас, об этом не упоминайте.

Ну да ладно, в воскресенье я еду в Татры (Татранске Ломнице, отель «Ломнице») по совету пана профессора Силлабы. Надеюсь, что телесно и духовно это пойдет мне на пользу и что, кроме того, я допишу здесь свою комедию.²  Я не верю в чудо Вашего появления там; для таких чудес еще не изобретен карбюратор.³ Впрочем, если бы Вы знали, какие красивые у меня будут гольфы и какие соблазнительные икры, Вы прилетели бы туда хоть на помеле. Жаль, что я не знаю, когда отмечается ночь святых Филиппа и Якуба⁴; иначе я бы назначил Вам, черная колдунья⁵, свидание.

Я кручусь, как белка в колесе, это уже нарушает всякие приличия; если бы хоть час в сутки мне не надо было бы спешить! И при такой жизни я пытаюсь быть оптимистом! Если б судьба даровала мне хоть день в году, один-единственный день, когда с утра до вечера мне дозволено было бы не делать ничего иного, как проклинать свою жизнь, Боже, как у меня полегчало бы на сердце!

Посудите сами, это просто скандал; я пишу Вам и при этом поглядываю на часы — и говорю себе: уже надо бежать; мне предстоят покупки, редакция, театр, а по дороге в трамвае надо прочесть два акта какой-то пьесы. Ах, так себе испортить жизнь! Но прошу Вас, не жалейте меня; когда меня кто-нибудь жалеет, я впадаю в такую грусть, что готов провалиться сквозь землю.

А что делаете Вы в объятиях природы? Честно говоря, не могу Вас толком представить в природном окружении; если Вы ходите через лес, то там, вероятно, за ночь возникает городская площадь, киоски с мороженым и множество прогуливающихся празднично одетых молодых людей. <…> Вы должны как-то обрисовать мне Ваш образ жизни.

В высшей мере преданный Вам

Карел Чапек

 

² Речь идет о комедии «Дело Макропулос» (1922).

³ Намек на карбюратор в романе «Фабрика Абсолюта» (1922).

⁴ Ночью в канун дня святых Филиппа и Якуба (1 мая), по народному поверью, собирается на шабаш нечистая сила.

⁵ Намек на смуглую кожу.

 

 

<26 июня 1922 г.>

 

Дорогая Вера,

я уже давно собираюсь ответить на Ваше письмо и ношу его с собой (на сердце) так часто и в таких дорожных условиях, что оно — извините — стало влажным от моего пота. В одном это Ваше письмо меня болезненно задело: как плохо Вы меня знаете! как превратно понимаете мои самые сокровенные чувства! Неужели Вы думаете, что я вообще когда-нибудь пью лимонад? Фуй! Прежде всего, я даже вина особенно не жажду; яд, который мне нужен, не опьяняет и не веселит, а раздражает. Я, извините меня, взыскую переживаний, которые приводят меня в состояние экзальтации, волнуют, которые я пью из сладострастия, а не от жажды; которые возбуждают дух и придают ему прямо-таки греховную легкость; которые мы называем кофе, чаем, любовью и тому подобными словами. Это проблема нервов, а не желудка или горла. Бога ради, никогда при мне не произносите слово «лимонад»!

И поэтому я также не нахожу лестным для Вас желание зацеловать кого-нибудь — кто бы он ни был — до смерти. Что бы Вы потом стали делать с его холодным трупом? Если уж целовать, то так, как кошка съедает украденный со стола бифштекс. Ибо, во-первых, это грех, что само по себе доставляет не­обыкновенное удовлетворение; во-вторых, это незаконно и никем не предписано; в-третьих, кошка, сожравшая бифштекс, может затем целиком сосредоточиться на своих кошачьих мыслях. Кошка не думает о бифштексе, но съедает его. Точно так же не следует думать о поцелуях. Нужно сожрать поцелуи, чтобы затем наслаждаться неограниченной свободой мысли.

Вера, на свете есть одна-единственная стоящая вещь — вольность. И если любовь и вольность исключают друг друга, я выбираю вольность. Вот и Вам, — быть может, из-за недостатка более легкомысленных развлечений — испытывающей потребность любить, я говорю с евангельской настойчивостью: лучше черные крылья, чем розовые оковы. Видите ли, «серьезная» любовь связывает; любовь должна быть несерьезной, безгранично несерьезной. И я думаю, что должно существовать умонастроение, в котором великодушие соединяется с исключительной несерьезностью. Ах, на то я и оказался в этих высоченных горах, чтобы размышлять о вольности. Похоже, грешница, Вам и в голову не приходит мысль о том, чтобы так же, как я, искать вольность в Татрах. Знаете, я испытываю волнующее и печальное ощущение бесконечной вольности, но я нуждаюсь в Вас, чтобы моя вольность вечно не бродила в облаках. Представьте, я прогуливаюсь тут с одной писательницей¹ (впрочем, только когда не гуляю сам с собой); это страшно anstandig* , большей частью я высматриваю грибы, но порой или даже очень часто я страстно хочу… Вас. Надеюсь, это Вас не удивляет.

Вы не страдаете, случаем, катаром горла? Дело в том, что здешний климат необычайно целебен для катара горла, и всякий умный врач, услышав Ваш нежный хрип, сразу порекомендовал бы Вам этот чудесный воздух — чудесный воздух вольности, Вера, вольности… <...>

У Вас нет чахотки? К сожалению, вероятно, нет; дело в том, что тут отличный климат для чахоточных. Не может быть, чтобы у Вас не нашлось какой-нибудь высокогорной болезни! Кроме того, немного пишу. Знаете, привычка.

Так до свидания, сладкий яд, греховный кошачий бифштекс, мясо кровавое и потаенное.

Ваш Чапек

 

 

 

1.8.<1922>

 

Дорогая Вера, Вы совершаете очень большую ошибку, постоянно откладывая свой приезд в Прагу. <...> Вы берете на душу грех, совершаете ошибку и даже нечто худшее.

Дней десять назад я побывал в Брно и шел как раз мимо звериной школы на Пражской улице (должен признаться, случилось это по профессиональной необходимости, а не по столь похвальным сентиментальным побуждениям). Вы не можете себе представить, с какой жестокой мукой я вспоминал… неоконченный концерт! А через полчаса я ехал из Кралова Поля в Тишнов; всю дорогу насвистывал и напевал «Неоконченную симфонию» Шуберта и все время говорил себе: почему музыка оборвалась в самую восхитительную минуту? Почему? Боже мой, еще хоть немного! ведь после этого полного бесстыдного желания аллегро должно было настать страстное, радостное, сверкающее престо, а затем какое-нибудь мудрое и умиротворяющее анданте — разве я могу все это предугадать? Но нет: этот треклятый концерт не окончен. И я, так мечтавший продолжить свою партию, свою прекрасную мелодию, шарю пальцами¹ в пустоте; ведь я не держу в них скрипку, скрипочку с туго натянутыми и чуткими струнами; скрипка лежит где-то в Углу² и, возможно, того и гляди расстроится, струны провиснут, или на ней играет кто-то другой. Отвратительная, омерзительная ситуация!

Если в Вас осталась хоть капелька рассудка или, скорее, если в Вас не осталось ни капельки рассудка, но зато сохранились другие и более ценные духовные дары, приезжайте в Прагу, хотя бы на пару дней. Я не хочу ничего Вам говорить до нашей встречи, только из уст в уста. А пока до свидания. Вы меня понимаете?

Ваш К. Ч.

 

² Игра слов: по-чешски «угол» — коут, а В. Грузова в это время жила в местечке Коуты в Юго-Западной Чехии.

 

 

 

8.9.<19>22

 

Дорогая Вера,

с меня хватит, с меня хватит! Только что я с потом на лице вымучил из себя два длинных английских письма по поводу своих проклятых драматических опусов, накатал автобиографию и еще несколько мерзостей. С меня хватит! Что же мне попусту растрачивать свою молодую жизнь из-за того, что я, на свою беду, добился так называемого «успеха»?! Неужели эту вещь, которой даже не согреешь старческие колени, я должен буду вечно таскать с собой и т. п.?

Passons dessus. It is higly dull.*  Три дня у меня висел на шее французский театральный деятель, который приехал сюда с единственной целью встретиться со мной.¹  Ах, почему я не заставил его все это время просидеть на канапе; впрочем, это был милый верзила, но… Lassen wir*s.**  Весь мир составил против меня заговор. Так знайте, сегодня я нанял секретаршу²; я предлагал эту функцию Вам, но Вы предпочли какое-то техническое бюро; это Ваше дело — впрочем, мое тоже. Моя секретарша владеет шестью языками; но я, черт возьми, вспоминаю один-единственный — розовый, бойкий и дарующий наслаждение! Но «закончим эту главу», как говорит Мольер; я готов проклинать все на свете. Завтра я должен идти к господину мэру. Кроме того, ставлю как режиссер «Ченчи»^3 ; вдруг выяснилось, что я эту пьесу должен срочно поставить, а это значит, что раньше 25 сентября я в Брно не попаду.

И это называется жизнью!

Дорогая Вера, моя жизнь мне не нравится; честное слово, я хотел бы по меньшей мере недели на две стать девушкой. Хотел бы источать аромат подобно букету, и быть влюбленной, и идти с громко бьющимся в груди сердцем на свидание, и чтобы у меня во рту был розовый и сладкий язычок, и чтобы я обладал еще бездной всяких прелестей — не будучи обязан миру ничем, кроме собственной радости, собственной красоты, любви и тому подобных вещей, которые достаются без особого труда. Или еще больше я хотел бы две недели (не меньше!) провести с такой девушкой, странствовать с нею «von vorne und von hinten und auch von allen Seiten»*, как говорится в глупой немецкой песенке, которая преследует меня сегодня с самого утра. Я хотел… хотел бы… но Вы знаете, о ком я думаю; и Вы знаете, что всеми этими страстными, случайно разбросанными и слепыми словами я пытаюсь лишь замаскировать нагой, страшно грустный и настойчивый крик и призыв. Было бы излишней роскошью писать искренне, потому что мы от этого ничего бы не приобрели. Но я мечтаю хотя бы дотронуться до Вас пальцем. Когда Вы в Брно, Вы перестаете быть чем-то реальным. — Я решительно полагаю, что Вам следует приехать в Прагу за покупками; на два, на три, на четыре дня, не так ли?

Я всякий раз надеюсь написать Вам красивое послание, потому что красиво о Вас думаю; но как только начну писать, прихожу в ярость из-за того, что Вы в Брно и я не могу эти красивые слова произносить где-нибудь за ужином или при еще более благоприятных обстоятельствах. Вот и сейчас я в ярости, Вера. Всего Вам хорошего и пишите, пишите больше, чем я, ибо Вы живете лучше.

Ваш

К. Ч.

 

² Секретарем пражского Театра на Виноградах, где К. Чапек в 1921—1923 гг. был заведующим литературной частью, стала Иржина Шубртова-Тумова.

³ Трагедия П. Б. Шелли; премьера в Театре на Виноградах состоялась 30 сентября 1922 г.

 

 

<Предположительно 22 октября 1922>

 

Дорогая Вера,

пишу Вам, во-первых, потому, что мне, собственно, уже давно следовало Вам написать; во-вторых, потому, что мне вдруг стало как-то грустно и тяжко. Отчего — не знаю. Поскольку сегодня к тому же воскресенье, я в своей занятой жизни могу позволить себе роскошь грустного настроения; в будний день у меня не было бы для этого свободной минуты. После полудня у меня был Франя Шрамек¹, очень милый и хороший человек, и я вместе с ним и псом (ибо я раздобыл очень красивого и умного мохнатого терьера, который откликается на имя Гонзик) отправился на прогулку. Был прекрасный день, но уже наступила осень. И когда я вернулся с прогулки и усадил Гонзика к себе на колени, потому что это пес с нежным и ласковым нравом, то обнаружил, что мне грустно. Итак, мне грустно. После возвращения у меня было много неотложных дел в театре и в других местах и я написал две главы романа^2 ; а теперь мне грустно. Надо же какая глупость! Я глубоко втягиваю воздух носом, как Гонзик. Разумеется, я должен был бы написать Вам много приятного, почтительного и сердечного; разумеется, я в долгу перед Вами, не рассыпавшись в благодарностях и не сообщив новостей и всякой всячины. Но Вы прислушайтесь к моему долгому вздоху и скажите, разве это не изрядная грусть? Это солидная, меланхолическая и увесистая грусть; серая с черными полосами; несколько жесткая, причем она мне совсем не к лицу, в чем я убедился, посмотрев в зеркало. Она нахлынула на меня бог весть откуда и заволокла чем-то тусклым и невыразительным. Да еще затянула этим чем-то тусклым и невыразительным небосвод между Прагой и Брно; и когда я отправляю свои воспоминания на прогулку, они всюду находят только эту полосатую грусть. Все выглядит грустно: и шляпка цвета опенка, и черная шелковая сумочка, и теплое коричневое пальто, и даже пан Арне.³ Нет, нет, нет, Вера, это я тусклый и противный; шляпка цвета опенка нисколько не грустна, а очень даже привлекательна и красива. Только я непривлекателен. И все же у меня была сегодня приятная минута; я гладил кончиками пальцев прелестное девичье личико; дело в том, что около часа я писал главу о Навзикае⁴  и нежничал с этой глупой телочкой, дочкой доктора. Но теперь, как уже было выше сказано, я отвратительно грустен. Ну, это пройдет; но здесь нет никого, кто бы мне подул на бобо или по крайней мере изрядно стукнул по спине и сказал: «Соберись с духом, брат, и хотя бы не пиши такие глупости, которые того, кому их придется читать, заставят думать, что жить на свете грустно, хотя это в действительности вовсе не так, во всяком случае для того, кто будет столь опрометчив, что попытается прочесть до конца это никому не нужное черное в полоску письмо и как раз на этом месте безнадежно запутается в этой фразе, у которой явно нет ни головы, ни пят, ни даже живота, между тем как можно было бы более прямо и более понятно написать: я Вас… а в остальном мне грустно как раз потому, что я Вас… и так далее; все прочее можно просвистеть, причем носом (очень тоненько), как свистит Гонзик, когда его оставляют одного. Вот теперь я это, вероятно, сказал более ясно и могу пожелать доброй ночи.

 

К. Ч.

 

² Речь идет о пятой и шестой главах романа «Кракатит».

³ Арне Новак — чешский историк литературы, профессор университета г. Брно.

⁴ Речь идет о седьмой главе романа «Кракатит», в которой Анчи, дочь доктора Томеша, сравнивается с Навзикаей (дочерью царя феакийцев в шестой песне «Одиссеи» Гомера).

 

 

7 сентября <19>23 года

 

Дорогая Вера,

я давно хотел Вам написать, но откладывал это до торжественного момента, когда смогу начать словами: я закончил. — Я закончил «Кракатит», но, к сожалению, не испытываю того торжественного чувства, какое предвкушал; напротив, у меня такое ощущение пустоты, как будто меня выпотрошили. Дописал я его в Рудольфове после того, как решил, что не двинусь с места, пока не поставлю последнюю точку; ну вот, это мгновение наконец-то наступило, и я вернулся в Прагу, и уже ничего от всего этого не осталось; ничего от той горячки и опьянения, радости и любви. Ко всему я даже не знаю, хорошо это или плохо; ведь я вообще не читал свой роман и с некоторым ужасом думаю о том, что теперь придется это сделать и заняться правкой. А тем временем Вы вонзаете иголку в прекрасное свадебное бельецо, которое… до которого мне вроде бы нет никакого дела, которое я не увижу, и которое, и с которым, и в котором, и для которого… и из которого, как видите, я не могу выпутаться; ради бога, запретите мне это и скажите, что… что… я не знаю что, но пусть я перестану о нем думать! Пусть… пусть… пусть оно оставит меня в покое! Как Вы можете быть столь безбожной и писать мне такие вещи? Да, положено писать с дороги; а что Вам обо мне кто сказал — мне до лампочки; но этого, этого Вам мне писать не следовало, это жестокость и насмешка, и я не знаю — что хуже. Ради Христа, готовьте кнедлики божественные, как облака, и ростбиф, и салат из сельдерея, и что угодно, от всей души желаю этого Вам и… и… короче, кому хотите, но все другое, votre linge endiablБ, le voile impudique qu*une nuit un autre dPchirer<, ach, c*est trop pour moi; et vous, insensБe, vous me parlez de ce qui n*est plus pour moi qu*on rБve furiex et impossible; et bien, je vous hais.* 

Пишу по-французски, потому что по-чешски это выглядело бы еще грубее, а я не владею французским настолько, чтобы суметь выразить, что думаю. Присовокупите по-чешски всю мою ярость и другие чувства, о которых и писать-то нельзя. Я скажу Вам это по-чешски, когда Вас увижу; ибо я Вас очень скоро увижу, когда повезу в Брно свой «Кракатит»¹, если Вы соизволите поговорить со мной так, как это было возможно раньше. Все это я, собственно, и хотел написать, а кроме того еще, что думаю об этом больше, чем дозволено рамками приличия; и не требуйте от меня, чтобы я еще распространялся на сей счет.

Когда я Вас увижу, я расскажу Вам, помимо прочего, о некой княжне; но на все это достаточно времени; у всех достаточно времени, но не у меня.

А пока самым почтительным образом вручаю свою судьбу Вашему милосердию.

Преданный Вам

К. Ч.

 

 

 

Перевод с чешского и примечания Олега Малевича