ЕЛЕНА  Матусевич

Рассказы

Чарли

Чарли был из индейцев, из резервации. В детстве у него даже было индейское имя и бабушка вешала ему на шею амулеты из трав. Когда Чарли было 16 лет, он решил пойти на войну. Школу он тогда уже бросил, делать ему было нечего. Его не захотели брать. Тогда он сменил фамилию, соврал, что ему 18, и его взяли. Он попал в Перл-Харбор. В свою первую ночь на фронте Чарли тут же крепко заснул, а проснулся уже в аду, когда всё и все горели кругом. Но Чарли выжил, единственный из тех, кто прибыл с ним в тот вечер. Он куда-то залез и выжил. И там, куда он залез, ему привиделась Богородица, и он в этом абсолютно уверен. Учитывая, что он был воспитан баптистами, которые не чтят Богородицу и не упоминают ее вовсе, ему можно верить. Чарли пообещал служить Богородице, если он выживет. Он выжил и в ту войну и во все последующие: корейскую и вьетнамскую. У Чарли выцветшие голубые глаза, и он говорил, что они стали такие наутро после Перл-Харборa и видения Богородицы. После встречи с Богородицей Чарли покрыл все тело татуировками. Когда вернулся домой, ему запретили появляться в родной баптистской церкви в рубашке с короткими рукавами. Он пытался вывести татуировки, но это оказалось невозможно.

Когда Чарли не воевал, он работал плотником и рисовал птиц. У него было 10 детей, и все, кроме одного, удачные. Неудачный сидел в тюрьме. В 60 лет Чарли развелся с женой, женился снова, на даме, у которой было еще 8 детей. Чарли усыновил тех детей, что еще не выросли, и начал учить со мной русский язык. Он решил стать миссионером и строил церковь где-то на Волге. У него было красно-коричневое лицо цвета оклахомской земли. Руки большие и совсем коричневые. Он был очень крепким и приземистым, а в бесцветных глазах сияла живая вера и веселое лукавство. Может быть, его уже нет в живых. Он много для меня сделал. Он подарил мне свои краски и кисточки, растворитель и лак. А еще он делал для меня деревянные часы. Я их расписывала, а он их где-то кому-то продавал для меня. Он так и прожил всю жизнь под чужой фамилией.

 

Учитель рисования

Все знали, что у учителя рисования несчастье, и относились сочувственно. С ним судьба сыграла злую шутку: у него было трое детей. То есть должно было быть только двое, да и то случайно, по недосмотру и мягкотелости, а тут бац — близнецы, шутка природы, и получилось неслыханное, передаваемое из уст в уста приглушенным, соболезнующим шепотом, таким, каким говорят «У него мама умерла», мол, побойтесь Бога, у человека трое детей! Те, которые это слышали в первый раз, отказывались верить в такое и говорили осуждающе что-то вроде «Зачем это?» или «Как же это?». И тогда им объясняли про несчастье с близнецами и все становилось ясно: попался человек, пропал. «А ведь красивый мужчина, молодой, вы подумайте», — так говорили женщины. Мужчины ничего не говорили, но думали: «Да, жалко мужика». Или еще: «Ну уж со мной такой номер не прошел бы». И ведь мог бы бросить жену с тремя детьми, как любой нормальный поступил бы на его месте, его бы всякая оторвала в одну секунду «и с восторгом», как убежденно говорила моя мама. А он бегал по трем школам учителем рисования, и его окружал ореол мученической святости.

Он был высокий, зимой и летом ходил всегда в кожаном пальто и волосы носил подлиннее, ну то есть по тем временам вообще длинные — вызов обществу. Школьная администрация оставляла это без внимания: рисование, все знали, это не предмет. И он бегал в шикарном, но холодном пальто и, хоть школы находились рядом, все равно не успевал, вечно опаздывал и шагал по школьной лестнице через ступеньки. Как говорили, ему не хватало часов, а троих ненасытных детей, предательски исковеркавших его жизнь и карьеру художника, надо было кормить. Я так себе это и представляла: они сидят, эти дети, а он им кашу из котла поочередно во рты запихивает. И как я завидовала этим детям, что их трое и у них есть такой папа, который их не бросил, как бросили половину из нас, хотя мы и были-то всего в единственном числе. Я часто видела его бегущим с портфелем по улице. С ним здоровались, но он никого из нас, детей, не знал в лицо. Однажды я его увидела с этими злополучными близнецами в парке. Они спали в специальной двойной коляске, а он сидел на лавочке и читал. После этого видения уважение к нему перешло в трепет.

Когда мы заходили в класс, он уже там был. Фамилия у него была Орлов, и мама говорила, что он потомок крепостных. Наверное, это ее утешало. Он сидел и читал. Он никогда не отрывался от книги и, распознав по звуковым эффектам, что мы уже сели, доставал, не отрываясь от книги, из огромного портфеля куб, шар и пирамиду из папье-маше, ставил их не глядя перед собой на стол и говорил нам: «Так, рисуем натюрморт, линейкой не пользоваться, сразу два поставлю, оценивать буду по теням». И продолжал читать. Я мучилась с тенями, которых с тех пор не люблю и игнорирую, и завидовала аккуратным, чистеньким натюрмортам своих одноклассников. Мои были мокрые от избытка воды, расплывчатые, грязноватые, бурые какие-то, а главное — кубы и пирамиды у меня всегда были отчаянно кривые, прямо перекошенные. Но он ставил пятерки мне, а не им, с презрением отодвигая даже безупречный листочек безупречной девочки Тани Жариковой, при взгляде на которую загадочное слово «прилежность» обретало для вас смысл раз и навсегда. А потом был тот день моей жизни. Мы, как всегда, выстроились в конце урока к его столу со своими серыми художествами. Орлов, в очередной раз ставя мне загадочную и глубоко незаслуженную в глазах общественности пятерку, впервые поднял на меня глаза и сказал: «Тебе надо бы заниматься рисованием». Почти теряя сознание от счастья и гордости, я ответила, что уже занимаюсь. Он еще раз посмотрел на меня, отдал листок и сказал: «Хорошо». Хорошо! Еще бы не хорошо! Это значит, можно жить, это разрешение на жизнь, это значит, меня приняли туда, куда принимают не всех, куда никогда не принимают и не примут всех, и только там можно жить, и только там я буду жить!

Я вышла из кабинета и стала спускаться, как пьяная, по лестнице. Вверх поднимался, перешагивая длиннющими ногами через две ступеньки, огромный старшеклассник. Не заметив меня, он, проходя мимо, прижал к перилам мою правую руку. Стало больно, я выдернула пальцы. Три пальца оказались сломаны, и я долго не могла рисовать.

 

Школа № 4, специальная и французская

Звали меня Лена, имя для Советской России 1980-х годов завальное. Лучше придумать не могли, спорили-спорили, а назвали... Куда ни придешь, везде одни только Лены. А как это тягостно быть одной из них, когда осознаешь себя совершенно необыкновенной, Изабеллой какой-нибудь или Маргаритой. Но к необыкновенности мы еще вернемся. А тогда я ходила в школу, специализированную, которая считалась «по контингенту» лучше других.

«Контингент» у нас был всякий. Удивительное дело: прошло столько лет, а я о некоторых ничего не могу сказать, ни разу не перекинулись словом. Есть такие дети: проходят стороной, как тени, ни за что не задевая, почти ничем не выдавая своего присутствия. Потом из них люди получаются, родители там и всякое такое. Чудеса. А ведь казалось, что они только фамилии.

Меня всегда интересовали фамилии, я к ним приглядывалась и прислушивалась. Часто они у меня забавно ассоциировались, так как у меня богатая фантазия, за которую я однажды жестоко поплатилась. Но это другая история.

Вот, например, такая нехитрая фамилия, как Данилов, мне очень нравилась, потому что ассоциировалась с героем сказки Бажова, моей любимой книжкой в толстом переплете с изумительными картинками. Помните, Данила-мастер? Фамилия Гаврилова мне не нравилась, потому что ассоциировалась с чем-то жестким и совсем не подходящим миловидной веснушчатой девочке, ее носившей. Фамилия Работнова ассоциировалась с Азимовым и его книжкой «Я-робот», так что мне казалось забавным, что роботов придумали недавно, а уже есть такая фамилия.

Был у нас мальчик с удивительными, совершенно белокурыми волосами, его фамилия была Кармановский. Так его фамилия, естественно, вызывала в памяти штаны, покрытые множеством карманов. Фамилия Полякова напоминала о Гражданской войне, Стрелов — о стрелецком бунте, Кизилова — о чем-то вязком и тягучем. Почему-то всегда приходили на ум оладьи при фамилии Паринкин, сказка «Дикие лебеди» — при фамилии Киселева, дятел — при фамилии Дуткевич… Фамилия Филимонова ассоциировалась с многочленной гусеницей: фи-ли-мо-но-ва.

Есть, правда, фамилии, которые ничего не напоминают и ни о чем не говорят; типа Александров, Иванов, Михайлов. Хуже нет. Меня всегда удивляло, как это Алексеевы соглашаются быть Алексеевыми.

Но зато была у нас в классе фамилия, которая меня загипнотизировала с первого раза, когда я ее услышала: Шацилло. Новые учителя всегда произносили ее неправильно, и мальчик терпеливо поправлял. Я помню, что у него был глухой голос. Фамилия казалось настолько загадочной, что мне думалось, мальчик, ее носивший, тоже должен быть немного необыкновенным. (Позже, когда я посмотрела фильм «Кин-дза-дза» Данелия, я вдруг поняла, что такое Шацилло, там было много таких яйцевидных, металлических слов.) Узнать же, какой был сам мальчик, не было возможности. Мальчик отличался крайней замкнутостью, и никто толком ничего не мог о нем сказать. Позже я познакомилась случайно с подружкой или родственницей его мамы и меня поразила мысль, что женщина тоже может быть «Шацилло» и что они все Шациллы. Эта подруга или родственница сказала мне, что мальчик в семье был хорошим мальчиком, очевидно, она знала его с другой стороны.

У меня у самой была, как мне представлялось, хорошая фамилия. Меня особенно не дразнили, и фамилия имела преимущество быть короткой и приходиться на середину алфавита. Теперь я осознаю, что моя фамилия имела один непростительный недостаток: она была не русской. Дети — удивительные существа. Многие годы мне даже не приходило в голову, что моя фамилия не имела приличествующего месту и времени окончания. Но, как мне кажется, проблема была не столько в моей фамилии (ведь у Шацилло тоже не было окончания), сколько в моем лице.

То есть лицо мое мне нравилось, даже можно сказать, сверх меры, ну прямо как Чичикову, и никаких претензий к нему у меня не было и нет. Да и многим одноклассникам и всяким другим мальчикам оно очень даже нравилось. В общем, на личном уровне лицо было подходящее, а на общественном — нет. Лицо было тоже не русское, и как выяснилось впоследствии, ну то есть совершенно. Осознаю, что это, наверное, многовато даже для русского долготерпца.

В общем, теперь, когда я выросла большая и у меня у самой есть сыночек, у которого, правда, несколько лучше обстоят дела с лицом, я привыкла и смирилась с тем, что я всегда похожа на какую-нибудь национальность, но всегда не на ту, на которую нужно в данный момент и в данной географической точке: так в Германии принимают за турчанку, в Финляндии за румынку, в Израиле (вот тут-то оно и пришло, смирение!) за палестинку.

Но это сейчас, а тогда я еще не знала, что у меня такое каверзное лицо, и жила себе спокойно, наивно полагая, что я просто «брюнетка» или «чернявая», как в сердцах называла меня мама, которая почему-то ожидала произвести на свет белокурое «славянское дитя», ничуть не смущаясь тем фактом, что в семье в четырех поколениях не было блондинов.

А оказывается, вокруг моей внешности, в частности моих черных толстых волос, уже бурлили ожесточенные споры, видимо, подогреваемые интеллигентными родителями. Тут-то и всплыло страшное, непроизносимое слово, которым ругались мальчишки во дворе (мне и сейчас трудно его написать даже применительно к себе) — еврейка. И произнести по-русски тоже трудно, язык не поворачивается.

Влюбленный в меня мальчик даже подрался однажды из-за меня, доказывая, что я — цыганка, так невыносимо ему было это «оскорбление». А это и было оскорбление, и употреблялось машинально, типа «ну что ты все делаешь по-еврейски» (то есть не так, как надо) или «ты что, еврей?» Учителя слышали, конечно, и ничего, ни гугу. Коммунистический интернационализм на эту категорию граждан не распространялся. Один раз это было сказано в классе, на уроке истории, тем самым влюбленным мальчиком, который повзрослел и, убедившись, что дерись, не дерись, все равно ей не понравишься, инстинктивно выбрал для мести традиционное оружие посредственностей — антисемитизм. Я что-то там не выучила, и рассерженная учительница, имевшая долгие и дружественные связи с райкомом партии, язвительно спросила: «Ты, что же, считаешь, что тебя не касаются задания для всех, ты у нас особой крови?» А мальчик крикнул с места: «Да, еврейской». В классе было очень тихо, и мне казалось, что теперь все узнали мою тайну, что если раньше можно было сомневаться, теперь все было кончено, все узнали, кто я. А раз знали они, значит, знала и я.

Про евреев я не знала ничего. Мой отец, еврей, на которого я имела несчастье быть похожей, давно ушел от нас, и в его уходе не было ничего еврейского, скорее наоборот, это был признак ассимиляции; матерей-одиночек у нас было полкласса. Воспитывала меня бабушка, царство ей небесное, русская православная женщина, на всю жизнь приучившая меня к ладану, крестам и пасхальным куличам. Бабушка мне ничего не сказала о моем лице не потому, что хотела скрыть, а потому, что по простоте душевной и ангельской своей кротости, никогда не видела в лице внучки ничего кроме любви. Она, казалось, и вовсе на замечала, какие у людей лица, кроме как «хорошие и нехорошие». Когда в Америке к нам пришли в мое отсутствие рабочие, она потом никак не могла мне сказать, негры они были или белые.

Позже, когда окружающие убедили меня наконец в том, что я еврейка, бабушка очень удивилась, поскольку для нее евреи были людьми, которые ходят в синагогу, говорят на идиш, отмечают еврейские праздники. В чем же ее собственная внучка была еврейкой, она никак в толк взять не могла. Но ведь этого в России не объяснишь. Есть только «похожа-не похожа», а раз уж попалась и похожа, то тут уж не рыпайся, признавайся. И лучшая подруга, из лучших побуждений, будет выискивать у себя ну хоть что-нибудь еврейское: нос, волосы или сомнительную прабабушку. В России прямо-таки неприлично стало лезть в интеллигентные люди, не запасшись хоть капелькой еврейской крови. Парадокс. И бывший влюбленный мальчик придет с извинениями через 14 лет, доверчиво рассказывая в три часа ночи на моей кухне, как он любит евреев и ничего не имеет против, и тому подобный вздор, который говорят в таких случаях. И только мое воспитание не позволит мне, черт бы его побрал, указать заматеревшему мальчику на дверь.

Прошло много лет, и, в общем-то, я неплохо пробиваюсь в этой жизни, учитывая недоразумения с лицом. Я выросла. Выросла и девочка с убийственной фамилией Авербух, которая отчаянно доказывала с (возможно искренним) убеждением, что эта фамилия у нее случайно, а мама у нее грузинка. Девочка была услужливая, ей хотелось понравиться, она даже давала списывать русским мальчикам в надежде, что проклятая фамилия забудется, спрячется куда-нибудь хоть на время. Но нет, мальчики зорко следили за тем, чтобы фамилия падала на девочку каждый раз тяжелым молотом: Авер-бух-Авер-бух. Знай свое место, смуглая худенькая девочка с огромными черными глазами.

Так как ни мне, ни ей не сказали вовремя, что мы, оказывается, еврейки, то не было между нами ни малейшей солидарности, ни малейшей поддержки. Много лет спустя я встретила ее случайно, мы посмотрели друг на друга как в зеркало, и она сказала, что школа была для нее адом: «Ну, для таких как мы, ты понимаешь, о чем я говорю». Даже теперь это самое слово выговорить оказалось невыносимо.

Теперь-то я понимаю, что она испытывала то же, что и я. Но тогда, в детстве, каждый из нас, кажется, всего только троих, страдал в одиночку. Был этот третий мальчик, Миша, умный такой, который сбежал из этой проклятой школы тогда же, что и я. Но он, кажется, был из еврейской семьи, и ему в этом смысле было легче, потому что он знал. Он знал, кто он, с самого начала, с пеленок, до того момента, когда начнутся комментарии по поводу лица. Я же только в 12 лет узнала про «проценты», которых во мне оказалось, как выяснилось, явный перебор. Люди, дети и взрослые, делились на 25%, 50%, 75%. Но и меньшие проценты не оставались незамеченными. Всякие там прадедушки и подозрительно (или, наоборот, ободрительно, как в случае с моей лучшей подругой) глядящие со старых фотографий предки учитывались тоже. Ну и, опять же, фамилии.

Позже, в институте, доверительно сообщалось, например, что такая-то «скрывает» (несчастная! я-то уже знала, что это бесполезно при нашем высочайшем уровне народной бдительности), а на самом деле она тоже, на четверть. Или такой-то, очень знаменитый, взял фамилию матери, а на самом деле он — Ротман. Бывало, что тайное становилось явным в официальном порядке. Например, при отборе в Англию, ежегодном позорище, целью которого было проверить «анализы» всех кандидатов. И тут уж все знали, что с подмоченными анализами и соваться нечего. Я, например, и не совалась, чтобы не доставлять неприятностей и себе, и взрослым дядям и тетям, которые обливались потом при виде отчества моего отца еще до того, как увидят мое свидетельство о рождении, заменявшее на моей родине вкупе с пятым пунктом желтую звезду.­

И находились же такие, однако, которые совались все-таки, глупо рассчитывая, что не очень очевидная фамилия прикроет очевидное лицо или что бабушка Мария Моисеевна не всплывет в ответственный момент как спрятанный утопленник. Но тщетны были эти жалкие попытки, встреченные с нашей стороны презрением и насмешками. Помню, как вышла одна оттуда, с очень кудрявыми волосами, что называется мелким бесом, очень умная девочка, блестяще говорившая по-английски (уехала, наверное, давно), вся в слезах, а другая, та, что с бабушкой Марией Моисеевной, как ошпаренная, с перекошенным лицом, и бросилась в туалет. Зла она была не на дяденек и тетенек из отборочной комиссии, а на нас, остальных, кудрявых и не очень, из-за которых ее, с ее длинной русой косой, не пустили в украинки, а значит, и в Лондон. А потому что нечего, знай свое место. Будет и наше время, когда русские захотят пролезть в евреи, чтобы уехать куда угодно, и «еврей» превратится из оскорбления в счастливый билет «туда», в средство передвижения, согласно популярному анекдоту.

Но все это будет потом, а пока мне, кажется, 10 лет, и все тот же влюбленный мальчик подойдет ко мне на перемене на лестнице и, краснея от стыда за меня, скажет: «Это что, правда, что ты еврейка?»

 

Мидвест

Пейзаж Мидвеста, американского Дикого Запада, имеет одну особенность — полное отсутствие пейзажа. Едешь вот так по нему, катишься, и глаза катятся тоже как шары, без всякого искушения за что-нибудь зацепиться. Пусто, ничего нет… В Оклахоме хоть лошади, коровы. Едешь, бывало, с ветерком и то и дело кричишь ребенку, прицепленному на заднем сиденье: «Смотри, какие лошадки, смотри какие коровки, смотри какие…» Нет, ничего там больше нет. В Оклахоме озера искусственные и леса вокруг них тоже. Но звери настоящие. Они, бедняги, поверили в эти искусственные леса и озера, развелись, расплодились, разбегались, и валяется теперь их по обочинам распрекрасных американских дорог великое множество. Мне даже на эти самые искусственные озера ездить не хочется из-за этого, на эту бойню смотреть.

В Оклахоме земля красная. Кроме земли и неба, там все искусственное. И ничему там больше быть не положено от Бога. Едешь, смотришь на эту голь красную и представляешь индейцев, тоже красных, красивых, в этнографиче­ских костюмах. Индейцы ходили пешком и смотрели на небо. В Оклахоме оно стоит того, чтобы на него посмотреть. Небо там невиданное, дикое, красивейшее и прекраснейшее в мире. Если бы белые не смотрели все время в землю, чтобы там еще что-нибудь выкопать, просверлить и туда всобачить, то они бы тоже очень гордились своим небом, символом штата сделали бы. Но они как земляные черви, слепые и все время шевелятся. Мы и сами тут такими стали, только мы скорее книжные черви, чем земляные.

Небо в Оклахоме все время разное и все время прекрасное. В Оклахоме ничто не должно было бы мешать поцелую и соитию неба и земли, ничего не должно было быть между ними. Так и кажется иногда, что земля возьмет и стряхнет с себя все эти экскаваторы и элеваторы, отхаркнет искусственные леса, выплюнет правильной формы озера и водохранилища, чтобы снова стать голой, и чистой, и красной.

Такое же чувство посетило меня в Израиле, где смотришь на все эти замечательные трубочки и палочки, понатыканные по склонам, на все эти чудесные рукотворные сады и огороды, вырванные у пустыни, и вдруг пугаешься хилости всего этого, чего здесь быть не должно.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России