Елена  Дунаевская

Маме

1. По пути на дачу

Удобная кровать и чистый дом,

Свободный день на берегу морском —

Когда все это сказкой стать успело?

Твоя душа, когда отбросит кладь,

Не бабочка, а старая тетрадь…

Но вот осока и шиповник белый,

И алый, ярче сказок братьев Гримм,

И, как из них картинка, — старомоден,

И, словно купина, неопалим,

Тебя в печали детские уводит,

Где небо — переменчивый экран

Для бабушки, и дедушки, и мамы,

Где добрый кот и мальчик-хулиган —

Участники одной гигантской драмы,

Где смерти нет и пораженья нет,

Несправедливость — худшая из бед,

Но и она, конечно, поправима,

Где страшен неудавшийся пирог,

Где злых людей не пустят на порог,

Где ты — плохой и все равно любимый.

2. Дома

Нет здесь ни нежности, ни порядка,

Дом разладом пропах.

Старая пестрая кошка-богатка

Спит у тебя в ногах.

Как мне просить о твоем здоровье,

Если знаю ответ.

Тень в покрывале у изголовья —

Как на треноге ФЭД.

Ты надрывалась, орала, била —

Требовала любви.

Я тебе все обиды простила,

Ты мне простишь — мои?

Самого страшного жду на свете:

Хнычут в конце пути

Старые матери, словно дети.

Только их не спасти.

3

По финишной, заснеженной прямой

Я мысленно тащу тебя с собой,

Боюсь, что поскользнешься по дороге.

Ты, пригибаясь, медленно идешь,

Но от меня уже не отстаешь,

И вместо боли, гнева и тревоги

Остались только нежность и вина,

Что слишком много ты была одна,

Что я тобою любовалась мало,

Что не звала гостей — тебя развлечь —

И медленную старческую речь

На полуслове в спешке прерывала.

Я помню нежность, сильную, как ток,

Когда твоих, покрытых сыпью ног

Коснулась я в палате тошнотворной.

Я думала, что ты — мой труд и долг,

И лишь в последний миг взяла я в толк,

Что я — дитя любви твоей упорной.

Ты крупная и яркая была,

И столько от тебя текло тепла,

Что грелись в нем знакомые, как птицы,

Шум поднимала, разводила грязь,

Но между жизнью и тобою связь

Была крепка и, верю, будет длиться,

Покуда я без толку, но живу,

Твою улыбку вижу наяву,

И бусины, и в темных пятнах руки.

И мысленно целую их опять,

И не могу я кадеш прочитать,

Затем что между нами нет разлуки.

4

Нежности к тебе молоко и мед,

Нежности твоей — бремя.

Боль уже прошла? Боль еще пройдет?

Лечит, говорят, время.

Я тебя люблю. Это навсегда.

Я хочу, чтоб ты знала.

За спиной в дверях — темная вода.

Жизнь моя чужой стала.

Поменять жилье, поменять страну,

Придорожным стать прахом…

За спиной в дверях слушать тишину

С горечью и без страха.

5. Сестрорецк

Как странно память о тебе светла,

И обнажились корни человека,

Когда ты накренилась и легла

Большой сосной в мелеющую реку.

В природе не бывает ерунды,

В ней важно все — от червяка до слитка.

У белой розы темные плоды,

И на одном из них сидит улитка.

Вьюнок под рукомойником обвил

Трухлявый столб, сияя бубенцами.

Смотрю глазами, полными любви,

И думаю: «Вот это снится маме».

* * *

Старость — это больше бумаг, чем времени их прочесть,

И становится страшно от мысли «долги и честь»,

Потому что долгов тебе уже не отдать

И охотно честь променял бы на благодать,

Только кто ж подаст, если руки твои пусты.

И любая кошка о жизни знает больше, чем ты.

Старость — это когда погоды — и только — с надеждой ждешь

И мысль о смерти приводит не то что в дрожь,

А к мысли о том, что долгов уже не вернуть,

Но надо стараться, хоть жизни осталось чуть

И нечего думать о том, что ждет впереди.

Когда-то ты подписался на это. Теперь — иди.

* * *

Верлен, любивший мальчика Рембо,

От спирта умер, тот — от лихорадки,

И переводы скверные в остатке

От тех, кто не играл с судьбою в прятки,

От тех, с кем некогда рядился Бог.

Стихи подвластны времени и тлену,

И путь на небо гадок и убог,

Но я, в болоте стоя по колено,

Смотрю на небожителя Верлена

И лебеденка дерзкого — Рембо.