ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Ольга Назарова при участии Кирилла Кобрина. Путешествия на край тарелки. — М.: Новое литературное обозрение, 2009.

Название, скажем так, непритязательное, зато под ним располагается на обложке фрагмент шикарной картины Ж.-Ж. (Джеймса) Тиссо «Жёны художников»: всё вместе — явный намек, что соавторство не лишено отрад, скрашивающих пейзаж чужбины.

Новость хорошая. А то в послед­ней по времени книжке К. К. отчетливо унывал, на что и было ему указано со всей прямотой, на какую только способен нижеподписавшийся.

А чего унывать. Надоела литература — и ну ее, свет клином не сошелся, в мире столько еще разного интересного: вот хоть бы и еда.

Которая, впрочем, норовит перепрыгнуть, перескочить, перелететь (пря­-мо по Ходасевичу) с обеденного стола опять же на письменный. Размечтавшись, буквально как человек: дескать, нет! вся я не умру («Не забудем, во что, в конце концов, еда превращается», — предупреждает в предисловии Виктор Пивоваров). Умру, но не вся — отчасти сделаюсь также и словесностью.

И, сделавшись, потихоньку разделяется, как я погляжу, на роды и виды. Кулинарный эпос, кулинарная лирика — в цвету, ну и критика не отстает (насчет драмы — не скажу).

В данном случае перед нами как раз критика: сборник рецензий на произведения разных теоретиков и практиков приготовления пищи. Оживленных таких рецензий, содержательных: в каждой пересказан (в общих чертах) сюжет, обрисован автор, дан идейный фон. Плюс страничка-другая философского полета. Плюс приклеен рецептик: знаешь что, читатель? ступай-ка, усталый друг, на кухню, приготовь себе Салат из свеклы с хреном, а не то Суп чесночный, он же Оукроп, — вот тебе его секрет.

Ход отличный (вот бы его внедрить в критику литературы т. н. художественной), — но что касается секретов… Тщетно соавторы старались впасть в неслыханную, по их мнению, простоту. Где, скажите, я возьму для Хумуса римский какой-то горох и тахинную пасту? А стручок чили (средний, видите ли, стручок!) для Вегетарианского соуса к чему угодно?

Каша рассыпчатая из гречневых круп с пармезаном — дело другое, пармезан я определенно где-то видел, однако ваша хваленая Молоховец не указывает, сколько его надо, пармезана; может, при нынешнем курсе печатного знака нет смысла и затевать всю эту возню с горшком — подставлять под него сковородку, переворачивать и прочее.

Так что реально съесть — читателю вроде меня удастся, кроме свеклы с хреном и Оукропа, разве что Морковь Виши (ничего особенного, обыкновенная тушеная морковка, только добавить три столовых ложки воды с щепоткой соды: морковные кружочки заблестят!) и еще Салат из баклажанов:

«Испечь на гриле 3 или 4 больших баклажана целиком, не снимая кожуры. Когда они станут мягкими, очистить, а мякоть растолочь в ступке с 2 зубчиками чеснока, солью и перцем. Добавлять, капля за каплей, оливковое масло — немного, как для майонеза. Когда образуется густое пюре, добавить сок половины лимона и пригоршню накрошенной петрушки.

Именно благодаря грилю это блюдо получается с легким привкусом дымка или копчености. Если хотите, баклажаны можно просто сварить или испечь в духовке».

Вот. И у вас получится такое вещество, в которое надо макать кусочки хлеба и закусывать, пока вы пьете аперитив.

К. К., надо думать, так и поступает. И в книжке участвует ненавязчиво: то тут, то там слегка расправит линию горизонта, бросит взгляд на Восток, на Запад, усмехнется и был таков. Мне послышался его голос вот на этой, например, странице:

«…Раньше бедные и бесправные развлекали всемогущих и богатых. Менестрели, жонглеры, шуты пели, плясали, выделывали фокусы для герцогов, графов и виконтов. Сейчас миллионеры распевают песни, кривляются на экране, гоняют мячик на потеху толпам тех, кого в те — предыдущие — времена называли народом. Думаю, перед таким зрелищем не устоял бы и несокрушимый ум Монтеня…»

А это смотря чем закусывать аперитив. Дайте Монтеню свеклы с хреном — и будет, как мы с вами, — как стекло.

Мишель Жуве. Похититель снов: Роман. / Пер. с фр. — М.: Время, 2008.

Если бы не кризис в экономике, и не подумал бы возникать с этой книжкой. Тем более, издательство само предостерегает: «Увлекательное чтение и для специалистов, и для широкого круга читателей, не чуждых современной науки». (Именно в таком падеже.) То есть отвянь, кто чужд ея.

Автор — основоположник и классик сомнологии, член Национальной Академии наук Франции, переводчик (В. М. Ковальзон) — председатель правления Российского общества сомнологов, переводчица (В. В. Незговорова) — студентка факультета фундаментальной медицины и тоже сомнолог.

А сомнология, да будет вам извест­но, — наука о сне.

И пусть бы наслаждались. Читали бы на своих собраниях по очереди вслух:

«— Бьянка, я больше не могу. Я больше не верю в методы, которые использовал все эти годы. Искать локализацию функций в мозге — ил­люзия. Разве некая функция распола­гается в какой-то определенной структуре, в четко очерченном ядре? Такая структура, такое ядро — анатомический миф. Ядро образуется миллионами различных клеток, содержащих различные нейропередатчики, получающие информацию от своих отростков, дендритов, которые могут простираться очень далеко. Как узнать, что такая мифическая структура управляет какой-то функцией? Показать, что ее разрушение устраняет функцию? Грубейшая ошибка! Во-первых, само разрушение всегда больше разрушаемой структуры. Кроме того, удаление (Сосредоточьтесь. Расслабьтесь. Представьте, что слова проплывают по потолку. — С. Г.) может вызвать из­менение других функций, которые необходимы для нормального функционирования той функции, которую вы изучаете. Наконец, как вы докажете, что разрушение в другом месте точно так же не подавляет вашу функцию? А ведь очевидно, что нельзя проделать ограниченные разрушения по всему мозгу».

Декламировали бы с выражением, разыгрывали бы по ролям, реагировали бы чутко: например, на приведенный пассаж — дружным смехом. Поскольку в нем одной иронии — слоя по крайней мере три: персонаж, пребывая под воздействием им же открытого препарата, убежденно излагает идеи оппонентов одноименного ему автора, оспаривая бывшие свои. (А также позволительно допустить, что все обстоит совершенно наоборот.) Вы же, предполагаю, даже не улыбнулись? Значит, вы действительно ея чужды. С одной стороны, это, конечно, печально. С другой — в этом и заключается наш с вами шанс. Покупайте смело.

Дело в том, что ни один не сомнолог ни за что не дочитает этот роман до конца. Это все равно что взбираться (к потолку, к потолку) по намыленной веревке — и притом гнилой.

Если бы еще текст сплошь состоял из тезисов, антитезисов, не знаю, силлогизмов — вы бы, глядишь, озлобились и вникли до упора. Но тут имеется, не поверите, сюжет, и в нем интрига: шпионы, шпионки, совпадения, подозрения, приключения. И даже это самое, как его — пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность.

Против такой структуры нет приема. Профессор Жуве сочинил это произведение десять лет назад, когда ему было семьдесят три года. Когда вдохновение вырвалось наконец на пенсию. (Свою знаменитую теорию парадоксального сна у кошек он создал полвека тому.)

Короче: перед вами — если только вы не сомнолог (и не кошка) — не просто недорогое снотворное. А — неубывающее! Обзаведясь этой, карманного формата, весом около 200 г, книжкой, вы кардинально разгрузите свой бюджет и упростите отношения с аптекой. Разве что будете наведываться в нее за аперитивом типа настойки боярышника или овса.

Только не позволяйте себе отвлекаться, читайте подряд — и самое большее через час этот роман вас обязательно одолеет. И нынче ночью, и тысячу раз. А вы его — никогда.

Татьяна Александрова. Истаять обреченная в полете. Жизнь и творчество Мирры Лохвицкой. — СПб.: Гиперион, 2007.

Виноват. Рассеянность и близорукость. Дело в том, что все эти приходящие книжки громоздятся у меня на полу, я их тасую, как тяжелые карты. А эта, видать, угодила в основание одной из колод — и вот сколько пролежала. Лишь секунду назад — выписывая выходные данные, — заметил цифру 7: ничего себе новинка. И хорош ваш рецензент.

Но все равно скажу. Эта биография, она же монография, — отчасти поразительна.

Во-первых, как это хорошо, даже как замечательно, как я рад. Как это справедливо — написать о Мирре Лохвицкой. Ведь позабыта, казалось, безжалостно, бесповоротно. Словно ничего не осталось, кроме строчки «Я хочу умереть молодой!» И на камень на могиле в Лавре смотришь, как бы не совсем веря: значит, она все-таки действительно была. Жила.

А притом ведь это от нее русские девочки узнали (и обрадовались, — а русские мальчики приняли к сведению), что мечтать о некоторых вещах — не позорно.

Подала пример. Вышло немножко глупо, книжно, пышно, — а как же еще; согласно законам воображения начитанных: ср. анонима из «Белых ночей»; ср. Обломова.

Собственно, лично я так и думаю про Мирру Лохвицкую: что она была Обломов в юбке; невинная и слабая душа; что стихи смешные, но честные; что большей частью они невозможно плохи, но все-таки она была поэт; и многому научила других поэтов, более сильных.

Но мало ли что думаю я. Татьяна же Александрова думает, что вся, а не только литературная, жизнь Лохвицкой была — роман с Бальмонтом.

Современники сплетничали про это; позже кое-кто из них, выбившись в мемуаристы, — сплетню записал, но т. н. документальных подтверждений нет абсолютно никаких. А сами Бальмонт и Лохвицкая называли установившиеся между ними отношения — дружбой.

Правда, они писали друг другу стихи. Главным образом про любовь. На некоторых стихотворениях адресат обозначен посвящением. На других — не обозначен, но будто бы можно угадать.

Татьяна Александрова взялась угадать. И ход стихотворного дуэта сопоставить с движением обстоятельств.

Для чего вооружилась тремя инструментами. Один называется: «возможно». Другой — «вероятно». Третий — «не исключено»

Возможно, что Б. и Л. впервые встретились в Крыму. Или не в Крыму. Вероятно — весной. Или не весной. Не исключено, что она погладила его по голове — и вспыхнула взаимная страсть: «достаточных оснований нет, но предположить это можно, поскольку прикосновение руки к волосам — женской руки, а чарующее воздействие на женщину золотых волос возлюбленного — это мотив, который будет постоянно повторяться у обоих поэтов, у нее — особенно».

Правда, Б. тогда был влюблен в другую — и очень вскоре женился, но «не исключено, что <…> навестил» Л.: «чтобы попрощаться — явно не из одних мечтаний сложилось грустное стихотворение «Во ржи»… <…> Впрочем, может быть, рожь — чисто символический образ…»

Но зато что факт, то факт: «…У героя поэзии Лохвицкой, начиная с этого времени — два цвета глаз: морской волны и черный. Черный — цвет глаз „черноокого принца“ (То есть мужа — вероятно, а то и возможно. — С. Г.). Кого-то это может ввести в заблуждение, но Бальмонт чувствует, что на самом деле герой уже один…»

Возможно, что через два года Л. и Б. опять встретились в Крыму. А может быть, и не встретились. Но если встретились, то, судя по ее стихам, «какие-то надежды вновь не оправдались» — наверное, оттого, что он был с женой. Хотя — «конечно, возможность „падения“ отрицать нельзя…»

Потом они довольно долго про­живали в одном и том же городе — в Петербурге — и довольно часто встречались. Например, на «пятницах» у Случевского. Разве не факт? Но и помимо него у Татьяны Александровой «складывается впечатление, что с этого времени Бальмонт стал с какой-то доселе несвойственной ему настойчивостью добиваться от Лохвицкой взаимности в самом узком смысле».

Вот доказательство, что добивался: «Они явно поменялись ролями: „певцом страсти“ сделался он, и по накалу эта страсть была несопоставима
с той, которую воспевала Лохвицкая».

Вот доказательство, что, «по-видимому», пока не добился: «чисто психологически эта настойчивость также свидетельствует о том, что никаких пресловутых „отношений“ между поэтами не было. Закон: сломив сопротивление женщины, мужчина теряет к ней интерес».

Потерпите еще чуть-чуть. Через два или три года. Л. стала прихварывать, но ее муж (о котором ничего не известно, кроме предположительного цвета глаз) почему-то не перевез семью ни в Италию, ни хотя бы в Крым. «Обладал ли он садистскими наклонностями или, на худой конец, тяжелым, мрачным характером — сказать невозможно…» Но не полностью исключено, хотя «все же сомнительно», что «это безвыездное пребывание в Северной столице можно счесть мучительством со стороны мужа, отразившимся в сюжете „Бессмертной любви“, где Роберт заточает несчастную Агнесу в подземелье…»

Замечу от себя, что к этому моменту у г-жи Жибер, известной нам как Мирра Лохвицкая, было четверо детей. И что осенью 1904 года родился пятый.

А зимой она тяжело заболела (сердце) и в августе следующего года умерла. Прошу учесть эти арифметические данные, чтобы правильно оценить кульминацию параллельной фабулы.

Татьяна Александрова считает, что стихотворное письмо Бальмонта к Брюсову из Парижа, датированное 15/28 мая 1904 года и начинающееся такими строчками: «Тринадцатого мая / Я сделал, что хотел…», дает ей основание («Вывод напрашивается сам собой») печатно предполагать, что по дороге из Москвы в Париж Бальмонт побывал в Петербурге — и что тут-то наконец и случилось.

А также — что между этим якобы случившимся и последней болезнью Лохвицкой «есть причинно-следственная связь — поскольку сердечная болезнь вполне может быть спровоцирована нервным срывом».

Но и это еще не все. Вот еще чего не исключает Татьяна Александрова также: «не исключено, что со стороны Брюсова и здесь не обошлось без магических опытов. Не случайно даже известный популяризатор магии Э. Леви говорил, что убийство с помощью магии — самый подлый вид убийства, поскольку оно недоказуемо».

Итак, Бальмонт — насильник, Брюсов — колдун, и они магией убили Лохвицкую!

Не слабо, да? Татьяна Александрова — к. ф. н., доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета — полагает, видите ли, что это возможно, потому что вероятно, а вероятным это ей кажется оттого, что она не может этого исключить.

Просто потому, что разные фразы из разных художественных текстов сложились в такую картину в ее голове.

Просто потому, что у нее такой рассудок — романический. Позволяющий позабыть, что очень возможно, более чем вероятно и уж ни в коем случае нельзя исключить и того, что в жизни у этих людей все было совсем не так, как в стихах, да и в стихах — не так, как ей мерещится.

И даже — что она вообще не понимает ни людей, ни стихов, ни — что сделала.

А хотела, не сомневаюсь, написать книжку хорошую. Чуть было не получилось. Труда-то сколько пропало зря.

С. Гедройц