ИЗ ГОРОДА ЭНН
ОМРИ РОНЕН
ПЛАГИАТ
Прошлой
осенью, по приглашению московского Литинститута, справлявшего юбилей Георгия
Иванова, я сочинял доклад о нем как об акмеисте и одновременно готовился к
лекции о семантическом ореоле стихотворных размеров для своего аспирантского
курса «Поэтика и риторика».
История
этой концепции освещена в известной работе покойного М. И. Шапира
«„Семантический ореол метра“: термин и понятие» (1991). Шапир отметил, что К.
Ф. Тарановский, описавший специфическую для
5-стопного хорея тему трудного пути, напрасно сослался на В. В. Виноградова как
на автора термина «экспрессивный ореол размера». На самом деле, по словам
Шапира, Виноградов в книге «О языке художественной литературы» (М., 1959, с.
28) почти дословно, вплоть до курсивов и кавычек, воспроизвел то место из
работы Б. В. Томашевского «Стих и язык» (1958), где говорилось, что каждый
размер имеет свой «ореол», свое аффективное значение.
Я
привык полагаться на эрудицию Шапира, но тут решил проверить, чтобы не ввести в
заблуждение студентов. Виноградов был превосходный лингвист и литературовед;
порой и он делал промахи (как в известном случае, когда в строке «Журавль у
ветхого колодца» он причислил первое существительное к разряду птиц), но
никогда не присваивал чужого. Что же произошло? Я перелистал книгу и на
предыдущей странице 27 нашел полную и весьма почтительную ссылку на «Стих и
язык». Оказалось, что дальнейшее было подробным пересказом достижений
Томашевского, вполне уместным в научно-историческом обзоре, озаглавленном
«Изучение языка художественной литературы в советскую эпоху (Приемы, вопросы,
итоги)». Следовательно, Тарановский просто не обратил
внимания на контекст раскавыченной цитаты и приписал
в этой своей статье концепцию Томашевского Виноградову, а Шапир, знавший
Томашевского назубок, увидел неточность Тарановского
и, не став разбираться в подробностях, вежливо уличил Виноградова в плагиате —
которого не было.
В юбилейном
докладе о Георгии Иванове речь шла и об его известной переимчивости: но мы
знаем, что у поэтов заимствование — не плагиат, а «цитатность»,
дистанцированный повтор, художественный прием со
своими специальными функциями — поэтической, семантической и полифонической.
Поэтам не надо ссылаться на своих предшественников. Но ученого отличает от
дилетанта или шарлатана обычай составлять так называемый «аппарат», то есть
библиографию научных источников. Это особенно важно в наши дни, когда сделать
интересное наблюдение о Пушкине, Мандельштаме или Набокове легче, чем
установить, кто уже сделал его прежде, но, кроме того, потому что сознательный
и беспардонный, а не просто случайный плагиат приобрел массовый характер.
Мне захотелось написать об этом. И тут, по
счастливому совпадению, работая над Ивановым, я как раз наткнулся на свой
собственный плагиат, в котором хочу покаяться сейчас, прежде чем пенять другим,
— в частности тем, кто рассматривал мои исследования и университетские лекции
как res nullius. (Один
шутник в Сети уже давно назвал мое имя условной ссылкой литературоведов, вместо
«некто» или «не знаем кто».) Описывая случаи, когда сотоварищи по цеху
пользовались стихами Георгия Иванова, я обратился, разумеется, к знаменитой
строке Мандельштама «услышать ось земную, ось земную». О ней писали не раз,
первым — К. Ф. Тарановский, и ее связывали с
необычным образом из ивановской «Литографии» (1914): «Спокойно все. Слышна коман-да с рубки, / И
шкипер хочет вымолвить: „Да брось…“ / Но спорит друг.
И вспыхивают трубки. / И жалобно скрипит земная ось».
Читатель рубрики «Из города Энн»
и книги «Шрам», может быть, помнит в очерке «Ось» наш общий с покойным М. Л. Гаспаровым комментарий к стихотворению «Вооруженный зреньем
узких ос...». Гаспаров упомянул в своем анализе брюсовскую «Земную ось», я добавил рецензию Блока на этот
сборник — с точным источником и ивановского, и мандельштамовского
образа: «Действующие лица <…> будто <…>
вот-вот услышат медленный и оглушительный визг земной оси». Для доклада,
однако, я решил на всякий случай заглянуть в подробный комментарий к стихам
Мандельштама, над которым я работал много лет и в
конце концов оставил в старом своем компьютере.
В нем я нашел, что впервые этот блоковский подтекст
отметила для Мандельштама Лена Силард в статье
«Слово у Мандельштама» (сб. докладов «Структура и семантика литературного
текста» (Budapest, 1977, с. 85—86)). Удивительно, что ни М. Л. Гаспаров в
своей монографии о гражданской поэзии Мандельштама, ни я не вспомнили об этой
важнейшей статье, хотя я немедленно получил ее из Будапешта и в 1978 г.
ознакомил с ней Тарановского, сославшегося на нее в
сербском и русском изданиях своей книги о Мандельштаме (см.: Тарановский К. Ф. О поэзии и поэтике. М., 2000, с. 152—153), не совсем обоснованно поставив на вид Лене Силард ее упущение — отсутствие параллели с «осью мира» из
«сталинской оды», которой она в то время не могла знать. В докладе об
Иванове, еще не опубликованном, я отдал должное приоритету Лены Силард, а сейчас пользуюсь случаем, чтобы принести моей
дорогой коллеге запоздалые извинения.
Тут мне нет оправдания: разве только то, что,
сочиняя «Ось», я положился на стареющую память и на библиографию в книге Гаспарова и поленился заглянуть в свой старый Макинтош. По
такой же забывчивости в тартуском докладе «Авторский корпус как целокупность» я привел без примечания стихи Боратынского:
«Сначала мысль, воплощена / В поэму сжатую поэта, /
Как дева юная, темна / Для невнимательного света; / Потом, осмелившись, она /
Уже увертлива, речиста, / Со всех сторон своих видна, / Как искушенная жена /
В свободной прозе романиста; / Болтунья старая, затем / Она, подъемля крик
нахальный, / Плодит в полемике журнальной / Давно уж ведомое всем». Эпиграмма
хорошо описывает три фазы в смене преобладающих литературных видов, но ее уже
цитировал Тынянов по сходному поводу в статье «О Хлебникове». На незнание свалить свою вину не могу.
Незнание, конечно, не резон, но
по крайней мере исключает нечестный умысел. По незнанию, например, я упустил
важную ссылку в сопоставительном аппарате к моему наблюдению о строке «И
мальчики кровавые в глазах» из «Бориса Годунова». Я писал о ней в статье «Два
полюса парономазии» (1987, 1989), переизданной под заглавием «Каламбуры» в
рубрике «Из города Энн» и в книге «Шрам». Эта
знаменитая фраза из «Бориса Годунова» представляет собой пример скрытой игры
слов, построенной на звуковых ассоциациях названия «Углич». Словарь Даля
приводит два русских идиоматических выражения, описывающих болезненное
мелькание в глазах: «Мальчики в глазах: рябит, зеленеет» и «Угланчики в глазах бегают, мальчики, мухи, пестрит,
темнит». Слово «углан» тюркского
происхождения, оно значит «мальчик». Слова Бориса, таким образом, одновременно
описывают болезненный симптом, «красную скотому», и подспудно намекают на слово
«Углич». Недавно в сборнике «Современная русская лексикография. 1981» (Л.,
1983) я наткнулся на статью прекрасного специалиста Ю. С. Сорокина «„И мальчики
кровавые в глазах…“ (Фразеолого-стилистический
комментарий к пушкинской строке)». Сорокин подробно разобрал идиоматический
смысл выражения, цитируя и Даля, и другие источники. Приводя параллельное
выражение «уланчики в глазах» (не «угланчики»), Сорокин не увидел тут потенциальной игры слов
и остановился там, где я начал, но сослаться на его лексикографическое открытие
я был обязан. Делаю это сейчас задним числом.
Исследователям «Бориса Годунова» известно, какие
соблазны таит эта вещь для литераторов и литературоведов некоторого склада.
Симметрию в ее композиции частично описал Д. Д. Благой. Зоркость его находки
заставила позднейших авторов заподозрить здесь то, что называлось «благиатом». Теперь, в наши снисходительные дни, судя по
Интернету, «благиат» означает плагиат с благими
намерениями, но когда-то это был презрительный каламбур, основанный на фамилии того
филолога, которого Мандельштам назвал «лицейской сволочью,
разрешенной большевиками для пользы науки». Ю. Г. Оксман
вспоминал (в рукописном меморандуме, опубликованном М. О. Чудаковой
и Е. А. Тоддесом), что Благой не только устранял из
своих книг ссылки на тех, кто был репрессирован или, по его мнению, мог быть
репрессирован повторно, но не оговаривал и заимствования у литературоведов, не
подвергавшихся репрессиям. «Он был всегда на редкость впечатлителен». Н. Е.
Прянишников во втором издании своих содержательных «Записок словесника»
(Оренбург, 1963) нашел многочисленные «странные сближения» между книгой Благого
«Мастерство Пушкина» (1955) и собственной статьей о прозе Пушкина (1937) и
отозвался о могущественном коллеге с убийственной вежливостью: «Поскольку Д.
Благой не ссылается на мою работу, выходит, что мы здесь имеем совпадение в
наблюдениях, — разумеется, лестное для пишущего эти
строки».
Совпадения, разумеется, бывают, и, если они
случайны, свидетельствуют, как повторенный опыт в естественных науках, о
верности совпавших наблюдений. Однако, заметив повторение, автор позднейшей
работы должен его признать за собой и оговорить. Быль молодцу не в укор. Летом
1987 года я преподавал в русской летней школе в колледже Мидлбери
и часто встречался там с покойным Е. Г. Эткиндом, который мне подарил только
что вышедший под его редакцией юбилейный пушкинский том «Revue
des йtudes
slaves». Пушкинисты из Мидлбери
с энтузиазмом обратили мое внимание в этом сборнике на статью самого Эткинда о
злободневном происхождении одной подробности из «Бориса Годунова». Басманов обещает царю поймать Самозванца («Его в Москву мы
привезем, как зверя / Заморского, в железной клетке») точно так же, как маршал
Ней пообещал Людовику XVIII привезти бежавшего с острова Эльба Наполеона в
железной клетке в Париж, но при первой же встрече перешел на сторону
«узурпатора», как Басманов на сторону Самозванца.
Сопоставление и впрямь замечательное, но память у меня тогда была еще надежная,
и я, как сомнамбула, пошел и повел собеседника в библиотеку прямо к полке, где
стоял двухтомный «Пушкин» Томашевского. О Басманове и
Нее говорилось на с. 176 второго тома, в известной монографической статье 1954
года «Историзм Пушкина».
Ефиму Григорьевичу на это совпадение указывали и
устно и в печати, но он не обращал внимания. Он был полиглот, отличный
переводчик, например, Шиллера, обаятельный преподаватель, а как ученый —
талантливый пересказчик, адаптировавший научные идеи на свой лад для широкой
аудитории, не всегда помня об их источнике. Читатель может сравнить его «опыт
композиционной интерпретации» блоковских «Шагов
Командора» (1986) и хорошо известные специалистам тезисы Вяч.
Вс. Иванова «Структура стихотворения Блока „Шаги
Командора“», опубликованные в Тарту в 1975 году. По своему артистическому темпераменту пренебрегая, как Брехт, «интеллектуальной
собственностью», он был, однако же, чувствителен, если не ссылались на него
самого, хотя бы речь шла у него о теоретических общих принципах, например,
композиционных, открытых не им, а В. М. Жирмунским или
Р. О. Якобсоном. Меня он часто спрашивал: «Отчего вы не ссылаетесь на мои
работы?» Я отвечал: «Если будет повод, непременно сошлюсь». Наконец случай
представился: я писал о насекомых у Олейникова и
Заболоцкого, а о последнем у Эткинда были оригинальные
замечания. Но Эткинд скончался, и я выступил с докладом — как раз о замогильном
жуке-человеке — уже на чтениях, посвященных его памяти. Иногда мне снится, что
я умер и навстречу мне выходит Ефим Григорьевич со своим вечным вопросом: «О.,
почему вы на меня никогда не ссылаетесь?» И я отвечаю ему с загробным смехом:
«Э, нет, Е. Г., я на вас сослался — и очень уместно, судя по нашим
обстоятельствам. Где тут у вас библиотека?»
В том же парижском пушкинском сборнике были и
другие статьи, дававшие повод к нареканиям. Е. А. Тоддес,
когда я, его многолетний благодарный читатель, впервые познакомился с ним
лично, не без горечи поставил мне в упрек статью пушкиниста, который когда-то
посещал мои лекции и семинары в Йельском университете. В его,
в общем, малопримечательном разборе последнего
лирического цикла Пушкина выделяются важные наблюдения о связи каменноостровского триптиха «Отцы пустынники и жены
непорочны...», «Подражание итальянскому» и «Мирская власть» с чтениями на
Страстной неделе, а также о контрасте между религиозными стихами этого цикла и
стихотворением «Из Пиндемонти» как светским и даже
«языческим». К сожалению, первая мысль принадлежала В. П. Старку, а
вторая — самому Е. А. Тоддесу, как и многое другое в
парижской статье. Если относительно работы Тоддеса,
вышедшей в рижском сборнике «Проблемы пушкиноведения» (1983), автор мог
отговориться ограниченной доступностью этого издания, то уж насчет
Старка этого никак не скажешь: его статья была
напечатана в самом главном из пушкиноведческих
периодических изданий, «Пушкин. Исследования и материалы»
(т. Х, 1982). Я объяснил Евгению Абрамовичу, что автор статьи неоднократно
выступал с докладами и печатал работы на темы моих лекций. Когда
К. Ф. Тарановский без обиняков заметил ему, что уже
много лет слышит от меня о моих наблюдениях над парономазией в прозе, он
отвечал, что все это он придумал сам, а моих лекций о Набокове или о Пушкине
вообще не посещал. Ничего не поделаешь, хотя есть немало свидетелей тому, что
во время разбора пушкинских абзацев в «Даре» он спросил меня: «Как вы это
называете? Парономазия?» Между тем этот автор — человек даровитый. Он заметил,
например, что заглавие сборника Ходасевича «Путем зерна» — синонимическая игра
слов с фамилией автора: «Ход сева».
Мильтон пишет в «Иконоборце», что если
заимствующий не улучшает того, что позаимствовал, то это среди хороших
писателей считается плагиатом. Следственно, в обратном случае — даже в науке,
а не только в изящной словесности — следует принимать во внимание качество
изложения при заимствовании.
Я предложил когда-то мимоходом в дружеской беседе — со слов израильской
поэтессы Леи Гольдберг, хорошо знавшей берлинскую среду Набокова-Сирина, — еще
один прототип Кончеева в «Даре», а также указал на
сходство стихов и внешности Кончеева с Комаровским. Приятель предал эту гипотезу гласности в
устном докладе и в печати, но сделал это с таким блеском, что было бы мелко с
моей стороны иметь к нему претензии.
Кстати о докладах. Самый досадный для жертвы вид
плагиата — это плагиат в живом слове. Вчуже, в печати или в Сети, мы все
стерпим, как бумага.
На съезде американских славистов в Новом
Орлеане, если не ошибаюсь, в 1986 году, я присутствовал на секции, где Б. М. Гаспаров делал доклад, посвященный «Стихам о неизвестном
солдате» Мандельштама. После него выступила, как положено, «discussant»,
назначенная заранее «обсуждательница»
(в мужском роде это слово фигурирует в словаре Даля). Роняя каждую фразу как
новый перл премудрости, она объяснила образ «океана без окна» монадами Лейбница
«без окон и дверей», а «луч» «от битвы вчерашней», летящий в глубь вселенной,
истолковала в связи с «Люменом» Фламмариона. Все чин
по чину. Напрасно ждал я, однако, ссылок на покойную Н. Я. Мандельштам или на
живого себя. Послушав, я тихо вышел из аудитории.
Некоторое время спустя незнакомая женщина
подошла ко мне в кулуарах и сказала по-английски, но грубым тоном: «Вы покинули
заседание во время выступления N. Так в научном обществе не ведут себя». Я
разозлился и ответил: «Я видел в амстердамском зоопарке репродукцию с иконы сиенской
школы, „Madonna degli Occhi Grossi“, над клеткой самки
бабуина, нянчившей детеныша. Выступление N. к науке относится, как та мамаша к
Пресвятой Деве», (мое чересчур изысканное сравнение было вызвано
обстоятельством, которое называть не надо.) Через несколько
месяцев, на другой конференции, ко мне ринулась сама обсуждательница
со сжатыми кулаками и крикнула: «Уверяю вас, что я не девственница в науке». —
«Прошу прощения, я не утверждал, что вы девственница, а еще менее того
Пресвятая Дева, это вам пересказали неправильно, но если хотите, чтобы вас
считали научным работником, то извольте ссылаться на источники, а не
преподносить чужие мысли как свои».
Обсуждательница была автором
диссертации о цитатности «Братьев Карамазовых».
Основная идея ее труда, антибахтинианская по
существу, хоть автор это и затушевал, заключалась в том, что полифония
Достоевского во всех элементах текста, подтекста и контекста «Братьев
Карамазовых» все-таки ведет к триумфу правды авторитетного слова. Мысль
справедливая, но ее научный недостаток в том, что она взята из старой (1929)
рецензии Н. Берковского на Бахтина, в которой говорилось так: «По мнению
Бахтина, в романах Достоевского отсутствует авторская режиссура, даны
равноправные меры („голоса“) личных сознаний, никак не сводимые к единому
сознанию автора, каждый голос живет одиночно, в результате роман получается как
многоголосие, „полифония“, никак не объемлемая единым авторским голосом. В
действительности роман Достоевского чрезвычайно объединен, и именно авторской
мыслью, авторским смыслом; через показательное раскрытие фабулы автор судит
„голоса“ своих героев; к концу фабулы, на которой испытывается („провоцируется“
по удачному выражению Бахтина) и мир героя и его мировоззрение, выносится по
первой инстанции авторский приговор».
Напрасно читатель стал бы искать имя Берковского
в указателе, его там нет, «подтекст зашифрован», зато одна главка книги
называется «Плагиат как вид цитаты».
Не все рискуют употреблять такие недомолвки.
Едва ли не самый распространенный метод «заимствования» с сохранением
видимости приличий заключается в том, что автор мимоходом упоминает источник
своих идей, а потом пишет: к этому можно прибавить следующее. И излагает
немного иначе нечто, содержащееся в источнике, но уже без ссылок, то есть от своего
имени. Этот прием особенно легко применим, когда источник заимствования на
одном языке, а новый текст — на другом. Одна знакомая пушкинистка,
готовившая книгу на основании своей диссертации, выступила с докладом в
университете, где одна из аспиранток сочиняла тезис на близкую тему. Книгу той пушкинистки в английской версии к печати в этом
университете отказались принять, зато статья аспирантки под названием
«Двусмысленность как действующий фактор у Пушкина и в исторических трагедиях
Шекспира» именно с такой застенчивой ссылкой на чужую диссертацию была
опубликована в «Slavic Review»
в 1996 году: читатель-специалист может проверить. В новейших работах на эту
тему сначала цитируют, понятно, статью 1996 года, а уж потом, как вторичную,
книгу докладчицы, опубликованную на русском языке в 1997-м.
Совсем недавно я заметил в Сети доклад о
стихотворении Мандельштама «К немецкой речи», прочитанный на
«научно-практической» конференции «Культура чтения, прочтения и интерпретации»
(14 мая 2008 года). В начале его указывается, что на эту тему писали такие-то
(названо пять имен, в их числе мое). Через несколько страниц докладчик пересказал без всякой ссылки, неуклюже и с
неубедительным выводом мою расшифровку мандельштамовского
«бога Нахтигаля» на основании подтекста из Гейне и
предполагаемой игры слов: «В начале был Соловей» — «В начале было Слово». Читатель, который, может быть, помнит краткий разбор этого образа в
моей прошлогодней сентябрьской рубрике, посвященной А. Е. Парнису,
заподозрит в плагиате меня самого, однако эти мои наблюдения печатались на
английском языке два раза, в 1985 и 1997 годах, а по-русски в «Литературном
обозрении» за январь 1991 года и в послесловии к изданию: О.
Мандельштам. Собрание произведений: Стихотворения. Сост., подгот.
текста и примеч. С. В. Василенко и Ю. Л. Фрейдина. М., 1992, с. 235. Такой
фортель, скажем, можно формально оправдать упоминанием моей фамилии в начале
статьи. Но уж никак нельзя квалифицировать иначе, чем плагиат, гипотезу автора
о том, что стихотворение посвящено дружбе Мандельштама с Гумилевым и что
воспоминание о Гумилеве зашифровано в фигуре «немца-офицера». Мысль о связи
между явным прототипом поэта-немца Клейстом и Гумилевым высказали в своей книге
«Миры и столкновения Осипа Мандельштама» (2000) В. Я. Мордерер
и Г. Г. Амелин — остроумно руководствуясь
межъязыковым каламбуром: «клейстер» — «гумми». Имена Амелина
и Мордерер в докладе не фигурируют.
О явных заимствованиях, которые никак не
объяснить совпадением, защитники плагиаторов прежде говорили, что «ведь это носится
в воздухе», а теперь, что авторства вообще не бывает и всё только часть «дискурса». У таких человеколюбивых покровителей передела
чужого умственного добра две высокоидейных предпосылки: во-первых,
«Собственность есть кража», во-вторых, «Тщетно, художник, ты мнишь, что
творений своих ты создатель! / Вечно носились они над землею, незримые оку». Но
речь идет о научных, а не о платонических идеях, да и те, если летают, как
птицы, то не каждому дано их поймать. Оригинальными мыслями и открытиями
обогащают воздух своего общества творческие люди, а в той среде, которая питает
их самих, обитают проблемы, а не их решения. И вот в сфере проблематики
в самом деле слетаются на тему-добычу стаи совпадений, если эта тема задана
обстоятельствами всеобщего характера. Проблема, к которой я — без злободневного
повода — обратился в очередном опыте, была: виды плагиата и его забавные и
поучительные образчики. Как только первая страница черновика и общий план были
у меня готовы, я почти одновременно получил бандероль из Киева и электронное
письмо из Петербурга.
Бандероль с книгой «Свой счет» прислал мне друг
детства, о котором я уже упоминал в рубрике «Из города Энн»:
Ю. А. Фурманов, знаменитый хирург, заслуженный деятель науки и техники. В его
увлекательных воспоминаниях я сразу наткнулся на эпизод, непосредственно
относящийся к моей теме:
«Когда-то, в годы моей врачебной молодости,
моими исследованиями по пластике трахеи и бронхов заинтересовался известный
киевский отоларинголог, кстати, мой институтский преподаватель.
Пока методика осваивалась, я приглашался на
операции, даже завел себе лобное зеркало, и все начало получаться.
Когда профессор овладел тонкостями, он прямым
текстом предложил мне больше на операции не ходить, о нашем сотрудничестве
никому не заикаться, „иначе я тебя по судам затаскаю!“. Это было сказано без
обиняков, и я скромно отошел в сторону.
Профессор со своим доцентом получили
Государственную премию, а обо мне никто и не вспомнил, ну разве что в том
смысле, что да, что-то такое до них было, но это — мелочь, эксперименты на
собаках, а тут — клиника!»
Электронное письмо с изложением случая сходного,
но совсем недавнего и клинического только в переносном смысле слова, было от
молодой коллеги — И. Ю. Светликовой.
Я познакомился с ней девять лет назад, когда она
опубликовала интересную статью о Брике — «Губернатор захваченных территорий», а
я написал ей письмо с одним замечанием по существу клички «Брик — ослиная
челюсть» (ею Самсон бил филистимлян) и некоторыми советами. Выяснилось, что,
вопреки имени «Илона», она не венгерка, как я думал,
а из русских крестьян, и что давать ей советы — только сбивать со следа
прирожденную охотницу, которая, если ее не отвлекать, выследит такое, чего не
нашел бы никто. Во время ее докторской аспирантуры в Хельсинкском университете
я, ее будущий экзаменатор на защите, только давал ей специальные
консультации, в основном по вопросам, связанным с научным творчеством Р. О.
Якобсона, но никогда не пробовал направлять ход ее изысканий.
В чем заключалась главная научная новизна и культурная
польза открытий, изложенных в диссертации и книге Светликовой
«Истоки русского формализма: Традиция психологизма и формальная школа»?
Предложенная филологам юбилейная анкета «Седьмых
Тыняновских чтений» содержала вопрос: «Какова роль тыняновских представлений о стиховой семантике в
методологии изучения стихотворного текста?» Я отвечал, отчасти вслед за старой
(1924 года) рецензией Томашевского, капитулянтски и,
как выяснила Светликова, неверно: «Здесь Тынянов создал темную метафорику,
пользуясь своеобразными, более художественными, чем точными, переводами
немецких терминологических выражений, и она поддается разным интерпретациям».
Правильно у меня только то, что источник
терминологии был немецкий. Оказалось, что она и не темна, и не метафорична, а восходит
к научному языку психологии, которая среди гуманитарных дисциплин XIX века стала было фундаментальной наукой, как механика — среди наук
физических. Такой взгляд на психологию назывался «психологизмом». Подходящего
лингвистического словаря в области семантики у формалистов еще не было, а был психологистский. Исследованию психологизма как языка или
одного из языков формальной школы и посвящена книга Светликовой.
Формалисты искали слова для описания явлений,
открытых ими в поэтическом языке, и воспользовались словарем психологии для
новой области и, соответственно, в новом смысле. Разумеется, это не значит, как
повторяют теперь невнимательные читатели Светликовой,
что «антипсихологизм» формалисты провозглашали лишь
для отвода глаз. Их «антипсихологизм» заключался в
том, что они последовательно отвергали подмену литературоведения как
специфической области знания психологическим анализом авторов и их героев. Зато
формалисты пристально всматривались в психологические механизмы, с помощью
которых порождаются и действуют художественные приемы.
Именно из психологистского
инвентаря понятий пришли к Тынянову такие
специфические термины, как «ряд», «теснота», «колеблющиеся» признаки —
«представлений» у психологистов, «значения» у Тынянова,
и т. д. Некоторые подобные понятия («вытеснение», «затемнение», «слияние»,
«остатки значений») казались и кажутся фрейдистскими некоторым коллегам Светликовой, но она убедительно объяснила, что на самом
деле речь идет об использовании одного и того же психологистского
языка в поэтике
и в психоанализе. Корни этого языка довольно прочно позабыты; Светликова среди прочих источников научной терминологии и
концепций формальной школы выделила И. Ф. Гербарта
(1776—1841), пионера научной психологии, пытавшегося поставить ее на прочную
математическую основу. В последние годы возрождается интерес к его наследию, и Светликову пригласили на конференцию, посвященную «гербартианству».
Доклад
ее и книга пали на благодарную почву. К сожалению, однако, не все нынешние гербартианцы разделяют этические категории его общей теории
ценностей: «достоверность», «последовательность», «благожелательность»,
«справедливость» и «воздаяние». Прошлой осенью на парижском симпозиуме,
посвященном «Европе в России» — от Петра до «l’вge d’argent», в
присутствии Светликовой (я уже писал, как неудобно
бывает такое обстоятельство) выступил, как бы сообщая новейшую сенсацию,
русскоязычный преподаватель из французского университета: «вот формалисты
почему-то считаются антипсихологистами, а на самом-то
деле…» — и с пафосом пересказал некоторые ее наблюдения, в том числе и о Гербарте, без всяких ссылок, да так изуродовав ее мысли,
что ей вспомнился эпизод из романа Хаксли «Шутовской хоровод». Школьный учитель
читает 63 ученических сочинения о папе римском и
воссоединении Италии. Как в страшном кривом зеркале, он видит искаженные
кусочки своих уроков и учебника истории, и только одна фраза повторяется
неизменно во всех тетрадках: «Пий IX был ниже средних умственных способностей».
Так и плагиаторы, но они хитры непропорционально другим своим дарованиям и
подобно Пию IX могут наложить печать непогрешимости на самые пошлые извращения
самых лучших идей.
Не
читавшие книги Светликовой или не знающие русского
языка участники конференции рассыпались в комплиментах замечательным открытиям
докладчика.
Оказалось,
что он успел тиснуть и статью о гербартианстве и
русском формализме. В ней книга Светликовой
упоминалась в начале, а потом уже шел монтаж ее наблюдений от собственного
имени, без всяких ссылок на авторство.
Светликова пробовала протестовать, разослав письма
организаторам конференции, но безуспешно: докладчик пригрозил ей точно так же,
как отоларинголог Ю. А. Фурманову, что затаскает по
судам за диффамацию. Как известно, подражание — самый искренний вид лести, а
плагиат свидетельствует о ревнивом интересе. Парижскому докладчику владельцы
предметов его вожделения дали звучное прозвище — «пигайрон».
У плагиаторов есть одна завидная черта — они всегда безошибочно выбирают самые
лучшие идеи для своего золотого промысла и уж никогда не станут пилить, как Паниковский и Балаганов, чугунные гири. Илоне
Светликовой остается утешаться киплинговской
азбучной истиной в переводе Гаспарова, будто как раз
для этого случая оборачивающейся каламбуром: «И луну
не делают в Гамбурге, и она не из чугуна».
Тот
же Гаспаров, бывало, говорил мне, что я самый
обкрадываемый из мандельштамоведов, и утешал меня
русской крестьянской мудростью: надо сеять «и на
трудящего, и на крадящего». В самом деле, ведь обкрадываемые богаты, а крадущие нищи. Но все-таки жалко,
когда твои вещи с немым упреком смотрят на тебя с порочных страниц плагиатора,
как на Марселя мебель добродетельной тетушки Леонии,
отданная им в публичный дом.