ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

«ОТЗЫВАТЬСЯ НА СЛОВО ВО ПЛОТИ»

Беседа Франсуазы Мукенштурм с Дени Вассом

Дени Васс (род. в 1933 г.) — католический священник, иезуит, врач, известный французский психоаналитик школы Жака Лакана и Франсуазы Дольто. В 1960 г. защитил диссертацию на тему «Взгляд на психопатологические проявления в связи с религиозным служением». Автор многих книг по психоанализу («Время желания», 1969; «Один среди других», 1978; «Инцест и ревность. Вопрос о человеке», 1995; «Другой желания и Бог веры. Современное прочтение Терезы Авильской», 1991; «Жизнь и живые. Разговоры с Франсуазой Мукенштурм», 2001; «Человек и деньги», 2008). Живет в Лионе.

Дени Васс ясно различает задачи священника и психоаналитика в одном устремлении быть рядом с человеком, когда ему необходимо ответить на вопросы «кто я такой?» и «что мне делать со своей жизнью?». 

Многие наши современники с тревогой ищут такого рода духовной жизни, которая придала бы больше смысла их существованию, что призывает людей Церкви, желающих ответить на этот поиск, задать себе самим эти же вопросы. Тем самым проверяется их способность «дать отчет о своей надежде» и основательность такого отчета.

Отсюда наш интерес к ответам Дени Васса. Из его работ по психоанализу все более и более проступает определенная антропология, чья основная интуиция состоит не только в определении человека (вслед за Лаканом) как существа говорящего, но и в утверждении, что слово позволяет дать голос тому, что говорит внутри каждого из нас, — а оно относится к порядку Истины, — и в описании того, что этому препятствует. Тем самым он побуждает нас к размышлению над словом: над его искажениями в каждом из нас и над словом веры.

Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого.

Мат. 5: 37

— Начнем с того, что мы рассматриваем как нашу идентичность и нашу историю…

— Работа слова во мне самом и в тех, кого мне было дано выслушать, как в духовной области, так и в психоаналитической, в конце концов открыла мне, что история человека не есть его истина. Даже когда эта история излагается точно и опирается на действительные события, которые действительно произошли, для человека она всегда толкование того, что с ним случилось. Рассказывая свою историю, человек отождествляет себя с тем, о ком он рассказывает. Еще Фрейд это отметил. Он говорит о «семейном романе», включающем в себя события, через которые мы прошли: последние составляют воображаемые вехи нашей истории, каковая всегда находится в становлении и не может быть сведена к представлению, даже верному, какое мы себе из нее делаем. То, что Фрейд называет фиксацией, — это именно невозможность освободиться от того, как в данный момент мы себя воображаем. Этот образ самого себя мы принимаем за нашу идентичность. Это так называемое соответствие нашего образа тому, что мы думаем о себе, может закоснеть и стать ложью. Образ, которому мы даем голос, фигура, которой мы предоставляем нашу речь, заслоняет говорящую в нас Истину. Речь идет об образе себя в человеке, о его «я», которое его представляет, а не о нем как о говорящем и желающем субъекте, открытом к реальному. Подлинная идентичность человека — это его идентичность как существа словесного, говорящего, parlкtre.¹ Ему вменяется отвечать за Слово Другого в нем. В духовном измерении он постигает себя через символические проявления, в которых он опознает себя как «существо-вместе-с-другими» (со-существо). Эта идентичность с другим при различии с ним соотносит всех людей с изначальным словом, с Другим. Когда это измерение отсутствует, появляется насилие, оно сводит его к какому-либо образу или речи, к предмету. Такова воображаемая идентификация. А символическая идентификация дает себя услышать в разрушении образа или когда воображаемое прерывается словом², там, где человека называют по имени. В его начале. В Духе.

Истина человека не в том, что человек производит, но в том, что определяет его от истока, изначально, бессознательно. Истина человека содержится в том факте, что он говорит, даже если он и не знает, что говорит. Когда человек говорит то, что он знает, он говорит лишь «полуправду», он не говорит всю правду. В семейном, национальном или мировом романе наши истории всегда лишь полуложь. При нежелании от них отделаться, они становятся лживыми полностью. Говорить правду — это цель человека, поскольку с самого начала он говорит, и только говоря, он может понять, что он есть, каков его исток. Человек может понять себя только в том, кто его слушает и кто отзывается на то, что говорит в нем, когда он слушает.

Интерпретация в свете духа, с которым человек отождествляет себя, когда переходит от образа к образу, отвечая тому, что по правде говорит в нем, ведет его к свету истока, «чтобы стало ясным, что его дела в Боге сделаны» (Иоанн. 3: 21). Чтобы образ был правдивым, он с необходимостью должен быть интерпретирован в свете того, что говорит. Интерпретация правдива, только если дух, который ее производит, несет ее, служит ей основанием, актуализирует правду, которая говорит в том, чьи органы чувств она затрагивает.

Если свести интерпретацию к ее содержанию, то она замыкает человека в образе. Ему надо стать похожим на то, что он воображает или что другой воображает о нем, — похожим на то, что он «чувствует», или на то, что у него «есть чувство, что он такой»… или, впрочем, не такой… Поскольку воображаемая идентификация формируется органами чувств, она всегда приходит к тому, чем человек не является: объектом чувства или чувств, удовлетворение влечения к которому понимается как то, на что направлено желание.

Пока человек является пленником такого рода наслаждения, удовлетворения влечения, он оказывается ближе к животному (чистый материальный объект) или к ангелу (чистый духовный объект), чем к человеку. И если с момента еще до рождения никакой другой, никакой голос не сместит его оттуда, он будет чувствовать свое существование лишь в зеркале своих ощущений, плотских или мечтательных… и окажется в плену их вечного повторения. Ребенок — волк… или Люцифер, желание извращается (а оно всегда более или менее извращается) в удовольствие самоудовлетворения при объективации ощущения. Появлению субъекта препятствует инфернальная раскачка от слияния к оппозиции и от оппозиции к слиянию: он живет только тем, что он «против» чего-то, и не находит выхода из своей замкнутости, выхода для желания, которое открывает к Реальному, когда человек говорит по-настоящему, то есть признает другого, не сводя его к объекту удовлетворения. Тогда он признает в другом того, чем он является: субъекта, соотнесенного с изначальным Словом, столь же радикально другого, как и другой: Другой, говорящий (parlкtre). Истина не относится к порядку точности наблюдений и регистрации произошедшего с нами, составляющего нашу историю, она относится к порядку того, что говорит в человеке, когда он отзывается на то, что с ним случается, к порядку слова. Если говорить об истине, то речь идет о том, чтобы отзываться на то, что говорит в нас и между нами из поколения в поколение.

Это просто. Но все усложняется, когда мы попадаем в зеркало наших ощущений или нашей мысли — зеркало, которое мы принимаем за документ, удостоверяющий нашу личность. Как если бы мы были созданы по образу самих себя, а не согласно слову. Как если бы желание человека не было желанием Другого. Именно в этой перверсии желания состоит бессознательная ложь. Она отвращает желание от нашего истока и от Реального истины и оставляет нас блуждать среди умножений видимости и моментов.

— Мы часто отождествляем себя с образом, который мы составляем себе о нас самих, поскольку, материально говоря, мы можем утверждать, что именно так и протекала наша история.

В свете того, что мы сейчас попытались сказать, можно увидеть, что проблема или вопрос о материальности связан с проблемой и вопросом о воображаемом. Что же до того, что мы называем материальной реальностью, то мы имеем к ней доступ только через то, как мы ее себе воображаем, только через опосредование того, что для психоаналитика является объектом: какая-то реальность, конечно, но не Реальное. Реальное невидимо. Оно не видно в объекте. Его нужно искать со стороны того, что слышится в том, что мы видим. Слушать — значит освободиться от того, что знаешь сам о вещах и людях. В общем, слушать по-настоящему — значит верить, что «оно говорит». Это не искать подтверждения своего знания, это, скорее, утратить статус, который дает тот факт, что являешься объектом познания, и согласиться стать субъектом в признании. Разумеется, так живут немногие. Что не мешает остальным делать удачную карьеру и даже объективно становиться звездами. Такая объективность — реальность воображаемая.

Мы все так начинаем, мы отождествляем себя с тем, что блестит, например с глазами матери, которая любит наше тело. Первый наш образ себя — это образ матери. В непосредственной проекции ребенок есть я-моя-мать, как говорила Франсуаза Дольто. И если никто не передаст ему слува, которое сделает его человеком среди других и в котором он воплотится, он никогда не найдет внутреннего пути, который ведет его к свету истины. Когда нет никого, кто развязал бы в человеке ревнивую смуту, почва для гордости готова. Там человек все делает в себе и сам. Он хочет владеть всем именно там, где его образ владеет им. Он существует по образу самого себя, без другого. Он принимает себя самого за источник. Источник, который не говорит. Источник, равнозначный пропасти, в которую ввергает ложь: это пасть дьявола. Мы завидуем Исходному Слову. В зависти надо искать двигатель фантазма или чувства всемогущества, запирающего нас в пустоте «я» без другого.

— Но в чем тогда дело веры?

Вера состоит в том, чтобы отозваться на слово, которое специфицирует нас как человека: оно нас разделяет. Человек принадлежит к виду словесных (parlкtre) — человек есть существо по принципу слова, — тогда как он принимает себя, как мы видели, за apparкtre, существо по принципу видимости, и является объектом и/или субъектом, сознательным «я» и/или субъектом бессознательного. Именно потому, что мы разделены словом и отзываемся на него, нам запрещено отождествлять себя с объектом ощущения, чувства или познания. Тогда мы ищем нашу идентичность в другом — там, где, оттого что он Другой, он указывает в нас на себя тем, чего нам не хватает. Тождество в различии — субъект — реализуется там, где Другой — Исходное Слово — уводит человека от его «я» и призывает его отозваться на желание, которое рождается в нем от того, что «оно говорит», даже когда он захвачен своими влечениями и навязчивой необходимостью их удовлетворить.

Слово разделяет нас, и мы рождаемся от границы нашей субъективности, где разделяются знание и истина. Услышанный голос потрясает нас, когда зовет оставаться в слове, которое он в нас пробуждает, и, идя за ним, мы становимся тем, что мы есть с самого начала: существом, желающим Другого. Он освобождает нас от воображаемой идентификации с объектом познания или собственной воли. Он дает нам возможность пойти путем символической идентификации с Другим в признании — с тем, что говорит в другом и во мне. Это потрясение в форме обращения есть встреча. Оно состоит не в желании знать другого, чтобы познавать его по образу «я». Такое потрясение есть переход от собственной воли к желанию Другого. Его цель — не в рациональной организации знаний, но в свободе принять или отказаться от встречи, которая строит меня в истине желания, в свободе сказать «да» или «нет», отозваться на то, что говорит в нас. В таком переходе одновременно указывают себя исток и цель внутреннего пути человека, пути, открывающего его к Реальному.

 Для некоторых из нас наступает этот неумолимый день,

 Когда нам нужно выбирать,

 Скажем ли мы великое ДА или великое НЕТ.

 Тот, у кого оно внутри, это ДА,

 Скажет его сразу.

 И тотчас откроются пути его жизни,

 И уважение других будет идти за ним.

 Но того, кто отказывается,

 Никто не посмеет назвать лжецом;

 Он еще настойчивее скажет НЕТ,

 Если его спросят снова.

 Это его право — и все же это маленькое различие,

 Это НЕТ вместо ДА подавляет всю его жизнь и топит ее.³

Первертированное искривление, ведущее человека к раздвоению и отменяющее разделение, из которого рождается субъект в своем отношении к Другому, пронизывает сомнение, а оно есть своего рода нежелание, даже отрицание желания под предлогом открытости или скромности. Он не отказывается, но и не соглашается. Он не говорит ни «да», ни «нет». Он не хочет отзываться на то, что говорит в нас. Сомнение значит ни повиновение, ни неповиновение. Это отказ жить по-человечески. Это значит выжидать и не соглашаться узнавать себя в другом как отличного. Это значит не верить в дар (изначальный) жизни. Это желание не желать отвечать на него под предлогом, что обещание слова — ложь или иллюзия. Отозваться на слово значило бы дать себя обмануть.

И в самом деле, только слово любви — отца, матери или ребенка — оправдывает послушание. И только в этом качестве оно изначально. Ибо оно есть обещание жизни. Оно относит возрастание человека к желанию, которое держит свое обещание.

— А когда это не так?

Тогда получаются такие невротики и психопаты, как мы… Против существа жизни мы наслаждаемся тем, что больше не можем выйти из нашей отчаянной гордости. Мы отказываемся от надежды (а она есть в нас) встретить кого-то, кто против всякого вероятия откроет нас к истинному слову и выразит любовь, в которой мы не сможем больше сомневаться, если только не откажемся ответить на нее под видимостью открытости, где будут изобиловать слова «я не знаю», «может быть», «у меня такое чувство, что», «почти». О такой модальности Евангелие говорит, что она от лукавого, поскольку это ни «да, да» ни «нет, нет» (Матф. 5: 37)!

«Да, но», «и да и нет» — верные признаки неподлинного слова или, если хотите, ненависти, а она по-настоящему не может ответить ни «да» ни «нет». Есть только один способ выйти из этого развращающего сомнения, из-за которого человек проходит мимо жизни, — это разглядеть в этом сомнении ту смуту, которая замыкает нас в самих себе, там, где мы прячемся из страха и/или гордости, отказываясь от нашего начала, чтобы не оказаться одним среди других в свете различия.

Те, у кого этот процесс, если можно так сказать, удался, оказываются зажаты, как они сами говорят. Это «живые мертвецы». Они пусты, жизнь их не интересует: они не знают, что такое любить и быть любимым, и все же живут, что парадоксально и противоречиво. Все для них происходит, как если бы образ, чувство, познание не сыграли своей опосредующей роли. Роли, которая хочет, чтобы по исчезновении образа то, что говорит в том, кто на него смотрит, отзывалось в нем; он переходит от видимого к невидимому, от познания другого к признанию Другого в нем самом и в другом. Как мы уже сказали, это вступление в слово-обращение доступно с самого начала жизни благодаря посреднику, который учит мать и ребенка истинно говорить «да» или «нет». Эта, по существу, отцовская функция не дает матери и ребенку укрыться в сомнении. Эта функция свидетельствует, что слово есть обещание жизни и сама жизнь с самого начала. Когда эта дверь закрыта на два оборота⁴ сомнением или насмешкой, психопат не вступает в нашу историю: он боится, он остается на пороге, он есть «только один я». Он не хочет риска отвечать за это из страха смерти, из страха отличаться, в конечном счете — из гордости. Во всей силе нарциссической жизнеспособности.

И часто, когда психопаты встречают в своей истории свидетеля слова, этого им оказывается достаточно. И, как им случалось говорить, такой свидетель становится их отцом и матерью в том смысле, что между ними оно истинно говорит, оно говорит из начала. Тому, кто больше не боится услышать его, посредничество слова указывает на начало в союзе: на любовь, о которой свидетельствует его желающее тело. Совершение отношения с Богом, полагающее основание человеку, проходит через посредничество того, что специфицирует человека: через слово.

— А что вы скажете о молитве, если она хочет быть истинным словом, даже самым истинным?

Мне кажется, что, когда я обнаружил в себе отказ, сперва в порядке духовном — отказ в открытости Духу, который проявляет себя в молитве, то это открытие привело меня к пониманию движения желания, исток которого в Боге. Мы ощущаем его сперва в сопротивлении в нас этому желанию. Согласие на желание всегда проходит через сокрушение наших бастионов и нашей защитной системы. Я обнаружил, что горделивое сопротивление — это признак отвергнутого желания. Без этой изначальной открытости желанию, против которой гнев младенца сжимает его иногда с такой силой (или образ «я» заслоняет с таким упорством), отказ потерял бы свою силу и смысл. Когда отказ приобретает перевернутую силу желания, то он выдает себя за сам исток: он внушает нам, что мы стоим на своих собственных бастионах, а не на даре жизни, который дает нам основание, в самой глубине, как субъекту, говорящему «да» или «нет». Отказ от слова — немота — является часто бессознательным признаком сопротивления принятию или признанию себя желающим субъектом: это манера не отвечать за то и тому, что говорит в нас. Он слышится и там, где немота прячется, когда мы говорим одновременно и «да» и «нет».

 Пока мы этого не обнаружили, мы всегда будем искать жизнь, обещанную в самом акте слова, не там, где она указывает на себя нашим отказом. Мы думаем, что достаточно сменить место, профессию, партнера или мир, чтобы найти путь к ней. Но делая не то, мы ошибаемся снова. Там, где мы обороняемся против желания, мы думаем, что соглашаемся на желание жизни. Но оборона не дает жить. Согласиться жить — значит выявить то, против чего мы обороняемся, чтобы остаться самими собой: желаемого Другого. А мы его обнаруживаем, когда он уже заслонен нашей собственной волей. Если мы хотим открыть, что оно говорит в нас, надо открыть, где оно отказывается.

— Может быть, вы указываете здесь на место духовного руководителя?

Не только на него, и на других тоже. Все, кто участвуют в истинном свидетельствовании о нашем человеческом становлении, направляют нас к духу и в духе, который дает жизнь нашей плоти: они дают нам тело. На месте духовного руководителя очень трудно устоять. Даже невозможно. Скорее надо сказать, что нас на нем удерживают. Его задача не в том, чтобы давать инструкции или морализировать. И не в том, чтобы указывать кому-то на его грехи, чтобы он с ними справлялся или нет. Делаешь что-то истинное не потому, что стоишь против лжи. Духовное руководство состоит скорее в согласии быть свидетелем сердца человека, в умении слышать Бога там, куда Он всегда возвращается, то есть там, где есть отказ в воплощении, когда дар извращается. Слушать друг друга в свете того, что говорит во плоти в нас и между нами, — значит пить из источника, что внутри нас. Отказываться услышать — значит делать слово лживым и отвергать тело и желание.

Отзываться на слово — значит принимать присутствие Другого, присутствие реальное, убивающее для тщеславия «я-сам» и рождающее для истины субъекта, в открытости к реальному. А там Любовь дает увидеть себя по плодам. Она от Духа Божия, если слово и жизнь даются в истине и она дает жить до смерти и за ней; она от лукавого, если живет, говоря жизни «нет», если она притворяется, что отдает себя, если она лжет и убивает, сгорая от зависти. Истина и/или ложь распознаются по их различию в действии: если она отзывается на жизнь, там откроется Слово, поскольку оно исток (Бог Любви); если она отрицает Слово, то там она отрицает самое себя как исток (ад).

— Тогда работа психоаналитика состоит, наверное, в том, чтобы дать возможность слову снова пройти там, где оно не было услышано?

Работа аналитика состоит в том, чтобы присутствовать и держаться. Поражает, что всякое нарушение в функционировании структуры, всякий симптом могут быть поняты как место отказа от слова, результат лжи, занявшей место изначального слова. Такая ложь противодействует желанию или извращает его. Она дает понять, что то, что говорит, не есть истина, что не истина говорит в творении и даре жизни, что наша жизнь — не реальная жизнь, а воображаемая. Первая ложь нашептывает на ухо живым, что жизнь дана не по-настоящему, поскольку они умирают. Лжец не хочет, чтобы жизнь была настоящей, он не хочет получать ее от другого: отказываясь говорить, он отрицает истину слова; отказываясь умирать для себя, чтобы другой жил в нем и с ним, он убивает жизнь, когда происходит встреча. Лгать — значит делать со словом противоположное тому, что оно делает по истине, когда символизирует желание, которое изначально дает в слове основание и желающему и желаемому. Человек как существо желающее рождается из самого своего различия, которое есть единство Духа: тело, отзывающееся на имя в единстве членов.

Истинно слушать кого-то — значит выправить искажение — или по меньшей мере не отзываться на него как на правдивое слово, истолковывая убийст­венную двусмысленность, которая смешивает всемогущество мысли и желание Другого. Когда так слушаешь, то нет никакой претензии на манипуляцию — психологическую или моральную. Это свидетельство, что на пути, где оно живет истинно, оно говорит в нас и о нас и не стремится погубить живого, уводя его от пути, не стремится убить его, отнимая жизнь, не стремится обмануть его, клевеща на исток. Если тот, кто слушает, больше не слышит этого «оно» в том, кто его ищет, то потому, что тот, кто его ищет, — его абсолютный враг, который «хочет делать с ним, что хочет», который хочет его жизни, потому что не хочет верить в истину дара и пути, ведущему к ней. Он питается ложью, а не словом. С самого начала он не хочет осуществлять истину желания. С самого начала он ее отвергает: «И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее» (Иоан. 13: 26—27).

Работа духовного руководителя делается в свете Духа Божия, откровенного в смерти и воскресении человека Иисуса, тогда как аналитик ведет к свету разума⁵ и истины, говорящей в нас. Между ними нет антиномии. Но если к психоаналитику пациент приходит потому, что страдает от невозможности жить как человек, то человек, страдающий от того, что не живет в Любви, идет к «духовному отцу» искать Бога жизни, который открывается в жизни, полученной и/или данной, о которой свидетельствует желание человека, которое вы­сказывает себя только в нас-других, в единстве духа.

В психоанализе задача толкования возложена на предполагаемую осведомленность аналитика, который строго следует за ассоциацией идей до того момента, когда пациенту открывается то, что он всегда знал, не зная. Но он обязан этому открытию не познаниям именно аналитика, но истине, которая говорит. Аналитический трансфер и нужное для него время есть путь, который надо пройти, чтобы выяснились все виды сопротивления обнаружению желания, пока не окажется возможным истолковать сопротивление посредством слова, чтобы таким путем снять удвоение воображаемого.

В духовном сопровождении толкование (а в слове, обращенном к другому, всегда есть измерение толкования) происходит в свете Откровения в Церкви того, что есть человек: сын Божий в Духе, брат Иисуса по плоти. Говорить так — значит сказать, что толкование делается от имени Иисуса Христа и что на этом договоре основана встреча. Это значит также — открывать Писание в свете апостольской традиции, а она читает его там, где оно исполняется, в Иисусе как человеке. Потому что Иисус говорит о Себе, только цитируя Писание,
а оно с начала до конца говорит только о Нем.

— Но находиться в таком месте чревато извращением и манипуляцией.

Извращение… оно сильно в Церкви всякий раз, когда лжец манипулирует в ней истиной желания и использует Бога, чтобы обольстить и совратить кого-то с его пути. Самое опасное в сектах происходит от этого: от притворного возвещения истины. Но правдоподобие не ведет к свету, чтобы стало видно, что дела человека совершены в Боге, то есть для всех. Желание Бога конфискуется тогда волей к власти гуру. Можно воспользоваться идеей Бога — когда она не соотносится с исполнением Писания и воплощением Иисуса Христа, который есть путь, истина и жизнь Бога, — чтобы превратить кого-то в своего ученика, создать школу или секту. Правдоподобие и блеск могут стать наихудшим препятствием к откровению истины.

Извращающие знают, что им надо проживать, но они свернули с пути воплощения. Истина для них — в голове, а не в теле. Они наслаждаются своим умением и знанием всех секретов наслаждения. Но рядом с этим у них нет никакого сострадания ни к другим, ни к себе самим. Их страсть к знанию убивает.

Сострадание принимает наиболее ясный смысл в Церкви. Оно открывается в Иисусе Христе, когда Он присутствует в теле человека. От греха, то есть от отказа признать в живом жизнь Бога, Иисус страдает до смерти. И для нас тоже сострадать — значит страдать от чьего-то греха, от присутствующего в нем — как и во мне — отказа жить жизнью Бога, которая есть дар. Под предлогом, что я умру, как будто неправда, что я здесь и теперь — живой.

— Где начинается вера?

Верить, что вы можете меня слушать, когда я говорю, — это уже позиция веры. И верить, что я могу вам ответить, когда вы просите меня говорить, — это позиция веры: я верю, что вы можете меня услышать. Не полностью, конечно, но это путь, который ведет к бесконечности желания в единственности того, что есть вы и что есть я. Обе позиции относятся к одной-единственной вере. Доверие — не вполне вера, но люди, у которых мы учимся доверию, с необходимостью ведут нас к ней. С самого начала они не лгут. Если слово, которое они к нам обращают, не идет от прямого намерения, они делают обещание лживым. Это лжесвидетели. Тот, кто дает лживый голос истине, — как дьявол. Он враг рода человеческого.

Верить — значит полагать, что слово, которым мы живем, есть путь, ведущий нас к истине обещания жизни, а она содержится в том факте, что родиться в ней — значит уже быть призванным. Эта надежда идет от того, что Слово истины касается самой нашей глубины, что оно говорит с нами. Его называют Словом Божиим.

— Многие не видят и не слышат его в этом месте.

Что с того? Если они не знают, что верят и продолжают оставаться чувствительными в этом месте, если они верны в ответе за это место и если они отвечают в этом месте, если они узнают его у тех, с кем они говорят, то и не важно: они не знают, что у них есть вера, но они внутри нее. Они отзываются на истину, которая говорит в них.

Когда вы встречаете кого-то на диване или еще где-то, вы — свидетель его отношения со словом через то, как язык в нем работает и открывает его к реальному или отвлекает от того, что дает ему жизнь. Эта работа никогда не кончается и всегда новая. Вести лечение — значит отдаваться этому. Можно провести на диване долгие годы, чтобы… уклоняться от опыта истины. Некоторые даже платят за это большие деньги. Таким же образом может ничего не происходить с тем, кто причащается и участвует в таинствах. Возможна бессмыслица и в духовном руководстве. И можно всю жизнь провести и думать, что ты добрый христианин.

— Значит, нас спасает послушание Духу?

При этом зная, что Дух Божий — не только для христиан… Быть христианином — значит стать человеком в истине вслед за Христом. Христианин тот, кто становится человеком. Он не всегда знает, что это происходит в Иисусе Христе. Но это уже не наше дело.

Перевод с французского Владимира Пореша

¹ Идентичность человека состоит в парадоксальном отношении к существенной инаковости, большому Другому. «Нет образа идентичности, рефлексивности, есть отношение основополагающей инаковости. Следует различать два вида другого, по меньшей мере два: Другой с большой буквы и другой с маленькой, представляющий «я». Когда речь идет о функции слова, то речь идет о Другом (с большой буквы)» (Jacques Lacan. Le Sйminaire. Livre II. P. 276). Основополагающая инаковость — это Другой. Человек связан с другим, в котором он узнает себя как «одного среди других», посредством Слова как третьего члена, изначального Слова, Слова радикальной инаковости, Слова Другого, который сам не относится ни к чему, т. е. не имеет другого, не вступает в близость, которой, однако, дает основание. Он субъект и не субъект, но то самое, что позволяет ему быть им… так же, как другой. Как говорит Лакан, он — тезаурус означающих.

² Слово прерывается, ритмизируется, замолкает, подчеркивает, делая так, что какая-то речь говорит с нами чьим-то голосом.

³ Lawrence Durrell. Le Quatuor d’Alexandrie. T. 3 (Clкa). Bыchet-Chastel, 1960. P. 357.

⁴ Двойной оборот следует понимать как оборот со стороны свидетеля, который отсутствует на месте или есть лжесвидетель, лжец, и оборот со стороны ребенка, который предпочитает ничего не знать, а не рисковать жизнью. Вместо связи словом в вере — лжесвидетельство, не снимающее сомнений.

⁵ Разум понимается здесь в философском смысле слова: «разумный человек», что не имеет ничего общего с «рационализацией» или «мотивациями», с которыми разум часто путают.