Светлана  Мосова

Рассказы

СЕКРЕТАРША

Лидии Березняковой

Она битый час присобачивала фотографию к удостоверению, искала клей, анкету и мое отчество. Причем искала она все это где-то в воздухе, помогая себе руками, как помогает себе птица, размахивая крыльями.

— Что вы ищете?

— Ваше отчество…

«В воздухе?!»

— Но вот тут же написано, перед вами! Да и я не такая гордая — могу сказать…

— Действительно!..

Она кого-то все время мне напоминала. Вот в этих бестолковых движениях, метаниях в пространстве и неумении справиться с такими простыми вещами. Я теряла время. (Впрочем, я теряла его всегда — с рождения.)

И тут я увидела Таню, милую Таню, которую не видела много лет и с которой все время собиралась по старой, исчерпавшей себя дружбе увидеться. Точнее, я увидела ее фотографию, приклеенную к анкете, и подумала: можно ли теперь считать, что мы уже увиделись? И поставить галочку?

— Ножницы... ножницы… — Вновь порхание в пространстве. — Где ножницы?..

«Она никогда их не найдет. Хана. Клей, ножницы, анкеты — просто враждебны ей по судьбе».

— Бог с ними, я отрежу дома сама.

— Спасибо… я, наверное, задерживаю вас?

«Еще бы…»

— Нисколько.

А в очереди стояли еще триста человек, желая быть приклеенными на анкету. И их реакция на секретаршу не была однородной: юная, длинноногая, беззащитная перед скрепками и ножницами дева вызывала у мужчин намного больше сочувствия и понимания, чем у женской половины, что тоже, конечно, было понятно. И все задавали вопросы — и каждый вопрос, даже самый простой, повергал секретаршу в уныние, ужас, вселенскую скорбь — своей безысходностью и невозможностью (по определению!) счастливого разрешения…

«Зачем она работает секретарем? Явно же, не ее призвание».

Мысль оказалась материальной, потому что она вдруг ответила:

— Сама не знаю… Такая тяжелая работа!..

И тут из ее сумочки, где она перед этим также искала мое отчество, вывалилось все, что могло вывалиться, включая исписанные листы…

— Ой, стихи!..

— Чьи стихи?

— Мои… Я стихи пишу… А вообще-то я по специальности физик.

«Вот как!»

— А еще я пою.

— Где?

— Дома. Я долгое время не пела, а вот сейчас опять начала петь. Я всегда хотела петь!..

Я перестала терять время. Поющий физик глядел на меня печально и неуверенно, как бы сомневаясь — можно мне довериться или нет.

— А вчера на меня накричала одна ужасная женщина!.. Но я даже не хочу о ней говорить!..

«И говорит».

Ужасная женщина, видимо, не вынесла поиска ножниц, клея и отчества и указала скромное место секретарши на иерархической лестнице.

— Она так кричала!.. Мол, кто она — а кто я!.. А у меня, между прочим, университетский красный диплом. И знаете, — совсем уже доверительно, — был даже такой странный момент, когда она, казалось, хотела со мной подраться!..

— Надо было выгнать ее.

— Как?

— А так: пшла вон.

— Да, но я всегда теряюсь, когда на меня кричат, — все слова забываю и даже алфавит.

Ясно.

Под сочувствующими взглядами трехсот человек мы вместе поискали ножницы, клей и прочее, но ничего не нашли, кроме моего отчества. И улыбнулись друг другу.

И тут я поняла, кого она мне все время напоминала.

Она напоминала мне меня.

А та «ужасная женщина» оказалась Таней!..

А секретарша — птицей…

В клетке.

МАЛЕНЬКАЯ КНЯГИНЯ

…Пришел, задал вопросы, не получил ответа — и ушел. Вот и вся жизнь.

Ну не идиотство?

Нет, нет, Лиза вопросов не задавала, какие вопросы? Не предал — друг. А предал — значит, не друг. Вот и вся правда.

А если предал, но все равно друг — тогда как? Лиза?

Лиза хлоп-хлоп глазами на извращенцев.

Вечный подросток, вечная девочка Лиза — без возраста, без обид, без тайн и секретов, всегда готовая к радости, причем радости тоже простой, наивной, родом из детской.

И хитрости тоже глупые, детские, всем понятные — задержаться в гостях, чтобы на ночлег оставили, в тепле и неге, хотя, между прочим, была и своя квартирка, девичья светелка, но не грело ее одиночество, тянуло к людям, и светелкой по дружбе пользовались другие — под встречи, под чужую любовь.

А возникла она из Пыли — и можно представить себе этот город, имевший название Пыль, и что Лизу оттуда сдуло. И прибило к компании, где ценились сложности и подтексты, а такие качества, как отзывчивость, верность, казались слишком простыми (высокомерие молодости!) — и вопросов к Лизе, конечно, не было, хотя у Лизы были готовые ответы!.. Но никому не интересны были ее маленькие житейские истории («Потом расскажешь, Лиза!»), ценилась острота ума — и здесь Лиза уступала (в остроте), сильна была другими ка­­­че­ст­ва­ми — беззаветной преданностью и высоким служением дружбе, чужой любви, и нельзя сказать, что это не ценили — ценили, конечно, и очень даже использовали — по доброте душевной.

«Потом, потом расскажешь, Лиза, лучше послушай!..»

И никто не умел слушать так, как умела Лиза — трепеща от счастья, пожирая глазами рассказчика, готовая, если попросит, отдать за него жизнь!.. Потому что это действительно было счастье, которое не всегда выпадало Лизе: ведь не все можно говорить при детях, правда? А Лиза пожизненно почему-то числилась в младшей группе.

Так и жила она свою жизнь без своей жизни — вечно около, рядом с чужой, доверчивой бродяжкой, приблудной кошкой, с чужими тайнами и чужими детьми, невыносимый борец за правду — и остановить ее на этом нелегком пути могли только какие-то странные головные боли, донимавшие ее неделями, — и тогда нестерпимы становились Лизе и солнечный свет, и движения людей, их шорохи и звуки, и непонятно было людям, откуда у Лизы эти аристократические мигрени?!. А эта слабость ко всему изысканному, утонченному?.. Откуда?! Из Пыли, что ли?!

Но как только мигрени уходили, Лиза тут же, прямо с дивана, вновь становилась на путь борьбы — вечный воин, которому до всего было дело: до каких-то несчастных бабушек, которые потом просто ездили на Лизе, до всех больных и сирых, до всех обиженных и терпящих бедствие — и даже до какого-то дурацкого яблочного жмыха, который выбрасывают на консервных заводах, а там ценное вещество — пектин, представляете?!.

— А тебе что до этого, Лиза?!

— Как что? Я хочу, чтобы мои дети пили хороший сок.

— Да у тебя нет детей!.. Может, ты забыла?

— Но будут же! — удивлялась Лиза.

…Ничего у тебя не будет. Ни детей, ни мужа.

Нет, ну муж все-таки был. Фиктивный, правда. Но свадебка вышла веселой, почти настоящей — друзья расстарались.

Да и Лиза сдуру вдруг явилась в загс вся из себя раскрасавица — юбка-колокол, диадема на лбу, и Серега, бука, иронический юноша, — тоже вдруг предстал раскрасавцем, женихом с букетом алых роз, да и тетя в загсе вдруг долбанула речь по всем правилам («Вы сегодня вступаете в брак…») — и кольца в ход пустили, и поцелуем скрепили, и шампанское открыли — и все вдруг показалось таким настоящим, что мороз пошел по коже у свидетелей (тоже зачем-то припершихся нарядными) и тот самый ком, как положено, в горле застрял…

Нет, ну тут все понятно, конечно: Мендельсон там и речи — на слабые нервы действует, но!

Но Лиза-то, Лиза!..

Стоит раскрасавицей, Золушкой на балу — жених глаза вытаращил, как впервые увидел, и все вытаращили — и не только потому, что красавицей предстала (что красавица — и так все знали), но вот этот трепет! эти глаза нараспашку! эта готовность к счастью!.. Хитра-а, мать.

А ведь никто, кстати сказать, не собирался насовсем отдавать жениха Лизе (а не жирно будет?! Лизе-то?!), у других на него, между прочим, виды были — Лизу и выбрали на эту роль по причине ее полной безопасности (коварства ни на грош: квартиру не отберет, жениха не уведет) — и вот на тебе!.. Прям как тот Иван-дурак, что умнее всех вышел.

И вот тут бы счастливый конец!..

Да не будет.

…И какая-то жуть была во всей этой свадебке, в фотографиях на память (на какую память?!) и идущей вслед за этим дружеской попойке на подружкиной квартире, где свадебка, конечно, продолжилась — всем на потеху… Но невеста была такая настоящая на этой ненастоящей свадьбе, такая взволнованная и трепетная, и жених был тоже какой-то взаправдашний, строгий и торжественный, — как будто оба знали, что настоящей свадьбы им обоим никогда не видать!.. И народ уже думал в разгаре веселья (трезвая мысль в пьяной голове): а почему бы нет?.. За чем дело-то стало?! Лиза?! Серега?.. Чтобы делу венец и сказке конец?!.

А может, и надеялась на что-то Лиза и жених ее надеялся? (На поворот судьбы, на счастье из-за угла?) Но подруга была уже на страже, начеку, зорко следила за нюансами, не дала разыграться импровизации и увела жениха, оставив Лизе пачку пенталгина (береги себя, Лиза).

Так и не поняла ничего Лиза, немужняя жена, ничего не поняла в этой жизни, как и другая Лиза, ее тезка, маленькая княгиня, тоже глупенькая, в сущности, которой тоже не по зубам был сложный князь, задававший себе много вопросов…

В общем, выпал Лизе единственный случай сыграть главную роль, и больше главных ролей в ее жизни не было.

Но после свадьбы еще подружили немного и даже к родственникам жениха зачем-то съездили (родственники одобрили, кстати, и даже рекомендовали Сереге жениться на Лизе по-настоящему), по театрам походили, по парку погуляли — и вот тут…

И вот тут стали всплывать про Лизу какие-то подробности — те самые подробности, перед которыми все мы так беззащитны, хотя на самом-то деле это не наши подробности — это их подробности, про нас говорящих, но это ведь потом выясняется — после нашей жизни…

А как-то раз даже на юмориста пошли — Лизе доставить удовольствие, ну не Сереге же, брезгливому до простых радостей, — и так хохотали они с Лизой, ну Лиза — понятно, а вот Серега-то наш, высокомерный князь, чуть не помер от смеха — в буквальном смысле: с сердцем вдруг плохо стало — ка-ак кольнет!.. Потом отпустило, хвала Богу.

Посмеялись, короче, и развелись.

А потом вдруг новый жених высветился, воевавший в Афгане, из Пыли прибыл, пыльная родня заслала — и вот афганец как раз был по зубам Лизе, да вот Лиза была ему не по зубам — уже сложная, уже усложнилась… А ведь созданная в общем-то для простого счастья — институт там, замужество, дети — такой вот простой сюжетец, да и тот не заладился.

Пыльные родственники настоятельно звали назад, поучить уму-разуму, но в Пыль как в могилу — никогда, ни за что.

(…И вот именно помирать больной кошкой Лиза поползет в нелюбую Пыль, а не в светелку, где друзья, где помощь, не простилась (не захотела?), и потом, когда, восстав из пыли земной, Лиза превратится в пыль небесную, возникнут, конечно, вопросы к Лизе, но Лиза на них уже не ответит.)

В общем, скоротала Лиза свой коротенький век — на посылках, на обочине чужих жизней, ошиваясь по чужим домам и чужим судьбам, с вечным пенталгином в сумке и с апельсинами для чужих детей, пока не исчезла, не растворилась в катаклизмах эпох: где, чего — не до Лизы («Что значит „Где Лиза?“ — а где все?!»), жизнь закрутилась как волчок, завыла голодным волком, спасайся, кто может, все врассыпную, рассредоточились, как в погоне (волки хватают отставшего, слабого), и вот на тебе — явились пыльные родственники из города Пыль барахлом распорядиться!.. А Лиза где?

Нет Лизы…

Что значит «нет», а где она?

Померла, в общем…

Что значит «в общем»?!

И вот тут, конечно, возникли вопросы, но что уж теперь… Откопались лишь фотографии в тайничках Лизы — те самые фотографии, где Лиза невеста, а Серега жених — жених ряженый, да не суженый… И других секретов не нашли у Лизы — неужели и не было?!.

Отжила Лиза…

Жизнь отбросила ее, как яблочный жмых, а в нем оказался ценный пектин, и его не хватило впоследствии, когда разом всех предали — поодиночке и скопом! — и неважны стали все эти изыски ума, и опротивели все эти сложности, и стали цениться простые вещи, коими так богата была простая душа Лизы… Не предал — друг. А предал — значит, не друг. Вот и вся правда.

«А помните, Лиза говорила…» «А Лиза это любила …» «А Лиза…»

Лиза… Лиза… Лиза…

Лиза просто лезла из всех, прорастая, как трава меж камней...

И жених Серега, светлый князь, прожил свою жизнь один в своей двухкомнатной квартирке, полученной благодаря тому фиктивному браку с Лизой, так и не найдя себе жены — то ли равных не было (себе? Лизе?), то ли погряз в вопросах, на которые нет ответов (а у Лизы они были!)…

И чем дальше, больше вспоминал он о Лизе — и как гуляли они по парку, и как смотрела на него Лиза, и как смеялись они тогда — до сердечной боли
(и что это за боль такая была?..), он больше никогда не смеялся так, несмешливый был человек, бука, колючка, кактус…

Счастье должно быть своевременным, потому что все остальное — это уже несчастье.

В общем, прожила Лиза свою жизнь без вопросов, лишь один, быть может, единственный — и тот во взгляде, вопрос маленькой княгини, от которого пожизненно щемит сердце, если оно есть, конечно, и если оно человеческое: «Я вас всех любила и никому дурного не делала, и что вы со мною сделали?..»

Тридцать четвертый сюжет

— Вот говорят, что существует всего лишь тридцать три сюжета…

— Ну.

— Столько книг на свете — и все они укладываются в тридцать три сюжета?!.

— Но тебя же не удивляет, что вся музыка состоит из семи нот?

— Почему не удивляет? Очень даже удивляет. Но эти тридцать три сюжета — больше. Неужели всего тридцать три?!. Что-то мне не верится… А кто посчитал?

— Умные люди.

— И никто не придумал тридцать четвертого?!

— Нет. Может, ты займешься?

— Вот я и думаю.

— Это правильно. В жизни так и бывает, что все человечество твердит: нет! нет! этого не может быть! А находится какой-нибудь дурак, который говорит: а почему нет? И делает открытие.

Значит, такой вот сюжет.

Замечательный писатель и путешественник, человек с хорошим честным лицом и хорошими честными мыслями, написавший по-настоящему много хороших и честных книг, горячо любимых всей страной, был женат на певице, народной артистке (тоже с честным и хорошим лицом!), раскрасавице, — чьим прекрасным, душевным песням рукоплескала страна, души в них не чая.

Пресса тоже любила эту пару, регулярно публикуя снимки известной семьи: она всегда улыбчивая на фото, он же, напротив, хмурый, неулыбчивый, как если бы какая-то тайная мысль гнобила его, цедила душу, и книги такие же — жесткие, рубившие правду-матку прямо в лицо (и именно за эту за правду-матку так любимые народом), — и вдруг! в один ужасный день! все читатели и зрители, все верные поклонники знаменитой пары, благодаря этой проклятой гласности — мол, «народ хочет знать!» (а ничего такого народ не хотел, никакого волеизъявления не было!), — и вдруг, значит, этот самый народ, любивший их за честность и прямоту, узнает о них, честных, бесчестную правду, получая этой правдой-маткой прямо под дых!

А именно: оказалось, что знаменитый писатель был двоеженец и по нем всю жизнь плакала тюрьма, все глаза выплакав (дело-то было подсудное!). Но главное было даже не в этом. А в том, что та первая и законная жена, оставшаяся ждать его в маленьком захолустном городке (Итаке), прождала его двадцать лет — без сына и без его возвращения, то есть без хорошего классического конца, так любого нам с детства.

Такой вот, значит, сюжет.

Между тем телевизор и пресса всю жизнь возвещали ей обо всех передвижениях на пути к славе ее мужа-невозвращенца, о его женитьбе на сирене и родившихся у них сыновьях. В общем, средневековая пытка на медленном огне — о-очень медленном. Причем эта женщина сама не могла снова выйти замуж и родить детей — по той простой причине, что была замужем и все в маленьком городке Итаке это знали.

А женихи, между прочим, толпились, нелюбые, ряды не редели — а ничего, что нелюбые, все равно ведь почетно было толпиться — «его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником!» — и свет далекой звезды писателя как бы падал и на них, грешных… И было приятно.

В общем, Итака гордилась им, но, гордясь, осуждала — такие вот сложные чувства, слишком сложные для захолустного городка, но, к чести сказать, ни­кто не капнул куда следует, никто не заложил двоеженца, а мог бы (ради смеху, например), но народ не выдал, стерпел, сдюжил и собирался у телевизора — глядеть на его сирену («баба как баба, наша-то по-всякому лучше будет!») — и был в обиде на него, заставившего их всех пожизненно страдать от этих сложных чувств, а на кой ляд им это надо было, если жить и так тяжело?!. И ждали…

А чего ждали? Хорошего конца? Не будет. Это к Гомеру.

А все равно ждали. Вопреки и несмотря на. А как иначе? Надо же, чтобы как-то по-людски было, говорил народ. Приехал бы, прощения попросил, так, мол, и так, люди добрые, виноватый я. А так что же…

И возможно, так все и было бы, и он имел это в виду, все откладывая и для эту муку, но, может, именно эта боль, этот тайный нерв и были его источником вдохновения и много вкладывал он между строк — для той, первой и верной, но… страшно далек он был от города Итаки, другая жизнь и другие законы полонили его, хотя и бегал он (люди говорили!) с топориком за народной артисткой, которая, видать, нет-нет да и мерещилась ему с пьяных глаз коварной сиреной…

Много на свете дорог, уводящих от истины, сказывал древний мудрец, и только одна ведет человека к ней… И не то чтобы наш герой не ведал о том — ведал, конечно, и не раз, быть может, его корабль держал курс на Итаку, но…

Песня летела следом, песня звала странника, возвращая назад… (Хорошо пела, зараза!)

О смерти Одиссея мы ничего не знаем, а значит, вполне возможно, что он жив до сих пор. А вот писатель умер, так и не вернувшись в Итаку.

А вот почему он умер, причем аккурат через двадцать лет, под суд земной не попав, а поспешая на суд Божий (а уж там разберутся!)…

Как большой писатель он должен был тонко чувствовать эту связь с сюжетом, этот виток спирали, эту нить Ариадны, но он не выполнил своего предназначения, не осилил земных страстей и тем испортил классический сюжет — и Он (главный Мастер сюжетов) не простил, видимо, и призвал к ответу.

И выходит, что самый главный рассказ герой не написал. Жизнь за него написала. Отдыхай, писатель, парадоксов друг.

Большая литература отличается от большой жизни, как аромат названия фильма Бергмана «Дождь над нашей любовью» от аромата борща в алюминиевой кастрюле. Как художественная шизофрения от бытовой. В книгах все законченно, цельно, стройно, сюжетные ходы не провисают под тяжестью мыслей автора, а в жизни сплошные разломы, бесформенные груды и порванные провода — «стой, убьет!».

Другая же жена его, народная артистка, всю жизнь снимавшаяся для прессы в окружении своих детей, двух бравых сыновей, — тоже ошарашила поклонников своего таланта.

Выяснилось, что у нее был еще один сын, очень похожий на нее, как клонированный, но — не нужный, лишний, от первого брака, оставленный ею в годовалом возрасте, выросший без материнского глаза и любви и видевший свою маму только в телевизоре («А это твоя мама, детка!»), а впоследствии запивший от такой жизни и даже посидевший немного в тюрьме — в общем, плохой мальчик, неудачный, след которого затерялся...

Спрашивается: а зачем ей этот плохой мальчик, если есть два хороших? Будет ли это эффектно смотреться на снимке? Нет. Он только кадр испортит своим испитым лицом и всей этой ужасной правдой.

Да, такая вот ужасная правда.

А другой правды у вас нет?

Нет.

Хотя…

Разве что эта женщина, жена его первая… Но мы ничего не знаем о ней — человек непубличный, замкнутый, о себе широко не возвестивший — как лепить образ? из чего? Разве что методом отрицания. А именно: не поехала, не устроила, не подала, не предала, не вышла, не родила… Все. А что осталось-то?

Хрупкий стан, молчание, улыбка… Да царская коса короной вокруг головы. И ожидание длиною в двадцать лет. Мало?!

…Она прожила свою жизнь одна — всегда на виду, на слуху, на публике, любимой героиней людских пересудов, мучительных сочувствий и любопытства, с чудесными книгами писателя (в которых, быть может, и искала тайный знак, намек, послание ей!), с его пожизненным предательством и своей болью, которая оказалась вернее верного друга.

Вот такой сюжет. Нет?.. Не сюжет? А что это?!.

Да пес его знает… Ни конца, ни морали, ни торжества справедливости!..

Это правда: вместо конца — какая-то брешь, дыра, куда все проваливается — и мысли автора, и мораль, и то самое торжество справедливости, которой на свете нет (это ж ясно!), но тяга-то к ней есть — такая вот древняя слабость людского рода из серии вредных привычек. И без этого и рассказ — не рассказ, и сюжет — не сюжет: законы литературы строги.

…А народ Итаки простил писателя: выпил, крякнул, помянув усопшего, — и принес вдове соболезнования. Все не так уж плохо, окосев, рассуждал народ, ну по-всякому лучше будет, чем у супруги Маноле, которую муж в стене замуровал — чтобы храм крепче стоял. Живьем замуровал, прости Господи, и то ничего. Люди даже песни сложили. А тут... подумаешь.

(Да и предательства, касающиеся женщин, между нами, настоящими мужиками, говоря, и предательствами-то не считаются, верно ведь?)

А народная артистка, сладкоголосая, еще не раз побывала замужем, то есть еще много странствующих и путешествующих, прельстясь зазывной песней сирены, свернули, быть может, с истинного пути, но…

Но не она украсила сюжет Мастера — а та, которая с короной.

А при чем тут тридцать четвертый сюжет?

А при том, что его нет. Открытия не будет.

Потому что тридцать четвертый сюжет — это сама жизнь. Это правда, которая никому не нужна — ни людям (она неприятна), ни искусству (она не художественна).

Нет, возможно, она прекрасна (погрезим) и даже имеет смысл (допустим), — но откуда ж все это нам знать? Ведь видна она только сверху…

А сверху видать ее только Мастеру.

Это Его сюжет.